Текст книги "Старые друзья"

Автор книги: Владимир Санин

XII. ДЕНЬ С АНДРЕЙКОЙ

Когда лет пять назад Антошке стали уступать место в транспорте (Антошкой называла Тонечку Катя, и я тоже иногда – когда Степана нет рядом), я обратился к наивысшей небесной инстанции с горячим молением: 1) господь, если ты есть, сделай так, чтобы Антошка подарила мне внука; 2) раз уж ты всемогущий, запиши в своей книге, чтобы от Степана внуку достался только пол; 3) сотворишь – поверю, разорюсь на дюжину свечей и крещу внука по христианскому обычаю.

Знающие старушки говорили, что всевышний в переговоры не вступает, предпочитая слепую веру и послушание, однако мое моление он услышал. Когда достаю свои детские с Андрюшкой фотокарточки, то першит в горле и глаза на мокром месте: внук – вылитый дед! Такой же тощий, белобрысый, рот щербатый, уши лопухами – ну, один к одному! Степан и его родня бесятся, тоже суют старые фотокарточки, я, как искушенный дипломат, киваю и соглашаюсь, а про себя ржу во все горло: от Степана у Андрейки – только мужской признак и, к великому моему унынию, фамилия Кудряев, тем более нелепая, что в свои тридцать девять Степан растерял на чужих подушках все волосы, за что был не единожды и болезненно бит рогоносцами.

Эх, не уберег я Антошку, растил, холил ее, ягодку мою, русые, как у Катюши, косы расчесывал, на танцы провожал и собственноручно мордовал хамов; дедом, отцом и дуэньей был в одном лице, а не уберег: познакомилась в метро и в один преотвратный вечер привела на смотрины смазливого хмыря, которого я, вместо того чтобы, не мешкая, утопить в ванне, угощал чаем с бубликами и сердечно благодарил за подарок: по хитроумному наущению Антошки Степан преподнес два тома переписки Сталина с Черчиллем и Рузвельтом. Доченьку мою бесценную за книги променял! А ведь годами суженого ей готовил, Юрку, сына Мишки-пушкиниста, чуть до венца не довел, и вдруг – на тебе, любовь с первого взгляда, и Юра, вдвое похудевший от горя, приглашается в загс свидетелем…

Не стану гадать, как бы все сложилось, выйди Антошка замуж за Юру, тем более что в глубине души согласен с язвительным афоризмом Эразма Роттердамского: «Удачные браки бывают между слепой женой и глухим мужем». Но семейная жизнь Тонечки со скотиной восторга у меня не вызывает: сытно, относительно спокойно (потеряв последний клок волос, Степан перестал шалеть перед каждой встречной юбкой), но до противности скучно. Скотина – это мое самое сдержанное, я бы сказал, изысканно-вежливое мысленное наименование Степана, надменного, атлетически сложенного, поразительно уверенного в своей мужской неотразимости и высочайшем культурном уровне верблюда. Когда я наслаждаюсь великим артистом Эрастом Гариным в «Музыкальной истории» и «Свадьбе» по Чехову, то всегда вспоминаю Степана: такое же чрезвычайное чувство собственного достоинства и ослиная вера в собственную же непогрешимость. Между тем вся его образованность сводится к энциклопедическим познаниям в области футбола, а также, объективности ради, к практической электронике: телевизионный и магнитофонный мастер – золотые руки, от левой клиентуры нет отбоя. Бабник, обдирала, тупица, наглец, но – не жмот. Антошку по-своему любит и денег на нее не жалеет, а в Андрейке души не чает – причины, по которым я эту скотину терплю. И не только терплю, а всячески подлаживаюсь, подлизываюсь и угождаю, потому что ему ничего не стоит посадить Андрейку в машину и отвезти на выходные к мамуле (к великому моему счастью, она в свои шестьдесят пять разневестилась, поселила у себя какую-то развалину со здоровенной сберкнижкой и не слишком на внука посягает). Однако бывает, что скотина меня наказывает – если, забывшись, я ляпну что-то неуважительное. Так что стараюсь угождать. А что делать? Кто из вас не конформист – пусть кинет в меня камень.

Но главная удача – по субботам оба работают, а почти каждое воскресенье то у них гости, то сами уходят, так что день-полтора в неделю Андрейка мой, собственный! В эти дни мне хоть кол на голове теши – никаких мероприятий, даже если это будут собственные похороны. А помирать я не собираюсь, твердо решил топать по земле еще лет пятнадцать, чтобы по мере сил своих воспитать из Андрейки личность. И проживу, черт бы меня побрал, потому что в шестьдесят с гаком я, Аникин-старший, вполне справный конь. Почему конь? А потому, что у Бабеля имеется такой рассказ «Начальник конзапаса», сюжет пересказывать не стану, если не читали – бросайте все дела, бегите искать «Конармию», и ликвидируйте свою литературную безграмотность. Всего лишь две странички, но какие – шедевр! Там краснорожий, седоусый Дьяков, начальник конзапаса, внушает мужику: «Ежели конь упал и подымается, то это – конь; ежели он, обратно сказать, не подымается, тогда это не конь». А я не только с песней по утрам подымаюсь, но и двухпудовой гирей в зарядку балуюсь.

К семи часам я уже был как штык: зарядился, принял душ, растерся докрасна, присобачил запасные части, позавтракал – и тут звонок: на проводе Костя-капитан, начальник милиции, я ему нужен, и он выезжает ко мне с важным документом. Я предупредил, что к восьми должен быть у Андрейки, и Костя заверил, что подвезет. И я сорок минут ждал, лопух! Про меня и от меня вы можете услышать всякое, но одно скажу не рисуясь: я – человек обязательный, и со временем, и со словом своим всегда в ладах. Сказал, что сделаю, обещал позвонить, прийти к назначенному часу – из кожи вон вылезу, на карачках приползу, но не подведу. Короче, считаю себя человеком надежным, очень высоко ценю это качество в других и терпеть не могу людей необязательных, которые забывают про свое обещание в тот миг, когда оно слетает с языка. Обычно я стараюсь с подобными прохвостами дела не иметь, а если обстоятельствами бываю к этому вынужден – скрежещу зубами и, облегчаю душу неприемлемыми для слуха словечками.

Начиная от семи до без двадцати восемь я нервно вышагивал по квартире, с каждой минутой раскаляясь до немыслимой температуры, а потом запустил в атмосферу длиннющее и не делающее чести интеллигентному пенсионеру выражение и потопал к Андрейке, это километр с четвертью. Пусть теперь Костя объявляет на меня розыск, у него милиционеров – как яблок на дереве в урожайный год. Упаси бог опоздать! Степан в половине девятого отвозит Антошку в аптеку, а сам отправляется по заявкам и калымить. Жуткое воспоминание: однажды почти всю ночь читал, утром не расслышал будильника – и проспал до половины девятого! Позвонил, что жив и выхожу, на ходу оделся, к девяти прискакал – а Андрейка высунулся из окна (с шестого этажа!) и кричит: «Лю-ди! Поговорите со мной хоть кто-нибудь!» У меня чуть сердце не лопнуло.

Притопал к восьми, Андрейка еще спит, Степан, развалясь в кресле, вдумчиво изучает «Советский спорт», а Антошка полуодетая и непричесанная, мечется по кухне, готовя мужу завтрак. Помочь не может, скотина! Потому и прихожу к восьми, чтобы освободить дочку от кухни. Погнал ее одеваться, поджарил яичницу с колбасой, заварил кофе – ешь, пей, не подавись! А прислуживаю с улыбкой, ржу, когда он острит, внимательно слушаю идиотские футбольные рассуждения, кто с левой ноги лучше бьет, а кто с правой, поддакиваю, когда он матерится по адресу судьи, назначившего чудовищно несправедливое пенальти в ворота его «Торпедо», горестно по этому поводу вздыхаю и тихо ликую, что «Торпедо» проиграло. Потом с удовольствием и душой поджариваю Антошке ее любимые тостики с сыром, чищу ее туфельки и целую мою голубку на прощанье. В аптеке у нее работа вредная, всякой гадостью за день надышится, а вечером готовь Степану ужин, гладь его штаны, слушай про футбол… А Юра, хотя уже и доктор наук, сам картошку жарит, квартиру пылесосит, бережет женские ручки и красоту…

Не помню, где вычитал, поэтому цитирую по памяти: «Я делал в жизни много глупостей, но одну не сделаю никогда: не женюсь по любви». Примерно так выразился Дизраэли, английский премьер-министр прошлого века и, безусловно, умный человек. Обливайте меня дегтем и лупите дубинами, но с Дизраэли я совершенно согласен. Девчонки, не выходите замуж по любви с первого взгляда! Вы ведь самые красивые сапожки, платья не купите, не примерив, хотя здесь в наихудшем случае теряете только деньги. Зарубите себе на носу: влюбившись, вы способны разобраться в любимом примерно так же, как слепые котята в живописи, и посему чрезвычайно велика вероятность, что примете рядового петуха за горного орла. В фильме «Вестсайдская история», который я смотрел у Птички по видеомагнитофону, имеется сногсшибательной силы кадр: ОН и ОНА, впервые увидев друг друга на танцах, мгновенно остаются на экране одни – нет, не на экране, а во всем мире. Никто для них больше не существует – ни танцующие пары, ни музыканты, никто. На мой взгляд, никогда еще не было в искусстве столь убедительно показано, какие шоры на глазах влюбленных.

За парней я меньше беспокоюсь, как-нибудь выкрутятся, а вот вы, девчонки, встряхните свои мозги и вдумайтесь в совет старого пугала: не спешите в загс! Сначала затейте такую игру: представьте себе, что вы получили задание проникнуть во вражеский тыл и собрать разведданные об одном человеке: о его семье и друзьях, пристрастиях, отношении к деньгам, учебе или работе, не глупый ли он и порядочный, где ночует – дома или в вытрезвителе, и тому подобное. И только собрав такое досье, решайте, стоит ли доверить такому человеку будущих детей и собственную жизнь. Если я для вас не авторитет – сошлюсь на Монтеня, который доказал, что ничего важнее брака в жизни человека нет, и посему относиться к этому делу следует исключительно продуманно.

Ладно, к этой теме мы еще будем возвращаться, хотя толку от этого мало, все равно от меня отмахнетесь, как это сделала когда-то Антошка. Бог с вами, влюбляйтесь и галопом скачите в загс, только потом не говорите, что я вас не предупреждал.

Супругов выпроводил, посуду вымыл, сварил манную кашу с изюмом и укутал кастрюльку полотенцем, а шкет еще спит. Время есть, достал из своей хозяйственной сумки конторскую книгу, куда вношу Андрейкины словечки, с первого сознательного лепета по минувшую субботу включительно. Тут много всего такого, за что Корней Чуковский с чувством бы меня поблагодарил и включил в «От двух до пяти». Хорошая книжка, не зря ее педагогические держиморды терпеть не могут.

Скоро шкету пять лет, теперь он бьет на логику, выискивает противоречия и ставит ловушки. Например, в прошлую субботу:

– Антоныч, всех старших нужно уважать или не всех?

Явная, но далеко не примитивная ловушка. Отвечаю осторожно:

– Нужно уважать хороших людей.

– А какой взрослый хороший?

– Тот, кто честно себя ведет, никого не подводит, говорит правду.

– Понятно. Значит, тебя я больше не уважаю.

– Это почему?!

– Ты сказал, что в следующий раз принесешь мне эскимо. Ты пришел, а эскимо не принес. Значит, ты меня обманул, а уважать человека, который обманывает ребенка…

– Черт побери, киоск был закрыт!

– Ага! – торжествует шкет. – Ты говорил, что перебивать нельзя, а сам меня перебил. Значит, ты…

Демагог, софист, но умен, юный гунт! (Взято у Ильфа и Петрова из фельетона «Их бин с головы до ног».) Кстати, гунт – по-немецки собака, это словечко любил Чехов, которого я безмерно уважаю. Вот так целыми днями Андрейка и ловит меня, как муху, а я, в свою очередь, ловлю его, так что квиты. Вот одна из последних записей. Едем в метро, средних лет очкарик сидит, уткнувшись в газету, а рядом стоит женщина. Я же, хотя и с переменным успехом, внушаю шкету уважение к женскому полу, сам уступаю место и его поднимаю, пусть привыкает. Шкет вопросительно смотрит на очкарика, потом на меня и звонко, на весь вагон, спрашивает: «Антоныч, а почему этот дядя не уступает тете место? Он хам, да?» Очкарик вскакивает как ошпаренный, за ним на всякий случай приподнимаются другие мужики. В вагоне хохот, очкарик сматывается на первой же станции, Андрейку наперебой хвалят: «Так нас, в хвост и гриву! – смеются мужики. – Рыцарь!»

Из спальни доносится слабое кряхтенье, это Андрейка дает знать, что проснулся и пора начинать игру. Я вхожу, он лежит неподвижно, ноги вытянуты, руки сложены на груди, глаза закрыты.

– Доброе утро, братец Лис! – приветствую я.

Шкет не шевелится.

– Странно, – говорю я, – сам пригласил братца Кролика в гости, а не здоровается. Так порядочные люди не поступают… Постой, а вдруг помер?

Шкет недвижим.

– Очень, очень странно… Что-то здесь не так. Всем известно, что когда с покойником здороваются, он всегда вскидывает вверх четыре лапы и орет: «Ого-го!»

Шкет чуть слышно сопит.

– А может, братец Лис все-таки помер? – вопросительно говорю я. – Но тогда как же быть с лапами и «ого-го»? Нет, такого человека, как братец Кролик, на мякине не проведешь, что-то мне кажется, что братец Лис не такой уж и покойник, скорее всего он живой и задумал какое-то мошенничество… Ладно, пойду к братцу Черепахе, куплю ему «Пепси-колу», может, он чего посоветует.

– Ого-го! – вопит Андрейка, складываясь по-лягушачьи и прыгая мне на грудь. – Вот ты и попался, братец Кролик! Уж теперь-то я тебя не брошу в терновый куст, поджарю и съем!

Мне этот ритуал особенно дорог еще и потому, что «Сказки дядюшки Римуса» у нас и с Андрюшкой были любимыми. «Не такой человек братец Кролик…» – с осмысления этой фразы созревало чувство юмора и у нас, и у моего шкета. Этому чувству я придаю колоссальное значение, ибо считаю, что без него жизнь теряет одну из самых ярких своих красок. А Птичка даже выступила с докладом на конференции медиков, доказывая, что смехотерапия исключительно перспективна для излечения разных недугов, против которых патентованные лекарства бессильны. Лично я, когда начинаю подозревать, что сегодня не совсем справный конь, либо иду к Птичке и прокручиваю на видео кассету Чарли Чаплина, либо читаю Зощенко, и через час-другой от души радуюсь жизни и своему несокрушимому здоровью.

Моя мечта – чтобы Андрейка вырос веселым человеком, каким был его настоящий дед. Андрюшка и чувство юмора имел замечательное, и, по нашему общему мнению, литературное дарование имел; не погибни он в расцвете лет, вполне могло бы статься, что получился бы

из него неплохой писатель. Со студенческих времен сохранилось у меня несколько его рассказов, будет случай – вытащу из кладовки… Антошку я тоже воспитывал на юморе, и до Степана она тоже сочиняла, только не рассказы, а стишки и частушки, и смешные!

Ладно, возвращаюсь к Андрейке. Главный и он же единственный недостаток «Сказок дядюшки Римуса» тот, что писатель Гаррис сочинил их слишком мало, чуть больше десятка. Шкет давно вызубрил их наизусть, он ведь у меня уже по складам читает – и непрестанно требует новых. А где я их возьму? Приходится изо всех сил ворочать извилинами и сочинять самому. Вот и сейчас он сидит за столом, крепко сжав губы и не глядя на манную кашу. Это означает, что откроет он рот и позволит сунуть туда чайную ложку каши только тогда, когда я елейным голосом произнесу: «Однажды братец Кролик… – Каша немедленно заглатывается, но губы снова сжимаются – а вдруг Антоныч схитрит? Продолжаю: – …сидел дома, читал «Айболита» и с наслаждением лопал манную кашу… – Вторая ложка заглатывается с некоторым недоверием, так как пока что нет приключений. – …И вдруг неожиданно без стука в дверь – вот невоспитанность! – входит братец Лис… «Кажется, влип, – думает братец Кролик, – нужно же быть таким растяпой – не закрыть на крючок дверь! – Третья, четвертая ложки, Андрейка начинает верить. – Ха-ха, – говорит братец Лис, – очень мне любопытно знать, как ты выкрутишься на этот раз, мой дорогой, упитанный и дьявольски вкусный братец Кролик! Ну до чего я умный и предусмотрительный – не позавтракал!» – Пятая ложка. – Но не такой был человек братец Кролик, чтобы падать духом. Помнишь, что говорил ему братец Черепаха? «Лучше, приятель, падай носом, чем духом!» – Шестая ложка. – «Эх, дорогой братец Лис, – говорит братец Кролик, – с виду ты человек умный, а не знаешь, что по-настоящему вкусным я стану только тогда, когда доем манную кашу. А ты пока садись на стул, облизывайся и нагуливай аппетит». – Еще ложка. – Братец Лис усмехнулся, облизнулся и сел на стул, на который братец Кролик незаметно подложил горчичник. – Радостный смех. – А братец Кролик ест не спеша и краешком глаза видит, что братец Лис начинает ерзать на стуле, не понимая, почему жжет его задницу…» – Последняя ложка, восторженный смех и радостный вопль: «И братец Лис как подпрыгнет, как выскочит на улицу!..»

И на обед, и на ужин будет то же самое; только на братца Кролика мозгов у меня уже не хватает, и я придумываю приключения братца Верблюда, который больше всего на свете любит щи из цветной капусты и блинчики с мясом, если они у нас на обед, или картошку с котлетой, если таков у нас ужин. Ну а когда братец Верблюд иссякает, у меня в запасе всегда новые приключения доктора Айболита, Бармалея, ослика Мафина и Винни-Пуха. И, конечно, ответы на вопросы, чаще всего заковыристые.

Андрейка – человек неглупый и хитрый. Он давно усвоил, что если капризно или тем более с визгом и слезами что-либо от меня требовать, то дед становится сухим, колючим и начинает говорить противным голосом. Поэтому лучше всего брать деда юмором, для чего под рукой всегда имеется много добротно проверенных вариантов.

После завтрака мы едем в зоопарк, к «братьям нашим меньшим». Особенно потрясла Андрейкино воображение площадка молодняка, на которой все звери, как он точно выразился, «гуляют в обнимку». Всю обратную дорогу он требовал от меня купить пони, тигренка, щенка и лисенка (сошлись на сливочном пломбире).

Потом Андрейка лег спать, а я размечтался. Конечно будь я человеком не просто состоятельным, а богатым, купил бы ему пони. Мне, как инвалиду, положен гараж для бесплатного «Запорожца», и пони вполне законно можно поселить там… Ладно, спустимся на землю. Может, собаку? Вообще я убежден, что каждому ребенку собака необходима, рано или поздно нужно ее заводить, но не сейчас, а когда Андрейка пойдет в школу.

Эти мечтания прервал телефонный звонок, до меня добрался Костя. Пока я набирал в легкие воздух, чтобы его обругать, он одним махом выпалил, что в семь ноль пять по экстренному вызову выехал с группой захвата на место происшествия, арестовал четверых квартирных грабителей, трех парней лет за двадцать и пятнадцатилетнюю девчонку, передал их ребятам из МУРа и лишь только что вернулся к себе после визита к зубному врачу, так как один из рецидивистов, а именно девчонка лет пятнадцати, оскорбила его действием, ловким каратистским ударом ладони выбив вставной зуб, тот самый, который – ирония судьбы! – я полвека назад выбил ему в школьной драке. Оправдавшись и не дав мне раскрыть рта, Костя доложил, что хотел ко мне заехать для того, чтобы посадить на десять-пятнадцать суток за мелкое хулиганство, выразившееся (тут он стал торжественно зачитывать бумагу) «в насильственном выбросе из квартиры и нанесении материального ущерба в виде оторвания ворота от импортного кожаного пиджака гр. Глушкина А. А., каковые факты подтверждают гр. Волохова Е. Л., Волохов И. А. и Волохов Ю. А.». Ознакомив меня с протоколом, составленным моим другом участковым Лещенко, Костя поинтересовался, что я предпочитаю: отсидку в общей камере или одиночной; возмещение материального ущерба в виде оплаты пришивания воротника к импортному кожаному пиджаку и морального в виде извинения перед гр. Глушкиным? Весь этот монолог сопровождался короткими взвизгиваниями, сызмальства заменявшими у Кости нормальный человеческий смех. Мы обсудили ситуацию, и Костя под мою диктовку записал: «Будучи контуженным и временами лишенным наличия памяти и тормозных функций (медицинская справка прилагается), я, гр. Аникин Г. А., факта выброса гр. Глушкина А. А. из квартиры и оторвания ворота от импортного кожаного пиджака припомнить не могу, а посему возмещать материальный и моральный ущерб отказываюсь». На этом наша веселая беседа закончилась, и если я ее привел, то лишь потому, что она имела быстрое, неожиданное и весьма позорное для меня продолжение, о чем вам вскоре будет доложено.

Андрейка спал уже часа полтора, и за это время я продумал план мероприятий на вторую половину дня: чтение, шахматы, физические игры на свежем воздухе и стихийно возникающие в ходе общения разговоры на морально-этические темы. Одновременно я переделал кучу работы: провернул мясо, почистил картошку, пришил пуговицы к Антошкиному плащу, вымыл плиту и прочее.

Тихонько заглянул в спальню – сопит в две дырочки, губами причмокивает, что-то вкусное снится шкету. Наиболее проницательные из вас уже догадались, что люблю я его, как сорок тысяч дедушек любить не могут. В этой связи вспомнил один поучительный эпизод. В моем коротком студенчестве был у меня приятель, ныне известный серьезными статьями профессор-социолог Володя Шубаев; когда его полуторагодовалая дочь пролепетала первую связную фразу, Володя, в жизни человек ироничный и отнюдь не склонный к телячьим восторгам, воскликнул, сияя: «Гриша, ты же знаешь, я человек объективный, но умнее Анечки ребенка не видел!» Чтобы не обидеть родителя, я утвердительно кивнул, хотя мог бы и заржать, поскольку достоверно знал, что смышленнее моей Антошки ребенка нет и в природе быть не может.

Из этого эпизода яснее ясного, что кого-то любить и быть к нему объективным невозможно, ибо чувства и разум вещи несовместимые, и то, что человеку диктуют страсти, редко подтверждается холодным рассудком. Именно поэтому, на мой взгляд, разного рода социальные теории, густо замешенные на страстях, так часто опровергаются жизнью, в отличие от законов математических и физических, сформулированных бесстрастной и железной логикой человеческого ума. Почему я об этом? А потому, что к шкету, конечно, я тоже не объективен и наверняка вижу его не таким, каков он есть на самом деле, а таким, каким хочу его видеть. Со внешностью все в порядке – маленькая копия деда, которого он в глаза не видел; а во всем остальном – пока что не знаю, хотя и надеюсь, что мечта моя осуществится и шкет повторит Андрюшку духовно, в таких качествах, как честность, мужество, бескорыстие, преданность друзьям. В достижении этого мне сильно мешает детский сад, где на измученную и крикливую воспитательницу навешено штук двадцать пять детей, а также Степан с Антошкой, которые проявляют любовь к Андрейке неумеренными восторгами вслух, при нем, что меньше всего на свете способствует воспитанию такого важного качества, как самокритичность. Поэтому я с нетерпением жду, когда шкет пойдет в школу, расположенную рядом с моим домом; после уроков и до вечера внук будет у меня, все свои дела буду вершить с утра.

Высосав после сна полбутылки пепси-колы, Андрейка выбирает для чтения «Приключения Буратино». Я поставил своей целью, чтобы к пяти годам (остается три месяца) он читал бегло, и утвердил такое правило: одну страницу читаю я, следующую он. Шкет этим правилом не слишком доволен, однако спорить с Антонычем – занятие бесперспективное, напрягает извилины и читает. Но вскоре со двора доносится призыв: «Андрейка! Андрейка!» – и мы отправляемся гулять.

Во дворе своего предводителя ждут три крохотульки девчоночки, его же возраста. Андрейка выстраивает их, вытаскивает из-за пояса деревянный кинжал и начинает обсуждение, кого сегодня грабить. Решено ограбить меня. Андрейка ставит деда к стене, приказывает задрать кверху руки и дрожать от испуга и, корча самые свирепые рожи, начинает исполнять песню разбойников, сочиненную Антошкой специально для этой игры:

 
Мы разбой-ни-ки лесные!
У нас но-жи-ки большие!
Мы зарежем вас сейчас, Если вы нам в тот же час Не дадите кы-шы-лек!
Мы проткнем вам пу-зо!
И, как из арбуза, Из вас брызнет сок!
Отдавайте кышылек!
Отдавайте кышылек!
Кышылек! Кышылек! Кышылек!
Девчонки подпевают, прыгают и смотрят на Андрейку с обожанием, примерно так, как более взрослые особи на популярного артиста Боярского. В детском саду шкет тоже атаманствует и принимает поклонение, как должное. Подходят мамы, явно расположенные к Андрейке, и начинается сюсюканье.
 

– Ишь, вытянулся, – щебечет одна, гладя Андрейку по вихрастой голове, – жених у вас растет, Григорий Антоныч! Вот тебе, атаман, три невесты – выбирай!

Опасность я чувствую нюхом – фронтовая привычка. Память у шкета отменная, наслышался он всякого, и это всякое в разговорах со взрослыми может выплеснуться самым неожиданным образом. Сейчас бы увести его подальше, но и мамы, и девочки вытянули шеи, как богини у Гомера в сцене искушения Париса.

– Глаза разбегаются, – шепотом подсказываю я, – все хороши…

Андрейка пренебрежительно сплевывает.

– Вот еще, они некрасивые.

Весь женский контингент обиженно поджимает губы. Я делаю страшные глаза, но Андрейка не обращает внимания.

– Знаток! – говорит одна. – От горшка два вершка, а разбирается, кто красивый, а кто некрасивый.

– Королева ему нужна, – иронизирует другая, – смотри, вообще без невесты останешься!

– Не останусь, – Андрейка кивает на меня. – Антоныч говорил, что этого добра у нас навалом.

Смутно вспоминая, что я действительно когда-то такое брякнул, хватаю шкета за руку и трусливо ретируюсь, теряя на ходу амуницию. Вослед летят неодобрительные реплики, сразу кучу врагов нажил. Начинаю душеспасительную беседу.

– Ну и подвел ты деда, приятель! – сердито упрекаю. – Сколько раз было сказано: настоящий мужчина никогда не должен обижать женщин и девочек. Даже если тебе показалось, что они некрасивые, – либо просто смолчи, либо похвали.

– Значит, мне нужно врать? – торжествует Андрейка. – А сам меня учил, что я должен говорить правду! Значит, ты меня обманул!

К этой примитивной демагогии я привык, он меня ловит на ней три-четыре раза ежесубботно. И я терпеливо рассказываю ему о рыцарском отношении к женщине, ссылаясь на самые высокие авторитеты – братца Кролика, братца Верблюда, Буратино и комарика, защитившего Муху-Цокотуху. Женщины, внушаю я, так устроены, что им обязательно нужно говорить приятное, тогда они будут в хорошем настроении, а это исключительно важно, потому что тогда в хорошем настроении будут и мужчины, то есть всем будет хорошо, как в раю.

– Теперь я понял, – искренне говорит Андрейка. – Мне нужно пойти и извиниться, да?

– Именно так, – радуюсь я своему педагогическому успеху.

– Но когда папа извиняется перед мамой, – хитрит Андрейка, – он покупает ей конфеты или цветы. Значит, ты должен купить мне эскимо, а я дам им полизать.

– Скупердяй! – возмущаюсь я. – Ты каждой девочке в знак извинения должен преподнести эскимо.

На том ударили по рукам. Восстановление дипломатических отношений обходится в целковый, но рыцарская честь Андрейки восстановлена. Он рассказывает девочкам про братца Кролика, играет с ними в Буратино и Мальвину, подхалимски говорит мамам, что он плохо рассмотрел, а на самом деле их дочки очень красивые. Словом, мамы снова в восторге, наперебой его хвалят, и Андрейка пыжится от гордости. Тут бы мне вновь проявить бдительность, да у самого от гордости в горле сперло, поздно спохватился.

– Я всегда буду говорить вам приятное, – обещает мамам Андрейка, – даже если это неправда, как сейчас. Тогда у вас будет хорошее настроение, и все взрослые дяди будут вами довольны!

Не дожидаясь реакции онемевших от оскорбления мам, я снова увожу шкета, упрекаю его за глупость, он, в свою очередь, уличает меня в обмане, мы ругаемся, миримся и идем играть в шахматы.

Конечно, что говорить, я был бы доволен, если б Андрейка в свои почти что пять лет проявил фантастические способности и разносил бы меня вдребезги, но шахматного вундеркинда из него не получилось: ходы знает, но сколько-нибудь осмысленно двигать вперед свою армию не умеет и зевает немилосердно. По зрелом размышлении, я этим обстоятельством даже доволен, и радуюсь, когда во время партии он вдруг начинает следить за полетом мухи, восхищается ее стремительными зигзагами и допытывается, почему человек не может летать. Я уже установил, что интерес к живым существам, начиная от жучков и паучков и кончая слонами и китами, у него выше, чем к абстрактным играм, и это, на мой взгляд, хорошо: на жизнь, по моему глубочайшему убеждению, следует зарабатывать работой, а не игрой в деревяшки. Помню, года два с лишним назад, когда я зимой выгнал муху через форточку на улицу, он жутко расстроился: а вдруг она там замерзнет? Еле его успокоил: у мухи на улице есть теплый домик, там она живет и кормит детишек всякими лакомствами. Может, будет зоологом-биологом?

Мы полдничаем и долго беседуем, главным образом о животных, о жизни вообще. Я рассказываю разные истории, не просто развлекательные, но и со смыслом: что хорошо, а что плохо, какой поступок следует считать благородным, а какой отвратительным. Например, жадность – это отвратительно; если папа в понедельник дает тебе в детсад горсть конфет, не жри сам, а раздай; слабого не бей, сильному обиды не спускай, взрослым не дерзи – и тому подобное. Все это я излагаю на живых примерах, чтобы внук лучше понял и запомнил, потому что дети природным умом отлично чувствуют, где пустое назидание и фальшь, а где искренность и правда. Самое важное – мы беседуем на равных, и за то, что я не сюсюкаю, серьезно отвечаю на вопросы, не угождаю прихотям и не целуюсь (разве что когда он спит), Андрейка – это без хвастовства – предпочитает общение со мной любому другому.

По-настоящему сильное потрясение он испытал в жизни одно: когда узнал, что дед я ему не родной, что мама его тоже мне дочь не родная, но произошло это с год назад и понемногу сгладилось. Большую роль в том, что сгладилось, сыграли старые фотокарточки, на которых не различить, где я, а где Андрюшка, а также то, что Антошка любит меня как отца и называет «папуля». Но период, скажу честно, был тяжелый, хорошо, что он позади.

О войне я стараюсь ему не рассказывать, особенно о боях, в которых мы с Андрюшкой принимали участие. Война травмировала и наши тела, и наши души, и если моим фронтовым товарищам и мне до конца дней суждено дергаться и стонать во сне, схватываясь в рукопашной и увертываясь от наползающих на тебя гусениц, то тем, кто нам наследует, не обязательно настойчиво и энергично напоминать про эти ужасы, как это до сих пор делает телевидение. Вопрос, конечно, спорный, на своей правоте не настаиваю, но детская душа легко ранима, зрелища с кровопролитиями и убийствами действуют на нее крайне возбуждающе. Героическим прошлым, конечно, гордиться можно и даже необходимо, но делать это надо тактично. Пусть Андрейкино поколение растет веселым и раскованным, пусть каждый увлекается не тем, что ему навязывают озлобленные мастодонты, а тем, что нравится – одному хор Пятницкого, другому рок-ансамбли, пусть наслаждаются долгожданной сегодняшней свободой выражать мысли вслух, а не под одеялом, и, что чрезвычайно важно, думают не о будущих войнах, в каковые я не верю, а о будущей прекрасной и удивительной жизни, полной радости и смысла. Я горячо мечтаю, что к тому времени, когда шкету стукнет восемнадцать, всеобщей воинской обязанности у нас, как и во всем мире, больше не будет, и Андрейка осуществит то, к чему весело и успешно шел его погибший дед: станет высокоинтеллигентным и порядочным человеком. И лишь тогда, когда я в этом буду убежден, только тогда, ни на один день раньше! – разрешу себе откинуть копыта и честно признаться, что уже больше не конь.