Текст книги "По ту сторону добра"

Автор книги: Владимир Кашин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 18 страниц)

2

Появление миссис Томсон было для Таисии Григорьевны таким же дивом, как если бы она увидела марсианку.

Раздался нерешительный звонок, Таисия Григорьевна открыла входную дверь. На лестничной площадке стояла незнакомая женщина, которая сдавленным голосом спросила:

– Тут живут Притыки?

Слова выговаривала старательно, с каким-то странным акцентом, и Таисия Григорьевна подумала, что явно какая-то иностранная туристка, изучавшая украинский язык по учебникам.

«Но откуда она знает мою фамилию?»

Таисия Григорьевна недоуменно смотрела на худощавую немолодую женщину, коротко подстриженную и немного подкрашенную, одетую в тонкую блузку и джинсы, с ниткой коралловых бус на шее и с плоской сумкой через плечо.

Словно отвечая на ее недоумение, женщина сказала:

– Я – Катерина Притыка. В девичестве. Теперь – Томсон… – Она, казалось, сверлила взглядом хозяйку квартиры.

«Катерина Притыка? Катруся?!» Таисия Григорьевна еще больше растерялась. Перед мысленным взором мгновенно возникла толстушка Катруся с ее голубыми, как небо, глазами, в любимом платьице в горошек, с длинной косой. Неумолимое время выветрило из памяти все другое, даже лицо, а вот крупные васильковые глаза и – подумать только! – платьице в горошек сохранило навсегда! Какой еще удар уготовила ей судьба? Что за человек явился, что ему нужно? Сестра Катруся пропала в войну – скоро уже тридцать лет…

Но у незнакомки были светлые, с легкой голубизной, как у всех криничанских Притык, немного выцветшие глаза и какая-то особенная манера разговаривать, чуть склонив набок голову, как у самой Таисии Григорьевны.

Они стояли друг против друга, миссис Томсон продолжала пристально рассматривать почему-то испуганную ее появлением крупную белокурую женщину с вышитой косынкой на голове, совсем не похожую на Тасю, которую в начале войны отвезли к тетке под Харьков. Кэтрин пришла сюда по адресу справочного бюро и была не уверена, что и в самом деле нашла свою сестру.

Перед глазами каждой пролетели картины детства, сначала светлые, розовые, а потом – черные как ночь; у одной – чужестранная неволя, у другой – потеря близких, сиротство. У каждой свое: у старшей – Англия, семья, дети, новая, непохожая на прошлую жизнь, у Таисии Григорьевны – театральное училище, сцена, Борис Сергеевич…

Прошла минута-другая, и будто притягивающая искра проскочила между ними: незнакомка нерешительно, неуклюже бросилась через порог, и они обнялись тут же, в коридоре.

– А я Тася! Тасюня, Тася! – почему-то повторяла одно и то же Таисия Григорьевна, точно убеждая в этом не только сестру, но и саму себя. – Не может быть, не может быть! – растерянно приговаривала она, ведя сестру за собой в комнату и садясь с нею на тахту. Плача и смеясь, они ойкали и охали и все еще осматривали друг дружку, отыскивая родные черточки, заглядывая в глаза – те ли они самые, что смеялись в далеком детстве, светились лаской, – искали в них себя, свое близкое, родное.

Кэтрин Томсон была для Таисии Григорьевны существом новым, ранее неведомым. Воспринимала ее больше разумом, чем сердцем, не могла побороть чувства неуверенности, какое вызвали у нее измененные годами черты лица, говор и тот неимоверный факт, что Катруся жива и сидит рядом.

Первое, что осмысленно проговорила Таисия Григорьевна, был вопрос:

– Где мама, Катруся?

– Мама? – выдохнула миссис Томсон. – Я думала, что она тут, на Украине. Когда немцы гнали нас из Криниц, на какой-то станции – я уже забыла – молодых женщин и подростков отделили от старых людей и увезли в Германию. А что с мамой, не знаю… Я думала, ты…

– Откуда мне знать! Я же была у тетки Христины, – горько произнесла Таисия. – Тетя недавно умерла… Мы с ней сколько раз ездили в наши Криницы… Никого из прежних криничан не нашли. Пришлые люди построились, восстановили село… Слух был, что немцы всех криничан убили… Думала, что и тебя с мамой… – Таисия Григорьевна умолкла. И снова кинулась обнимать и целовать сестру.

– Я так виновата перед тобой, Тася, – в свою очередь говорила Кэтрин Томсон. – Должна была раньше приехать… Я живу в Англии, в Лондоне, у меня хорошая семья: сын, дочь…

– Подумать только! – всплеснула руками Таисия Григорьевна. – В самом Лондоне!

Кэтрин сняла с плеча сумку и достала большое цветное фото, на котором были представлены все Томсоны.

– Это мой муж Вильям Томсон, – указала Кэтрин на высокого лысоватого мистера, одетого в серый костюм. – А это Робин, рядом Джейн. Ты ее скоро сама увидишь… Потом я тебе все-все расскажу. А сейчас поедем ко мне. – Она небрежно окинула взглядом комнату Таисии. – Я остановилась в гостинице «Днипро»… Вильям раньше не пускал меня к вам… А в прошлом году он умер… Все боялся, что не вернусь, говорил: сошлют в Сибирь за то, что поехала в Англию. Честно говоря, я тоже боялась, всякие разговоры ходили… Вильям говорил, что ни тебя, ни мамы нет в живых. И все равно я виновата перед тобой. Мне нужно было раньше приехать. – Миссис Томсон тяжело вздохнула. – Наконец приехала, заболела… В больницу попала…

– Ой! – снова всплеснула руками Таисия Григорьевна.

– Мне даже операцию сделали. Аппендикс вырезали.

Таисия Григорьевна встревоженно смотрела на сестру.

– Ничего страшного. У вас прекрасные хирурги. Я уже забыла об операции. Немного боялась за сердце. Оно у меня слабое. Столько пережито!..

– У тебя усталый вид.

– Я была в Ленинграде, в Москве… Но разве я могла вернуться в Англию, не побывав в родных краях? В глубине души надеялась найти тебя… И, видишь, не ошиблась. Если бы не операция, я бы тебя отыскала раньше… – Миссис Томсон нежно погладила руку сестры. – Но, знаешь, не сразу узнала.

Они все еще присматривались друг к другу, словно не верили себе.

– Сколько лет, сколько лет! Что делает неумолимое время, особенно с нами, с женщинами… – закусив губу, горестно покачала головой Кэтрин.

Она вскочила с тахты.

– Идем же… Я побоялась возвращаться в Англию одна – в дороге всякое бывает, и мне разрешили вызвать сюда дочку. Джейн прилетает завтра. Она прекрасная девушка и тебе понравится. Я уверена в этом, – сказала миссис Томсон, разглядывая себя в зеркале, которое когда-то служило Таисии Григорьевне для домашних репетиций. – О, какое у тебя большое зеркало. Это прекрасно!

Таисия Григорьевна заперла комнату, и они вышли на улицу.

– Ты замужем? – спросила миссис Томсон.

– Да, – ответила Таисия Григорьевна, в душе радуясь, что Бориса нет дома: она знала характер мужа и понимала, что его надо подготовить к тому, что объявилась сестра…

* * *

Кэтрин Томсон сидела в кресле напротив сестры и задумчиво теребила пальцами концы накинутой на плечи белой шали. Из открытых дверей балкона веяла вечерняя прохлада, и миссис Томсон ежилась даже под этой накидкой из гагачьего пуха. Таисия Григорьевна, напротив, расстегнула воротничок блузки, сидела раскрасневшаяся от выпитого вина и, главное, от возбужденности, не покидавшей ее с момента появления Катерины, которая еще больше усилилась в богатом номере гостиницы.

В беседе с сестрой в памяти Кэтрин воскресали не только лица друзей, криничанская улица, материнская хата, двор со старой сливой и яблоней-кислицей, завалинка, на которой она играла совсем маленькой девочкой, место на печи, где пряталась от сердитой бабки, но и давно забытые эпизоды, казалось, из чужой жизни, судьбы какой-то незнакомой девчонки. Она удивлялась своей памяти, которая порой не сохраняла вчерашние события, зато картины далекого детства вызывала сейчас с такой неожиданной щемящей яркостью.

После первых эмоциональных возгласов волнение немного улеглось и беседа то загоралась, то угасала.

Сидя в глубоких мягких креслах, словно в изолированных гнездах, сестры говорили о каких-то несущественных мелочах, все еще привыкая, прощупывая друг дружку взглядами, сравнивая виденное с тем, что сохранила память.

Миссис Томсон, чувствуя волнение и смятение сестры, как могла, помогала ей своей лаской. Касалась ее плеча, успокаивала. В какую-то минуту даже подошла и обняла Таисию.

– А помнишь, – с какой-то детской обидой в голосе и смехом сказала Таисия Григорьевна, – как тебе сшили новое платье, а мне – нет, я убежала в сад, спряталась и плакала. Едва отыскали. Я всегда донашивала твое и очень сердилась за это на тебя и обижалась на маму…

Воспоминания о родителях, детстве, о школьных друзьях чередовались с рассказами о Германии, Англии, о покойном Вильяме Томсоне и Борисе Сергеевиче, о режиссере, который привез Таисию Григорьевну из Ровно в Киев и который потом «съел» ее здесь. Перескакивали в разговоре с одного на другое, будто жизнь каждой была какой-то торбой, куда беспорядочно запиханы разные события.

Но среди всех полузабытых картин перед Кэтрин то и дело вставал образ паренька, всегда волновавший ее юную душу, пока его не заслонили наслоения беспощадного времени. И вот сейчас он снова всплыл в ее сознании, и Кэтрин захотелось поговорить об этом юноше.

Таисия Григорьевна словно прочитала мысли сестры.

– А знаешь, кого я встретила в Киеве? Андрея! Помнишь соседей, Воловиков? Ты даже когда-то дружила с ним. – И глаза Таисии Григорьевны засветились лукавством.

Сердце у миссис Томсон вздрогнуло.

– Какого Андрея?! – удивилась она. – Его давно нет в живых.

– Честное слово, видела! Несколько раз, – поклялась Таисия Григорьевна. – Правда, фамилия у него другая.

– Ну, вот. Просто похожий человек, – уверенно проговорила миссис Томсон. – Можно съездить в Криницы, на его могилу. Он умер в ночь, когда немцы выгоняли нас из села.

– А кого же я тогда встретила? Неужели ошиблась? – Таисия Григорьевна растерянно замолчала. – Земля ему пухом, если так. – Вскоре она вновь повеселела. – Признаюсь теперь, я, девчонкой, всегда за вами подглядывала, а один раз видела, как вы целовались в саду, за дикой яблоней. Но мне стало стыдно, и я сразу убежала, пока вы не заметили. И запомнила это на всю жизнь…

– Уши тебе оторвать нужно было, – неожиданно по-девичьи застыдившись, упрекнула миссис Томсон сестру, чувствуя, как ее вдруг обдало жаром.

Стараясь спрятать волнение, спросила:

– И давно ты его видела?

– Кого?

– Того, похожего на Андрея?

«Какая глупость! Из могил не встают!» – в то же время подумала Кэтрин. Но не спросить не могла.

– Не очень, – ответила Таисия Григорьевна. – Он тут, в Киеве, теперь живет. Врач… Но, правда твоя, может, и не наш криничанин. Он меня не признал. Как-то поздоровалась, хотела заговорить, но он и головой не кивнул – отвернулся и прошел мимо. Я решила: бог с тобой! Но потом рассердилась на себя: подумать только – за все время одного-единственного криничанина встретила и не смогла поговорить. Я его узнала, а он нет. Конечно, я очень изменилась… Когда встретила вторично, набралась духу и решительно подошла к нему. «Извините, – сказала, – я из Криниц. Таисия Притыка. А вы не Андрей Воловик?» Он посмотрел на меня испуганно. «Нет, нет, – проговорил быстро. – Вы ошиблись. Я не знаю никаких Криниц, никаких Воловиков. Я совсем другой человек». Но глаза у него, Катруся, так и бегали. Мне не оставалось ничего другого, как снова извиниться. Впрочем, я даже этого не успела сделать, потому что он заспешил, чуть ли не бегом бросился от меня… Все это показалось очень странным, и я решила при случае проследить за ним. А в прошлом году, когда я еще работала, заболел отоларинголог, который обслуживал наш хор, и в театр пришел новый врач. Это был тот самый, похожий на Андрея Воловика, мужчина. У него дрожали руки, когда осматривал мое горло, и я еще раз подумала, что это, наверное, наш Андрей. Но почему он от меня прячется? Потом узнала, что фамилия у него совсем другая – Найда… Вскоре я ушла из театра, больше с ним не встречалась, и все это осталось для меня загадкой.

Миссис Томсон откинулась на спинку кресла.

– Отец Андрея Воловика был полицаем в Криницах, – задумчиво проговорила она.

– Вот как… Полицаем…

– Да. Только каким-то странным… Во всяком случае, он погиб от немецкой пули.

Кэтрин посмотрела на часы, поднялась и подошла к чайному столику, на котором стояли небольшой электрический самоварчик и хорошенький сервиз – приятный сюрприз администрации гостиницы для иностранных гостей, – и воткнула штепсель в розетку в стене.

– С трех до пяти часов у нас в Англии непременно чай. В любую пору года. Это старая традиция. Попробую и в этих условиях заварить по-нашему. Тебе понравится.

Сестры пили чай. Кэтрин Томсон угощала Таисию сладостями и рассказывала о своей жизни за границей, а мысли ее все время возвращались к похожему на Андрея человеку. Наконец она не выдержала.

– Тася, сестричка, – немного запинаясь, с натянутой улыбкой, будто шутя, проговорила, – а ты не могла бы… узнать его телефон?.. Ну, этого человека, похожего на Андрея.

Таисии Григорьевне не нужно было объяснять причину.

– Узнаю, узнаю, Катрусенька, – заговорщицки проговорила она. – Ой, – вскрикнула вдруг, – мы это и сейчас можем сделать! Знаем фамилию. Имя, отчество, если это он, наверное, остались у него те же – Андрей Гаврилович.

Она мгновенно пересела на круглый пуфик около телефонного столика и набрала «09».

– Будьте любезны, Найда Андрей Гаврилович… Да, Андрей Гаврилович… Адрес? Не знаю, девушка. Я вас очень прошу. Мы приезжие, издалека, тридцать лет не виделись…

Таисия Григорьевна уговорила телефонистку и через каких-то полминуты начала записывать на уголке газеты:

– Сорок девять… тридцать один… Так… И такие же инициалы? Будьте любезны, второй… Пятьдесят семь… так… тринадцать… так… Спасибо, спасибо… Двое людей с одинаковыми фамилиями и инициалами, – объяснила, положив трубку. – Но это немного… В Киеве свыше двух миллионов жителей, легко сказать… Один из номеров его… Можно и сейчас позвонить.

Миссис Томсон вяло усмехнулась и покачала головой.

– Не нужно. В другой раз… Я утомилась, Тася. Столько впечатлений, столько волнений, хотя и радостных…

– Тебе нехорошо? – испугалась Таисия Григорьевна.

– Ничего, ничего. Налей мне, будь любезна, валерьянки, там в спальне на туалетном столике.

Выпив лекарство, миссис Томсон сказала:

– А теперь я отдохну, Тася…

– Я еще посижу около тебя. Вызвать врача?

– Нет, нет, не нужно. Сейчас станет легче… А ты приходи завтра… Сможешь утром?

– Конечно, смогу.

– Вот и хорошо… Завтра, я говорила, прилетает Джейн… И знаешь… Ей ничего об истории с этим врачом не рассказывай…

– Конечно, конечно. Это ей ни к чему…

* * *

После того как Таисия Григорьевна ушла, миссис Томсон долго сидела расслабленно в кресле, и призабытые картины вставали перед ее глазами.

…Всех подняли затемно. Она не сразу поняла, что скоро уже рассвет. «Шнель, шнель, шнель! Собирайся, выходи!» Немецкие солдаты и полицаи не давали даже оглядеться, люди спросонья не могли ничего найти в хате. «Выходи! Выходи! Шнель! Шнель!» Кто задерживался, того прикладом или просто кулаком в плечи! Вещей никаких не разрешали брать, только еду на дорогу. «Скоро возвратитесь в свои Криницы. Все будет целое – немцам ваше тряпье ни к чему!»

Когда рассвело, криничане были уже за селом. Утро серым светом обливало голые ветки, пожухлые мокрые листья под кленами вдоль дороги. Пронизывающий ветер трепал желтую траву на выгоне, два года не топтанную ни людьми, ни скотом, проникал под одежду, заставляя теплое после сна тело дрожать как в лихорадке.

Людей выстроили в одну колонну. Спереди, по краям и сзади – солдаты и полицаи.

Катруся пробежала глазами по колонне. Андрея нигде не видно. Ах да, он где-то в хвосте, на телеге… Ведь старосте и полицаям комендант разрешил везти свои семьи на телегах и забрать награбленное добро.

Да будет она его искать! Немецкие холуи!.. Все росла тревога: куда это гонят целое село? Что с ними сделают? От фашистов можно всего ждать. По колонне поползли слухи, что гонят в Германию на работы. Со стариками и детьми? Это что-то другое… Но что именно? Мать пыталась подбодрить ее: «Как-то будет?.. Как с людьми, так и с нами…» Младшую сестричку Таисию весной отвезли к тетке на Харьковщину, и что там сейчас делается, никто не знает. Прошли слухи, что Харьков уже снова советский, фронт подошел к Днепру и вот-вот будет тут. Рассказывали, что из каких-то сел людей тоже повыгоняли и об их судьбе ничего не известно.

Но вот прозвучали команды. Полицаи, словно борзые, забегали вдоль колонны – выстраивали, ровняли. Но попробуй наведи порядок среди мальчишек, бабусь да малых детей! На грузовике, затянутом сверху брезентом, подъехал комендант, вылез из кабины – сытый, мордастый, если проколоть, наверно, не кровь полилась бы, а сало, – встал на подножку, что-то прокричал.

Староста начал переводить. Никто не услышал его голоса – шум, плач… Комендант снова влез в кабину, и грузовик, подняв за собой пыль, помчался по дороге и вскоре исчез за поворотом. Люди жались друг к другу: что сказал комендант, куда их гонят, зачем, надолго ли, когда отпустят?

Полицаи ругались, кричали. Кто-то из немцев вдруг пустил автоматную очередь вдогонку подростку, который, воспользовавшись суматохой, бросился через огороды к реке. Он остановился, выделяясь на фоне серого утреннего неба, потом взмахнул руками и упал на землю. Он шел с дедом, и старик, еле поднимая тяжелые ноги, трусцой побежал к внуку. Прогремела вторая очередь. Дед, не сделав и десяти шагов, боком осел на землю, словно мешок, сброшенный с плеч. И тут все, даже полицаи, притихли, все стало понятным, и уже не так важно было, что сказал комендант, важным было то, что сделал солдат, – он претворил в жизнь слова офицера автоматной очередью.

Прозвучала еще какая-то команда, полицаи снова ожили и еще свирепее накинулись на людей. Колонна медленно поползла по дороге.

От одного к другому передавали: здесь будет линия обороны, их ведут в город, оттуда молодежь повезут в Германию, а стариков и детей отпустят. За попытку убежать – расстрел.

Потом к Катрусе докатилась страшная весть: сын Воловиков Андрей вчера умер, и отец похоронил его во дворе этой ночью, даже не отпев. Да и что ждать от полицая, немецкого холуя? Воловику люди больше, чем другим, не могли простить, что тот стал полицаем. Пусть уж сельские разбойники, такие, как Ярема, который из тюрьмы не вылезал. Или Степанидин Архип, что, говорят, родную мать задушил, чтобы деньги забрать. Но Воловик, который был тихим, спокойным человеком…

Катруся не могла поверить в страшную весть. Как это умер? Отчего? Она собственными глазами видела его около своего двора вечером. Выдумают такое… Где-то прячется сзади на отцовской телеге!..

И все же будто черная гадюка обвила ее и без того встревоженную душу. Шепнула матери, что немного отстанет; в ответ на испуганный взгляд поклялась, что не сбежит, немного побудет сзади, а потом снова догонит ее.

Незаметно от охранников начала отставать. Андрея нигде не было. Мать его, Надежда Павловна, ехала на телеге одинокая – на голове черный платок – в своей скорби. Куда и девался ветер, который до сих пор пронизывал Катрусю! Трясло уже от жара, что палил все тело. И тогда впервые поняла: какой бы ни был отец Андрея, сын за отца не отвечает. Это был ее Андрей, ее Андрейка, единственный на всем свете…

Люди шли и шли, гонимые в неизвестность; покачивались на слабых ногах деды и бабуси, тихо шагали дети, забыв о шалостях. Навстречу гремели машины с немецкими солдатами, и криничане свернули на грунтовую дорогу.

Мать смогла подойти к ней только во время короткого привала. Она еле ответила на ее вопросы, есть не захотела. Мать, наверное, догадалась о ее беде и не настаивала. Сказала: «Ты бы поплакала, Катя». Она вскинула на нее гневные глаза: «Чего бы это я плакала?!» На том разговор и закончился, потому что немцы и полицаи уже приказывали строиться.

И снова узкая торная дорога. Где-то сбоку грохочут немецкие машины, танки, пушки. Ей казалось, что вся эта страшная сила движется на их Криницы, от которых теперь ничего не останется, точно так же как и от ее Андрея.

Было холодно, сыро и ветрено; медленно тянулись в безысходность люди. Конвоиры все время подгоняли их – к ночи должны быть в городе.

Еще до наступления сумерек куда-то исчезла мать Андрея. Сколько она ни искала ее глазами, нигде не увидела. Удивлялась, куда же она делась? Может, убежала, когда шли рядом с лесом? Но почему же тогда немцы не заметили и не стреляли? Да и муж ее, отец Андрея, здесь. Странно…

Когда начало смеркаться, внезапно раздалось несколько коротких автоматных очередей. В фиолетовых осенних сумерках на фоне угасающего неба она увидела, как за сараи, что стояли у дороги, шмыгнул человек. Кто именно, не разобрала, но в руках у него, показалось, был карабин. Двое солдат погнались за ним. Где-то недалеко вспыхнула стрельба. Вскоре солдаты вернулись к колонне.

Только позже она узнала, что это убегал и стрелял Воловик и что немцы убили его. Ее это удивило. Ведь он полицай…

Один солдат был ранен, его положили на телегу, и немцы совсем обезумели.

Поздно вечером добрались до города. Их загнали в длинный холодный барак около железнодорожной станции. Люди не спали. Дети, забывшись в тревожном сне, то и дело просыпались, плакали и кричали. Мать обнимала Катрусю, грела своим телом. Она прицепила себе на грудь лоскуток черной материи, но мать сделала вид, будто не замечает этого. Да и мысли ее были заняты совсем другим. Кто-кто, а полицай знал, куда людей гонят и что их ждет. И если уж он решился бежать, то добра не жди.

А она думала об Андрее. Ругала себя за напускное безразличие и холодность к нему. Сердце кровью обливалось, когда вспоминала, как отворачивалась при встрече, как пряталась в хате, заметив, что он из своего двора следит за ней…

Целую ночь тревога не покидала людей. Прислушивались к малейшему шороху за дощатыми стенами барака. Гудки паровозов, гул моторов, шаги часовых… Утром огромные двери раздвинулись, вошли немцы.

Всех быстро разделили на две группы: девушек и юношей – в одну, стариков и детей – в другую. Один из немцев сказал на ломаном русском языке, что молодых людей отправляют работать в Германию.

Мать бросилась к ней, чтобы вытащить из толпы невольников, но ее грубо обругали и оттолкнули. Среди шума, плача, который поднялся, она кричала матери что-то успокоительное, просила беречь себя, обещала вернуться. Если бы не смерть Андрея, если бы не этот неожиданный удар, может, она и не приняла бы так покорно свою судьбу. И вдруг подумала: а что теперь немцы сделают со старыми людьми? Стало страшно за мать, выбежала к ней, обняла, начала целовать.

Солдат оторвал ее от матери, схватил за плечо, толкнул назад, в небольшую колонну, которая уже двигалась к выходу. В дверях еще раз оглянулась.

Больше матери она никогда не видела…