Текст книги "Старые друзья"
Автор книги: Владимир Санин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 14 (всего у книги 14 страниц)
– «Далее, Солон сократил награды за гимнастические состязания, положив 500 драхм за победу в Олимпии, 700 драхм – на Истме и соответственно в других местах; нехорошо, говорил он, излишествовать в таких наградах, когда столько есть граждан, павших в бою, чьих детей
надо кормить и воспитывать на народный счет». Впечатляет? – Птичка потрясла книгой. – Мой коллега, известный спортивный врач, говорит, что взрастить и содержать одну лишь спортивную звезду стоит столько же, сколько построить ясли… И до каких пор мы будем швырять деньги в этот бездонный колодец?.. А так называемая художественная самодеятельность? Одевать, обувать и кормить, возить из города в город, из республики в республику целую армию молодых бездельников! Володя, признайся, сколько ты тратишь на своих футболистов
и танцоров? А сколько выставок, административных дворцов, разного рода форумов и прочей показухи! Нет уж, сначала – детские, родильные дома и больницы!
Потом долго спорили о перестройке, правильным или неправильным путем мы пошли, потом Вася подверг критике разгул демократии и гласность, из-за которых министры и их замы стали нервными, Володька обозвал Васю тормозом, а Вася Володьку левым экстремистом, потом Серега, который от этих споров стал страшно зевать, припомнил о фронте, и все ударились в воспоминания, потом купались в реке, валялись на травке и дремали, а к вечеру стали жарить шашлыки. Накрыли стол, притащили из холодильника бутылки, наставили всякой снеди, дымящиеся шампуры…
Хорошо прошел день, жалко было его омрачать… Птичка предложила выпить за Андрюшкину светлую память. Молча, не чокаясь, подняли рюмки.
– Погодите, – я поставил рюмку на стол. – Успеем. Давайте сначала разберемся, почему мы пьем сегодня за Андрюшкину светлую память, а не за его здоровье.
Из-за сильного волнения я стал заикаться, и голос мой сел – сам его не узнавал, будто чужой. И выражение лица, наверное, стало чужим; во всяком случае, все замолчали и с недоумением на меня смотрели, а Птичка – та даже со страхом: видать, ждала чего-то, не слепая, уж она-то чувствовала, что со мною что-то происходило.
– Ты что, Гриша? – посерьезнел Вася.
– Ладно, давайте сначала за светлую память, – я залпом выпил водку. Налил еще, выпил один. Потянулся к бутылке, но Костя молча ее убрал.
– Что с вами, Гриша? – тревожно спросила Елизавета Львовна.
А я не мог сказать ни слова – спазм в горле. Птичка взяла мою руку, нащупала пульс.
– Наташа, возьми из моей сумки валокордин, – попросила она.
– Не надо, уже прошло, – сказал я. И тут же перехватил Мишкин взгляд: в нем было понимание!
– Мишка, ты у нас оракул, – пошутил я. – Может, за меня скажешь?
Мишка ничего не ответил.
– Гриша, – тихо проговорила Птичка, – ты нас пугаешь. Говори.
– Хорошо, – согласился я. – Хотя, ребята, ничего хорошего в этом нет. Андрюшку предал один из нас.
XXIII. ДЕНЬ РОЖДЕНИЯ
(Окончание)
Сказал – и обомлел. Не стану лукавить, месяц готовился к этой минуте, сто раз воссоздавал в уме возможную реакцию, но никак не ожидал, что она будет такой. Теперь, когда все позади, честно признаюсь, что поначалу здорово пожалел и даже струхнул. Я себя переоценил, никакой я, к черту, не психолог. И вообще нельзя играть в такие игры, когда имеешь дело не с прохвостом-маклером или Петькой Бычковым, а со старыми друзьями.
Я ожидал упреков, негодования, даже взрыва ругательств, а ничего подобного не произошло. Наступило молчание, нестерпимо долгое и угнетающее. Только что я говорил чужим голосом, а сейчас на меня смотрели чужие люди. Теперь-то я понимаю, что иначе на тебя не могли смотреть те, которым ты обдуманно и расчетливо плюнул в душу, но тогда это было невыносимо. Минуту назад веселые, жизнерадостные, свои в доску, они молча смотрели на меня, сникшие и постаревшие, будто отгороженные каким-то барьером. И с каждой секундой этого молчания я все больше проникался мыслью, что совершил непростительную глупость, вдребезги разбил все, что было дорого в жизни. Как Андрюшка «Тощим Жаком», я тоже вынес себе приговор: такого они мне не простят. И еще, помню, подумал, что если так и будут молчать или, хуже того, встанут и начнут расходиться – пойду к реке и утоплюсь.
Но меня все-таки пожалели.
– Ты сказал и слишком много, и слишком мало, – начал Вася. – Придется тебе, Гриша, доложить, почему ты решил, что кто-то из нас.
– Чушь собачья! – Это я смягчаю. Володька выругался грубее. – Не для того я сюда приехал, чтоб получить по морде!
– Не тебе одному, нам всем врезали, – сказал Костя. – Давай, Гриша.
Это другое дело, бойкота нет, мне дали слово и должны меня понять. Я подробно, в деталях рассказал обо всем, что предшествовало встрече с Лыковым и о самой встрече. Видя, какое впечатление это произвело, я вставил в диктофон пленку с записью разговора с Лыковым, и мы дважды ее прослушали. Тут очень важны были нюансы – мои вопросы, его ответы, истерический смех.
И снова наступило молчание, но оно уже было совсем иным. Пленка потрясла, в ней была какая-то жуткая достоверность, она обвиняла всех, вместе и каждого в отдельности. Теперь мне уже никак не хотелось топиться, тайна больше не давила, ее тяжесть была разделена на всех.
– Но это немыслимо! – вырвалось у Елизаветы Львовны. – Извините, Гриша, но я не верю ни единому слову этого очень скверного человека.
– Костя, – сказал Вася, – ты поднаторел в такого рода делах, тебе и карты в руки.
– Эмоциями, Елизавета Львовна, ничего не докажешь, – сказал Костя. – Бывает, что даже последний подонок, когда его припрут к стене, говорит правду. А Гриша Лыкова припер, грубым шантажом – но припер. Я тебе, Гриша, аплодирую, с таким джентльменом, как Захар, и я бы допрос поставил примерно так же. Ладно, – Костя с силой ударил ладонью по столу, – к делу. У меня есть два соображения. Первое: профессиональный подлец и провокатор, Захар снабдил Гришу этой версией, чтобы просто ему и всем нам отомстить. Классический пример – взял и подбросил яблоко раздора. Поди проверь! Он ведь не так давно из органов уволился, вполне мог кое-какие материалы из Андрюшкиного досье повыдергивать. Такие случаи бывали, можете поверить на слово – бывали, и не раз. Второе соображение: печенкой чувствую, а я этому органу придаю большое значение, что в лыковской версии имеется какой-то элемент достоверности, в этом меня, Гриша, убедил не столько твой рассказ, сколько пленка. Поэтому предлагаю пока что отбросить первое соображение и сосредоточиться на втором, к первому мы всегда успеем вернуться.
– Пусть будет так, – кивнул Вася. – Но разговор, как я понимаю, предстоит долгий и нешуточный, Гриша выпил, а теперь и я хочу. За Андрюшкину светлую память!
Не чокаясь, выпили, долго закусывали. Такой угрюмой наша компания была разве что тогда, когда взяли Андрюшку: все, как один, пришли, и мы здорово надрались. И разговор у нас был такой, что «Тощий Жак» мог показаться невинной шуткой, каковой он, в общем, и был на самом деле. Но – внимание! – о том разговоре никто не донес! А это значит, что единственной мишенью доносчика был Андрюшка.
Так я и сказал.
– Гриша, – Птичка потемнела лицом, – мне страшно. Ты будто заживо сдираешь с нас кожу.
– Боже мой, – прошептала Елизавета Львовна, – Андрюшка… У кого могла подняться рука…
Костя усмехнулся.
– У меня, у вас, у Птички… у всех нас. Пока что мы все подозреваемые, Елизавета Львовна. Кстати, и ты, Гриша, ты ведь тоже присутствовал.
– Да, – кивнул я. – На равных.
– Не все, Сережа еще в Германии служил, – напомнила Наташа. – Господи, позор какой, я еще утром свечку поставила…
– Не обижайся, Серега, бери удочку и топай на речку, – сказал я. – Ты здесь белая ворона.
– Не уйду! – Серега решительно отмахнулся. – Может, я и виноват перед Натальей, но в такой ситуации я ее не оставлю.
– Твое право, – решил Костя. – Что ж, начнем. Гриша, ты уверен, что Андрюшка читал «Тощего Жака» только нам?
– Уверен.
– И я тоже, – сказала Птичка. – Вечером, когда я пришла помогать Кате, Андрюшка рассказ еще не закончил, а Гриша перепечатывал готовые страницы на «ундервуде», медленно, одним пальцем. Утром, когда я снова пришла помогать – мы лепили пельмени, – Андрюшка сам допечатывал последние страницы. Вечером он нам читал, а на следующий день его взяли.
– С этим ясно, – сказал Костя. – Второй вопрос: не мог ли кто из соседей подслушать?
Вопрос был ожидаемый, я к нему готовился заранее. Вытащил из кармана схему барака, положил на стол.
– Вот здесь была наша комната, угловая. Соседи, дядя Коля с тетей Надей, уехали в деревню, в отпуск. Мы еще радовались, что можно пошуметь и патефон послушать, никто в стену стучать не будет.
– Да, помню, – кивнул Костя. – Вопрос третий: а окно? В июле было дело.
– Тоже отпадает, – сказал я. – Во-первых, перед самым нашим окном вырыли траншею для газа, и, во-вторых, в тот вечер и всю ночь лил дождь, даже ливень. Если помните, Володька прибежал мокрый до нитки, мы ржали, когда он штаны и рубашку на кухне сушил.
– Да, всю ночь, – подтвердила Птичка. – Когда я провожала под утро Елизавету Львовну, Андрюшка набросил на нас плащ-палатку, трофейную.
– Значит, только мы, – расстроился Володька. – Черт бы нас побрал, тошно, ребята, давайте выпьем… И на хрена ты мне позвонил? Еще бы два дня отдыхал от перестройки, отсыпался, загорал. Твое здоровье, Гришка, живи сто лет и радуй друзей.
– Только, чур, не так, как сегодня, – вымученно улыбнулась Наташа.
– Иван Кузьмич заходил, – припомнил Костя. – А, мог бы и не вспоминать, на минуту-другую.
– А если б на час-другой? – проворчал я. – Иван Кузьмич – как жена Цезаря, вне подозрений.
– Опять эмоции, – возразил Костя. – Все мы, выходит, второй свежести? Если б на час-другой, Гриша, я бы извинился перед Героем Советского Союза, но лично съездил бы и привез сюда.
– А где Лыков тогда жил? – спросил Серега.
– Через барак, – ответил Вася. – Сначала в одной комнатушке, а потом получил вторую, рядом со своей, соседу другую жилплощадь выхлопотал, бесплатную.
– Чтобы предупредить вопросы, – волнуясь, сказала Елизавета Львовна, – в этом же бараке жила я с детьми и Вася.
– Нам с вами удобнее всего было: возвратился домой – и в гости к Лыкову, – усмехнулся Вася. – Извините, Елизавета Львовна.
– Замминистра шутят, – без улыбки сказал Костя. – Пока что мы сошлись на одном: кроме нас, рассказа никто не слышал. Установку подслушивающего устройства я считаю слишком маловероятной, хотя бы потому, что и в тот день, и на следующий болтали мы многое, а взяли одного Андрюшку. Да и не такая собралась компания, чтобы техникой ее разоблачать… Словом,
придется разрабатывать версию покойного Захара, да будет земля ему утыкана гвоздями… Процедура, ребята, предстоит неприятная. Много я видывал в жизни всякой мрази, работа такая, но как-то не приходилось сталкиваться, чтоб доносили без всяких на то причин. Чаще всего – что? Ненависть, зависть, ревность, желание выслужиться, доказать свой патриотический настрой… Какая-нибудь причина, иногда совсем малозначительная, но была. Поэтому прямо, в лоб, вопрос: кто из нас питал столь недобрые чувства к Андрюшке, что погубил его доносом? Кто завидовал, кто ревновал, кто хотел выслужиться? Повторяю: процедура до крайности неприятная, но необходимая. Настаиваю на одном: друг друга не щадить, кто чего не вспомнит – припомним за него. И – никаких эмоций, только факты, без лермонтовского «холодного рассудка» мы ничего не выясним.
– Господи, – жалобно произнесла Елизавета Львовна, – как это жестоко…
– Все готовы? – спросил Костя. – Предлагаю начать с меня. В восьмом классе был с Андрюшкой на ножах, ревновал к Кате. Из-за этого дрался с Гришей, потом примирился с обоими, но червячок остался. Поэтому не пошел вместе с Гришей, Андрюшкой и Васей на фронт,
пробился самостоятельно. Сразу после войны удачно женился, дружба возобновилась, без всяких червячков. Судите сами, был ли у меня повод писать донос.
– Ты стал служить в органах, – напомнил Володька. – По вашим писаным или неписаным правилам ты был обязан доложить об идеологически вредной болтовне.
– Отчасти верно, – согласился Костя. – Отчасти – потому, что милиция и госбезопасность все-таки не одно и то же. Мы их не очень любим – и за то, что их куда лучше обеспечивают, и за чванливую самоуверенность, и за то, что мы занимаемся черной работой, а они обычно в перчатках… Я, конечно, имею в виду внутренние дела, а не Зорге, Абеля и подобных им уважаемых людей. Лично я по своей охоте на контакт с госбезопасностью никогда не выходил. Но вы имеете полное право не верить мне на слово.
– Ты уверен, что тогда, после войны, перестал любить Катю? – спросил Вася.
– Нет, – прямо ответил Костя, – я в этом уверен не был. Наверное, я и тогда ее любил, я и сейчас ее вспоминаю…
– Как видите, повод у Кости имелся, – сказал я. – Но донос написал не он.
– Эмоции или факты? – спросил Володька.
– Факты. Он здорово перепил, мы боялись его выпустить – он был в форме и при оружии. Под утро мы уложили его спать, а потом я проводил его в Химки, на электричку – его мать тогда жила в Фирсановке.
– Алиби, – согласился Вася. – Костя, у меня тоже был повод. Ребята, кто знает, не последний ли это наш разговор, давайте в открытую. Вы все знаете, я любил Птичку, Андрюшка дважды ее отбил, в школе и на фронте. Не скрою, я сильно переживал. А потом, после войны он ее оставил, когда вернулась Катя. Прости, Птичка, дело интимное, ты продолжала его любить и мне отказала. Вскоре я женился на Гале, и лишь тогда обида стала утихать… В отличие от Кости, алиби у меня нет – я ушел домой часа в три ночи, разболелась голова.
– Ты можешь доказать, что ушел сразу домой, а не к Лыкову? – спросил Костя.
– Нет, не могу, – подумав, ответил Вася. – Разве что… Катя спросила, нет ли у меня уксуса для пельменей, и пошла со мной. Я разбудил мать, она нашла уксус, и я проводил Катю обратно. Потом вернулся и улегся спать, но доказать этого не могу, мать давно умерла, других свидетелей нет.
– Вася, – волнуясь, сказала Птичка, – ты тоже меня извини… Ты сказал, что потом, после Гали, обида стала утихать… Ты не испытывал неприязни к Андрюшке?
– Нет, не испытывал, – сказал Вася. – Гришу я всегда любил больше, но и Андрюшку тоже, хотя порой завидовал его счастливому характеру, тому, что к нему все тянулись, да и его литературному дару – ведь мы все верили, что он станет писателем.
– Есть еще один факт, который против тебя, – сказал Костя. – Ты стал быстро делать карьеру, хотя мы знали, что никакой мохнатой руки у тебя не было. Госбезопасность частенько помогала полезным людям. Так что ты, Вася, остаешься подозреваемым… Твоя очередь, Птичка. Вы с Андрюшкой несколько лет любили друг друга. Он тебе изменил. Я знаю много случаев, когда
женщины мстили за измену, и очень жестоко, женщины, как правило, измен не прощают. Ты простила?
– Очень трудный вопрос, – ответила Птичка. – Не знаю…
– Ты продолжала любить его до конца?
– Да.
– Ты надеялась, что он вернется к тебе?
– Я бы его не приняла… Особенно после рождения Тонечки.
– Тогда скажи: что ты делала после того, как проводила домой Елизавету Львовну?
– Я ушла к себе.
– Со мной, – добавил я. – Птичка ушла с Елизаветой Львовной в плохом настроении, а когда у нее плохое настроение, то и у меня тоже. Я стоял у барака и ждал. Когда у Елизаветы Львовны погас свет, вышла Птичка. Она долго плакала, я утешал ее и проводил домой. Она легла, я дождался, пока она уснула, и ушел.
– Птичка, когда ты покинула Елизавету Львовну, ты на минуту, на полминуты не заходила к Лыкову? – спросил Костя.
Птичку передернуло.
– Я всегда испытывала к нему стойкое отвращение.
– Это не ответ, – сказал Костя. – Но я думаю, хотя это и эмоции, что ты не заходила, однако, возможно, к этому придется вернуться. Гриша, а ведь тебя долго не было. Мы еще не успели как следует надраться, ждали тебя. После того, как ты проводил Птичку, ты не заходил к Лыкову, Гриша? Или до того, как проводил?
– Нет, – ответил я. – Но доказательств у меня нет.
– У меня они есть, – сказала Елизавета Львовна. – Я видела, что Гриша ходит под дождем, хотела
его позвать, но Игорь и Юрик спали, Птичка плакала, я не позвала… не позвала… И потом в барак никто не заходил, никаких шагов… никаких…
Я неотрывно смотрел на Елизавету Львовну. Лицо ее исказилось, она провела рукой по лбу, будто что-то вспоминая… В ясновидцах я никогда не числился, но у меня вдруг возникло и стало бурно нарастать предчувствие того, что весь предыдущий разговор был абсолютно лишним и круг сузился до предела. Даже не предчувствие, а пока что ничем не обоснованная уверенность, что в этом кругу остаются два человека, Елизавета Львовна и Мишка. Наверно, в минуты высшего нервного напряжения в мозгу происходят какие-то явления, которые в обиходе и называются ясновидением; я уже был уверен, что между Елизаветой Львовной и Мишкой протянута какая-то ниточка. Какие-то слова Елизаветы Львовны… какие-то недавние разговоры с Мишкой… Почему он сидит, как воды в рот набравши, с мрачнейшим лицом и опущенными вниз глазами? Почему он вздрогнул, когда Елизавета Львовна стала про меня рассказывать?
И вдруг меня озарило – будто луч прожектора выхватил из темноты наш тогдашний праздничный стол, и я увидел всех, кто за ним сидел.
С этого мгновения я понял все. И весь дальнейший разговор воспринимал уже механически.
КОСТЯ. Володя, мы знаем, при каких обстоятельствах ты потерял руку. Скажи, ты действительно примирился с Андрюшкой?
ВОЛОДЬКА. Не до конца… Все-таки, ребята, где-то заноза сидела. Головой понимал и простил, а пустой рукав то и дело напоминал.
КОСТЯ. Когда ты ушел домой?
ВОЛОДЬКА. Можно ответить по-другому? Я и не знал тогда, кто такой Лыков, ребята мне о нем никогда не рассказывали.
КОСТЯ. Допустим, что не знал. Так когда же ты ушел домой?
ВОЛОДЬКА. Тьфу ты, дьявол, даже не помню, принял я хорошо… Может, кто меня провожал?
НАТАША (ворчливо). Не тебя, а ты меня провожал! Хорош гусь, в автобусе тебя развезло, со стыда готова была сгореть. И не бросать же на улице, домой привезла, змеи соседки потом Сереже накапали, что я с чужим мужиком связалась.
СЕРЕГА. Точно, накапали, брал за воздухопровод.
НАТАША (покорно). Брал… Господи!
Елизавете Львовне стало плохо. Над ней захлопотали Птичка и Наташа, с помощью Васи и Кости отнесли на веранду, уложили на тахту… Дальше – по памяти, пленка кончилась.
– Зря ты, Гришка, затеял эту бузу, – буркнул Володька, – попал пальцем в небо…
Он еще что-то говорил, потом вернулись Вася, Костя и Птичка, тоже что-то говорили, кажется, что ничего страшного, простой обморок, но я их не слушал.
– Костя, – сказал я, – дай слово.
– Валяй, – устало разрешил Костя.
– Память, ребята, у нас дырявая, стариковская… Вот Елизавета Львовна постарше нас, но вспомнила, а мы бродим вокруг до около… Мишка, ты ведь тоже вспомнил, а, друг?
Мишка стал очень бледен.
– Мишка, – продолжал я, – или я последний кретин, или ты сейчас же, сию минуту что-то нам расскажешь. Ты ведь не предавал Андрюшку?
– Нет.
– Знаю, что не ты. Но донос был?
– Был, – коротко ответил Мишка.
Все вскочили.
– Был, – повторил бледный Мишка.
– Ты в этом уверен? – не скрывая волнения, спросил Костя.
– Да, – ответил Мишка. – Я его видел.
Я-то уже знал, чей донос, но остальные еще не догадывались.
– Почему ты молчал? – заорал Володька. – Имя!
– Тише, – попросил Мишка.
– К черту! – Володька грубо выругался. – Хоть во всю глотку ори – кто? Ну, ткни пальцем – кто?!
– Ради бога, тише, – умоляюще проговорил Мишка. – Елизавете Львовне и так плохо.
– Не верю… – еле слышно пролепетала Птичка.
– И правильно делаешь, что не веришь, – сказал я. – Мишка не зря просит, тише, ребята. Рассказывай.
И вот что рассказал Мишка.
Через три дня после ареста Андрюшки Мишка шел домой с педсовета, его остановили двое, предложили сесть в машину и привезли на Лубянку, к Лыкову. В кабинете был еще один человек с внешностью громилы, который сидел сбоку. Лыков многое припомнил Мишке: и «врага народа» отца, от которого Мишка не пожелал отказаться, и дружбу с идеологическими диверсантами братьями Аникиными, один из которых публично клеветал на товарища Жданова, а другой сочинял антисоветские пасквили, и прочее. Поэтому, предупредил Лыков, перед Мишкой имеются два пути: первый – отправиться на лесоповал лет на десять, а второй – чистосердечно доложить, как проходил антисоветский шабаш на дне рождения у Аникиных, кто и что говорил. Мишка ответил, что быстро, с первой чарки захмелел и ничего не помнит, после чего Лыков мигнул сидевшему сбоку громиле и тот дважды ударил Мишку, под ребра и в живот. Мишка упал, его вырвало, громила взял его за шиворот и усадил на стул, а Лыков снова спросил, не выбрал ли Мишка себе свой путь. Мишка повторил, что ничего не помнит, Лыков стал угрожать, вытащил из ящика стола и показал пистолет, но тут зазвонил телефон, Лыков снял трубку. Наверное, услышал что-то для себя приятное, потому что неожиданно пришел в хорошее настроение, сделал знак громиле, и тот ушел, и завел с Мишкой задушевный разговор о том, что каждый честный советский человек должен помогать органам в их борьбе с врагами народа, и он, Лыков, верит, что Мишка все припомнит и позвонит по этому – он дал бумажку с номером – телефону. Ну а если не припомнит и не позвонит – пусть пеняет на себя. Затем дал подписать бумагу о неразглашении, добродушно поведал о том, что происходит с теми, кто разглашает, и отпустил.
– Я думаю, что его повысили, перевели в другое место и он просто обо мне забыл, – продолжил Мишка. – Но это не все. Пока он говорил по телефону, я успел взглянуть на лежавший на столе листок бумаги. И я узнал почерк…
– Чей? – сдавленно спросил Вася.
– Павлика Морозова, – сказал я. – Верно, Мишка?
– Да, – кивнул Мишка. – Я узнал почерк моего ученика, Игоря Волохова. Но думаю, что подписали двое, Игорь и Юрий, они крепко держались друг друга.
– Почему ты столько лет молчал? – сурово спросил Вася.
Мишка понуро опустил голову.
– Я… боялся…
– Я сама позвала их на пельмени! – хватаясь за голову, воскликнула Птичка. – Они сидели целый час, ели и слушали! Будь я проклята! Будь я проклята!
– Простите меня, – скорбно сказал Мишка, – я боялся…
– Будь я проклята! – в голос рыдала Птичка. – Любимого… погубила… своими руками!..
Я сел рядом и стал гладить ее по голове.
– Плачь, родная, – говорил я, и у самого глаза были на мокром месте, – выплачь наше горе… Давайте, ребята, напьемся, авось станет легче. Не вернуть нам Андрюшку, мир его праху…
Так и закончилась эта история. Не стал я мстить – и Елизавету Львовну пожалел, и ее ни в чем не повинных внуков. И вообще не по душе мне мстительность, что-то в ней есть низменное, никого и никогда она не сделала чище и благороднее. К тому же не так уж долго осталось топтать землю, и за то время, что осталось, мне очень нужно «посеять доброе, вечное» в Андрейкиной душе и любить старых друзей. Теперь уже ничто нас не разлучит – «проверено, мин нет».
