Текст книги "По ту сторону добра"

Автор книги: Владимир Кашин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 18 страниц)

7

– Я не знаю, для чего ты сюда вообще ехала! – сердито сказала Джейн, гася сигарету. – При твоем здоровье эти волнения тебя погубят.

– Ах, ты не понимаешь, Джейн… Как жаль, что нет у тебя сестры. Но есть брат, и ты его любишь… Я в большом долгу перед Таисией. И, если хочешь знать, перед собой тоже… Ведь могла найти ее раньше, не через тридцать лет. Правда, в этом деле отец наш приложил руки. Он был своеобразным человеком и не разрешал мне поехать в Советский Союз. Не знаю, или боялся, что я останусь тут, или, возможно, не хотел, чтобы волновалась, узнав о судьбе родных, а какая ждала их судьба во время оккупации, он хорошо понимал. Так или иначе, но при его жизни мне поехать не удалось. А когда господь позвал его к себе, я не могла надолго бросить мастерскую… После войны писала сюда письма и не получала ответа… Как теперь узнала, наша мама, выгнанная немцами из родного дома, где-то погибла. Это большое горе, и сердце мое разрывается от жалости…

Джейн подумала, что мать не все рассказывает. Ей не верилось, что родственные чувства могут вспыхнуть так внезапно, если они молчали столько лет. Подозревала: в том, что мать за короткое время пребывания на родине так изменилась, есть какие-то скрытые причины.

– Это слишком сентиментально, – пренебрежительно сказала она, упав на диван и положив голову на спинку. – Я не узнаю тебя, мама, ты всегда была деловой и рациональной.

– Ах, Джейн, Джейн… – Кэтрин поднялась из кресла, подошла к дочке и погладила ее по голове. – Это что-то другое, совсем другое. Я сама не думала, что эта встреча так меня потрясет.

– Теперь ясно, почему ты здесь заболела и вызвала меня. Для твоего сердца даже радости, если они внезапные, не очень полезны…

– Я не потому заболела.

– Ладно, ладно, – снисходительно улыбнулась Джейн. – Ведь я приехала. Теперь, слава богу, ты уже увиделась с сестрой и можно возвращаться домой. Генри пишет, что очень тоскует, что нужно готовиться к помолвке. Я обещала, что скоро буду с тобой дома.

Миссис Томсон, слегка кивая в такт словам дочери, подсела к ней.

– Нам нужно посоветоваться, доченька, об одном деле. Только не думай ничего плохого. Я не хочу обидеть вас, своих детей, – ни тебя, ни Роберта… У нас и правда небольшие доходы. Поэтому и советуюсь сейчас с тобой…

– Извини, мама, но, откровенно говоря, меня не очень тешит эта родня… И почему это ты так кошелек перед Таисией раскрываешь? Сама говоришь – мы не такие богатые…

– Но это же моя сестра. Я должна была бы привезти ей какой-нибудь подарок. Я ничего не купила, ибо не знала, найду ли ее… А теперь, когда нашла, хочется подарить что-то хорошее…

– Это в тебе вспыхнула твоя славянская натура: и душа, и кошелек настежь… Атавизм, мамуся.

– Славянская или не славянская, – уже рассердилась Кэтрин, – что ты в этом понимаешь?! Между прочим, что я такое Таисии купила? Шапку и рукавички!.. – И она отвернулась от дочери, давая понять, что разговор на эту тему закончен. – Ты жестокая! – На глазах у миссис Томсон выступили слезы.

– Я не жестокая, а справедливая! – Джейн стремительно вскочила с дивана, взяла со столика свою сумочку. – И лучше открыто высказывать свои мысли, нежели таить в себе… Мы собираемся на выставку. Ты не поедешь с нами?

– Кто это «мы»? – вытирая слезы, спросила Кэтрин.

– Ребята и девушки из Портсмута и Брайтона. Этот рыжий Фрэнк и его друзья. Они завтра уезжают дальше, в Ленинград.

– Нет, – сказала миссис Томсон, – я не поеду… Выходит, ты против того, чтобы я хотя бы немножко помогла твоей тетке?..

Джейн сердито повела плечами:

– В конце концов, это твои деньги и твое дело. И я тебе не советчик…

Она постояла посреди комнаты еще несколько секунд – вспоминала, не забыла ли что-нибудь нужное, – и, повернувшись, пошла к двери. Уже открыв ее, вернулась, поцеловала мать в щеку:

– Не волнуйся. Главное, береги здоровье… – Помахала рукой и скрылась за дверью.

* * *

Таисия Григорьевна вместе с Кэтрин вышла на крылечко дачи. Обвела взглядом кусты крыжовника, сарай, на стену которого опирался поваленный забор, старые сливы, кроны их тонули в потемневшем небе. Бориса нигде не было. Поняла: муж ушел, чтобы не прощаться с Кэтрин. Ей стало неудобно перед ней, и она громко крикнула в глубь двора:

– Борис!

Никакого ответа. Только ветер, казалось, сильней зашумел на пустом дворе, в сливах.

– Боря! – позвала еще раз и, не ожидая ответа, повернулась к сестре: – Ну и человек! Уже куда-то смылся!

Миссис Томсон невозмутимо молчала. Подумала, что Таисии и в этом не посчастливилось. Муж попался с норовом. Но ничего не сказала.

Сестры спустились с крылечка. Вышли на дачный проселок. Кэтрин несла букет цветов, который Таисия нарвала по дороге к калитке.

Бориса Сергеевича и на улице не было.

– Куда он мог запропаститься? – удивленно пожала плечами Таисия, хотя уже догадалась, что муж поплелся к ларьку.

Женщины пошли бережком, заросшим кустами лозы, за которыми был узенький дачный пляж и причал для катеров. На пляже миссис Томсон отыскала дочку, и они направились к речному трамваю.

Таисия Григорьевна долго, пока не исчез катер в сумерках, махала ему вслед рукой.

…Борис ждал ее на даче. Она не ошиблась. Он ходил в ларек и принес «Бiле мiцне». Ожидая ее, разлил вино в стаканы и, кажется, успел уже выпить.

– Боренька, куда ты исчез? – ласково спросила Таисия Григорьевна. – Так неудобно было перед сестрой Катрусей.

Он нахмурил косматые, седые, торчавшие во все стороны брови, сердито сверкнул глазами.

– Не Катруся, а Кэт. По-немецки – кошка! И не сестра! Она давно тебе чужая, эта миссис Томсон… Пани Томсон… Скажите пожалуйста – пани из голой деревни…

– Ну, чего ты действительно, Боренька, – мягко произнесла Таисия Григорьевна, беря стакан. – Ведь родная сестра! Пойми, родная…

– Которая объявилась только через тридцать лет!

– И все-таки родная. А как мы ее принимаем?..

– Она же этого не пьет… – покосился он на свой стакан. – Чем же ее угощать?

– Стыд, да и только. И живем с тобой на смех людям. Джейн и заходить не хочет.

– По-моему, я живу лучше, чем эта миссис. Плевать я хотел на ее деньги!.. А ну покажи, – вдруг кивнул он на ее руку, – что там у тебя?

Вздохнув, Таисия Григорьевна подняла из-под стола руку и молча сняла с пальца красивый перстень с камнем. Борис Сергеевич положил его на свою ладонь.

– Руку протягиваем за милостыней! Сначала меховую шапку и перчаточки, теперь перстень… А что дальше? – Голос его то усиливался, приобретая металлические нотки, то спадал до шепота. – Вот это и есть стыд и позор!

– Боренька, да что ты! – еле слышно прошептала Таисия Григорьевна. – Ведь не чужая подарила, родная… Поможет дачку отремонтировать, в квартире ремонт сделаем и не будем стоять с цветами и сливами возле метро…

– Это не позор, что цветы продаем. Не спекулируем, как Поликарп Крапивцев. Позор – вот это. – Он поднялся и, крепко зажав перстень, направился к открытому окну, словно собираясь забросить его в кусты.

Таисия Григорьевна вскочила.

Борис Сергеевич сжал пальцы в кулак, чтобы жена не смогла выхватить перстень.

– А ты подумала, – закричал он гневно и затопал ногами, – ты подумала, откуда у нее деньги?! Ты подумала, где и как они нажиты или награблены? Не хочу! И не дам, не позволю! Не надо мне! Нам вполне хватает того, что имеем. Жили и будем жить! Не смей!..

Таисия Григорьевна заплакала.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

1

Олесь Залищук пришел на дачу, когда у Таисии Григорьевны была в гостях Кэтрин. Сестры сидели на лавочке около домика. Миссис Томсон что-то вязала и старалась развлечь сестру рассказами о своих путешествиях. Хозяйка дачи смотрела вокруг с таким выражением на обрюзгшем лице, что казалось, тронь ее – и польются слезы. Она и раньше была слезливая, особенно когда вспоминала свою неудавшуюся театральную карьеру. А теперь, после смерти Бориса Сергеевича, досыта наплакавшись, стала одутловатой, медлительной и неповоротливой. Ничего не хотела, ничего не просила, ничего не ждала, кроме сочувствия, и если заговаривала, то лишь затем, чтобы сказать, какая она теперь, без Бориса Сергеевича, одинокая. Но и это не договаривала до конца, потому что из глаз начинали капать слезы. Могла целый день не есть, и если бы не Кэтрин, которая каждое утро или приезжала к ней на дачу, или приводила ее к себе в гостиницу, кто знает, что с ней было бы…

Солнце, разгораясь, пробивало лучами-стрелами кроны старой липы и высокой усохшей вербы около калитки; в запущенном саду повеселело.

Подняв голову, миссис Томсон увидела молодого человека, который заглядывал во двор. За оградой стояла женщина с ребенком на руках. Они, очевидно, не отваживались войти.

– Тася, – сказала Кэтрин, – к тебе, кажется, гости.

Таисия Григорьевна взглянула в сторону переулка и не поверила своим глазам.

– О! – вырвалось у нее.

Люди по ту сторону калитки как будто ждали приглашения.

– Тася, – повторила миссис Томсон, и в голосе ее прозвучало удивление.

– Олесь, сын Бориса… – Таисия Григорьевна произнесла это безразличным тоном, лицо осталось, как и до этого, невозмутимым.

– Бориса Сергеевича?

Теперь Кэтрин с интересом посмотрела на незнакомцев.

– А почему они не заходят?

Таисия Григорьевна пожала плечами, ничем не проявляя желания подняться навстречу.

Не останавливая вязания, миссис Томсон внимательно следила за калиткой. Она скрипнула – мужчина и женщина решительно вошли во двор. Впереди шел сын Бориса Сергеевича – невысокий, крепко сколоченный молодой человек с густым чубом, который при каждом шаге падал на глаза. От него не отставала белокурая женщина с мальчиком лет трех на руках.

Они приблизились и хором сказали: «Добрый день».

Миссис Томсон кивнула в ответ.

Таисия Григорьевна продолжала невозмутимо смотреть на гостей, будто не видя их. Только после минуты молчанья глухо произнесла: «Здравствуйте».

– Вот что, – начал Олесь, движением головы отбросив с глаз волосы. Он поставил ногу на ступеньку лестницы, ведущей на второй этаж. – Я о даче. – Обвел взглядом вокруг, словно говоря, о какой даче идет речь. – Вы знаете, что после смерти отца она принадлежит мне?..

Таисия Григорьевна продолжала молчать.

Ребенок вырывался из рук матери, она не пускала его на землю, успокаивала.

– Согласно закону, через шесть месяцев я становлюсь здесь хозяином, – продолжал молодой Залищук.

Эти слова наконец дошли до сознания Таисии Григорьевны.

– Как это можно?! – вскрикнула она. – Я тут двенадцать лет живу… Это все, что у меня осталось! Так нельзя, Олесь Борисович…

– Дачу отец построил, когда вас еще и в помине не было…

– Я была женой вашего отца, – слезы набежали на печальные глаза Таисии Григорьевны.

– Женой была моя мать, – ответил Олесь. – Она с ним и наживала эту дачу. Если бы она не умерла, то и унаследовала бы ее. А раз ее нет, единственный наследник я.

– И вот он тоже наследник, – решительно добавила молодая женщина, показывая на мальчика.

– Конечно. И наш Степанко, когда-нибудь… Как говорят, наследственность поколений. – Олесь положил руку на головку ребенка.

– Давайте хотя бы поделим ее… Если вы претендуете… Я так привыкла здесь. И я все-таки была женой вашего отца, заботилась о нем, ухаживала, мне хотя бы половина дачи тоже принадлежит… – Таисия Григорьевна тихо заплакала.

– А что тут делить, – буркнул молодой Залищук. – Вы для нас человек посторонний. Жить вместе на этой даче нам не подходит.

– Чужой человек, – подчеркнула молодая женщина.

– Тогда, может, я вам верну половину ее стоимости. Вы только подождите немного. У меня есть друзья в театре, и завод Бориса Сергеевича поможет… Завод и похоронил его за свой счет…

– Дача и нам нужна.

– Вот маленький ребенок не имеет свежего воздуха, – поддержала жена мужа, опуская на землю мальчика, который все время крутился у нее на руках.

– Да помолчи, Нина! – прикрикнул на жену Олесь. – Я вас не гоню, – обратился он к Таисии Григорьевне. – Живите пока что… Мы же люди, понимаем… Но пришли, чтобы напомнить о наших правах и чтобы вы готовились переехать на свою городскую квартиру.

– В таком случае вы мне половину стоимости ее выплатите, – нашлась Таисия Григорьевна. – Нужно памятник Борису Сергеевичу поставить.

– Памятник мы и сами поставим. Не беспокойтесь, – снова вмешалась Олесева жена.

Таисия Григорьевна встала, демонстративно повернулась спиной к непрошеным гостям. Молодой Залищук отошел в сторону, и она начала подниматься вверх, в комнату.

Тем временем Степанко побежал в сад, за ним бросилась мать. Олесь тоже направился в глубь двора.

Сестры поднялись на второй этаж и из окна спальни следили, как Залищуки ходят от дерева к дереву, осматривая их.

– Твоему Борису нужно было написать завещание, – заметила Кэтрин, когда молодые люди вышли со двора и исчезли с глаз.

– Ах, – махнула рукой Таисия, – мы ни о чем таком с ним не думали.

– А нужно было, – укоризненно сказала миссис Томсон. – Человек не вечен. Я не знаю, какой тут закон наследования. Может, Борис и не имел права тебе завещать. Значит, нужно было идти в загс. Мы с Вильямом тоже ничего плохого не думали, но завещание он сделал вскоре после того, как родился Роб. Теперь я отдаю в приданое Джейн мастерскую, чтобы девочка могла объединить ее с мастерской жениха. Он – механик по пишущим машинкам. Так им легче будет бороться с конкурентами. У нас больше всего прогорают мелкие заведения. Были с Вильямом не раз на грани краха, только находчивость его и кредиты друзей по армии спасали нас.

– А что же ты оставишь сыну?

– Роб более или менее обеспечен. Он учился в Кембридже и имеет хорошую работу в каком-то военном заведении. Сейчас его специальность – химия – в цене. После моей смерти получит кое-какие наши с Вильямом сбережения. А пока что пусть немного еще подождет… – Кэтрин засмеялась. – Он, правда, сердится, что я отдаю мастерскую не ему, а Джейн. Но он ее быстро промотал бы со своими друзьями. – Миссис Томсон подошла к сестре, сидевшей на кровати, стала гладить ее по спине. – Не переживай, Тася. В конце концов, проживешь и без этой дачи… А хочешь, поехали ко мне?.. Тебя здесь больше ничего не держит. А там бы немного пришла в себя.

– Как не держит? – повернула голову к сестре Таисия Григорьевна. – А могила Бориса? – У нее сошлись над переносицей брови и углубились морщины на лбу. Она думала о чем-то своем. – А как же с театром?.. Я встретила подругу из хора, она говорила с новым режиссером, и тот пообещал устроить меня в областной. Я пошла бы даже статисткой…

– Это все мечты, Тася. Как жить одной?

– А что на это скажет Джейн и твой сын?

Напоминание о детях протрезвило Кэтрин. Конечно, о таком сначала нужно посоветоваться с ними. Хотя бы с Джейн, которая здесь. Думая о детях, миссис Томсон наперед догадывалась, какой будет их ответ. Мысленно представила, как происходил бы такой разговор, например, с Джейн:

«Джейн, я пригласила тетю Тасю к нам в гости. – Миссис Томсон будто увидела, как поползли вверх тонкие брови дочери. – У нас она немного придет в себя, забудет свое горе. Новая обстановка, новые люди…»

Джейн молчит.

«И надолго?» – наконец спрашивает.

«Нет, нет», – уверяет она дочь.

«А что скажет Роб? – новый вопрос Джейн. – А все наши друзья и знакомые? А не поднимут ли нас на смех?»

Дочь поступает нечестно, это запрещенный удар: Джейн намекает на то, что когда-то и саму Кэтрин не хотели принять в свое общество приятели семьи Томсонов. А теперь, когда она привезет с собой сестру… Кэтрин сердится на Джейн за намек, но он все же производит на нее впечатление.

«Но ведь у тети Таси такое горе, она очень одинока, к тому же ей не на что жить! Сама видишь… Я думаю, что для нас лишний бифштекс на столе не такие уж и расходы».

«Ах, вот оно что! – вскрикивает Джейн. – Так ты прямо сказала бы, что хочешь ее совсем забрать, а приглашение в гости – только предлог. Интересно, где же она будет жить?»

«Если бы и в самом деле мы ее забрали, то со мной, конечно. Ведь после свадьбы ты переедешь к Генри, и твоя комната освободится?»

«А что скажет Роб? Ты с ним совсем не считаешься?»

«Если бы ты согласилась, то вдвоем мы бы его убедили».

«Да? – она видит, как Джейн оттопыривает губу; такая гримаса у нее появляется всегда, когда речь заходит о брате. – Ты думаешь, он будет разговаривать с нами на эту тему?.. – И, словно угадывая ее мысли, добавляет: – А того мужчину, друга своего детства, ты, случайно, не собираешься пригласить?.. Он, кажется, тоже одинокий…»

Этим вопросом Джейн переступает всякие границы, и миссис Томсон прекращает разговор. Хотя эта беседа с Джейн состоялась лишь в мыслях, у нее болезненно сжалось сердце. Она уже поняла, что поступила сейчас неосторожно, приглашая сестру, и обрадовалась, что та не проявила большого восторга.

А с Джейн, подумала она, происходит что-то непонятное. Здесь она стала просто невыносимой. Нервничает, что задержалась, и Генри торопит ее, это верно… Но, может, что-то еще угнетает ее душу?

– Возможно, ты права, Тася, – осторожно начала отступать миссис Томсон. – Дома и стены помогают, а на чужбине… Это я на собственной шкуре испытала… Да и разрешат ли тебе выехать с родины… Но во всяком случае, – добавила она пылко, – погостить ты приедешь! Хотя бы на какой-то месяц…

2

Дмитрий Иванович Коваль бродил рано утром по Русановским садам. Разгуливал по глухим переулкам, словно какой-нибудь пенсионер. То вдоль одной линии домиков не спеша пройдет, то вдоль другой. А то и на дорогу, ведущую в город, выйдет. Сядет на лавочку под чьим-нибудь забором, дышит свежим воздухом, запоминая все, что видят глаза: вот проехали белые «Жигули» с приделанной на кузове решеткой для багажа, на ней корзины с овощами и фруктами; а вон женщины понесли в ведрах гладиолусы, розы, аккуратно укрытые влажной марлей; к остановке автобуса, который доезжает почти до садов, тянутся служащие, летом они живут на дачах и встают на час раньше, чем в городе, чтобы успеть на работу.

Давно, когда еще начинал свою милицейскую службу младшим инспектором, Дмитрий Иванович привык толкаться на месте преступления. Побродит среди людей – глядишь, и пополнятся его знания о происшедшем новыми деталями, которые иногда оказываются очень существенными. Или спрячется где-то поблизости, когда вокруг еще никого нет, и в уединении, не торопясь, старается зримо представить картину преступления, чтобы стояла перед ним как нарисованная.

Сегодня к десяти часам утра он вызвал повестками в райотдел сына Бориса Сергеевича Залищука, Олеся, и врача-отоларинголога Андрея Гавриловича Найду. До беседы с ними решил еще раз побродить около дачи Залищука.

Здесь, в тихих с утра переулочках, мог и представить как следует картину преступления и, дыша воздухом событий, понять тайные страсти людей, окружавших Бориса Сергеевича.

Подполковнику повезло. Вдруг увидел своего недавнего товарища по кружке пива. Петр Емельянович в неизменных белых брюках и старенькой застиранной тенниске шагал по дороге.

Коваль усмехнулся, разглядывая его разбитые босоножки и плохонькую одежду: «Кажется, и «Мефистофель» терпит «инфляцию», которую он усматривает у всех и во всем».

«Мефистофель» шел к автобусной остановке, но не спешил, с выражением философской задумчивости рассматривал все вокруг как человек, у которого впереди вечность.

Коваль поднялся навстречу.

Дачник не сразу узнал Дмитрия Ивановича, долго смотрел на него пытливым взглядом, и только когда Коваль раскрыл рот, чтобы напомнить о их совместном питье, Петр Емельянович прогудел:

– Хо, хо! Так это вы, дружище?! Очень рад, очень рад.

– Начинает печь, – сказал Коваль, подняв взгляд на раскаленное с самого утра небо.

– А у Моти еще закрыто, – жалобно произнес «Мефистофель», по-своему поняв Дмитрия Ивановича. – С двенадцати откроет. Да и неизвестно, привезут ли пиво. Вчера не было.

– Куда это вы?

– К метро.

– И мне туда же.

– В центр?

– Нет, в Дарницу. А до метро нам по дороге… если не спешите, – добавил подполковник. – Я имею время и радуюсь свежему утреннему воздуху. – Он, конечно, схитрил, чтобы подольше побеседовать с этим дачником, хотя сам видел, что тот не торопится.

– Нет, нет, и у меня есть время, – заверил его Петр Емельянович.

– Что интересного в мире? – Коваль хотел спросить о дочери, получил ли от нее письмо или, как и раньше, она не вспоминает отца, но передумал: затронь эту больную тему – больше ни о чем поговорить не удастся.

Петр Емельянович нудно пересказывал газетные новости о международных событиях, перемешивая их с разными предположениями. Коваль слушал краем уха, думая о своих делах.

– Петр Емельянович, а что там слышно о ваших соседях? Нашли, кто отравил Залищука, о котором вы рассказывали?

– Ха, нашли! Они найдут!.. Жди… – оживился «Мефистофель». – Все затихло. Сделали обыск у Крапивцева. Не знаю, нашли что-нибудь или нет, а только Крапивцев до сих пор на воле, будто и не было ничего. Но знаете, что я вам скажу, – перешел Петр Емельянович на шепот, хотя поблизости никого не было, – может, то и не Крапивцев… – Он сделал паузу и значительно посмотрел на Коваля. – Там, говорят, наследника Залищука видели около дачи в тот вечер. Есть у него непутевый сынок – Олесь. С отцом враждовал, не ходил к нему, а в тот последний вечер внезапно прибежал. И главное, люди видели, как он тихонько, словно вор, чуть ли не на цыпочках чуханул с дачи.

Воистину – на ловца и зверь бежит! Это давало новый толчок мыслям подполковника.

– Кто видел? – спросил он.

– Какая разница? – подозрительно взглянул на него «Мефистофель». – Люди рассказывают, а кто и как – не знаю…

Метромост и станция уже были недалеко. Коваль подумал, что при необходимости он легко установит то, что недоговорил сейчас дачник, и перевел разговор на другую тему. А сам стал размышлять над неудачной семейной жизнью Бориса Сергеевича с первой женой. Что представляет собой его сын Олесь, с которым скоро будет разговаривать? Какая самая большая страсть в жизни этого молодого человека? Коваль начал вспоминать все, что узнал об Олесе по его заданию Струць.

Мальчишка учился плохо. Еле закончил восемь классов, профтехучилище. Работает на небольшом заводе слесарем. Работу любит, не пьет, но характер эгоистичный, несдержанный, упрямый. Когда добивается своего, ни с кем и ни с чем не считается. Физически сильный, быстрый на расправу. Деньги любит, но в то же самое время не алчный. Поделится с другом последним.

Отца не слушался, хотя гордился, что тот инженер. Мать, которая его безумно любила, совсем не уважал. Наверное, потому, что все готова была терпеть, все прощала ему. Как всякий духовно слабый человек, боялся унижений, насмешек и очень любил, когда его хвалили. Утверждал себя и хорошей работой в мастерской, и верной дружбой, но иногда с такими людьми, какие этого не были достойны. Готов был для приятеля сделать все, но одновременно должен был над ним верховодить. Утверждался и тем, что «ради компании» пошел на преступление и отсидел два года, и тем, что измывался над слабыми.

Борис Сергеевич ничего не прощал сыну, и Олесь все время сердился на него. Как-то он потребовал, чтобы отец вернулся к матери. Залищук был приятно удивлен такой неожиданной заботой Олеся о матери, но попросил не вмешиваться в его дела.

С того времени сын не проведывал отца и к себе в гости не приглашал.