Текст книги "Старые друзья"
Автор книги: Владимир Санин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 14 страниц)
Я послушно потопал на кухню, где Надя гремела чашками.
– Молю о величайшем снисхождении, – проворковал я, – еще раз приложиться к несравненной ручке!
– Прикладывайтесь, коли охота, – разрешила бесовочка. – А Сережа мне про вас рассказывал, вы такой сильный, заслуженный и были очень даже привлекательным мужчиной.
– Это для вас Сережа, а для меня товарищ подполковник, – с уважением сказал я. – Хотя вы, – я оторвался от ручки и пошло подмигнул, – будете чином повыше, а?
Бесовочка снова хихикнула, подтверждая мою догадку. Кажется, хихиканье было у этого существа основным способом выражения мыслей. Я с удовольствием любовался ее свитером и тем, что он обтягивал, ощущая нарастающий прилив грешных мыслей, но тут вспомнил зареванное лицо Наташи и подумал, что неплохо было бы снять ремень и хорошенько отстегать бесовочку пониже спины.
– Как минимум полковник! – Я галантно заржал. – А вы, Надюшенька-душенька, извините за рифму, везучая, очень хорошего человека покорили, добряка. Вообще считается, что пенсионеры жмоты, а Сергей Сергеич в свои шестьдесят с гаком добряк: шутка ли, сыну машину дарит! «Москвича»!
– «Москвича»?! – Бесовочка так сильно изменилась в лице, что я решил повременить с предложением недвижимого имущества.
– А может, «Жигули», точно не знаю. Как только в «Спортлото» выиграл, тут же записался на машину для старшего, для Ванечки. Добряк из добряков! Детей любит – последнее отдаст!.
Тут бесовочка порывисто задышала, глаза засверкали. Я испуганно разинул пасть и ударил себя кулаком в грудь.
– Пра-ашу великодушно извинить! Болтун – находка для шпиона, как говорили в период культа личности. Мне просто Ванька вчера звонил и просил помочь записаться на курсы, батя, мол, машину дарит. А я как увидел вас… Надя! Надежда! У меня тоже три карточки «Спортлото», сегодня тираж. Клянусь: выиграю десять тысяч – вам норковую шубу! Только дайте еще разок руч…
– Пошли вы… – Бесовочка далее беззвучно шевельнула губами и отвернулась.
Подбросив динамитную шашку огромной разрушительной силы, я, чтобы не переборщить, виновато притих, с наслаждением глядя, как бесовочка в ярости хрустит пальцами, пытаясь своим куриным мозгом осмыслить неслыханное вероломство мерзавца-добряка. Погоди, еще не то будет, опять вспоминая зареванную Наташу, злорадно подумал я, зря, что ли, мы с Птичкой на такси разорялись.
Легка на помине! Вошла, озабоченная, очень серьезная – актриса! Моя Птичка, если захочет, так сыграет… Врач – он и должен уметь играть, лицедействовать, как говорили в старину. Ну давай, Птичка, приводи бесовочку в чувство.
Разговор я подслушивал из коридора.
– Хочу быть с вами откровенной. Радикулит – пустяк, хуже, что у него сосудистый криз, сердечная недостаточность. Между нами, женщинами… близость с вами ему противопоказана, месяца на два-три. Его следовало бы госпитализировать, но если вы имеете возможность взять отпуск…
Послышалось что-то вроде сдавленного рычания – не понял.
– …это ваше дело, – продолжала злодействовать Птичка, – а мое…
– Гриша! – заорал сердечно-сосудистый. – Где ты?
– …пусть жена сидит! – Фрагмент из вопля бесовочки.
– Гри-ша!
– …за ним горшки таскает! – Еще фрагмент. Музыка!
– Аникин!
Черт бы тебя побрал! Пришлось покинуть пункт прослушивания. Ладно, Птичка потом расскажет.
– Ну, как моя? – Грачев подмигнул.
– Нет слов, – я развел руками. – Справляешься?
Грачев потряс большим пальцем, но – как-то не слишком уверенно. Лично мне показалось, что он смело мог бы большим пальцем не трясти, ибо энтузиазма на его лице я не прочитал. Лучше бы он отвернул морду и просто кивнул.
– А угрызения? Сердце не жмет?
– Каждое утро по десять километров бегаю, – похвастал Грачев, – до радикулита… Угрызения, честно, имеют место… но ты ж мужик, сам ее видел… А, лучше об этом… Хор-роша!
– Любит? – с завистью спросил я.
– Пылинки сдувает! Слышишь? Какая-то посуда зазвенела, примета есть такая – к счастью!
– А мне советы не нужны, у меня своя голова на плечах!
С этими словами, обращенными к Птичке, в комнату влетела уже фурия. Мне почему-то сразу показалось, что она влетела не для того, чтобы сдувать пылинки, а с иной целью, имеющей со сдуванием пылинок чрезвычайно мало общего. За собой она волочила чемодан, каковой даже не поставила, а швырнула к тахте, на которой возлежал мой старший по званию друг.
– Собирайся, – коротко приказала она. – Давай-давай, не задерживай людей. Ты что, оглох?
– Куда собираться? – Грачев остолбенел.
– В больницу, на кудыкину гору, твоя забота. Ну, быстро!
– Надюша… – сорванным голосом пролепетал Грачев.
– Была Надюша, да вся вышла! Па-адъем!
– Ой! У меня же радикулит…
– А мне плевать на твой радикулит, на «Жигули» для Ваньки и на самого тебя! Освобождай жилплощадь!
– Какие «Жигули»? – ошалело прохрипел Грачев. – Ты что?
– Знаешь какие! И друзьям спасибо скажи, что забирают, я бы тебя в больницу метлой вымела!
Так печально закончилась эта, можно сказать, хрустально-чистая любовь, достойная пера писателя-классика. Выбросили Серегу из дому, как отслужившую свое швабру. Обидно, горько, но что поделаешь, старый друг, если тебя разлюбили, принимай, как говорят, реальности такими, каковы они есть. И Серега принял реальность с достоинством, вызвавшим лично у меня величайшее уважение. По дороге скрипел зубами, матерился сквозь эти самые зубы, но домой был внесен присмиревший, спокойный исполненный какого-то внутреннего благородства. Чуточку всплакнул, поцеловал Наталью в сжатые губы и с оханьем, аханьем и стонами был уложен в супружескую постель. Наталья, как было условлено, выглядела на пятерку, не бесовочка, конечно, годы не те, но вполне ухоженная и по-своему красивая стареющая ведьма. Ворча, она прогладила мужа повыше копчика утюгом, напоила чаем с малиной, всплакнула, но – без эксцессов. Посидели, съели гору пирогов с капустой, мясом и грибами, напились чаю, поговорили о том о сем. Наташа включила телевизор – и на тебе! Барабан крутят, билетики вытаскивают – «Спортлото»!
Грачев крякнул.
– Наташа… Слышишь, Наталья! Все десять тысяч на книжке, как одна копеечка.
– А, чтоб они сгорели!
– Думай, что говоришь! – прикрикнул Грачев. – Ишь, много позволять себе стала ваша сестра… Идея имеется.
– Какая такая идея?
– А что если мы… Птичка, Гриша, как думаете?.. А что, если мы Ваньке «Жигули» купим, а?
Ладно, дело сделано, пора домой, у Птички глаза закрываются, а завтра уже на работу. Сколько лет ее воспитываю, учу, а слегка схалтурить, отмахнуться от службы на денек не выучил. Сутки ведь почти что не спала, сменным рыбацким экипажем из Дакара летела, с веселыми ребятами, весь полет плясали – чуть самолет не опрокинули.
И мы поехали домой.
X. ВЕЧЕР С МЕДВЕДЕВЫМ
Проводил Птичку, велел ей отключить телефон и отдыхать, потопал в детсад и – чур меня, изыди, сатана! – встретил Лыкова. Обычно стараюсь его не замечать, а тут врезались друг в друга, как «Адмирал Нахимов» с сухогрузом. Такая же абсолютно ненужная встреча, ни мне, ни ему – острая и взаимная неприязнь. Вася рассказывал, что Радек, прославившийся своим остроумием и тогда еще не враг народа, позволил себе пошутить о Сталине: «У нас с ним разногласия по аграрному вопросу: он хочет, чтобы в земле лежал я, а я хочу, чтобы в земле лежал он». Вот и у нас с Лыковым такие же разногласия. Не люблю я его; за что – сказал бы так: главные его качества – наглость, подозрительность и ностальгия по старому порядку. И внешность соответствующая: приземистый, глаза настороженные, смотрит на тебя исподлобья – будто твои документы проверяет.
Я тоже хорош гусь, нет чтобы кивнуть и пройти мимо.
– Мрачен ты, Захар Борисыч. Не знаю, то ли с тобой случилось плохое, то ли с другим хорошее.
– Сам придумал или у Монтеня вычитал? – съязвил Лыков.
– Бион.
– Чего?
– Философ Бион придумал. Но у вас в юридическом древних греков не проходили.
– Ты у меня еще попляшешь! – уходя, пригрозил Лыков.
– Плагиат! – прокричал я вослед. – Это подпоручик Дуб Швейку обещал!
Тьфу! Начался вечер плохо, а продолжился еще хуже: Антонина перехватила Андрейку. Опоздал на пять минут, старый дурень, нашел на кого время тратить! Ладно, заберу шкета завтра в восемь утра, когда Тоня со Степаном уедут на работу.
Злой на Лыкова, Антонину и самого себя, поплелся помой. Читаю я, как вы знаете, ночью, телевизор не люблю за отсутствие выбора (бери, что дают, – как в нашем универсаме), чем заняться? Медведев! Вот бы кого заполучить на вечерок. Что-то нехорошо ковыляет, через шаг отдыхает…
– Кузьмич, мне Птичка банку настоящего цейлонского чаю привезла. Соблазнил?
– Лифта у тебя нет, что-то я сегодня не в форме.
– А я не лифт? Холодильники соседям втаскиваю.
– Ну, раз поможешь, пошли, соблазнил.
Поднялись. Пока я хлопотал над чаем, Кузьмич молча сидел, понурясь, с протезом до бедра так и не примирился. Люблю я его и сердечно уважаю, это не для красного словца: таких, которых люблю и сердечно уважаю, у меня раз, два и обчелся. Герой он был из героев, сегодня я его на второй этаж тащил, а он на себе – двадцать восемь «языков» из вражеского тыла. Но дело не только в этом. Вот Лыков, например, прикрепил юбилейную «Отечественную войну» II степени к пиджаку и всем под нос сует, а Кузьмич свою Звезду надевает дважды в году, на двадцать третье февраля и Девятое мая. Я, между нами, не слишком почтительно отношусь к тем, кто даже в прачечную шастает с колодками на пиджаке; у меня своя примета: такие скорее всего были на фронте вояками заурядными, и боевых заслуг у них – кот наплакал. В праздник, конечно, дело другое, можно позволить и себе, и другим напомнить.
За чаем рассказал про встречу с Лыковым. Медведев покачал головой.
– Не одобряю. Зря лезешь на рожон, человек он опасный.
– Был, зубы у него теперь вырваны, не те времена.
– Опасными люди бывают во все времена, – возразил Медведев. – Помочь человеку трудно, а свинью подложить – запросто. Одному шепнул, другому, слушок пустил, анонимку…
– Неужели, Кузьмич, и ты его боишься? Ты, Герой…
– Не боюсь – опасаюсь. Ты знаешь, что после войны он лет десять служил в органах? Гласность, конечно, хорошо, но органы были, есть и будут.
– А он говорил – юристом.
– В органах, точно. Перед ним сам Алексей Фомич навытяжку стоял.
– За какие грехи?
– Был бы человек, а грех найдется, – уклончиво ответил Медведев. – Хорош чаек! Вернемся к Лыкову – опасный. Могу сослаться на себя: помнишь историю с Девятаевым?
Эту историю я помнил хорошо. Как-то мы беседовали о войне, и Медведев сказал, что в перечень героев из героев он наряду с майором Гавриловым из Брестской крепости, разведчиком Кузнецовым из отряда своего однофамильца – Медведева и двумя-тремя другими обязательно включил бы пленного летчика Девятаева. который под огнем угнал с фашистского аэродрома самолет. За этот исключительный подвиг Девятаев был удостоен десяти, кажется, лет лесоповала, как предатель и изменник Родины. Случайно узнав об этом, Медведев из госпиталя написал письмо Сталину; ответа, конечно, не получил, что не удивительно, а удивительно другое – какая-то шестеренка в бериевском механизме не сработала и вступившийся за изменника полковник в отставке остался безнаказанным.
– Помню.
– Тогда слушай дальше. Когда выписался из госпиталя и еще на костылях ходил, встретил Лыкова, привет, как здоровье и прочее. А потом глаза сощурил, пенсне
снял и протер – он тогда, если помнишь, пенсне носил, подражал шефу – и по-дружески так, с улыбочкой: «Политически вредные, незрелые письма пишете, Иван Кузьмич, оч-чень не советую, оч-чень!» Я хотел его послать подальше, но сдержался, и, наверное, правильно сделал, кое-что до нас и тогда доходило… Ладно, пес с ним, сейчас он мне в совете полезен, и очень существенно. Но то, что сказал тебе, – запомни, на рожон не лезь, не подкидывай Лыкову материала.
– О чем?
– Ты, я слышал от участкового, врезал кому-то – вот Лыкову и материальчик; не на одном, так на другом подловит, кто из нас без греха… Уверен, уже на ближайшем собрании облает, готовься.
– А его только первая группа поддержит.
– Какая первая? – не понял Медведев.
– А я наших ветеранов делю на три основные группы. Первая – твердолобые мастодонты, благополучные, они о генералиссимусе или хорошо, или ничего. Вторая – люди мыслящие плюс те, кого он послал лес валить да каналы рыть; а третьи – в идейном, как говорят, вакууме, толкуют в основном о пенсиях, льготах и безобразиях в торговле водкой.
– Похоже, – подумав, согласился Медведев. – Хотя и там, и здесь имеются люди вполне порядочные.
– Иван Кузьмич, дорогой, – сказал я, – а кто в наше время порядочный? Никому подлости не сделал, ни кого на службе не подсидел, упавшего не добивал, жену друга не соблазнял – порядочный! Смешно! А ведь и таких немного найдется, слишком долго жили-были во лжи и фальши, научились врать, воровать и, не стыдясь, друг другу в глаза смотреть… Знаем, что вор, жулик, дачу и машину неизвестно за какие деньги купил – а руку подаем… В Древнем Риме жил и мыслил философ Сенека, ТОТ самый, который на свою голову воспитал кровавого Нерона. А вокруг каждого диктатора – это закон, Кузьмич! – как грибы вырастают подонки, доносчики, предатели и просто сволочи, без совести и чести. И Сенека написал о своем времени: «Что были пороки, то стали нравы». Точно и умно! Можешь себе представить, чтобы Пушкин или Чехов за царя-батюшку стихи-рассказы писали и требовали дать ему литературную премию, как это было при почти что великом Брежневе? Или чтобы Толстой и Достоевский, не прочитав книгу собрата-писателя, требовали за эту книгу изгнать его из своих рядов? Главное – не прочитав, а только из стремления угодить властям, Показать свою преданность. А наши – дружно изгнали, а сегодня не моргнув глазом столь же дружно восторгаются и самим Пастернаком, и «Доктором Живаго». Да мы смысл слова «порядочность» забыли! Величайший и гениальный не только миллионы людей погубил, он и живым души растлил-испохабил, для него честь и совесть были крамолой, с корнем их, с корнем!
– Ну ты даешь, – Медведев покачал головой, – меня, надеюсь, ты в мастодонты не записал, но и при Сталине было немало хорошего. Не все доносили, не все добивали и предавали. Вспомни фронтовых товарищей и не оскорбляй их своим обобщением, не посягай на святое, Антоныч.
– Извини, Кузьмич, может и переборщил, – согласился я. – На святое не посягаю, фронтовых товарищей чту и Пелагей Федора Абрамова, что вместо трактора в плуг впрягались, и всех тех, кто страну спасал. Было и при Сталине хорошее, не всех он растлил, не всех рабами сделал, не все сапоги ему лизали.
– В том-то и дело, если б все – то хоть пулю в лоб… Ладно, хватит о нем, и так сердце щемит. И, рядовой Аникин, считай, что приказ: с Алексеем Фомичом на сию щепетильную тему помалкивай, его не переубедишь. А уж кто порядочней! Нет, Гриша, все-таки порядочные люди были и остались. Хотя согласен, в те времена гражданское мужество было явлением куда более редким, чем военное…
– Тоже закон, товарищ полковник! Делать доброе дело, когда это безопасно, может всякий, а вот когда это опасно… Читал, как Петр Леонидович Капица пытался посаженных физиков спасать? Или, к примеру, твое письмо…
Медведев поморщился.
– Ладно, вот тебе более свежий пример, Мишка-пушкинист рассказывал, только не ручался, быль или легенда… Я собирался тебе пересказать, когда мы деньги на памятник Василию Теркину переводили, но обстановка была не та. История такая. У Твардовского созревал
юбилей, друзья шутили, что пора сверлить дырочку для Золотой Звезды, а как раз в это время Александр Трифоныч воевал с властями за одного несправедливо осужденного, фамилию забыл: письма писал, пробивался к большому начальству и прочее. А ведь членом ЦК был.
Конечно, за такое поведение вообще можно было юбилей зажать, но все-таки великий народный поэт, не очень удобно зажимать – дали орден. И вот, вручая Твардовскому этот орден, вручавший, не помню кто, сказал: «Сам виноват, что только орден, не ввязался бы в историю с
этим, получил бы Героя». И Твардовский с ходу ответил: «Первый раз в жизни слышу, чтобы Героя давали за трусость». Быль, небыль, а как сказано, а?
– Хорошо сказано, – кивнул Медведев, – так бы и Василий Теркин ответил… Гриша, а твой приятель Василий Трофимов давно не объявлялся?
– А мы с ним сегодня Птичку встречали.
– Хорошо бы его послушать, во многом не могу разобраться.
– Думаешь, он сам разобрался? Информации, фактов у него много, но знать больше вовсе не значит знать глубже. Все хором подхватили: «Перестройка! Ускорение!», а никто толком не понимает, как перестраиваться и что ускорять. Вася, к примеру, но это между нами, считает, что не ускорять, а замедлять следует, не надрываться для мифического будущего, а на сегодняшний народ качественно работать, спокойно и без надрыва. Но честно признался, что наверху свое мнение не высказывает, не то в два счета вылетит на заслуженную персональную пенсию.
– Так не собирается Трофимов объявиться?
– Со временем у него паршиво, не обещает. Да у тебя самого нынешние генералы армии на фронте приятелями были.
– И даже один маршал. Не встречаемся, открытками на праздники обмениваемся.
– Иван Кузьмич, за Победу ведь мы с тобой не выпили, а у меня в заначке четвертинка.
– Что же, доставай, если не жалко.
Мы выпили за Победу, потом, не чокаясь, за Андрюшкину светлую память. Вообще-то мне пить вредно, разнюнюсь и становлюсь слезливым, так что спасибо партии и правительству, что с водкой трудности и четвертинка была одна-единственная. Поделился я этой мыслью с Медведевым, обнаружил, что мы единомышленники, и вспомнил, что в кладовке лежит история о том, как Андрюшка поставил неслыханный рекорд. Медведев согласился послушать, и я достал папку.
XI. ИЗ КЛАДОВКИ
(Как мой братишка оконфузился)
Лично я свидетелем этой истории не был, поскольку лежал в госпитале, но сведения имею достоверные: Птичка рассказала, а Вася и Андрюшка подтвердили слово в слово.
После трех или четырех, не помню, операций я вырубился полностью, несколько дней в сознание не приходил, и Андрюшка с Птичкой не ели, не пили и от койки, на которой я валялся, не отходили. Говорю об этом обстоятельстве лишь потому, что оно в дальнейшем сыграло свою важную роль. Настал, однако, день, когда я очухался и что-то такое промяукал, давая понять, что помирать нам рановато, как пел Бернес в знаменитой песне про фронтового шофера. Весть о том, что Аникин-старший не просто ожил, а потребовал притащить ему еду, быстро распространилась среди широких масс, и Вася где-то раздобыл спирта, чтобы отметить это заурядное для человечества, но приятное для друзей событие. Победу уже отпраздновали, дисциплинка в армии только налаживалась, и начальство на подобные мероприятия пока что смотрело сквозь пальцы – что ни говори, а братья-славяне заслужили право на разрядку. Банкет в честь воскресшего друга состоялся в пустовавшем домике на окраине города Форста, и стол был сервирован отменно: тот самый спирт и на закуску несколько килограммовых банок американской свиной тушенки, на солдатском жаргоне называвшихся «второй фронт». И пока Птичка мыла стаканы, а Вася разливал по ним зелье, изголодавшийся за дни моего небытия Андрюшка набросился на тушенку и в считанные минуты схрямкал целую банку. Прошу запомнить и это обстоятельство, а также то, что пить мы с Андрюшкой на фронте не приучились, сивушного запаха не выносили и меняли водку на табак.
И вот пошли тосты, началось пиршество, и Андрюшка залпом один за другим выкушал два стакана разбавленного спирта. Это вызвало законный интерес собравшихся друзей (были еще Грачев с Натальей), поскольку, как известно, у нас на Руси умение пить стаканами почитается добродетелью, недаром сам Шолохов в «Судьбе человека» с уважением констатировал подобный факт. «Понимаешь, Гриша, смотрю в его глаза – совершенно трезв! Ну, будто два стакана газированной воды выпил», – рассказывала обеспокоенная Птичка. И когда Андрюшка, не моргнув глазом, выпил третий, а за ним четвертый стакан, начался ажиотаж. На этом спиртное кончилось, Андрюшка – как стеклышко, чудо природы!
Молва об этом потрясающем подвиге облетела дивизию, и Андрюшка, как опять же принято на Руси, подвигом этим очень гордился и скромно кивал, когда восхищенные солдаты спрашивали, верно ли, что он за какой-то час принял литр. Подвиг обсуждали всенародно, и общественное мнение сочло, что совершен он был в состоянии сильнейшего душевного подъема, нейтрализовавшего воздействие алкоголя на организм.
Потом я снова помирал, и Андрюшка от меня не отходил, потом они с Птичкой повезли меня в Москву, и когда я наконец выписался, Андрюшка кликнул друзей, чтобы отпраздновать этот факт и заодно показать, как умеют пить орлы-гвардейцы.
Это уже я видел собственными глазами: Андрюшка продекламировал тост, лихо проглотил стакан водки, закусил дымом – стал тихо оседать, норовя сползти под стол, что ему и удалось без особых усилий. Дальше ему было очень плохо, настолько, что с того дня братишка не принимал ни капли.
А теперь припомните обстоятельства, на которые вам было рекомендовано обратить внимание. Первое: несколько дней Андрюшка не ел, не пил – не буквально, конечно, но очень мало. Второе: будучи изголодавшимся, он набросился на тушенку – сало пополам с мясом, – и слопал ее до выпивки. В этом, констатировала Птичка, и вся разгадка: братишкино нутро было настолько густо смазано, что водка проскакивала через него, не успевая впитаться в кровь.
Так что к полному Андрюшкиному конфузу легенда о рекорде всеми, кроме свидетелей, была сочтена бессовестным враньем и предана забвению. Как, впрочем, она того и заслуживала…
Мы еще долго сидели, потому что я припомнил, как несколько дней назад Медведев намекнул про какое-то ко мне дело. Дело оказалось не слишком простое, и о том, как я им занялся, расскажу чуть потом.
День кончался. Улегся я на свою длиннющую, по спецзаказу сработанную тахту, взял том Булгакова и стал тихо ржать над «Театральным романом». Гений! Ну, до завтра, пора отдыхать.