Текст книги "По ту сторону добра"

Автор книги: Владимир Кашин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 18 страниц)

3

Через час Коваль разговаривал с Олесем Залищуком. О нем подполковник уже почти все знал. Единственное, что его интересовало, – это когда Олесь в последний раз видел отца, где они встретились и чем закончилась их встреча.

Когда дверь кабинета открылась и на пороге появился плотный, как и Борис Сергеевич, чем-то неуловимо похожий на него молодой мужчина, Коваль интуитивно почувствовал, что разговор будет прямой и короткий. Залищук держался свободно, отвечал лаконично, но сердитые нотки звучали в каждом его слове. Из опыта подполковник знал, что так отвечает в милиции человек, который не чувствует себя виноватым или уверен, что его вину не докажут.

– Второго августа вы не встречались с отцом, Олесь Борисович?

– Нет, – твердо ответил молодой Залищук, – я его давно не видел, может, с год.

– Меня интересует только вечер, когда он погиб.

Олесь промолчал, всем своим видом будто говоря: «Я сказал все и повторяться не хочу».

Коваль предложил папиросу.

Залищук поблагодарил и вытащил свои сигареты. Когда прикуривал, Коваль понял, чем он похож на отца, фотографии которого подполковник внимательно изучил: голова посажена на короткой шее, словно сидит на широкой груди. Но нос, наверное, матери – хрящеватый с горбинкой, и тонкие нервные ноздри, которые то и дело раздувались.

– Перескажите весь свой день второго августа.

– Разве все упомнишь!

– Будем вспоминать. Вместе.

Когда дошли до вечерних событий, Олесь сказал:

– Жена была во вторую смену. Я остался со Степанком, сыном. Ребенок уснул, и я лег.

– В котором часу?

– Приблизительно в девять, а может, позднее.

– Всегда так рано ложитесь?

– Мне вставать на рассвете.

– Это не ответ.

– Ну, не всегда… Но день был утомительный… Я же рассказывал вам, что ремонтировал ванну…

– Ваш адрес – улица Строителей, это здесь же, в Дарнице?

Олесь кивнул.

– В девять на улице темнеет?

– Еще видно.

– Ну, а до девяти, Олесь Борисович, не решились ли вы вдруг проведать отца?

– Нет, я отца не видел в тот вечер. Я уже сказал.

За много лет службы Коваль часто слышал вранье, он почувствовал фальшь в словах Олеся. Но одновременно тон ответа свидетельствовал, что парень просто что-то недоговаривает.

– А кого вы в тот вечер видели на Русановских садах?

По тому, как раздулись ноздри Олеся, Коваль сделал вывод, что сведения, полученные Струцем, имели под собой какое-то основание.

Пауза длилась долго. Наконец Олесь сказал:

– Никого не видел. – И сразу понял, что проговорился, что теперь так просто от настырного подполковника ему не отделаться. И он решительно добавил: – Я знаю, что вам нужно! Не ходил ли я к отцу, не подсыпал ли ему яд… – Он вскочил со стула. – Есть ли у вас совесть такое катить на меня!?

Коваль жестом приказал сесть. Олесь не послушался. Лицо его стало упрямым, ноздри то и дело раздувались.

– Если хотите, скажу, хотя вы можете не верить… Я уже давно хотел помириться с отцом, но Нинка, жена, к нему не пускала… В тот вечер она была на второй смене, и я, когда Степанко уснул, попросил соседку посмотреть за ребенком, а сам махнул на Сады. Когда пришел на дачу, увидел, что в домике люди, услышал чьи-то голоса. Мой разговор с отцом должен был происходить с глазу на глаз… Неожиданные гости спутали мои карты. Я потихоньку поднялся по лестнице. В комнате сидели отец, Таисия и еще какие-то незнакомые. Засомневался, заходить или нет. А тут Таисия взглянула в мою сторону и поднялась из-за стола. Она направлялась к двери, и я, не знаю почему, быстренько сбежал по ступенькам и шмыгнул в переулок.

– Думаете, она не увидела вас?

– Не знаю. Может, и увидела.

– А что еще вы заметили на даче?

– Ничего. Я возвратился домой, решив отложить свой разговор с отцом. – Олесь сел и, казалось, немного успокоился.

– Вы еще постояли немного около калитки. А ведь можно было спрятаться в тени деревьев, переждать, пока разойдутся гости.

– Я ушел оттуда сразу. Некогда было ждать. Дома ребенок, жена скоро вернется с работы, устроит прочухан.

– Жаль, – заметил Коваль, посасывая папиросу, которая погасла. – Только вы убежали, гости вышли в сад, отец ваш остался один, могли бы поговорить, и, гляди, все иначе обернулось бы…

Коваль умышленно обратил внимание Олеся на эту деталь, хотел посмотреть, какое выражение появится на лице у собеседника.

Молодой Залищук с жалостью покачал головой, причмокнул губами.

– Да, жаль, очень жаль! Если бы я знал… – развел он руками. – Но, поверьте, я никак не причастен к смерти отца. Хотел бы знать, кто отравил! Я бы с ним быстро посчитался. – Олесь так сжал кулаки, лицо его стало таким жестоким, что Коваль понял – дело не закончилось бы одними словами.

– Вы, наверное, не ссориться приходили?

Олесь вздохнул.

– Хотел помириться. Давно собирался.

– Нужно было встретиться, – может, и обстановка сложилась бы иначе… Ведь каждая трагедия – определенное стечение обстоятельств, причин, условий. Достаточно было выпасть из этой трагической цепи хотя бы одному звену, и вся она распалась бы…

– Так вы все-таки считаете меня хоть побочно, но причастным к смерти отца?.. Хотите, чтобы мне камень лег на душу?

– Нет. Это мои соображения, за которые вы не отвечаете, Олесь Борисович.

Подполковник пригласил в кабинет доктора Найду.

Когда тот вошел, опрятно одетый, в белой рубашке с красивым галстуком, словно собрался в театр, Коваль кивнул на Олеся:

– Вы нигде не встречали этого человека?

Доктор внимательно присмотрелся к молодому Залищуку и покачал головой:

– Нет.

– А на даче Залищуков, когда вы там ужинали? Второго августа…

Доктор снова покачал головой. Коваль взял повестку Олеся, чтобы подписать, взглянул на часы и тут же вспомнил, что он не в своем кабинете в министерстве, а в райотделе, где вход и выход граждан свободный.

– Можете идти, Олесь Борисович, – протянул ему повестку. – А вы, Андрей Гаврилович, садитесь, – показал на стул.

Олесь вышел не попрощавшись, что-то сердито бормоча себе под нос.

С Найдой разговор был долгий. Доктор подробно рассказал Ковалю свою историю и то, как Катерина Притыка, теперь Кэтрин Томсон, помогла ему узнать правду об отце.

– Был в Партизанской комиссии, подняли архивы… Теперь не знаю, перейду на свою настоящую фамилию или сделаю двойную – Найда-Воловик. В загсе говорят, что отцовскую можно возвратить через суд…

Коваль с интересом рассматривал доктора. Долгие годы неопределенности своего положения в обществе наложили на него отпечаток. И хотя временами, увлеченный работой, которую любил, Андрей Гаврилович забывал о своей тайне, однако она постоянной тревогой жила в нем, тупая, словно глухая зубная боль.

Особенно охватила его тревога, когда впервые встретился с Таисией Притыкой. Не сразу узнал ее, но когда та назвала себя, испугался и еле убежал от нее. Вторично убежать не удалось: тогда, в театре, когда осматривал артистов хора и в кресло перед ним села Таисия, понял, что рано или поздно она разоблачит его. Вынужден был даже отказаться от дополнительной работы, лишь бы избежать новых встреч с ней… Вся его жизнь после войны была наполнена страхом. Хотя сам не совершил преступления, но, встав на путь обмана, сделав первый шаг на этом пути, уже шел до конца…

Подполковник видел, что неуверенность, страх разоблачения крепко поселились в сердце Андрея Гавриловича. Возможно, потому он не решился и жениться.

– Расскажите о вечере второго августа. Когда вы гостили на даче у Залищука…

Доктор не знал, что его об атом будут спрашивать, и немного растерялся.

– Начинайте сначала, – пошутил Коваль, чтобы разрядить обстановку и создать атмосферу непринужденной беседы. – Вот вы приехали на дачу… С кем приехали?

– С Катериной… не знаю, как теперь называть… Историю ее вы, наверное, знаете?

– Сейчас она для нас миссис Томсон, – сказал подполковник, припоминая, что и для него сначала легче было называть ее Катериной Григорьевной.

Коваль засыпал врача вопросами, ответы на которые он знал наперед и хотел лишь убедиться, что показания свидетелей совпадают: «Кто еще был на даче?», «Что вы привезли?», «Где покупали вино?», «Что пили кроме вина, привезенного вами?», «Была ли бутылка закрыта?», «Чем закусывали?», «Сколько выпил Борис Сергеевич?»

– А теперь спрошу вас как врача, – сказал Коваль под конец. – Вы не заметили у Бориса Сергеевича каких-либо отклонений в поведении? Как он держался, когда выпил?

– Был взволнован. Подозреваю, что он всегда такой неуравновешенный. Нервная система слабая и травмированная. Я не невропатолог, но это видно и неквалифицированному глазу.

– А стычек не было?

– Ну как вам сказать… Борис Сергеевич разговаривал и с женой, и с Кэтрин в повышенном тоне. Но, думаю, этот тон свойствен ему.

– А с вами?

– Нападал и на меня, – виновато усмехнувшись, признался доктор, и перед глазами его выразительно встала неприятная беседа в тот вечер.

«А-а, полицейское семя! – закричал, встопорщив брови, хозяин дачи, когда Таисия представила Андрея Гавриловича. Он не подал ему руки. – Слышал, слышал о вас…»

Доктору и сейчас, в милиции, стало жарко, как тогда, когда Залищук так «приятно» поприветствовал его.

«Что ты, Боря, – бросилась в защиту Таисия. – Ведь говорила, то была ошибка – отец Андрея Гавриловича помогал партизанам и служил в полиции по поручению подполья. Просто этого никто не знал, даже Андрей. И погиб от фашистской пули».

«Тебя там не было, ты у тетки жила».

«Андрей все проверил в Партизанской комиссии и даже справку взял, чтобы вернуть свою фамилию. Она честная и славная».

Залищук пожал плечами. «Ну что ж, извините», – сказал и замкнулся в себе…

Настроение у Андрея Гавриловича уже было испорчено, хотя пытался держаться, как будто ничего не произошло. Кэтрин тоже сурово упрекнула Бориса Сергеевича: «Говорите, что Таисия там не была, а я вот была и видела, как старый Воловик стрелял по конвою и как сам погиб».

Залищук метнул острый взгляд на миссис Томсон и махнул рукой: кто бы говорил! Пробурчал: «Сначала отрекаются от родного отца, а потом – «папочка, папочка»! Возвращают себе фамилию!..»

Он притих и, сидя за столом, интересовался больше всего своим стаканом. И только после того как сбегал в ларек еще за одной бутылкой, снова вцепился в доктора.

«Все правильно, – начал он, как бы отвечая каким-то своим мыслям. – Отец оказался порядочным человеком, и все прекрасно… Но почему вы, – обратился прямо к Андрею Гавриловичу, – прятались от своей родной власти? Если бы не такой поворот событий, вы до сих пор обманывали бы всех нас. Значит, никому вы не доверяете: обманывали и тех солдат, которые из могилы вас выкопали, и товарищей в институте, когда втерлись под придуманной фамилией…»

«Но ведь сын за отца не отвечает», – попытался отбиться Андрей Гаврилович.

«А за себя? Я не об отце спрашиваю, а о вас. Вот вы врач, а жили нечестно… Больной идет к вам с доверием, а оказывается, что доверять вам ни в чем нельзя…»

В конце концов Андрей Гаврилович не выдержал, и они поссорились. Когда все вышли во двор, Залищук не захотел с гостями идти и остался в домике.

И еще одно запомнилось Найде: реакция Джейн. Девушка не сводила с него глаз. Это было для нее что-то новое, захватывающее, покрытое тайной…

– И что же? – ждал ответа Коваль.

– Укорял меня за отца, обвинял в нечестности… – вынужден был признаться доктор.

– И вы поссорились… – закончил за него подполковник.

– Да, – признался Андрей Гаврилович, – поссорились, и я еле дождался, когда Катерина Григорьевна поедет к себе, в центр.

– Никаких признаков отравления не наблюдали у Залищука?

– Нет. Никаких симптомов, ни тошноты, ни рвоты, даже не побледнел за весь вечер. Не заметил, чтобы и пот вытирал со лба, как это делает человек при отравлении. Держался развязно. Пил, по сути, один, если не считать Таисию Григорьевну… – Доктор замолчал. Потом после долгой паузы внезапно встрепенулся и радостно сказал: – Ах, товарищ подполковник, я так благодарен судьбе, что привела сюда Катерину! Ведь какой камень сняла она с моей души!

Коваль ничего не ответил. Он думал свое: мог ли Найда из-за такой мелочи, как случайная перебранка, отравить Залищука? Особенно теперь, когда узнал правду об отце…

Дверь в кабинет открылась. На пороге стоял лейтенант Струць.

– Виктор Кириллович, – позвал Коваль, – заходите. Вы мне нужны…

После того как Найда ушел, Коваль пересказал весь разговор с ним Струцю и сделал вывод, что доктора, очевидно, придется исключить из круга подозреваемых, который все сужается, хотя в середине ничего нет.

– Как бы у нас не осталась дырка от бублика! – пошутил он.

4

Сидя в халате в домашнем кабинете за старым столом, на котором давно потрескался лак, Дмитрий Иванович листал только что полученный одиннадцатый номер альманаха «Прометей». Когда выпадала свободная минута от ежедневных хлопот, от розыска, рапортов, справок начальству, отдавал ее историческим и научно-популярным книгам. Любил произведения древних и вот такие сборники, как «Прометей», где можно было прочесть неожиданные исследования.

Правда, в эти дни у Коваля не было свободной минуты – до сих пор топтался на месте в деле убийства Залищука. Но всегда, когда попадал в тупик, намеренно занимался чем-нибудь посторонним. Тогда возбужденный мозг, будто протестуя против внезапного переключения, начинал работать над неразгаданной задачей исподволь, незаметно и наконец открывал перед ним то, что он до сих пор безуспешно искал.

Из опыта Дмитрий Иванович знал, что свободный, раскованный полет мысли рано или поздно выведет его на правильный путь. Жаль только, что не имел времени ждать такого озарения – ему был дан для розыска четкий срок.

Его внимание привлекла статья о старом русском учителе Федорове, который утверждал, что в будущем человек станет бессмертным, так как научится воссоздавать себя снова и снова и этим продлевать свою жизнь.

Коваль не дочитал статью до конца. Хотелось поразмышлять над главной гипотезой, освоиться с неожиданной, как вспышка света в темноте, мыслью о том, что смерть – самое большое зло в мире – не вечна, что она будет побеждена на новом этапе развития материи… Ему очень понравилась эта мысль, даже усмехнулся: действительно, в каждом человеке живет тяжкое сознание неизбежности смерти.

Он закрыл книгу и отложил: все-таки нужно думать не над глобальным злом, а над конкретным преступлением.

Заметив, что механически подтягивает к себе чистый лист и крутит в пальцах карандаш, понял: все же не обойтись без привычных графиков. Вздохнул: если на протяжении стольких лет пользовался ими, то теперь, когда память может и подвести, нужно тем более все записывать.

Но чертить начал не сразу. Засмотрелся в открытое окно на вечерний сад. После того как на запад от его домика возвели многоэтажный гигант, солнце, заходя, не высвечивало кусты, не обсыпало, как раньше, кроны старого ореха, верхушки яблонь красными огнями – проникало в садик только ласковым, рассеянным светом, в котором сначала было немного розовой краски, которая быстро темнела, снимая румянец с лица вечера, и все вокруг становилось серым, сливаясь с темнотой глухих уголков. Коваль опечаленно подумал, что и сад за последнее время будто совсем постарел: ветви разросшейся под стеной бузины лезли в окно; у яблоньки, что стоит под забором, одна ветка усохла, и ее нужно отрезать; кусты роз заросли, переплелись – надо пересаживать. Кажется, он такой же «заботливый» хозяин, каким был и Залищук. Ему не хотелось сейчас тянуть дальше нить этой мысли. В конце концов, у него еще есть Наталка и Ружена, и нужно в первую очередь найти время для них. События, которые разворачивались в его семье, требовали от него каких-то новых решений; может, даже придется отказаться от этого дома, полного теней прошлого, этого сада, словно отрезать от себя дорогой кусок жизни.

Несмотря на свой жизненный опыт, когда дело коснулось его самого, Коваль, создавая новую семью, многое не предусмотрел. Человек, умевший связать в аналитичном уме результаты следствия с причинами, события прошлого с сегодняшними событиями, аргументировать тонкие скрытые чувства, которые вызывают внезапные на первый взгляд, необъяснимые вспышки эмоций, детектив, который мог предвидеть будущие поступки других людей, не догадывался, что ожидает его самого при резкой перемене жизни. Так при обыске, когда все внимание направлено на главное, взгляд человека минует что-то очень важное, которое находится близко, около него, перед самым его носом.

Дом, дорогой ему дом, вдруг оказался словно живым существом, и тень умершей жены будто вышла из его стен и поплыла по всем комнатам, подсказывая памяти, казалось, стертые временем события, картины, слова, жесты, рисуя перед глазами улыбку Зины.

Самый большой, неожиданный удар нанесла дочь. Как он ошибался, когда думал, что Наталка одобряет его брак. Она мило подтрунивала над его запоздалым увлечением, но в конце концов не возражала против желания жениться: «Слава богу, будешь устроенный, и мне хлопот меньше». И при этом снисходительно улыбалась – так, как умела делать и ее мать…

Какое-то время он жил у Ружены. Из загса поехали к ней, где две приятельницы жены, такие же одиночки, как когда-то и Ружена, приготовили свадебный обед. Наталка тоже обедала с ними, поздравила его и его новую жену и вскоре ушла. За столом она держалась мужественно, даже пыталась быть веселой, и он в душе благодарил ее за это.

Но стоило Ружене переступить порог их дома, как Наталка, щуря продолговатые, такие же, как у матери, глаза, однажды слишком весело сказала:

– Дик, как ты смотришь на то, чтобы я ушла от вас?

Он удивленно взглянул на дочь.

– В университете чудесное общежитие, – добавила она, опустив под его взглядом глаза.

Он проглотил комок, подступивший к горлу.

– А как же я… как мы без тебя?..

– Ну, вы уже совсем взрослые, – отшутилась Наталка. Потом порывисто обняла его и совсем по-детски прижалась. – Не сердись, – прошептала, – так будет лучше. И мне… и вам… Я не смогу, если она будет тут вместо мамы…

– А может, ты поживешь в квартире Ружены?.. – спросил он ослабевшим голосом. – Отдельная однокомнатная квартира, сама себе хозяйка, со временем на тебя перепишем… – сказал и сразу понял, что брякнул глупость. Ведь дело не в том, где будет жить Наталка, а в том, что Ружена перейдет сюда.

Наталка сильнее прижалась к нему и разрыдалась.

– Уже совсем гонишь?..

Он повел дочку к своему старому дивану, усадил на него. Гладил ее волосы, как когда-то в детстве, пытался взлохматить прическу, но Наталка не приняла игру.

Наконец сделала над собой усилие, вытерла платочком глаза.

– Прости меня, Дик, – тихо прошептала, – мне всегда было тяжело без нашей мамы… Но рядом был ты… А теперь показалось, что ты… что ты… – она никак не могла успокоиться, – что я становлюсь тебе чужой, ненужной. Это ужасно…

– Наталочка, как ты можешь так думать…

– Я все понимаю, папа… Я глупая, наверное: понимаю одно, а чувствую другое… Что мне делать?

Он долго как мог успокаивал дочку.

Наталка все-таки согласилась остаться в доме, хотя не удержалась, чтобы не сказать:

– Я знаю, тебе без меня тоже будет нелегко… Но сейчас ты просил не ради меня, а ради Ружены, чтобы я не оскорбила ее своим побегом.

– Ах ты моя глупенькая ревнючка, – только и мог ответить он, хорошо понимая, что дочь права.

Догадывалась или не догадывалась Ружена о чувствах, кипевших в душе Наталки, но она и сама не хотела переезжать в его гнездо, а тянула в свою уютную однокомнатную квартиру. В дни, когда они решили пожениться, не думали, как сложится жизнь всех троих – все казалось легко и просто, – а потом у каждого вдруг нашлись свои стремления, желания, мотивы, которые не согласовывались с стремлениями, желаниями, мотивами остальных.

Так пока и жили, избегая разговоров на больную тему: каждый ждал, что этот разговор начнет другой.

Наталка после минутной откровенности с ним замкнулась в себе, словно не понимала его терзаний. Внешне казалось, ее вполне устраивает сложившийся быт: ведь она, как и раньше, оставалась с ним в своем доме…

Ружена прибегала с работы к нему сварить обед, убрать в доме, потому что Наталка с утра до вечера пропадала в университете. Женщина старалась управиться до ее прихода и ждала его, если он не задерживался на службе. Избегала встречи с Наталкой с глазу на глаз, боялась, чтобы не началась у них откровенная и резкая беседа, которая назревала…

Он перебирал в мыслях разные варианты семейного устройства: то обменивал квартиры, то получал новую в ведомственном доме, то строил Наталке кооперативную или переселял дочку в квартиру Ружены. Последний вариант был самый легкий и самый приемлемый.

Однако настаивать на своих проектах он не отваживался. Замотанный служебными делами, положился на время, которое как-то все устроит.

…Оторвавшись от окна, Дмитрий Иванович нарисовал на бумаге большой знак вопроса. Несколько раз обвел его черным фломастером, от чего знак стал пузатым, как буржуй на старой карикатуре. Написал под ним слово – «версии». Провел три вертикальные линии, поставил три знака: «-», «+» и «?». В столбике со знаком «минус» написал: «Крапивцев», под знаком вопроса: «Жена. Таисия», ниже: «Сын. Олесь».

Он посидел немного, задумавшись над этими короткими записями. Потом взял из стопки бумаги новый лист и написал в центре его – «Залищук», обвел жирным траурным кольцом. В одном уголке листа написал – «Крапивцев», в другом – «Таисия Григорьевна», в третьем – «Олесь». Четвертый оставался свободным.

Провел фломастером три линии из углов к центру, к кольцу «Залищук»: от «Крапивцева» – черным, от «Таисии Григорьевны» и «Олеся» – зеленым и коричневым. Все линии, словно стрелы, уперлись в слово «Залищук». Хотел написать в четвертом уголке «Найда-Воловик», но воздержался. Доктор – отдельный разговор.

С версией «Крапивцев» все будто было ясно. Если экспертиза установит: у Крапивцева в банке находился тот самый яд, от которого погиб Борис Сергеевич, и подтвердит идентичность всех пяти стаканов, можно будет брать у прокурора постановление на арест. А если нет?.. Почему химики так долго возятся с анализом? На все его звонки лаборатория отвечала: «Подождите, очень сложный анализ. Одновременно с ядовитыми есть и лечебные сердечные гликозиды». Такой прогресс химической науки, такие опытные лаборанты и эксперты работают, кое-кто даже научные степени имеет, а никак не управятся!

Подполковник стал внимательно приглядываться к другой стреле, нацеленной в сердце Залищука, – стреле, идущей от «Таисии Григорьевны».

Таисия Притыка. Жена Залищука. Театральная жизнь у нее не сложилась. Молодая, хорошенькая, после училища работала в народном театре, потом – в областном. На гастролях познакомилась с режиссером из Киева, который влюбился в нее и забрал в столичный театр. Первые шаги на академической сцене были успешными, Таисии поручали хотя и небольшие, но самостоятельные роли. Уже мечтала о большом амплуа. И вдруг все изменилось. Одна, вторая творческая неудача. Тем временем и влюбленный режиссер охладел к ней… Речь уже шла не о замужестве, а о том, чтобы не лишиться хотя бы его внимания. А он становился все придирчивей. И однажды на репетиции так накричал на нее… «Бездарность! Бездарность!» – звенели в ушах слова режиссера, когда возвращалась из театра, задыхаясь от обиды. Очередная банальная, как мир, история – в отчаянии Таисия начала забываться в вине. Затуманивая мозг, вино подкармливало иллюзии, помогало хотя бы в воображении становиться сильной, верить в свой талант, в который рано или поздно поверят все.

Таисия Григорьевна имела неплохой голос, и ее перевели в хор. Может, в театре надеялись, что перестанет пить, ибо что-что, а голос хористке нужно беречь. Между тем Притыка считала свое пребывание в хоре временным и дома проигрывала роли, которые ей не давали на сцене. Вся жизнь ее теперь делилась на три фазы: хор, винный магазин и большое, чуть ли не на всю стену, зеркало в комнатке на улице Чкалова, зеркало, которое верило ей, вселяло надежды, вдохновляло.

Потом неожиданно в ее жизни появился Борис Сергеевич Залищук. Решительный, прямодушный, даже резкий, с характерным, четко очерченным лицом, на котором из-под густых косматых бровей сверкали светлые глаза. Он вскоре перешел жить к ней.

Таисия Григорьевна не заметила, как это случилось.

Познакомились они в магазине, куда актриса забегала перед спектаклем за бутылкой портвейна. Борис Сергеевич, выпивший уже стакан вина, взглянул на нее и вышел следом. Догнав на улице, с присущей ему прямотой отрекомендовался. Она не прогнала его.

Залищук стал приходить в гости. Таисия Григорьевна уже не стеснялась его и, подкрепив себя рюмкой, была с ним, словно наедине с зеркалом, то леди Макбет, то Катериной, то Офелией…

Борис Сергеевич сидел в уголке тихо, как мышка, только глаза восхищенно блестели. Когда актриса, тяжело дыша, возвращалась в реальный мир, он чуть не стонал от возмущения: «Боже, какой талант! Какой талант! Как они этого не видят!.. Да я сейчас пойду к ним… Я морду набью твоему режиссеру! Своим небось дает роли, а настоящий талант затирает… Знаю, как это делается… Я до министра дойду!»

«Ах! – безнадежно вздыхала Таисия Григорьевна. – Не делайте, Борис, глупостей».

В конце концов он успокаивался…

Залищук был одинокий: жена его внезапно умерла, сын Олесь жил отдельно и к отцу не наведывался. У него часто болело сердце, особенно когда одолевали мысли, что жизнь прошла напрасно, что потратил годы на неблагодарную семью и на склоне лет остался один как перст. Понимал, что оглянулся поздно и теперь ничего исправить и изменить не может, и от этого еще больше нервничал.

Уже живя с Таисией Григорьевной, Залищук однажды, хорошо выпив, пошел все же в театр. Какой там состоялся разговор с режиссером, можно догадаться по тому, что из театра Залищука, угрожая милицией, выпроводили.

Вскоре артистку хора Таисию Притыку уволили «в связи с потерей голоса». Против формулировки приказа Таисия Григорьевна не возражала, голос она и в самом деле потеряла, но она же не певица, а актриса драматическая! Обращение в министерство ничего не дало. Борис Сергеевич не раз собирался идти к министру, но Таисия Григорьевна не пускала. В то время ему и самому было нелегко на работе. Поругавшись с начальством, он везде кричал, что его преследуют за справедливость, но от этого было не легче.

Таисия Григорьевна не стала искать другой работы. Ходила в гости к бывшим приятельницам, приглашала их на дачу, куда переехала с Борисом Сергеевичем, но понемногу эти связи обрывались, у подруг были свои заботы, и только низенькая, кругленькая, как мячик, певица Лиля поддерживала с Притыкой какие-то контакты.

Таисия Григорьевна всем говорила, что подлечится и вернется в театр, пусть не на академическую, но непременно на сцену. Борис Сергеевич не возражал против этого, и они жили тихо и незаметно для посторонних, заботясь друг о друге, довольствуясь зарплатой Залищука. Однако вскоре Борис Сергеевич ушел с работы. Пенсия была небольшой, и супругам пришлось сократить свои расходы. Но ни она, ни он не роптали и с апреля до ноября жили на даче. Постепенно Таисия Григорьевна начала понимать, что надежды на сцену все больше теряют под собой почву, но не хотела верить в это. Борис Сергеевич, как и раньше, поддакивал, и ей уже достаточно было одних мечтаний, которые заменяли реальную жизнь, достаточно было веры в чудо, которое вдруг произойдет и возвратит ей здоровье, красоту и сцену.

Это было все, что знал подполковник Коваль о супругах Залищуках. Много или мало было этого, чтобы выяснить, кто отравил Бориса Сергеевича?

Подполковник пристально смотрел на стрелу, направленную от «Таисии Григорьевны» в сердце «Залищука». Черная жирная черта расплывалась в сумерках, вползавших из сада в кабинет.

Коваль поднялся, зажег свет. Теперь стрела стала будто острее. Но что из того? Зачем Таисии Григорьевне травить мужа? Что выигрывала она в жизни, теряя своего Бориса?

Подполковник пожал плечами. В конце концов, нельзя думать о людях только плохое, даже когда разыскиваешь убийцу.

Все это так. Но розыски загадочного убийцы Залищука заставляют его, Коваля, строить в своем воображении самые фантастические версии, на какое-то время подозревать и невиновных людей. Он будет радоваться, когда убедится в невиновности того или иного подозреваемого, и с облегченным сердцем отбросит еще одну версию. Он мог найти убийцу с помощью только одной правильной догадки, но бывало, что ради торжества истины и справедливости на время допускал и невероятное.

И все-таки как найти истину? Коваль наклонил голову, потер лоб. А если определить главную страсть человека? Ведь у каждого есть своя страсть, которая в сложную минуту жизни толкает его на неожиданный поступок.

Что у Таисии? Любовь к богатству? Стремление стать самостоятельной хозяйкой дачи?

Нет. Только любовь к сцене, к своему призванию.

Но как удовлетворяет это стремление гибель Бориса Сергеевича?

Вот здесь уже можно и о даче подумать. Борис Сергеевич не хотел продавать ее Крапивцеву. А Таисия была согласна. И Крапивцев тоже к этому стремился. Препятствием был Залищук.

Но смерть хозяина дачи перепутала все карты. Теперь продать дачу без согласия сына Бориса Сергеевича Таисия не могла. Олесь – прямой наследник, а ей еще нужно через суд доказать свои права.

Да и разве деньги – это путь в искусство? Тем более что Таисия Григорьевна уже, кажется, и сама не очень верит своей мечте, лишь успокаивает ею сердце.

Ковалю вспомнилось, что она сказала о даче: «Продам, подлечусь, поправлюсь, косметический кабинет, процедуры – и снова буду добиваться роли. Театр любит молодых и свежих».

Неужели ей кто-то пообещал возвращение на сцену за деньги, за взятку? Вряд ли. Сцена открыта людским глазам, на ней не обманешь, если нет таланта.

А в самом ли деле у Таисии Григорьевны есть талант?

Ковалю вспомнилось ее одутловатое от слез, округлое лицо, высокая дебелая фигура. Он не был достаточно подготовлен, чтобы ответить себе на этот вопрос.

Допустить, что к ней возвратился тот режиссер? Вспыхнула старая любовь, и Борис Сергеевич явился помехой? Вряд ли. Такие люди по старым тропинкам не ходят. Но нужно увидеться с ним.

А что он вообще знает о прошлом Таисии Притыки, о ее юности, детстве? Может, оттуда тянутся какие-то нити?

И Дмитрий Иванович под стрелой «Таисия Григорьевна» – «Залищук» – написал:

«1. Познакомиться с режиссером.

2. Глубже поинтересоваться прошлыми связями Таисии Притыки».

Таисия Григорьевна и Залищук. Они любили друг друга. Но в последние дни начали ссориться. Что послужило причиной этому?

Ответа Коваль не имел. Хорошо, подойдем с другой стороны.