Текст книги "Пещера мечты. Пещера судьбы"
Автор книги: Владимир Мальцев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 25 (всего у книги 26 страниц)
О МУРМУЛЯХ И ПОГРАНИЧНИКАХ
Видишь, там сивая кобыла?
Кобылу подними-тка ты,
Да неси ее полверсты.
А. С. Пушкин
Выход из пещеры. Возможно, самые прекрасные сутки в экспедиции, конечно, за исключением тех случаев, когда пещера серьезно пошла и приходится со страшной силой спешить на поезд. Для того чтобы экспедиция вспоминалась годами, ее подземная часть должна прийти к некоторому логическому завершению, оставив задел на будущее, а также приблизительно сутки на послевылезальный балдеж.
Спелеологи, ставящие базовый лагерь на поверхности, совершенно лишены этого совершенно необыкновенного ощущения возврата в мир подлунный, от которого за две-три недели человек успевает отвыкнуть практически полностью. Даже если спускаться в пещеру на несколько дней с мобильными штурмовыми лагерями, нить, связывающая человека с внешним миром, не рвется. Как нельзя прочувствовать всю прелесть пещеры, сходив в нее на день большой толпой, так и нельзя ощутить всю прелесть выхода на поверхность, не пожив в пещере. Именно пожив, причем именно на стационарном лагере, оборудованном с максимально возможным комфортом и начавшем восприниматься домом.
Среди всевозможных путешественников это поразительное ощущение достается только спелеологам. Ни в море, ни даже в космосе, нет такой полной оторванности от всего привычного, и, следовательно, такой степени отвыкания от всего. Когда после недели под землей человек весь следующий месяц, проснувшись ночью, начинает, не открывая глаз, хлопать вокруг ладонью в поисках своего фонаря, а проснувшись утром, искренне удивляется яркому свету и тончайшим запахам. А привычка, докурив сигарету, положить окурок в карман вместо поисков урны, остается на годы.
Пещера – мир мягкий и малоконтрастный. Поразительно красивый, поразительно спокойный, но – совершенно лишенный острых ощущений и резких переходов. Мир, в котором действующим лицом являешься только ты. В котором не нужно искать себе место. Оно есть всегда, и ты с поразительной гармонией в этот мир вписываешься. Мир, практически ничем не похожий на нормальный, что и дает совершенно потрясающий контраст при выходе.
У многих спелеологов есть глубокое подозрение, что в основе всяких восточных сказок про пещеру Али-Бабы лежат именно ранние исследования Хашм-Ойика, достоверно известного в те времена и служившего основой для многих и многих легенд и слухов. Хоть это и недоказуемо, но, по всей видимости, так и есть. Но вот удивительно: в этих сказках прекрасно опознается реальная пещера, но ни в одной из них совершенно не пропечаталось того, что она делает с человеком – насколько она обостряет все чувства и меняет все мироощущение. А если подумать, так эта тема для фольклорного творчества и богатая, и очень мало разработанная.
Я всегда предпочитаю строить высепуливание не несколькими длинными ходками, а множеством коротких. Для того чтобы не размазать во времени момент выхода на поверхность, когда уже на последних метрах галереи со всех сторон наваливаются запахи, от которых просто дуреешь, когда от ослепительно яркого света становится больно глазам, а уши слышат шелест листвы на одиноком дереве метрах в ста от входа. А на самой поверхности встречает мягкая волна жары, причем той жары, которая не выдавливает из тела пот, а просто ласкает кожу, и заставляет немедленно снять комбез, и вообще расстаться со всей одеждой, набравшейся пота и пещерной пыли. Впрочем, природа на выдумки богата, и пару раз наверху встречала вовсе не жара, а сплошной снежный покров, что не менее забавно, особенно в пустыне.
Пожалуй, изо всех путешественников нечто подобное, хотя явно менее выраженное, описал только Тур Хейердал в своем «Путешествии на Кон-Тики». Контраста между реалиями путешествия и реалиями жизни на островах там конечно, гораздо меньше, но одно безусловное сходство с нашей ситуацией есть. Это – то, что состав экспедиции, несмотря на наличие основательной физической нагрузки, лишен изнуряющей работы, а также ограничен в подвижности. И прибывает на место в великолепной физической и психологической форме.
После нескольких недель подземной жизни тело набирает такую натренированность, что наверху, когда есть, где развернуться, происходит невероятный выброс энергии. Хочется лазить по вертикальным стенкам каньона, играть в футбол, словом одолевает тот самый кураж, который и придает особую прелесть жизни. К вечеру, когда багаж вчерне освобожден от подземной пыли и частично упакован, кураж достигает наивысшей точки. И начинается пугание мурмулей.
* * *
Мурмули – понятие глубокое и тонкое, и обозначает оно особую категорию туристов. Тех, кто на самом деле практически не интересуется природой, не имеет чувства туристского коллективизма, но имеет соображения, что надо «быть не хуже других». И мотаются такие по знаменитым местам толпами порой немеряными. Исходно понятие мурмульства связывалось чуть ли не исключительно с прибалтийскими туристами, монополизировавшими на территории СССР эту разновидность туризма в середине восьмидесятых. Собственно, само слово «мурмуль» происходит именно оттуда. Это какое-то прибалтийское, по-моему, эстонское, ругательство, используемое чуть ли не в половине оных групп в качестве обращения друг к другу. Означает оно что-то типа козла вонючего, но суть отнюдь не в этом. И, безусловно, не в прибалтах – типично мурмульские команды несколько позже появились и у всех прочих народностей, причем в не меньших количествах, а подчас и даже в больших. Если в восемьдесят пятом году можно было держать пари, что встреченная банда мурмулей – из Риги или Таллина, то уже в девяностом – что из Владивостока или Новосибирска.
Мурмули не ограничиваются глазетельным туризмом. Среди них немало и «спортивных» групп, смотреть на которые даже еще более противно, чем на глазетельные. Пещеры Кугитанга таких, слава Богу, не привлекают, но, скажем, в Крыму уже довольно регулярно приходится встречать какого-нибудь мурмуля, шкандыбающего в одиночку с плато на трех конечностях. Вполне новый подход – после осмотра грохнувшегося и поломавшегося группа решает, что не критично, сам добредет до автобуса. И смывается. Дабы не нарушать программу.
Для мурмулей Кугитанг очень привлекателен, причем как в части пещер, так и в части каньонов. В начале весны иной раз можно наблюдать одновременно до десятка мурмульских групп от дюжины до сотни человек в каждой. Попервоначалу они не вызывали у нас никаких чувств, кроме тихой ненависти, но постепенно мы поняли, что более эффективного приложения для послевылезального куража, чем мелкие издевательства над мурмулями, придумать трудно. Уж до того эта публика неуклюжая, беспомощная и легковерная, да еще и как правило без чувства юмора, что просто сам Бог велел! И теперь мы, пожалуй, уже не мыслим удачной экспедиции без участия мурмулей на последнем этапе.
А началось все случайно. Вылезли мы как-то из Промежуточной, отнаблюдали роскошный закат, расплюшили оставшиеся модули, и закатили вечерний пир. Куражу выход нужен, поэтому на любое карканье куропатки и любой хрюк дикобраза, компания отзывалась жуткими воплями. На подземном лагере это удовольствие не в ходу. И акустика совсем для другого предназначена, и стиль жизни не тот. В каньоне с его эхом с десяти сторон – самое то. Тем более, что ночи на Кугитанге сказочные, потребность выть на луну у человека ничуть не меньше, чем у волка, и пара недель неудовлетворенности по вытью на луну полностью изливается этим первым вечером на поверхности.
Долго ли, коротко ли, но вдруг обнаруживаем, что на небе что-то не то. Вместо одного Млечного Пути – два. А пить вроде бы еще и не начинали – хороший кураж этого не выносит. Выпить нужно будет попозже, ближе к отбою, когда кураж начнет уступать место расслабухе. Минут десять таращились наверх, пока не поняли, в чем дело. Мурмули. Штук сто пятьдесят. Стоят с фонарями наверху вдоль обреза каньона. Пришли пещеру посмотреть, а спускаться, слыша наши вопли, боятся. Хотя заведомо видят, что нас внизу всего пять фонарей, не считая костра. Ладно, раз так, прибавляем громкости и разнообразия. Зашевелились, перегруппировались.
Через час сверху скатываются парламентеры. Один подходит, десять с дубьем за границей темноты остаются. Точно. Группа из Тарту. Козел-инструктор привез полтораста туристов в пещеры Кугитанга, ни разу сам не побывав вообще ни в одной пещере, и не имея ни одной даже грубой схемы. Уши – огромные. Лапша виснет замечательно. Заряд бодрости на следующий месяц обеспечен, особенно в предвкушении того, что они в пещере по нашим советам увидят.
Именно с этого случая и началась традиция пугания мурмулей. Правда, собственно пугание удается редко, но скучать все равно не приходится. Практически каждый раз, в какой бы сезон ни проводилась экспедиция, как минимум одна группа мурмулей обеспечивает радостное настроение. То они не могут найти в пещере воду, и за показание тропинки к ближайшей луже полдня собирают по всей привходовой части мусор, набросанный предыдущими мурмулями. То они просто идут вверх по каньону, не имея никаких планов в отношении пещер, но – как раз на траверзе Промежуточной понимают, что перегрузились и начинают расплюшивать рюкзаки. То их лагерь обнаруживается уже при сброске – не смогли найти пещеру, встали в самом дурном из возможных мест, а за водой бегают аж в Карлюк, причем за соленой из арыка. [35]35
Традиционно для Средней Азии устраивать все водоснабжение посредством открытых каналов – арыков, проведенных от ближайшего источника или ручья.
[Закрыть]
Особый кайф всему придает то, что мурмули практически во всех случаях ездят «на арапа». Дважды в одно и то же место они попадают чрезвычайно редко, а в первый и единственный раз никогда не дают себе труда изучить, что их ждет. И большинство спелеологов заботятся о том, чтобы их ожидало как можно больше приятных сюрпризов. В смысле, приятных больше для себя. Например, запустить их на экскурсию вдоль Б-подвальского водопровода. Или прицелить в практически непроходимый шкурник, имеющий прекрасные обходы. Или даже устроить им встречу с парой привидений.
При первом опыте общения с мурмулями Володя Детинич попытался немного переборщить – тряхнуть стариной и поставить им волок. К счастью, не удалось. То есть волок он поставил, но – самому себе. Потому что занялся этим на рассвете, когда направление ветра меняется. Что было еще забавнее.
Я ни в коем случае не хочу сказать, что мурмули – плохие люди. Как говорится, мурмуль не виноват, что он мурмуль, и большинство из них – вполне приятные ребята. Их даже немного жалко. Но пугать – все равно надо. В этом есть и воспитательное значение, и чистая, почти детская радость. Тем более, что большинство из них даже не против. Как в той экспедиции, когда открыли Зеленых Змиев. Мурмули нас даже спросили, можно ли им рядом с нами палатки поставить, а мы даже ответили, что вряд ли стоит, потому что поспать мы им все равно не дадим – будем выть на луну, да их пугать. Не поверили. А мы – и не дали. А когда взрывы гомерического хохота по случаю новых приключений кекса достигли апогея, один из них даже вылез из палатки и принес нам бутылочку исключительно приятного домашнего ликера.
Вероятно, институт мурмульства уже отжил свое. В странах с рыночной экономикой публику такого рода обычно берут в оборот коммерческие туристские агентства, и предлагают им несколько более осмысленные и организованные мероприятия. А жалко. Без пугания мурмулей жизнь не полна.
* * *
До недавнего прошлого Кугитанг был пограничным районом с особым режимом въезда, и чрезвычайно любопытно выглядели взаимоотношения пограничников с сочащимися изо всех щелей мурмулями, естественным образом, никакими пропусками не обеспокоенными. Причем сочащимися не только через Чаршангу, но и пешком через горы, и на нанятых машинах по слабопроезжим дорогам в объезд хребта. Для того чтобы контролировать ситуацию, понадобилось бы много больше пограничников, чем было на Чаршангинской заставе.
И привело все это совершенно закономерным образом к чрезвычайно оригинальному раскладу. Пограничники самоограничились контролем въезда в Чаршангу на поезде, полностью закрыв глаза на все остальное. Въехав любым нелегальным образом, дальше можно было по наглому идти прямо на заставу и договариваться, скажем, о ночлеге или бане. А ничто человеческое им, естественно, не чуждо, и хорошая беседа или даже лекция – лучшая плата за баню или ночлег.
Советская дисциплинарная система сыпалась на глазах. И возможно, что последнюю точку в отношениях с пограничниками, после которой те уже наплевали абсолютно на все, поставили даже не мурмули, а именно мы. Пробивать пропуска себе мы уже умели и предпочитали, если позволяло время, этим не пренебрегать. Первый случай откровенного наплевательства произошел в 1990 году, когда в нашей экспедиции, да и во всей истории Кугитангской спелеологии, впервые появились спелеологи из капстран, а именно англичанин Чарли Сэлф. Пропуск в район Кугитанга ему достать удалось, но в саму Чаршангу – нет. А уже в поезде выяснилось, что Чаршанга – путь единственный, так как из-за сильного снегопада перевал в Дехканабаде закрыт, и в объезд через Карши не добраться.
Меры безопасности были утроены. Группа, выехавшая на день раньше, была проинструктирована по телеграфу, чтобы по прибытии в Чаршангу для Чарли была организована машина прямо к вагону поезда, самому дальнему от вокзала и пограничников.
На пути назад мы до последнего момента отсиживались дома у одного из местных шоферов, не светясь в городе, и к поезду вышли за три минуты до его прибытия. И тут оно и началось.
Чаршанга – городок маленький и патриархальный. Все друг друга знают, и начальник вокзала узнал наших ребят, бравших билеты. А узнав – рассказал зашедшим к нему попить чайку начальнику погранзаставы и местному КГБэшнику. А те меня уже год как не видели. Вот и решили подойти поздороваться и потрепаться. Безо всяких задних мыслей.
Уезжали мы вместе с группой Володи Андрусенко – одной из самых бестолковых команд, пробовавших себя на Кугитанге. И Володю, страшно стеснявшегося во время всех пересечений наших групп, прорвало наконец побеседовать с Чарли. И именно в тот самый момент, когда упомянутая пара начальников подошла ко мне пообщаться. А у них – по штату ушки на макушке.
– Это у вас что – немцы с собой?
– Да нет, англичане.
– Слушай, а как ты на них пропуска сюда пробивал?
– Да никак.
– Как никак?
– Да вот так. Взял и привез.
В этот момент подошел поезд, и мы в него влезли, оставивши на перроне двух совершенно обалдевших от такой наглости майоров с раскрытыми ртами. И с этого момента нас больше никогда и никто не проверял.
* * *
Двухнедельное ползание по узким щелям и ежедневное сливание нескольких литров пота воздействует на организм совершенно невероятным образом. Здесь и великолепная натренированность всех мышц, сколько их ни есть в человеческом теле, и полное выведение всевозможных шлаков. Результат – все нипочем, и все возможно.
Вообще-то я терпеть не могу таскать на себе рюкзаки, особенно – тяжелые. И не люблю дальние сепуляния по пещере, особенно – если они происходят в быстром темпе. И поэтому наиболее показательным примером того, как воздействует на человека длительная подземная экспедиция, будет мой собственный пример 1987 года, когда я заканчивал работу на севере Кап-Кутана в одиночку.
Естественно, я договорился с местным спасателем Игорем Кутузовым, что он в условленное время встретит меня у входа на мотоцикле – пилить до автобуса двенадцать километров с тяжелым рюкзаком было сильно лениво, да и в конце апреля месяца уже основательно жарко.
Рассчитывал высепуливание так. С хорошей натренированностью и парой сепулек – больше по проушинам не проходит – до выхода часов пять. Налегке – три. У меня три сепульки основных, тяжелых, да две с помойкой, да две пустых канистры. Итого – шесть. Ползая туда-сюда, часов за шестнадцать должен вылезти. Рассчитал время, выспался, и – вперед.
Я совершенно не представлял себе, что могу абсолютно свободно ползти по любым узостям, прицепив по десятикилограммовой сепульке к каждой ноге и перебрасывая остальные четыре перед собой. Путь до верху занял чуть больше трех часов, и ни на одной самой гнусной проушине не пришлось ползать несколько раз. Сепулька забрасывалась чуть ли не движением одного пальца, из самого неудобного положения, метра на четыре вперед, с точным попаданием в любую узкую дырочку.
Короче, на поверхности я оказался вместо утра вечером. Переоделся, вымылся, собрался, поужинал, чаю попил, пробежался по каньону на тюльпаны полюбоваться. Больше делать нечего. И спать не хочется. И тут осенило. Ночь-то прохладная впереди. Чего я тут ждать буду, и на кой ляд Игорь утром будет лишний бензин жечь? А спущусь-ка я до равнины пешочком, и ночевать теплее будет.
Сказано-сделано. Рюкзачок кил под шестьдесят. Зато пешком, а не ползком. Какая ерунда. Идти даже приятно. Цветы вокруг, на равнине машины ездят, красивый закат намечается. Может быть, даже с зеленым лучом, который вопреки распространенному мнению, в пустынях наблюдается гораздо чаще, чем в океане.
Через километр сообразил – что-то не то. На равнине ночевать, а как же чай? Воды-то там нет. Оставляю рюкзак, беру фонарь и канистру, и – назад в пещеру. И чего там мелочиться. Канистра на пятнадцать литров – так всю ее и наполню. И начхать на лишние пятнадцать кило – сил нынче немеряно, почти как у трех богатырей вместе взятых. Приятно чувствовать себя титаном. Хотя это и не так уж надолго – стремительно набранную физическую форму организм почти так же стремительно теряет. Месяц, максимум два – и все.
Так на равнину и вышел, со стратегическим рюкзаком за плечами и канистрой в руке. И только когда расположился на ночлег, обнаружилось очередное безобразие – забыл вытряхнуть на помойку один из помойных мешков и так полным на станок и пристегнул. Теперь придется как минимум Ижбаю доставлять.
И опять пешком. Потому как утром стало жарко уже часа за три до ожидаемого приезда Игоря, а на равнине без тени не так уж комфортно. И солнце добивает, и москиты. А до Ижбая час ходу вчерашним темпом, а там – чай, айран, прохлада, беседа опять же приятная. С местными бывает тяжело при первых разговорах из-за несколько даже навязчивого любопытства и гостеприимства, но если с кем-нибудь общаться достаточно регулярно, все уже совсем по другому. Размеренно, неторопливо, и без ничего чрезмерного. И Игорь мимо не проедет. А как только он присоединится, Ижбай очередной цирк устроит – начнет его расспрашивать, причем по-узбекски, чтобы я не понял, о том, сколько у меня народу и сколько времени я здесь пробуду. Дабы немедленно доложить всем местным властям сию агентурную информацию, а мне еще раз продемонстрировать, какой он хитрый.
* * *
Естественно, что когда из пещеры вылезает группа, дурные мысли о ночевке на равнине не возникают. Слишком много развлечений, даже если абстрагироваться от мурмулей.
Играющая во всех мышцах сила сподвигает вылезших спелеологов на совершенно нетривиальные мероприятия, немыслимые в любое другое время. Например, сбегать вечерком искупаться на Кайнар – восемнадцать километров в один конец. При этом и мысли не возникает, чтобы попутно добросить часть груза до Ижбая. Завтра донесем и в одну ходку, а в такой прекрасный вечер отягощать себя чем-нибудь и портить тем самым удовольствие просто нельзя.
Или устроить поисковую пробежку по хребту. Или сбегать в магазин в Карлюк. Или попробовать найти новое инженерное решение для выколачивания из комбезов и фотоаппаратов пыли. Типа торжественного выдувания ее с помощью недоиспользованного акваланга. Струя воздуха под давлением в полтораста атмосфер – штука могучая и работает не хуже любой стиральной машины.
Но наиболее популярное развлечение – просто разглядывание того, от чего под землей отвыкли. Травы. Птиц. Цветов. Ящериц. Насекомых. Неба. Южная ночь и так впечатляюща, но после пещеры – вдвойне. Ощущение, что над головой может светиться что-нибудь кроме отблесков на кристаллах, совершенно непривычно. И освещенный лунным светом склон каньона виден гораздо лучше, чем стена подземного зала даже при массированном освещении в три фонаря.
Острота ощущений такова, что фотоаппараты откладываются. Сама мысль, что эта масса всего вокруг может быть зафиксирована на какой-то паршивой пленке, кажется просто кощунственной. Ни одному не только фотографу, но даже величайшему художнику, не дано отразить в своих творениях такой насыщенности чувств и ощущений, а обрезать хотя бы часть из них – значит предать всю идею. Так что, если и будем снимать что-то на поверхности, то – завтра, перед сброской.
* * *
Заветные плюшки, оставленные специально для этого вечера. Чистая посуда. Под землей воды на мытье посуды обычно не хватает, и ее просто вытирают туалетной бумагой. И реально она не чище того, что этой бумагой положено вытирать. Главные правила хорошего тона в пещере – не смотреть собеседнику в глаза (чтобы не слепить его своим налобником), и не смотреть в его тарелку, чтобы не испортить ему аппетит. С момента выхода все это немедленно отменяется. Посуда драится до блеска чуть ли не первым делом, и сервировка импровизированного стола устраивается чуть ли не как в хорошем ресторане.
Зелень. Не только та, на которую смотрят, но и та, которую едят. Десяток разновидностей дикого лука и чеснока. Дикий ревень – кислячка. Прочие вкусные съедобности, которых мы долго были лишены – миндаль, иногда даже фисташки, если урожай. Грибы изредка.
И, после того как закончится активная часть пугания мурмулей, застольная беседа. Иногда даже с преферансом или бриджем. Чистая послевылезальная радость и обострение чувств, в том числе и чувства юмора, бесподобны. Любая мелочь немедленно находит совершенно поразительную интерпретацию. Как с тем же злополучным кексом. Который мы собирались опробовать на поверхности, увлеклись пуганием мурмулей, забыли, в темноте вспомнили, первую порцию успешно сожгли, остальное оставили до утра. На столе. А Леня, чтобы не размочило росой, пересыпал этот остаток в банку из-под заветной Володиной плюшки – мармелада «Лимонные дольки».
Черт меня дернул предположить, что в банке могли остаться мармеладные крошки, и в перерыве между раздачами опрокинуть ее себе в рот. Причем результат-то был очевиден, и не то, чтобы особенно смешон – ну, весь в муке, ну и что. Обычно при такой оказии вспоминается как максимум анекдот про слона и пельмень. Но после пещеры – все по-особому. И Володя с Леней, мужики серьезные и не очень молодые, в ту же секунду синхронно вспомнили детсадовский похабный стишок и, сговариваясь, хором задекламировали:
– Здравствуй, дедушка Мороз, борода лопатой! Ты подарки нам принес, п…с горбатый?
Чем и учинили такой дружный рев восторга, что из лагеря мурмулей примчался депутат с бутылкой. Очень вкусной, а главное – своевременной, потому что свою уже прикончили.
Что не меняется, так это чай. Один из главных талисманов моей команды – четырехлитровый алюминиевый чайник возрастом около пятнадцати лет. Заваривать чай в котелке совершенно противоречит всему мироощущению, поэтому чайник необходим. А то, что ему за долгую жизнь пришлось вынести, делает его чуть ли не одушевленным существом, полноправным членом команды. Он выстоял даже во время Ходжаанкамарской эпопеи. Когда после полудневного ожидания очередной попутки грузились во время обеда. В кузов грузовика, в котором на растяжках был закреплен перевозимый электромотор тонны в полторы весом. По дороге все были озабочены тем, чтобы держаться от мотора подальше самим, а также не пускать под него рюкзаки с фотоаппаратурой. Так что мотор лихо отплясывал лезгинку на наспех погруженной посуде с обедом. И когда мы доехали и слезли, единственное, что поддалось восстановлению – чайник. Сплющенный в совершеннейший блин, он был сделан из такого мягкого алюминия, что был легко перекован геологическим молотком в форму не то, чтобы первоначальную, но более или менее отвечающую его определению и назначению как чайника. И с тех пор, несмотря на то, что у него вечно отваливается ручка и кто-нибудь на этом время от времени не слабо обжигается, чайнику прощается все, и не возникает даже мысли о его замене.
* * *
Сброска. Восемь километров пешком до Ижбая. Иногда, конечно, на машине, но это уж когда спешить приходится. Пешком проще, а там за полдня попутка всегда найдется.
Сброска сильно зависит от погоды. Если прохладно – она легка и скучна. Если жарко – трудна, но врезается в память надолго. Обычно прогулка с грузом по жаре не доставляет ни малейшего удовольствия, но здесь – дело другое. Ощущение, что в самое пекло пота идет гораздо меньше, чем при спокойном и неторопливом передвижении по пещере, не позволяет воспринимать жару как врага. И иногда это даже становится опасным. Просто можно перегрев схватить, что и происходит весьма регулярно. Хотя в моей группе до критической ситуации дело дошло только однажды. Когда пала Сивая Кобыла.
Я очень надеюсь, что Игорь Турчинов, один из наиболее интересных и вдумчивых украинских спелеологов, и лучших моих друзей, простит меня за этот пассаж, но, как говорится, из песни слова не выкинешь. Когда Игорь единственный раз принял участие в нашей экспедиции (сам он специалист по пещерам Оптимистическая и Поросячка в Подолии), любимым его развлечением в лагере по вечерам было сравнивать устройство и жизнь лагеря в зале Пустынном с устройством и жизнью лагерей в Оптимистической, ставящихся в зале Сивая Кобыла. Понятно, что когда по три раза за вечер в исполнении Игоря звучала ария «Вот у нас на лагере Сивая Кобыла, а кстати, я уже рассказывал, почему он так называется?», никак иначе, чем Сивой Кобылой его уже никто не называл. Опять же повторю: не из желания его обидеть – просто нельзя таким обстоятельством не воспользоваться. И окончательно закрепилось сие прозвище именно когда Игоря хватил такой перегрев за километр до Карлюка, что его пришлось долго уговаривать идти дальше, а потом просто разгрузить и вести чуть ли не под руки. На фоне начинающих ощущаться симптомов серьезного перегрева и у всех остальных. И выглядело это именно так, как валится от усталости старый заслуженный конь – просто ложится на землю и грустно сообщает, что вы, ребята, идите, а я как-нибудь потом доползу. А Игорь отнюдь не слабак – просто привык к несколько иному. Когда я был у него в гостях в пещере Поросячка, мы вполне даже поквитались – двенадцатикилометровый ночной галоп к поезду сквозь свекловичные поля и дождь со снегом уложил меня с такой простудой и температурой за сорок, что в Тернополе он меня под руки пересаживал на другой поезд.
Между прочим, между украинскими спелеологами и московскими есть одно очень интересное сходство, оно же различие. Лабиринтовые пещеры Подолии настолько похожи на наши родные подмосковные катакомбы и по размерам, и по структуре, и по психологическому климату в группах, что можно только удивляться. Но катакомба – это катакомба, а пещера – все-таки пещера. И если москвичи, взрослея и начиная лазить в пещеры, с катакомбами расстаются, то на Украине (кроме Крыма) истинно катакомбенный дух не выветривается даже из спелеологов старшего поколения. В мельчайших деталях.
И одним из следствий этого было то, что желудки наши, воспитанные на домашних настойках и грузинских винах, не приняли привезенной Игорем бутыли отборного коньяка «три буряка» (то есть свекловичного самогона высшей пробы). Ни в качестве наркомовских, ни в качестве послевылезальной плюшки. И пришлось бедняге везти бутыль обратно в славный город Львов.
* * *
Дерево. Тень. Здоровенная раскидистая шелковица, под которой сходятся три проселочных дороги. Здесь и будем ловить машину. До Ижбая – всего метров сто, но эти сто метров – по тому же пеклу, и даже налегке уже кажутся непроходимыми. Конечно, если за полчаса не погрузимся и не уедем – успеем оклематься, оставим дежурного и пойдем в гости. Но до того – только лежать и наслаждаться тенью. Не замечая никаких мух. И рассматривая единственное, что здесь наличествует кроме выжженной земли и подгорелого навоза – всяких сбившихся в тень насекомых.
Интересная вещь – насекомые пустыни. В горах, даже низко, есть тень от скал. Здесь же, кроме как под отдельными посаженных человеком деревьями и редкими кустиками верблюжьей колючки, тени нет совсем. И вся живность к этому приспособлена. У любого жука или муравья ноги имеют совершенно несусветную длину, а задница завернута вверх. Как для того, чтобы быстро пересекать открытые участки, так и для того, чтобы туловище ни в коем случае не касалось раскаленной земли, на которой летом впору жарить яичницу. Даже более крупные животные, типа изредка встречающихся ящериц, другие. Сто метров в горы – и там в основном живут агамы, которые хоть и корявы, и похожи внешне на каких-нибудь динозавров, разве что ростом поменьше, но по повадкам и стати – обычны. Здесь чуть ли не единственная ящерица – круглоголовка. Не бегающая, а именно прыгающая на своих длинных ногах с задранным кверху и даже закрученным колечком на спину непропорционально коротким хвостом. Единственная живность, ведущая себя привычно – та, что выходит из нор только весной или по ночам: змеи, тушканчики, черепахи.
Кстати о змеях. Вообще-то Кугитанг – признанный змеюшник, причем ядовитых змей здесь гораздо больше, чем безобидных. В большом ассортименте: гадюки, эфы, кобры, гюрзы, щитомордники. Но если их не искать специально, на глаза они попадаются чрезвычайно редко. Изо всей моей команды не более половины видели хоть по разу какую-нибудь змею. Насекомая сволочь гораздо неприятнее, а часто и опаснее. Паук каракурт здесь вовсе не редкость, а всяких скорпионов и прочих фаланг – в хороший сезон просто тучи. Однако тоже – не настолько они опасны, насколько неприятны. Самая жуткая паника, возможная на Кугитанге, возникает, если ночью в палатку залезает фаланга. Воздействие этого огромного, жуткого с виду, но достаточно безобидного паука изумительно. Самый крепкий мужчина, проснувшись от того, что по лицу пробежала такая тварь, будит своим воплем все окрестности. Причем ничем ее, гаду, не прихлопнуть – скорость и маневренность страшные, поэтому вся палатка немедленно эвакуируется.
Интересно, что местное население фаланг не боится совсем, и свободно терпит их в своих домах, даже радуясь тому, как они изводят мух и тараканов. И в то же время панически боятся маленьких и очень симпатичных ящериц – гекконов, которые с мухами справляются с гораздо большей эффективностью, не кусаются совсем, да и в домах селятся с гораздо большим удовольствием.
