Текст книги "Старые друзья"

Автор книги: Владимир Санин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 14 страниц)

СТАРЫЕ ДРУЗЬЯ
Повесть

Дорогим братьям – Роберту и Эдуарду

II. РАЗРЕШИТЕ ПРЕДСТАВИТЬСЯ

Сегодня, 9 Мая, надел старую гимнастерку, нацепил медали, выпятил дугой грудь, отправился на Крымскую набережную и никого из полка не нашел. Вася и Птичка в заграничных командировках (вообще-то она Рая, но сызмальства для нас – Птичка), Костя-капитан на праздничной вахте – охраняет порядок и наш с вами покой, Володька-Бармалей приехать не смог – дела не отпустили, Серега Грачев куда-то исчез, а у шашлычной, где в Победу обычно собираются братья-славяне, не было ни транспаранта с полком и дивизией, ни славян. Вспомнилось «перебиты-поломаны крылья», убираемся понемножку из этого мира «в шар земной», как замечательно сочинил поэт-танкист Сергей Орлов. Скоро наши внуки будут здесь встречаться, если другого и более интересного дела не найдут, чем предков вспоминать. Но пока что довольно значительная масса ветеранов еще топает по Крымской набережной, сплошной звон от наград и особенно значков (в детство впадаем – значки до пупа!), все вокруг обнимаются, целуются, из одних песок сыплется, другие орлов-гвардейцев изображают, старушки – боевые подружки с глазами на мокром месте… Хуже нет, чем в такой праздник остаться без своих, шастал одинокий и никому особенно не нужный, кроме как двум мальцам, торжественно вручившим мне цветы… Накаркал! Лыкова Захара увидел, черт бы его побрал! Нужно ведь такое, в Победу – и одного-единственного Лыкова встретить… Словом, пошастал, пообнимался с кем-то, пожал чьи-то руки, вернулся домой и Минуту Молчания просидел перед телевизором один. Соседи стучались, но видеть никого не хотелось, выпил малость, когда зазвучали колокола рахманинского Второго концерта (вот уж действительно нечеловеческая музыка!), и, как всегда, стал вспоминать Андрюшку, не внука, а его деда, родного моего братишку. Моим же внук Андрейка стал по праву наследования, поскольку…

Чтобы вас не путать, позвольте представиться. Я, Григорий Антоныч Аникин, появился на свет в 1927-м. После фронта и госпиталя проучился три года на литфаке, откуда был справедливо изгнан за допущенные на семинаре политическую незрелость и недомыслие, так как на вопрос: «Ваш любимый писатель» – ответил, что таковым является Михаил Зощенко, а когда преподаватель тихо спросил, читал ли я товарища Жданова и известнейшее постановление, тупо заявил, что читал, но больше люблю читать Зощенко, Разоблаченный и разбитый наголову, пошел делать карьеру в народное хозяйство, где последовательно, а также по совместительству занимал ряд должностей: служил ночным сторожем, вахтером, почтальоном, прогульщиком (нанимался прогуливать детей – работа не пыльная и денежная) и завершил трудовую деятельность не где-нибудь, а лифтером в министерстве. Словом, как говорят, ответственный работник, перебрасывался из одной обоймы в другую. Теперь на пенсии, но когда страна просит: «Помоги, Антоныч, без тебя никакая перестройка не получается», разношу телеграммы.

Материальное положение: как инвалид войны получаю колоссальную пенсию плюс льготы плюс телеграммы, живу в сказочной однокомнатной квартире с видом на канал Москвы, одет, обут, сыт и нос в табаке, по праздникам выпиваю, с песнями, но без инцидентов.

Семейное положение: хотя после войны невест был широкий выбор, только одна Машенька, лапушка моя черноглазая, отдала мне свою ручонку, да через год попала под самосвал. Так что живу почти что один. Почти – потому, что брат Андрюшка в сорок восьмом женился, породил дочку Тоню, в пятьдесят втором отправился в места отдаленные и не вернулся, Катя от тоски сошла на нет и умерла от язвы, и Тоня досталась мне. Выучил я ее, выдал замуж (так она меня и спрашивала!) и заполучил в награду внука Андрейку, которого по пятницам забираю из детсада. Живем мы в одном микрорайоне, но врозь, поэтому зятя Степана, слава богу, вижу редко.

Внешность: мужчина я видный, рост метр девяносто, костляв, здоров как бык, лицо в шрамах и вытянутое, как лошадиная морда, вместо правой скулы вмятина, левой руки до локтя не имею, ступня на правой ноге отсутствует (протез). Зато со спины смотрюсь на диво: хотя слегка хромаю, но походка резвая, спина прямая, лысина в солнечный день сверкает, как генеральский сапог. Особые приметы: при волнении заикаюсь, но теперь уже не очень сильно; если смешно – ржу, опять же как лошадь, громко, долго и безудержно, что вызывает у одних веселье, у других возмущение.

Внутренний мир: музыку переношу без ущерба для здоровья (Минута Молчания не в счет), к живописи, особенно к не сегодняшней, отношусь с уважением, но предпочитаю книги, которых за жизнь проглотил тысяч пять штук. Я вообще на редкость везуч (наступил на противопехотную мину, которая должна была оставить от меня одно воспоминание, а отделался, можно сказать, сущими пустяками), но особой зависти достоин благодаря тому, что четырех-пяти часов сна мне хватает по горло. Так что половину ночи, пока весь мир храпит, я в тишине и спокойствии читаю книги и пополняю кладовку, о чем ниже. Только юмор по ночам не читаю, потому что ржу на всю пятиэтажку и нервный сосед Волков стучит в стенку и грозится вызвать милицию. Книги же мы с братом читали запоем с детства, как-нибудь расскажу как за начитанность получили благодарность от самого комполка.

Характер: человек я, в общем, покладистый, в склоках участия не принимаю, за редким исключением, не дерусь, люблю общение с друзьями и серьезный разговор, отсутствующими конечностями не козыряю, но, когда требует дело, бываю настырным и даже нахальным. Недостатки: люблю совать нос в чужие дела, к удовлетворению одних, к ущербу для других; прохвоста могу при случае оскорбить словом; от долгого разговора с дураком зверею. Словом, как писал Зощенко, из тех стариканов, каких по десять штук в каждом трамвае ездит.

Времяпрепровождение. Считается, что пенсионер свободен как воробей, но это относится к бездельникам, которые с утра до вечера гоняют в шахматы и забивают козла, да к бабулям, что круглый день торчат на скамейках и перемывают косточки жильцам. Эх, бабули, говорю им я, сестрички мои языкастые, лучше бы вы детей пасли или территорию от мусора расчищали, а вечером бы приоделись и на дискотеку, рок и брейк крутить. А то кто же к вам свататься будет, толстухи мои ненаглядные? Так им добра желаешь, а они тебя же облают за это. Лично я занят сверх головы, неделя вперед по часам расписана, как у старого кореша, сержанта Васи Трофимова, нынешнего заместителя министра. К слову, раза два в году он ко мне приезжает, он ко мне, а не я к нему, так как его Галина терпеть меня не может. Почему? А вы поставьте себя на ее место: муж – государственный человек, черная «Волга», гости – чуть не о каждом в газетах пишут, и вдруг среди них появляется хромое однорукое пугало в задрипанном костюмчике, с бандитскими отметинами на портрете, да еще могущее в самый неподходящий момент заржать, безо всякого удержу и до икоты. Столбняк! Шокинг, как говорили наши бывшие союзники-англичане.

Вы, конечно, вправе усомниться, чем же этот старый хрен так занят, что время у него по часам расписано? Как уже было сказано, в пятницу вечером я забираю Андрейку к себе, в субботу шкет целиком мой. А бывает, и. в воскресенье, когда Степан и Тонечка шастают по гостям или у себя шабаш устраивают. За два дня отчитался? Ну и в остальные дни дел хватает, вот что, к вашему сведению, записано на завтра-послезавтра: 1. Елизавета Львовна. 2. Генерал. 3. Телефон Мишки-пушкиниста, и еще много всего, не считая телеграмм. Ну а книги и графоманство не в счет, это по ночам.

Вот мы и подошли к кладовке. Первым из нас стал баловаться пером Андрюшка, один его рассказ даже в газете напечатали, а потом, особенно с уходом на пенсию, и я чуть не каждый день час-другой мараю бумагу. Понимаю, что нелепо, но за жизнь столько всего вместилось… Финскую бумагу поставляет мне Вася, шариковая ручка – тридцать пять копеек, время – оно вообще бесплатно, мозгов не жалко, вот и пишу. Иной раз перечитываю – ну, чистая графомания, а в другой раз – вроде ничего, полти как у людей. Умом, конечно, сознаю, что никто этого печатать не будет, но в душе этакий червячок: а вдруг? К тому же ни слава, ни деньги мне не нужны, выбросят в корзину – плакать не стану.

Прошла Минута Молчания, разнюнился и полез в кладовку, где в канцелярских папках полпуда рукописей, большей частью про нас с Андрюшкой, кое-что о других. Тридцать пять лет прошло, как его нет… Братишка мой младшенький, на полчаса позже родился. Внук – вылитый дед, за что я этого шкета и люблю. Эх, красиво мы пожили! Только уж очень мало, шрам на сердце из-за Андрюшки, боль куда сильнее, чем в госпитале болели челюсть, левая рука и правая ступня. Нет, что ни говори, красиво пожили! Чего мы только не вытворяли! Особенно в войну – когда, во-первых, выживали и, во-вторых, обманным путем прорвались на фронт. Вот сижу, листаю странички… Скажете, в сентиментальность впадает старый хрен, бьет на жалость? Ну, впадаю, ну, бью, я ведь пока что не в урне, а живой, с нервами и сердцем. Пока живой – значит, с недостатками, их только у покойников не бывает. Рассказать, как мы с Андрюшкой в войну выживали? Не интересно – можете пропустить, ваше дело, только я все равно не раз и не два об Андрюшке вспоминать буду.

III. НА ТОЛКУЧКЕ
(Взято из кладовки)

– «Беломор» три – пара, «Казбек» два рубля штука!

Толкучка бурлит, кричит и клокочет, разливается людским морем, вздувается пузырями – это когда народ сбегается на скандал.

– Оголец, давай десяток! – Ремесленник в замызганной гимнастерке и ботинках на босу ногу достает деньги.

– Пятнадцать целковых, – напоминаю.

– Держи.

Андрюшка и я – приметные на толкучке люди. Мы здесь с утра до ночи: торгуем папиросами, едим, ругаемся с милиционерами, деремся с конкурентами. Летом мы живем на толкучке, а домой ходим, как в ночлежку. Мы шныряем по толкучке, продираемся сквозь толпу – голодную, взволнованную ожиданием удачи, орущую толпу. Здесь все может быть: вдруг уходящий в армию работяга задешево продаст фуфайку или загулявший фронтовик, приехавший на побывку, отдаст за бутылку разливной водки трофейные сапоги, да еще банку свиной тушенки в придачу. Смотри в оба, не прозевай!

– Гришка, сюда! – кричит Андрюшка. Бегу к нему. У Андрюшки собачий нюх, снова угадал оптового продавца: пять больших пачек «Беломора» по сто штук в каждой. Торопимся рассчитаться, пока не набежали конкуренты, и прикидываем выручку. Это рублей двести пятьдесят чистого дохода – буханка пеклеванного хлеба, или полкило сахара, или две пары крепких чулок для мамы, мы давно ей обещали. Удача!

– «Беломор» три – пара, «Казбек» два рубля штука!

Торговля идет, деньги дешевые, весна сорок третьего!

Нечесаный детина с опухшей рожей продает хлебную карточку.

– Как же три недели без хлеба жить будешь? – жалеет его белая старушка, божий одуванчик. Мы слушаем – на толкучке редко жалеют.

– Не твоя печаль, мамаша, – хрипит детина, – похмелиться надыть.

– А кушать-то что будешь, глупая твоя голова? – скорбит старушка. – Постой, сынок, карточка-то иждивенческая… Неужто сынов хлеб продаешь?

Детина грязно ругается и уходит подальше. – Зверь, дикий зверь, – шепчет ему вслед божий одуванчик. – А я-то, дура, пожалела…

– Всех не пережалеешь, мамаша! – весело говорит молодой вихрастый инвалид на костылях. У него ослепительно белые зубы и бешеные глаза. – Война, мамаша, понимать надо. Пусть пьет, гадюка.

– Людям ногу свою простить не можешь? – сердится старушка.

– Фрицам, мамаша, а не людям, – беззлобно поправляет вихрастый. – Кому зажигалки?! Налетай, братва, наборные, с трофейными камнями!

– А-а-а!

Бьют вора. Бежим на зрелище, но поздно. Раньше подоспел милиционер, выхватил из толпы скрюченного огольца с разбитой мордой и поволок в дежурку. Это Витька Чекан, базарный вор и сволочь, у ребенка из рук лепешку может выхватить. Рядом бегут свидетели – не ускользнуть Чекану. Мы довольны: с ним у нас чуть не каждый день драки, он нас невзлюбил, но вдвоем с Андрюшкой мы – сила.

– Квас на сахаре – рупь стакан! Студеный квас, рупь стакан!

Солнце жарит разгоряченную толкучку. Доходная штука – квас.

– Врешь недорого берешь, тетка, сахаром и не пахнет!

– Какой там сахар, на сахарине, сынок! – признается тетка.

– «Беломор» три – пара!

– Давай пяток, – говорит старикан с пиджачишкой в руках, утирая пот. Пиджачишка дрянной, заплата на заплате, долго торговать будет.

– Семь пятьдесят, папаша.

– Скинешь целковый?

– Прокурор скинет.

– На, считай.

– Еще двугривенный, – уточняю.

– Дошлый, – ворчит старик, добавляя монету. С наслаждением закуривает. Косится на покупателя.

– Почем фрак, папаша?

– Три сотни.

– С царского плеча?

– А как угадал?

– Я, папаша, сызмальства смекалистый. Берешь любую половину?

– Давай две и таскай, сносу не будет.

– Держи, папаша, свою вещь поосторожней, заплаты потеряешь.

– Лады, гони полторы, – безнадежно кивает папаша.

– Гришка, Андрюшка!

Нас подзывает Петрович, безногий инвалид, одна из достопримечательностей толкучки. Он занял уютный уголок у забора, где никто не отдавит его культи. На мешковине перед ним лежат примусные иголки, ключи без замков и замки без ключей, шпингалеты и всякая прочая мура, на которую, однако, всегда находятся покупатели и которая кормит Петровича.

– Во-он баба с леденцами, купите одну штуку.

Я приношу Петровичу заказанного петуха на палочке.

– Сю-юрприз! – подмигивает он, сдвигая в улыбке сизый и страшный шрам на щеке.

Петровича любят, он – базарный философ. Возле него вечно кто-то торчит, чешет язык.

– Значит, хороша жисть? – допытывается очередной собеседник.

– Хор-роша! – улыбается Петрович.

– Неужто и тебе хорошо? Ног нет, жену разбомбили…

– Дубина ты стоеросовая, – ласково разъясняет Петрович, – думает-то мозг, а не ноги. И расходов на ботинки нет – чистая экономия. Жену, конечно, жаль, но Костик-то у меня остался. Костик-то – мой!

Рядом с Петровичем свернулся во сне полуголый человек лет трех-четырех, Костик, баловень толкучки, единственное на свете существо, которое привязывает Петровича к жизни.

– Ноги-то где потерял, Петрович? – в сотый раз спрашивают из желания угодить.

– Под Ельней фрицам оставил на закуску, – в сотый раз отвечает Петрович.

– А заплатили?

– Фрицы – народ аккуратный, за каждую ногу по полтанка отдали.

– Закури, Петрович, – Андрюшка протягивает папиросу.

– Спасибо, я потом, – Петрович прячет папиросу за пазуху. – На сон грядущий, чего ее тут переводить. Ну, кто там из вас Андрюшка, кто Гришка, когда, герои, за орденами поедете?

– Военком уже обещал, – врет Андрюшка. – Может, летом.

Ничего нам военком не обещал, гоняет как собак. Но Петрович считает, что шансы у нас есть. У него нарубашке «Отечественная война» I степени, за такой орден мы бы отдали по десять лет жизни.

– Кому баян? Э-эх!

По толкучке разливается залихватская мелодия.

– За сколько отдашь?

– Тебе – бесплатно, полтора куска. Бери, морская душа, сам играет.

Чубатый парень в тельняшке раздвигает мехи, зажмурясь, проходит по клавишам умелыми пальцами. Трех пальцев не хватает, да и рука у чубатого в локте чуть сгибается, но действует он ловко.

– Хорош струмент, да денег нет, – честно признается он. – Может, часы возьмешь?

– Анкер, цилиндр?

– Цилиндр.

– Таскай сам. Кому баян, даром отдаю! Э-эх!

Чубатый, не сводя с баяна глаз, решается.

– А сапоги баш на баш?

– Подметки целые? Какой размер?

– Сорок третий. Две недели как из госпиталя, новые получил.

– А сам босиком уйдешь?

– Чувяки куплю. Не идет?

– Бери, твой баян. Погоди, дай напоследок… Эх! Не для меня-я весна-а-а придет, не для меня Дон разольется, и сердце радостно забье-ется восто-оргом чувств не для ме-еня!

– На фронт, братишка?

– Завтра на пересыльный. А сапоги бате будут. Сыграй, морская душа, чтоб знал, в какие руки отдаю.

– Прощай, прощай, моя Оде-есса, тебя я грудью защищал, и за тебя, мо-оя Оде-есса, жисть молодую я отдал! Спасибо, браток, воюй, я свое отвоевал… По полю танки грохота-али, танкисты шли в последний бой, а молодо-ого лейтенанта несут с разбитой головой, а молодого…

– Пивка по кружке?

– На чувяки осталось, братишка.

– Я ставлю.

Мы с завистью смотрим вослед этим, с баяном. Нам до зарезу нужно на фронт, а мы тут торгуем.

– «Беломор» три – пара, «Казбек» два рубля штука!

Молча стоит женщина, ее губы сжаты, на каменном лице – неподвижные сухие глаза. В руках она, как похоронную, держит новый мужской костюм. Совсем новый, со свадьбы, наверное, ненадеванный. – Дай две штуки.

– Пожалуйста, тетя, курите на здоровье. У нас тоже отец был на фронте.

– Был?

– Да, тетя, под Сталинградом…

– Самовар даром продаю, налетай, граждане! Тульский!

– Семечки каленые, на масле жарены, два рубля стакан!

Мы с Андрюшкой закусываем: два больших помидора по десятке за штуку и по куску хлеба с тыквяным повидлом, двадцать пять пара.

– Жареной бы картошки с печенкой, – мечтаю я, глотая последний кусок.

– А помнишь в «Салават Юлаеве» целиком барашка жарили на углях, – облизывается Андрюшка. – Вот бы чего слопать!

Аббата Сийеса[1]1
  * Аббат Сийес – активный деятель французской буржуазной революции.


[Закрыть] как-то спросили, что он делал при якобинцах, в период кровавого террора. Он ответил: «Я оставался жив». Мы, пацаны, тоже хотим выжить. Мы худющие и длинные, нам по пятнадцать с половиной и брюхо у нас вечно пустое.

Война!

Отец погиб на фронте, и месяца с похоронки не прошло, мать вкалывает по четырнадцать часов на заводе, ей не до нас. Не тянет нас домой.

Осталось продать штук десять папирос.

– Сами выкурим, – предлагает Андрюшка. – Давай просто так пошляемся.

Подсчитываем дневную выручку: как раз на полбуханки хлеба и на пару чулок. Оборотный капитал – в карман подальше, на завтра.

Темнеет, толпа распадается на куски, расползается. Вечером на толкучке опасно. Уходим и мы, в военкомат – мыть полы. Мы уже давно подлизываемся к Ивану Михалычу, военкому.

У меня еще много всего в кладовке…

Вот и прошел День Победы… «Никто не забыт, ничто не забыто», как сказала ленинградская блокадница Ольга Берггольц, святая мученица. Пройдет салют, угомонятся вокруг, буду ее читать.

КОЕ-ЧТО ИЗ ПРОШЛОГО, МОНТЕНЬ И СОВЕТ ВЕТЕРАНОВ

Прежде чем перейти к дальнейшему повествованию – об одном важном обстоятельстве.

На том самом месте, где нынче раскинулся наш микрорайон, еще лет тридцать назад утопали в садах деревни. Точно знаю, что на месте моей пятиэтажки вилась кривая, с выбоинами и ухабами улочка. Старожилы по сей день спорят, что где было: одни доказывают, что там, где Васильевых коровка мычала, нынче «Волга» стоит, а на месте курятника – агитпункт, а другие – наоборот:

агитпункт там, где коровка мычала, а писательская «Волга» (у нас и настоящий писатель живет в кооперативной девятиэтажке!) на месте курятника. Спорят и вздыхают – ностальгия! Но сие к делу отношения не имеет, важно другое: когда в конце двадцатых индустриализации потребовались крепкие мужики, для них на этой далекой московской окраине соорудили не то чтобы роскошное, но по тогдашним временам почти что сказочное жилье – длиннющие бараки. Удобства – как в песне Высоцкого: «На тридцать восемь комнаток всего одна уборная», и та во дворе. Жили трудно, но весело, особенно наш брат – мальчишки: дружили и дрались с деревенскими, воровали яблоки и груши, до синевы купались и ловили шпионов – тогда мода была такая, угадывать в незнакомом прохожем шпиона. А лет тридцать назад Никита Сергеич Хрущев (спасибо ему, волюнтаристу!) приказал кончать с бараками и подвалами, и, как грибы после дождя, начали расти пятиэтажки со всеми удобствами. Это сегодня ругаются, надо было, мол, кирпичные строить, забывая, что жили бы в бараках и подвалах еще лет десять. А тут всех нас – из шалаша да в рай! Готова пятиэтажка – прощай, бараки-клоповники, на их месте еще пятиэтажка – прощай, деревня! Жалко, конечно, коровок и садов, а куда еще Москве деться?

Поясню, почему это обстоятельство важное. А потому, что мы, старожилы, в своем микрорайоне знаем друг друга с детсадовских горшков, со школьных парт. Подружки, которых мы за косички дергали, нынче бабушки, да и мы сами тоже давно козлами не скачем. Лишь чудом уцелевший от градостроительства дуб стоит, как стоял, могучий и навсегда. «Здесь мой причал, здесь все мои друзья», – как поется в знаменитой песне «Течет Волга». Потом, конечно, появились и фронтовые друзья, но причал мой здесь.

У меня есть верная примета: если день начинается со встречи с хорошим человеком, то кончается бранью, с угрозами и выражениями. Я уже собрался было к Елизавете Львовне, как позвонил Ваня Медведев (полвека назад был Ваня!), председатель нашего совета ветеранов: «Антоныч, есть дело, жду тебя в девять тридцать». – «Какое дело, Иван Кузьмич?» – «Службу забыл, солдат! Ладно по секрету: несмотря на твои незрелые высказывания, совет тебя отметил».

Человек слаб, ему куда приятнее, когда его хвалят, а не топчут ногами. Отправился в соседний дом, где на первом этаже обосновался совет ветеранов. Вообще я там нечастый гость: бесконечные воспоминания, кто где воевал и какие подвиги за ним числятся, порядком надоели, тем более что, кроме самого Медведева, никто из нас на фронте особенно не отличился. К тому же несколько лет назад я, как напомнил Медведев, незрело высказался, чем вызвал гневное возмущение и общественное ветеранское порицание. Виной тому оказалась моя начитанность. От Мишки-пушкиниста, нашего с Андрюшкой старого кореша, я узнал, что Александр Сергеевич любил философа Монтеня и частенько его почитывал. А нужно сказать, что к Александру Сергеевичу я отношусь с исключительным уважением и вкусу его всецело доверяю. Охоту на Монтеня я начал с букинистических магазинов, где подвергся унизительному и обидному осмеянию со стороны продавцов, с постукиванием пальцем по лбу и ядовитым: «А Плутарха не желаете? Овидия Назона и Апулея завернуть не прикажете?» Один сердобольный букинист, книжный червь старой школы, проникся ко мне сочувствием, посоветовал не тратить время зря и отдаться на съедение толкучкам, что я и сделал: шастал по ним с плакатом на груди, вроде тех, что носят бездомные американские негры, с надписью: «Нужен Монтень». Плохо зная чернокнижную конъюнктуру, я и здесь прослыл человеком несерьезным, наивняком и даже мошенником, ибо предлагал за Монтеня не воистину ценный товар, вроде «Пером и шпагой» и «Брильянты для диктатуры пролетариата», а бог знает что – всякого рода классику. Шастал по толкучкам я недели две, заслужил от книжных жучков малопочетное прозвище «старый лопух», но зато познал подлинную стоимость художественной и почти художественной литературы, что и привело меня в конце концов к заслуженному небывалому триумфу. Испросив на коленях прощения у скончавшегося четыре века назад великого философа, я нагло начертал на плакате: «Меняю дореволюционный «Половой вопрос» с иллюстрациями на двухтомник Монтеня», с высоко поднятой головой отправился на толкучку, где сразу же из наивняка, старого лопуха и мошенника превратился в исключительно уважаемого жучками коллегу. Через каких-нибудь полчаса один из них, почти что интеллигентный и авторитетнейший на толкучке пройдоха, организовал мне обмен баш на баш плюс десятка, которую я уплатил в качестве отступного за членовредительство, ибо с таким искренним чувством благодарности обнял пройдоху, что вывихнул ему плечо. Самое интересное, что «Половой вопрос» я обнаружил у бабки Глаши, которой приносил пенсию, подготовленным к сдаче в макулатуру, так что бесценный Монтень достался мне практически бесплатно. Эту неслыханную великолепную чернокнижную операцию я полагаю одной из удач своей жизни. Читаю я двухтомник, как верующий Библию, истово и с преклонением, и многое себе выписываю, дабы чужой мудростью обогатить свои мозги. Из-за Монтеня я и пострадал. Когда к сорокалетию Победы ветеранов поголовно наградили орденами Отечественной войны, состоялось общее собрание с бурным торжеством и ликованием – шутка ли, все вдруг стали орденоносцами. И тут я взял слово.

– Боевые товарищи и друзья, – сказал я, – кто из вас читал. Мишеля Монтеня, великого французского философа периода средневековья, поднимите руки… Но хоть слышали? (Неодобрительные реплики из зала.) Так вот, дорогие мои, относительно орденов Мишель Монтень говорил, цитирую дословно: «Так как вся ценность и весь почет этих знаков отличия покоятся на том, что они присваиваются лишь небольшому числу людей, то широкая раздача их равносильна сведению их на нет». Том первый, страница 335 (снова неодобрительные реплики в адрес Монтеня и мой). Итак, чего обрадовались? Давайте нашей коллективной памятью припомним, за что солдат такой орден на фронте получал. Вот ты, Калугин, за подбитый танк, а ты, Величко, за пять или шесть «языков» и так далее. Это я понимаю, кровью своей «Отечественную» заработали! А тут на тебе – всем без разбора, даже мне, который с натяжкой «За отвагу» получил. Знаете, за какие заслуги нам ордена дают? За то, что мы до сих пор живы. Поэтому вношу предложение: обратиться к правительству с призывом сэкономить драгоценные металлы и вместо орденов отчеканить в честь сорокалетия бронзовые медали.

На этом я закончил и сошел с трибуны, сопровождаемый на сей раз словесными оскорблениями моей личности: «Червь книжный!.. Против кого хвост подымаешь, такой-сякой-пересякой?.. Сколько нас осталось, в музеях скоро будут показывать, так тебя перетак!»

На это я с места проревел, что осталось, конечно, не так уж много, но всех бы я в музеях не показывал, особенно тех, кто зеленой книжечкой потрясает и повсюду без очереди прется. Ладно, ликуйте и носите на здоровье, пусть вам всегда светит солнце.

С той поры в совете на меня косились, а Захар Лыков, заместитель Медведева, вообще окрестил «идеологически чуждым и вредным элементом» (он из своего фронтового военного суда передовую и в бинокль не видел, а тут на тебе – боевой орден!). И вот элементу такой звонок. Явился, Медведев взял меня под руку, и мы оба прохромали к стенду, на котором среди десятка фотокарточек красовалась и моя. Под каждой краткое описание наших подвигов и общая подпись: «Воины Великой Отечественной, простые советские солдаты, из тех, на которых земля держится».

– Не скрою, на стенд ты прошел с трудом, – сообщил Медведев. – Заслуги заслугами, а многих разозлил. Ну, доволен?

– Никак нет, товарищ полковник, – говорю, – недоволен.

– Неужели подвиги слабо отражены?

– Наоборот, преувеличены, не я дзот обезвредил, а в основном Андрюшка.

– Так чем же ты недоволен?

Медведев ко мне относится дружелюбно, я тоже испытываю к нему давнюю симпатию – парень был из нашего барака, только лет на пять постарше.

– А порассуждать можно?

– Можно, только оставь Монтеня в покое. Кстати, когда дашь почитать?

– Вот тебе ключ, иди ко мне и читай, а из дому не дам. Бери любую, а эту не дам. Значит, чем я недоволен? Я решительно возражаю против того, что я человек простой. Вот ты, Иван Кузьмич, простой человек или нет? Если бы про тебя написали: «Простой советский полковник, простой Герой Советского Союза» – как бы ты реагировал? Раз ухмыляешься – значит, реагировал бы с некоторым недоумением.

– Это ты зря, Гриша, все мы простые люди.

– Даже Сталин был простой?

– Ну, этого я бы не сказал.

– Ты это не говорил, ты это пел! «И смотрит с улыбкою Сталин, советский простой человек». Пел?

– Ну и демагог же ты, Аникин!

– Погоди, разрешил рассуждать – поехали дальше. Тот, кто ввел в обиход это словечко, был очень себе на уме, выгодным оно ему показалось. Раз ты простой – крути баранку, бей кувалдой, аплодируй, когда прикажут, а думать за тебя будут другие. Простыми, Кузьмич, бывают только бараны, а человек, если он не полный кретин и губошлеп, существо исключительно сложное. Представляешь, с какой улыбкой слушал товарищ Сталин ту песню? Простой великий кормчий, простой отец всех народов – звучит!

– Так что же ты предлагаешь? – ухмыльнулся Медведев.

– Официально или между нами?

– Лучше между нами, а то, чует моя душа, полетишь со стенда…

– А можно ссылаться не на Монтеня, а на Петра Великого?

– Черт с тобой, ссылайся.

– Тогда так. Насчет простых людей я предлагаю ввести табель о рангах, как было сделано Петром. Лучше всего в зависимости от оклада: получаешь до сотни рублей в месяц – простой, как веник; от сотни до двух – простак, от двух до трех – полупростак, свыше трех, но без персональной машины – скажем, сложноподчиненный, а если…

– Ладно, кончай треп, – предложил Медведев. – Как праздник провел? Я тебе три раза звонил, уходил, что ли?

– Отключился, Кузьмич, чокался с Андрюшкой рюмкой.

– Поня-ятно… Помощь совета нужна, Антоныч? Имею в виду твою бурную деятельность.

– Спасибо, будет нужда – обязательно обращусь.

– Мне звони, Лыков может послать тебя подальше.

Захар Лыков у нас самый активный общественник, проныра, какого свет не видывал. Юрист, все законы знает, а ведь лет пятьдесят назад мы с Андрюшкой лупили его за ябедничество. Но сам Кузьмич на своем протезе до бедра не очень-то побегает по инстанциям, вот и держит Лыкова выбивать для ветеранов автомашины и холодильники, улучшать жилищные условия и прочее. Здесь Лыков и в самом деле бесценный человек, ветераны за версту шапки снимают.

– Нужен мне твой любимый Лыков, как расческа.

– Ну, насчет любимого ты заблуждаешься… А мне с тобой, Гриша, тоже нужно кое о чем посоветоваться, через пару дней позвоню.

Хорошо знаю, что беспокоит полковника, но не подаю вида, киваю.

На сем мы расстались, и я отправился к Елизавете Львовне Волоховой.