Текст книги "Старые друзья"
Автор книги: Владимир Санин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 14 страниц)
IV. КАК Я СТАЛ КВАЗИМОРДОЙ
Весна сорок первого. Входит в наш класс директор, а за ним – мы так и приросли к своим партам – красавица девчонка, стройная, синеглазая, с пышными русыми волосами. Приросли, а дисциплина дисциплиной. Василия Матвеича побаивались не только мы, но и наши родители.
– Ишь, уставились, – усмехнулся директор, – что, хороша? (Новенькая зарделась.) Обалдели? Неужто влюбились? (Новенькая вспыхнула.) И правильно сделали, в ваши годы я бы обязательно влюбился. Через два года, когда вы, шпаргальщики, куряки и стеклобои, будете вылетать из гнезда, на выпускном вечере расскажу, как с первого взгляда влюбился в киноартистку Веру Холодную. Разрешаю напомнить. А теперь жестоко вас разочарую: перед вами Елизавета Львовна, которая будет вас, сорвиголов, учить русскому языку и литературе. Что, снова обалдели? Да я и сам, признаюсь, думал, что это ваша ровесница пришла поступать, а посмотрел документы – глаза на лоб: двадцать два года Елизавете Львовне, и она – слышите, усатики? – замужем и мать двух пацанят!
– Василий Матвеич… – с упреком сказала учительница.
– Теперь так, – весело продолжал директор. – Аникины воздвигнитесь! Как видите, Елизавета Львовна, эти братья-разбойники похожи друг на друга, как телеграфные столбы, и не раз были пойманы с поличным, когда выползали к доске один вместо другого. Но как минимум на неделю они обезоружены: у Андрея со вчерашнего дня фонарь на лбу, заработанный в драке… Подожди, подожди, а ты не Гришка? Черт, у кого из вас фонарь? (Общий смех.) Ладно, разберемся… Видели у меня дома саблю?
– Видели, – несколько голосов.
– С ней я воевал у Пархоменко, – удовлетворенно припомнил директор. – А что висит рядом с саблей?
– Нагайка, – несколько голосов.
– Точно. Так запишите, если кто-нибудь обидит Елизавету Львовну, всыплю этой самой нагайкой по… догадались?
Общий смех.
– Значит, догадались. Всыплю и папу попрошу, чтобы ремнем добавил, – директор подмигнул.
Общий смех.
– Приступайте, Елизавета Львовна, – директор пожал ей руку и торжественно вышел – высокий, крупноголовый, седой, с орденом Красного Знамени на стареньком френче.
Елизавета Львовна села за стол, взяла журнал, устроила перекличку и сказала:
– Я хочу вам рассказать, почему полюбила книги…
Всегда, когда иду к Елизавете Львовне, вижу перед собой эту сцену. Нам было тогда по четырнадцать-пятнадцать, влюбляться мы уже научились, но раскрытая директором тайна (двадцать два, почти что старуха!) остудила горячие головы. К тому же за учительницей после уроков частенько захаживал ее муж, богатырского роста военный со свирепым лицом; через несколько месяцев он погиб под Вязьмой…
Ладно, все это в прошлом, а нынче Елизавета Львовна – стройная сухонькая женщина под семьдесят, все еще красивая – для нас, на чьих глазах она старилась. И сегодня я шел не для воспоминаний и закатыванья глаз («ах, как давно это было, не правда ли?), а с весьма конкретным делом, я бы даже сказал – кляузным, с перспективой мордобоя. Помните двух пацанчиков, о которых говорил Василий Матвеич? В войну мы их всем классом помогали выращивать, особенно Птичка, которая дневала и ночевала у овдовевшей учительницы. Забавные были мальчишки, шустрые и прожорливые, как воробышки. Старшему, Юрику, уже скоро пятьдесят, младшенькому, Игоречку, сорок восемь – выросли ребятки, мало я их ремнем воспитывал, балбесов!
Мало, преступно мало и плохо воспитывал, не получился из меня Макаренко – милейшая Елизавета Львовна и сердобольная Птичка мешали на каждом шагу. Созрев, балбесы окончили институты, обзавелись семьями, квартирами и машинами, сделали примитивную карьеру – и оставили мамулю в покое? Черта с два! Время от времени я вдруг обнаруживал зияющие дыры на книжных полках, исчезновение старинного комода и прочее. А с неделю назад, зайдя, ахнул: на кухне – больничная тумбочка без дверки и два табурета, в комнате – опять же больничная коечка, покосившийся шкафчик, полка с книгами (это из тысячи томов всю жизнь собираемой библиотеки!), столик и два стула – все из того ассортимента, по которому свалка плачет.
– Привет, мама Горио! – от души сказал я. – Наконец-то вы избавились от мещанского уюта и, догадываюсь, от сберкнижки.
– Детям нужнее, – строго указала Елизавета Львовна, – я уже с ярмарки.
– Прошу прощения, свои фотографии они со стен не содрали… У-у, цыпочки! Юрик на велосипедике, Игоречек на горшочке… Монтеня-то хоть себе оставили? – Я порылся в полке, вытащил второй том. – Так, так, так … о родительской любви… нужно ли родителям: раз деваться в пользу любимых детишек… страница 431… читать?
– Я помню, – покорно сказала Елизавета Львовна. – Не надо, Гриша.
– Ну, мебель – бог с ней, американский посол все равно к вам в гости не придет. Но почему отдали библиотеку? – заорал я. – Полвека собирали по крохам! Ведь они ее толкнут букинистам!
– Внукам нужна дача.
– Ага, понятно. А ну-ка покажите сберкнижку!
Молчание.
– Тоже понятно. Выцыганили до копейки?
– Гриша, забудьте этот жуткий жаргон, вы же интеллигентный и начитанный человек.
– Я хам и осел, Елизавета Львовна! У меня рука чешется кое-кому врезать!
– Не клевещите на себя, Гриша, и не драматизируйте: у меня небольшие потребности и хорошая пенсия.
– И пустая квартира… – пробормотал я, и вдруг, озаренный внезапной догадкой, с доверчивостью деревенского простака спросил: – Как на сегодня с обменом?
– Пока еще не знаю, – столь же доверчиво ответила Елизавета Львовна. – Дети все заботы взяли на себя, ищут варианты.
– Добряки они у вас, – с умилением сказал я.
– Да, они хорошие дети.
– А где вы будете жить? – тихо зверея поинтересовался я.
– Думаю, что с Юриком. Хотя Игорь настаивает, чтобы его семье я тоже уделяла внимание.
Я хотел проорать, что жить она будет в приюте для престарелых, но вовремя сдержался, поскольку у меня созрел план будущих действий.
И вот я топал к Елизавете Львовне, так как получил разведданные, что дети нашли вариант и будут вместе с маклером у мамули в десять утра. Я топал на хорошем взводе, прикидывая, с чего начать: выбросить в окно маклера, а потом отлупить балбесов, или начать с балбесов, а уже потом кончать маклера? Решил действовать по обстановке. Притопал как раз вовремя, обе машины стояли у подъезда.
– Привет честной компании! – рявкнул я с порога, усаживаясь на табурет, с которого при моем появлении обеспокоенно вскочил Юрик. – Излагайте с самого начала.
И подмигнул маклеру, трухлявому мужичонке с такими честными глазами, что я под любое обеспечение не одолжил бы ему и гривенника.
– Кто это? – шепотом спросил трухлявый.
– Аникин! – Я вскочил с табурета, прохромал к маклеру и с чувством пожал ему руку, да так, что он взвыл – это я умею. – Елизавета Львовна, подтвердите, как говорил товарищ Бендер, мои полномочия.
– Григорий Антонович старый друг семьи, – сообщила Елизавета Львовна. – Он нам поможет, у него связи в исполкоме и большой житейский опыт.
Сыночки озадаченно посмотрели друг на друга и на маклера, глаза которого стали еще честнее. Такие я видел как-то в поезде у карточного шулера, за пять минут до того, как его начали бить. Проведя безмолвный обмен мнениями, эта троица пришла к выводу, что я здесь пятый и нужен им не больше, чем такая же по счету нога собаке.
– Но у нас строго конфиденциальный разговор, – возразил старшенький. – Дядя Гриша, при всем своем уважении…
– Вы же знаете, дядя Гриша, как мы вас любим, – сюсюкнул младшенький. Но у нас дело семейное, и мы…
– А в институты вас пробивать и стипендии вам вышибать – было не семейное дело? – рыкнул я. – А ваших щенков в детсады устраивать? А права на машины в милиции выручать? Не теряйте времени, мои золотые, у меня его мало, всего три часа. Пусть излагает этот гражданин, к которому я с первого взгляда начал испытывать полное доверие.
Трухлявый приосанился и взглядом подтвердил, что интуиция меня не подводит и он именно тот человек, к которому следует испытывать полное доверие. После чего изложил суть дела. Она заключалась в том, что ему удалось создать обменную цепочку из четырех звеньев, и если эту цепочку реализовать, то каждый из сыновей вместо двухкомнатной получит трехкомнатную квартиру – к всеобщей радости и ликованию. А раз все стороны на цепочку согласны, то остается лишь хором проскандировать «гип-гип-ура!».
– А квартиры-то хорошие? – поинтересовался я.
– Более чем! – заверил трухлявый. – Более чем! Дома кирпичные, кухни по восемь метров, комнаты изолированные, лифт, телефон – я лично такой удачи не припомню. – Он изобразил работу памяти и уверенно повторил: – Нет, не припомню.
– Ну тогда, – весело предложил я, – гип-гип…
– Ура! – подхватила троица.
– А вы, Елизавета Львовна, почему «ура» не кричите? – жизнерадостно спросил я.
– Мамуля согласна, – заторопился старшенький. – Ты ведь согласна, мамуля?
– Конечно, родной, раз так нужно… Тем более такой хороший вариант, – с живостью добавила она, – наконец-то у внуков будут отдельные комнаты. Да, это очень хорошо, очень…
Елизавета Львовна волновалась, на ее глазах выступили слезы, и черт бы меня разорвал, если это были слезы радости!
– Ну, раз хозяйка согласна, то дело в шляпе! – возвестил я. – Сварганили! Извините, гражданин, вы мне не представились, можно я буду по-дружески называть вас прохвостом?
Маклер негодующе подскочил на стуле.
– Дядя Гриша! – хором воскликнули сыночки.
– Гриша… – с упреком произнесла Елизавета Львовна. – Простите, Александр Александрович, Григорий Антонович бывает несколько эксцентричен.
– Это после контузии, Сан Саныч, – я примирительно хихикнул. – Скверная штука – контузия, кровь вдруг начинает бунтовать, и происходит смешение понятий, вот иногда и обидишь очень хорошего и бескорыстного прохво… извините великодушно! – человека вроде вас. Ведь вы бескорыстны, правда? Юрик! Игорь! Вам чертовски повезло, что вы встретили такого человека! Вы это понимаете? Однако вернемся к нашим баранам. Итак, Елизавета Львовна остается без квартиры. Так?
– Никоим образом! – воскликнул Юрик, протестующе поведя пальцем, будто призывая на помощь взирающие со стен свои и братика многочисленные фотографии.
– Как вы могли подумать, дядя Гриша, – укоризненно вымолвил Игорек.
– Мама будет жить у меня, – сказал Юрик.
– У меня, – возразил Игорек.
– Словом, у нас, – подытожил старшенький.
– Славные вы мои, – я вытащил платок и приложил его к глазам. – Елизавета Львовна, у вас верные и преданные дети!
Дети склонили головы в знак согласия с этим выводом.
– Славные мои, – проникновенно повторил я, – в вас я всегда был уверен, вы – олицетворение сыновнего долга. Но вот что меня беспокоит: а если ваши супруги поднимут визг?
Славные и преданные дружно запротестовали.
– Гриша, – Елизавета Львовна гордо вскинула голову – вы забыли, что у меня в Свердловске живет сестра.
– Забыл! – Я хлопнул себя рукой по лбу. – А ведь это решает дело! Когда они вас выгонят на улицу… прошу прощения, это не я, это контузия! – словом, все в порядке! Сан Саныч, где заявление Елизаветы Львовны, я должен посмотреть, правильно ли оно написано.
– Вот оно, но я сам посмотрел и не понимаю…
– И не поймешь, прохвост! – рявкнул я, вырывая у него из рук бумагу. – Ой, ой, ой, что я делаю! – на пол полетели обрывки. – Батюшки, что я натворил! А теперь – брысь!
– Квазиморда… – пробормотал прохвост. – Ах ты Квазиморда! Мили-ция!
Последний вопль он изверг, будучи в воздухе. Я ухватил его за шиворот, подтащил к двери и, с удовлетворением прислушиваясь к треску лопающейся ткани, вышвырнул на лестницу.
– Прощай, друг, не поминай лихом!.. Елизавета Львовна, проследите, пожалуйста, не ушибся ли он.
– Гриша! – Елизавета Львовна топнула ногой. – Это уже слишком!
– А вдруг он сломал ножки? – Я с некоторым усилием выдворил ее на лестницу, захлопнул дверь и зубами засучил рукав на правой руке.
После того как балбесы убедились в моем физическом превосходстве – а за сорок лет дружбы они убеждались в этом не раз, – мы пришли к нижеследующему соглашению: а) на мамину квартиру они отныне не посягают; б) привозят маме мебель и книги по утвержденному мною списку; в) возвращают минимум тысячу рублей из двух, которые у нее выцыганили. Точка. В свою очередь, я обязуюсь: а) отныне без серьезного повода их не бить; б) не позорить на работе; в) не попадаться им на глаза с тем, однако, чтобы и они мне не попадались. Точка. Вместо печати – легкие подзатыльники обоим. Елизавета Львовна устала звонить и стучать в дверь.
– Что вы так долго там делали? – открывая, удивился я.
– Гриша, что вы натворили? – вбегая, воскликнула она. – Александр Александрович побежал жаловаться, вы оторвали ворот его пиджака!
– А нужно было голову, – с сожалением сказал я. —
Ладно, пусть таскает, главное – что Юрик и Игорь вовремя его раскусили. Молодцы! Я рад, что у вас такие преданные дети.
– Я это всегда знала, – Елизавета Львовна пожала плечами. – Вы куда, Гриша?
– Извините, но очень спешу. Я действительно спешил.
V. АЛЕКСЕЙ ФОМИЧ
А спешил я потому, что увидел из окна малопривлекательную картину: в сопровождении нашего участкового Лещенко к подъезду направлялся прохвост. На ходу он что-то декламировал, размахивая, как вымпелом, оторванным воротом, а Лещенко сурово и радостно кивал: сурово – это понятно, а радостно – потому, что давно мечтал меня за что-нибудь привлечь. Почему? А потому, что я не раз уличал его в плохом зрении: при виде воинственно настроенных пьянчуг он, слабо щуря глаза, проходил стороной, зато с превеликим рвением отчитывал старушек, торгующих укропом и грибами на ниточках. Вообще-то мне было на Лещенко плевать, поскольку блат, как говорили в довоенное время, сильнее Совнаркома, а начальником нашего отделения милиции был майор Варюшкин («Костя-капитан», старый школьный кореш), но как минимум час-полтора участковый тянул бы из меня жилы, провоцируя оскорбление личности при исполнении. Я поступил, как опытный конспиратор из кино: нащупал в кармане Птичкины ключи, спустился на этаж ниже и проскользнул в ее квартиру в тот момент, когда дверь в подъезде хлопнула и послышался скулеж прохвоста прерываемый лязгающим голосом Лещенко: «Расскажете при свидетелях, будем составлять протокол».
Весьма довольный собой, я покормил рыбок и канарейку, напился чаю, уселся в кресло, достал из кармана свежую газету и спокойно ее прочитал. Перестройка, гласность, критика, ракеты – все как обычно, никаких сенсаций. Ха, как обычно! А попалась бы в руки такая газета года три-четыре назад! Глазам бы своим не поверил. Что ни говори, а молодцы ребята наверху, встряхнули страну, прочищают забитые склерозом сосуды. Как кому, а лично мне это очень по душе, приятно читать, как с десятилетиями неприкасаемых набобов летит пух.
На металлический стук снизу я отогнул угол занавески: прохвост, сквернословя, усаживался в машину Юрика, а Лещенко журавлиными шагами направлялся к булочной, откуда уже разбегались старушки. Все в порядке, жизнь на свободе продолжается. Я позвонил Алексею Фомичу, уточнил, что надо купить, и через полчаса поднимался на четырнадцатый этаж башни в квартиру своего подопечного. Подопечного! Сорок лет назад я бы ржал, как табун жеребцов, скажи мне такое.
Сразу должен заметить: никакого трепета перед чинами и званиями я не испытываю. Даже наоборот, чем выше чин, тем пристальней я присматриваюсь к его обладателю: если надут и спесив – чхать мне на его погоны, от таких держусь подальше, никогда братья Аникины не были подхалимами и прилипалами. Совсем другое отношение к Алексею Фомичу Якушину, нашему бывшему комполка и комдиву, а ныне отставному генерал-майору, я ему помог и квартиру в этой башне выменять, чтобы быть поближе и полезнее. Отличнейший старикан, это о таких, как он, было сказано – «слуга царю, отец солдатам». А главное – любил и отличал Андрюшку. Нет, главное, конечное, другое, о чем чуточку ниже. Не стану его слишком идеализировать: командовал полком, а потом дивизией он без особого блеска, в приказах и наградами отмечался реже многих других, и не потому, что был в опале, а потому, что воевал он осторожно. В каком смысле? А в том, что с душевной болью переживал гибель своих солдат. Очень важная деталь! Я что, я для вас не авторитет, а вы почитайте, к примеру, книги Симонова, Быкова, Бакланова, которые либо прямо, либо между строк пишут, что чаще всего солдат у нас не считали. Да и вообще в России редко какой полководец считал, потому что нас всегда было много. Даже великий Георгий Константинович, к которому у народа особое отношение, – и тот не очень-то нашего брата-солдата считал. То есть, конечно, считал и уважал, но не единицы, а массу – тысячи. А я вообще, в принципе, полагаю, что кто любит массы, все человечество, тот обычно хладнокровно относится к отдельно взятому человеку – не попадает живая единица в поле его зрения. Извиняюсь, если кого из великих обидел.
Кстати, упаси вас бог при Алексее Фомиче отозваться о Жукове недостаточно почтительно! Встанет и сурово укажет пальцем на дверь. Впрочем, не отзоветесь, увидите, что вся квартира в портретах и фотографиях Жукова, вырезанных из газет и журналов. Культ Георгия Константиновича! Тому есть две причины. Первая – что Жуков есть воистину «спаситель России», с каждым годом мы все более отчетливо это понимаем. Ну а вторая причина – чисто личная. Знаете, чем Алексей Фомич гордится больше, чем своими генеральскими погонами? А погонами, учтите, он очень гордится, поскольку заслужил их не в штабе, а на поле боя – за войну шесть раз ранен. Так больше – тем, что Георгий Константинович в сорок первом под Москвой лично избил его палкой. Избил за дело: капитан Якушин потерял связь со своим батальоном, за что по законам того времени запросто мог загреметь под трибунал, тративший на рассмотрение такого пустякового дела одну минуту. Конечно, получить палкой по хребту от самого Жукова – невелика заслуга, и если уточнить, то Алексей Фомич гордится не столько этим фактом, сколько тем, что произошло потом. А так получилось, что через несколько часов капитан Якушин на глазах у Жукова отличился, и Георгий Константинович честно признал: «Хорошо, что я тебя отдубасил, а не расстрелял!» Эта историческая фраза стала знаменитой, в нашей дивизии ее знал каждый.
Вернусь, однако, к своему размышлению. Нынче, когда в газетах и журналах появляются замечательные по своей правдивости публикации о войне, я с горечью читаю, как иные командиры гнали живых солдат на дзоты и на минные поля без всякой подготовки – чтобы выполнить приказ любой ценой. Вы только вдумайтесь, какое это страшное слово – любой ценой. Ведь ценой-то были мы, наши жизни. Мы с Андрюшкой начали с сорок третьего, с Курской дуги, когда Красная Армия была уже посильнее немецкой. А за оставшиеся до конца войны почти два года солдат мы потеряли намного больше! Почему? А потому, что любой ценой… Помните, у тонкого и благородного поэта, Булата Окуджавы: «Мы за ценой не постоим»…
А Алексей Фомич – стоял! Он не только полк и не только дивизию, а каждого из нас любил. Ему приказывали немедленно атаковать населенный пункт или взять высоту, и он атаковал и брал, но не немедленно, а лишь после разведки боем либо подтянув и введя в бой артиллерию, чтобы нас после атаки в живых осталось больше. Потому и прослыл осторожным, даже перестраховщиком. А другие – не все, конечно, а многие – бросали солдат в атаку с ходу, чтобы побыстрее доложить начальству о своем успехе. И не раз бывало, что получали похвалу, а потом срочно требовали пополнения, так как дальше воевать было не с к е м.
Если я вас не убедил, что были и такие командиры, и другие, то спорить не буду и предлагаю подождать нового Льва Толстого, который расскажет всю правду о минувшей войне. Тем более что архивы, куда даже Симонова не очень-то охотно пускали, нынче открываются, и всякое тайное становился явным. Будущий же Лев Толстой, который сегодня, может, ходит в соседний с вашим домом детский садик, перевернет архивы и с высоты своего гения охватит все. Живущие ныне писатели на это не способны: не только потому, что среди них, очевидцев, никого похожего на Толстого не имеется, но и потому, что они, хотят того или нет, люди до крайности субъективные, да и видели они не всю картину войны, а лишь крохотный ее лоскуток. Заладили у нас: «окопная правда», «лейтенантская правда», «генеральская правда»… Ерунда все это: только ложь многолика, а правда бывает одна. Поладим на этом?
И еще напоследок, в порядке размышления: а когда у нас в России стояли за ценой? Когда Петр Петербург строил? Когда Беломорканал прокладывали и Магнитку сооружали? Или когда в гидростанции, в БАМ, как в топку, бесчисленные миллиарды швыряли?
Ладно, точка.
– Опаздываешь, Аникин!
– Уважительная причина, Алексей Фомич.
Я рассказываю о сыночках и прохвосте. В целом генерал мои действия одобряет, но за рукоприкладство приказывает мысленно отсидеть на губе трое суток. «Можешь с книгой», – великодушно разрешает он.
Алексею Фомичу хорошо за восемьдесят, телом он слаб высох и как-то съежился, но глаза пока что живые и голова думает. Живет он с семьей сына, присмотрен ухожен, а иногда, заручившись моим или Птичкиным согласием отпускает на несколько дней семью на дачу. Потребности у него скромные, по квартире с грехом пополам но передвигается, так что обязанности мои сводятся к доставке газет и простейших продуктов питания, разогреву обеда и дежурным звонкам по телефону.
Днем я провожу у него часа полтора. Во время и после обеда обсуждаем свежие новости и, как положено у старых одров, ударяемся в воспоминания. Память на детали у Алексея Фомича поразительная. Например, он точно помнит, как мы пришли в его полк.
– Худые и высоченные дылды, – вспоминает он, – а морды щенячьи. Не забыл, как я приказал кашевару давать вам двойную порцию?
– Забыл, – вру я, хотя отлично все помню. Мы с Андрюшкой после месяца запасного полка и маршевой роты так исхудали, что… А после того, что мы узнали о ленинградцах в блокаду, о нашей полуголодной юности и вспоминать как-то неудобно. Но изголодались, все-таки
молодые и бурно растущие организмы. И вот прибываем на передовую, подполковник Якушин произносит речь, а мы его и не слушаем – в сотне метров дымит кухня, пьянит аромат давно забытого тушеного мяса! И я отчетливо помню лучшую команду, которую когда-либо слышал в своей жизни: «Вольно! К кухне – бегом марш!» А пополнение пришло мелкое, мы с Андрюшкой возвышались как столбы над плетнем, вот комполка нас и приметил…
– А как Аникины первую благодарность получили – напоминает генерал.
– Забыл, – вру я, чтобы в десятый раз выслушать историю, которая давно мною записана и лежит в кладовке.
– Врешь, – сердится генерал, – я тебе об этом рассказывал.
– Вру, – признаюсь я. – Просто люблю вас слушать.
– Аникины всегда были недисциплинированные, – неодобрительно, с ворчанием. – Анархисты. Из-за этого и без орденов остались. Не помню, говорил, что в первый раз я сам вас из списка вычеркнул? Своей рукой.
– А разве нас представляли? – искренно удивляюсь я.
– Два раза. Дело прошлое, назад не вернешь… Деревушка под Борисовом, одни печи торчали… – Генерал пощелкал пальцами, – название забыл… Вася Трофимов, Андрей и ты вызвались с ничейной полосы раненых вынести. Вынесли. За это вас представили к «Славам», я уже готов был подписать, и надо же! Аникиных утром под конвоем в штаб приводят! Лейтенанта в кровь избили!
– Пьяного, – уточняю я. – К девушкам из медсанбата ломился, с пистолетом.
– Не оправдываться! На офицера руку подняли! – повысил голос генерал. – Без вас бы не усмирили? Дело я, конечно, замял, но из списка вычеркнул. А в другой раз…
Так мы и беседуем, постепенно проходя боевой путь нашей «лесисто-болотистой» дивизии от Брянщины до Берлина. Вспоминаем погибших, ушедших после войны, а потом переходим к сегодняшнему дню.
– Трофимов давно не звонит, – с обидой говорит генерал.
– В командировке, – оправдываю я Васю. – Валюту из капстран выколачивает для перестройки.
– Не могу понять, – сердится генерал, – что мы, сырьевой придаток – газ продавать? Войну выиграли без валюты.
– А ленд-лиз? – напоминаю я. – А «виллис», на котором вы ездили? А «студебекеры» и свиная тушенка?
– Капля в море!
– Как теперь пишут, не такая уж и капля, – возражаю я. – Это до гласности считалось, что капля.
– Гласность… Совсем на критике помешались, на министров замахиваются, даже на армию! Товарища Сталина в покое не оставляют. Верховного! К хорошему это не приведет, Аникин, попомни мои слова: на Верховного!
Алексей Фомич садится на любимого конька, а я молчу. О гласности и, значит, о Сталине спорить с ним бесполезно, зациклился на всю жизнь. А что? Живет генерал воспоминаниями о войне, а кто привел страну к Победе? Кто сплотил железной рукой, кто гениальным озарением нашел и возвысил Жукова? Кто?.. Кто?.. Кто?.. Люблю Алексея Фомича, чистого, скромного, человечного, а смотрю на него с жалостью. Ох, как трудно вытравить из себя раба! Благодарности от Верховного, палка и знаменитая фраза Жукова, штандарты к ногам вдохновителя и организатора… Очень хочу сказать: «Дорогой мой Алексей Фомич, не он, а мы с вами войну выиграли, да еще миллионы тех, кто на полях остался, да еще женщины и дети, что у станков стояли и вместо тракторов бороны на себе таскали» – но молчу.
– Недавно был у меня генерал-полковник… – Алексей Фомич называет уважаемую фамилию. – Так представляешь, ему замечание сделали, что у него дома – портрет Верховного!
Я молчу. Отставные генералы скучают по Сталину. При нем все было просто: думать не надо, выполняй, аплодируй и восхищайся несравненной мудростью гения всемирного масштаба. А не восхищаешься – голубоглазый лейтенант сорвет погоны (с маршальских плеч срывали!), вырвет с мясом ордена – и теперь знаем, что дальше было.
– Алексей Фомич, дорогой, – не выдерживаю я, – бог с ним, он свое при жизни получил сполна. А вот Тухачевский, Блюхер…
– Оклеветали Ежов и его подручные! – твердо возражает генерал.
– А миллионы военнопленных, которых он превратил в предателей? Даже майора Гаврилова, героя Бреста! Что с ними было после войны?
– Не принимай все на веру, Аникин…
– А Андрюшка, за что его? Эх, Алексей Фомич, дорогой, зачем он вам, боевому генералу, израненному, солдатами любимому?
Генерал тяжело вздыхает, что-то в его концепции не сходится, бреши в ней незаполнимые.
– Андрея жаль… Хотел было узнать… Может, снова попробовать, а, Гриша? – По имени он назвал меня чуть ли не впервые.
Генерал устал, белая голова клонится вниз, глаза полузакрыты.
– Отдыхайте, Алексей Фомич. Вечером зайду.
– Кефир и булочку, в девятнадцать часов.
Я помогаю ему улечься на диван, укрываю пледом и тихонько ухожу.
Разбередил… Что снова попробовать? Что он имел в виду?.. И я снова спешу – в кладовку.
