Текст книги "Бернард Шоу. Парадоксальная личность (СИ)"

Автор книги: Владимир Касьянов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 12 страниц)

9 May 1910".

Английский текст письма Толстого к Шоу впервые был опубликован в книге Э. Моода «Жизнь Толстого», вышедшей в Лондоне. На русском языке это письмо, вместе с письмом Шоу с большими цензурными выпусками, было опубликовано в книге «Переписка Л. Н. Толстого с Шоу. Характеристика Бернарда Шоу».

***

Возвращаясь к утверждению Л.Н. Толстого о том, что " жизнь большое и серьезное дело, и в этот короткий промежуток данного людям времени надо стараться найти свое назначение и насколько возможно лучше исполнить его" и что "Нельзя шуточно говорить о таком предмете, как назначение человеческой жизни и о причинах его извращения и того зла, которое наполняет жизнь нашего человечества", – хочется напомнить о том, что лично он сам далеко не сразу пришёл к такими умозаключениям.

В своей работе «Исповедь» Толстой откровенно признался в том, что лишь с конца 1870-х годов он стал мучиться неразрешимыми вопросами: «Ну, хорошо, у тебя будет 6000 десятин в Самарской губернии – 300 голов лошадей, а потом?»; в сфере литературной: «Ну, хорошо, ты будешь славнее Гоголя, Пушкина, Шекспира, Мольера, всех писателей в мире, – ну и что ж!». Начиная думать о воспитании детей, он спрашивал себя: «зачем?»; рассуждая «о том, как народ может достигнуть благосостояния», он «вдруг говорил себе: а мне что за дело?»

В общем, он «почувствовал, что то, на чём он стоял, подломилось, что того, чем он жил, уже нет». Более того, по признанию самого писателя, к нему нередко приходила мысль о самоубийстве: «Я, счастливый человек, прятал от себя шнурок, чтобы не повеситься на перекладине между шкапами в своей комнате, где я каждый день бывал один, раздеваясь, и перестал ходить с ружьём на охоту, чтобы не соблазниться слишком лёгким способом избавления себя от жизни. Я сам не знал, чего я хочу: я боялся жизни, стремился прочь от неё и, между тем, чего-то ещё надеялся от неё».

Да, через годы Лев Толстой станет основателем «толстовства», как учения о всеобщей любви, нравственном самосовершенствовании личности, непротивление злу и опрощению – стремлению жить, как живёт простой народ. Однако самому писателю так и не удалось жить по некоторым из вышеперечисленных принципов собственного его учения – как в молодые годы, так и на склоне лет. Да, со временем он избавился от страсти играть в карты и уже не проигрывал Ясную Поляну , а также примирился (через 17 лет!) и уже не вызывал на дуэль И. Тургенева – своего родственника и бывшего друга. Да, он упорно занимался нравственным самосовершенствованием и был готов к всеобщей любви, непротивление злу и, особенно, к опрощению... Однако, в конечном итоге, автор «Войны и мира», продолжал воевать не только сам с собою, но и со своим ближайшим окружением. И результат такой «войны» оказался печальным.

В ночь на 28 октября (10 ноября) 1910 года Л. Н. Толстой, выполняя своё решение прожить последние годы соответственно своим взглядам, тайно покинул навсегда Ясную Поляну в сопровождении лишь своего врача Д. П. Маковицкого. При этом у Толстого не было даже определённого плана действий. Своё последнее путешествие он начал на станции Щёкино. В тот же день, пересев на станции Горбачёво в другой поезд, доехал до города Белёва Тульской губернии, после – так же, но уже на другом поезде до станции Козельск, нанял ямщика и направился в Оптину Пустынь, а оттуда на следующий день – в Шамординский монастырь. Утром 31 октября (13 ноября) Л. Н. Толстой и сопровождающие отправились из Шамордино в Козельск, где сели в уже подошедший к вокзалу поезд ╧ 12 сообщением «Смоленск – Раненбург», следующий в восточном направлении. Билетов при посадке купить не успели; доехав до Белёва, приобрели билеты до станции Волово, где намеревались пересесть на какой-нибудь поезд, следующий в южном направлении. Сопровождавшие Толстого позже также свидетельствовали, что определённой цели у путешествия не было. После совещания решили ехать к его племяннице Елене Сергеевне Денисенко, в Новочеркасск, где хотели попытаться получить заграничные паспорта и затем ехать в Болгарию; если же это не удастся – ехать на Кавказ. Однако по дороге Л. Н. Толстой почувствовал себя плохо, простуда обернулась крупозным воспалением лёгких, и сопровождающие вынуждены были в тот же день прервать поездку и вынести больного Льва Николаевича из поезда на первой большой станции рядом с населённым пунктом. Этой станцией была Астапово.

Льва Николаевича пытались спасти шестеро врачей, но на их предложения помочь он лишь ответил: «Бог всё устроит». Когда же его спросили, чего ему самому хочется, он сказал: «Мне хочется, чтобы мне никто не надоедал». Последними осмысленными его словами, которые он произнёс за несколько часов до своей смерти старшему сыну, которые тому от волнения не удалось разобрать, но их услышал врач Маковицкий, были: «Серёжа... истину... я люблю много, я люблю всех...». 7 ноября 1910 года, на 83-м году жизни, Лев Николаевич Толстой умер в доме начальника станции Ивана Озолина.

***

О жизненных принципах и собственной "войне" и "мире" Бернарда Шоу речь пойдёт в последующих подборках материалов.

4. БЕРНАРД ШОУ О СВОЁМ ДЕТСТВЕ

В 1942 году в Англии вышла книга «Бернард Шоу», автором которой был Хескет Пирсон (1887-1964), близко знавший и друживший со знаменитым драматургом. Эту книгу можно считать уникальной по следующим причинам:

– Пирксон записывал все свои беседы с Шоу за период с 1932-го по 1942 год;

– книга вышла не только при жизни Бернарда Шоу, но и писалась при участии Шоу: тот не только рассказывал автору различные истории из своей жизни, но и проверял иные записанные биографом события и факты из своей жизни и творчества – подтверждая или отвергая их;

– автором книги оказался человек, отлично знавший театральную жизнь и драматургию Бернарда Шоу, так как был актёром с 1911-го по 1931-ый год (исключая период первой мировой войны), а также театральным режиссёром;

– Хескет Пирсон считался ведущим британским биографом первой половины 20 века, ушедшим из театра, чтобы посвятить себя писанию биографий таких выдающихся деятелей английской культуры как Бернард Шоу, Вальтер Скотт, Чарльз Диккенс, Артур Конан Дойл и других знаменитостей.

***

Многие исследователи жизни и творчества Джорджа Бернарда Шоу утверждают, что его род происходил от капитана Уильяма Шоу, – наполовину англичанина, наполовину шотландца, который высадился в Ирландии вместе с Вильгельмом Оранским. Один из просвещённых потомков капитана Уильяма Шоу, даже осмеливался утверждать, что его род происходил от Макдуфа – того самого, который в пьесе Шекспира убивает Макбета. По этому поводу Бернард Шоу как-то сказал Хескету Пирсону: "Говорят, я веду свое происхождение от Макдуфа. Я совсем не феодал в душе, мне просто приятно, что мой предок стал персоналеем шекспировской драмы". Затем утверждал о себе и такое: "Я типичный ирландец; моя семья происходит из Хэмпшира в Англии, а мой самый древний предок, поселившийся в Ирландии в 1689 году, был по рождению шотландцем".

И хотя многие биографы утверждают, что среди предков знаменитого драматурга имелись банкиры, адвокаты, священники, шерифы и прочие уважаемые люди, однако отцом Бернарда был Джордж Карр Шоу – незлобивый и бесхарактерный человек, выросший в небогатой семье, в которой, кроме него, у вдовой матери было еще 13 детей. Это был человек, не лишённый доброты, обаяния и чувства юмора. Он даже обладал вполне привлекательной внешностью, несмотря на косоглазие. Но у него напрочь отсутствовали коммерческие способности, поэтому ещё до рождения сына, Карр Шоу, вложив все свои деньги в торговлю мукой, потерпел банкротство. Позднее Бернард Шоу напишет, что его отец был одиноким завсегдатаем пивных – никогда не напивался «мертвецки»; однако у окружающих не было сомнений в том, что явно злоупотребляет алкогольными напитками.

« Все двери закрылись перед отцом... – вспоминал Бернард Шоу. – Следовательно, и перед моей матерью, которую не могли приглашать одну, без него». Люсинда Элизабет (Бесси) Герли – мать Бернарда Шоу, была почти вдвое моложе своего мужа. Джордж Карр Шоу влюбился в Элизабет и попросил ее руки, когда ему уже было за сорок. После смерти своей матери, осиротевшая Бесси была вынуждена жить у родной тетки, которая сурово относилась к племяннице, однако обещала отписать ей всё своё состояние, при условии если та выйдет замуж за состоятельного человека. И когда Карр Шоу сделал Бесси предложение, та согласилась, желая поскорее избавиться от опеки тётки. Последняя была вынуждена благословить семейный союз своей племянницы с Карром Шоу, однако имя Бесси было убрано из завещания.

Ещё не закончился медовый месяц, как Бесси обнаружила в шкафу множество пустых бутылок и бежала из дому мужа в порт, желая устроиться стюардессой на какое-нибудь судно и уплыть подальше от мужа-пьяницы. Однако, побыв лишь несколько часов среди пьяных и агрессивных портовых работников, молодая супруга предпочла вернуться домой, к своему пьющему, но незлобивому Карру Шоу. Со временем, она, примирившись со своей судьбой, научилась скрывать чувства и эмоции. В семье Шоу воспитывалось трое детей – две старшие дочери и Бернард, родившийся 26 июля 1856 года в Дублине на Верхней Синг-стрит, в доме ╧ 3 (теперь дом ╧ 33).

Из воспоминаний Бернарда Шоу, описанных в книге Хескета Пирсона, можно узнать о том, что дети в семье Шоу были по большей части предоставлены самим себе и жили на первом этаже вместе со слугами, которые вечно жаловались на низкую плату и тяжелую работу. Кормили детей довольно плохо. Мать якобы не была приспособлена к домашней работе, к мужу и детям относилась с безразличием. По утверждению самого Бернарда Шоу, у истоков его мирского воспитания стоит, не родители, а гувернантка:

«...Смешно сказать, она всерьез пыталась научить меня чтению. Я же как-то не припомню, чтобы книжная страница была для меня миром за семью печатями. По-моему, я родился грамотным. Она старалась привить мне и моим двум сестрам любовь к поэзии, декламируя: „Стой! Империи прах у тебя под ногами!“. А преуспела бедняга в другом: растревожила наш едкий сарказм. Она наказывала меня щелчками, которые и мухи не спугнули бы, и требовала, чтобы в этих случаях я рыдал от омерзения к себе. Она завела на нас кондуиты, приучила бежать после уроков на кухню, ликующе восклицая: „Сегодня без замечаний!“ – или сгорать от стыда, когда случалось обратное. Она научила меня складывать, вычитать, умножать, но делению научить не смогла, долбила свое: „Два на четыре, три на шесть“, а что означает в этом случае „на“ – не разъяснила».

В такой «благодатной атмосфере» и формировалась анархическая индивидуальность Джорджа Бернарда Шоу, который, по его же выражению «стал вольнодумцем, еще не научившись думать». Однако знаменитый драматург доверительно сообщил своему первому биографу и такую информацию: «Забитым ребенком я не был, родители мои и мухи не обидят, но поскольку я рос сам по себе, то и сделался страшно самонадеянным, или, точнее, самодеятельным – отлично умел и развлечь и занять себя. Пожалуй, это в чем-то сдержало мое развитие: в области чувств я по сию пору дикое животное».

Вполне возможно, что такая доверительность Бернарда Шоу сильно «режет слух» некоторым читателям и почитателям его творчести, но ведь недаром Гилберт Честертон в своей книге "Джордж Бернард Шоу, изданной на 33 года раньше книги «Бернард Шоу» Хескета Пирсона, писал следующее об одном из качеств личности своего друга: «Его манера говорить, тем паче о морали, всегда пряма и основательна – у ломовых извозчиков она сложней и тоньше». И в правоте Честертона можно убедиться, читая следующие откровения Бернарда Шоу о своём детстве:

"...Питался я на кухне. Говяжья тушенка, с которой меня воротило, кое-как приготовленная картошка, хорошая или гнилая – разбираться не приходилось, и сколько угодно чая из потемневшего фаянсового чайника. Чай настаивался в камине, так что потом вязало во рту, такой был крепкий. Сахар я крал. Голодать не случалось: отца недокармливали в детстве и он смертельно боялся, как бы дитя не голодало: пусть его ест хлеба с маслом, сколько влезет. Детские мои выходки служанка останавливала хорошей затрещиной, но однажды я набрался смелости и возроптал; она смалодушествовала, отступила, и с тех пор я вообще отбился от рук. Служанок я ненавидел, а мать любил: раз-другой, в виде счастливого исключения, она собственноручно намазала мне хлеб маслом, и намазала щедрой рукой – не просто вытерла ножик о хлеб. То, что она почти не замечала меня, обернулось к лучшему: я мог идеализировать ее сколько угодно и при этом не бояться горького разочарования. Какое счастье – пойти с ней на прогулку, в гости, поехать куда-нибудь!..

Покуда я не вырос настолько, что меня стали одного пускать на улицу, на прогулку меня выводил кто-нибудь из домашних. Давался наказ: проветрить меня на набережной канала и в парках – там целительный воздух и есть на что посмотреть. А кухарка тащила меня в трущобы, где жили ее друзья-приятели. Если же попадался щедрый дружок и навязывался с угощением, она и меня волочила в кабак, накачивая лимонадом".

После гувернантки какое-то время обучением Бернарда занимался дядя-священник, благодаря которому племянник, по его же утверждению: «знал латинскую грамматику лучше любого мальчика в первом классе, куда меня сунули». А «сунули» родители 10-летнего Бернарда в дублинскую методисткую школу, в которой их сын вскоре зарекомендовал себя совершенно никудышним учеником. И этому не следует удивляться, ибо такую «правду» признаёт сам Шоу : «Учась в „методистской“, я никогда не делал дома уроков. Был я в те лета неисправимым лодырем и балбесом и, не моргнув глазом, сочинял себе любые оправдания».

И далее герой книги поясняет причины своей «неисправимости»:

«Я не могу запомнить того, что меня не интересует. У меня капризная память, причем выбор ее не отличается строгостью. Я совершенно лишен стремления меряться с кем-нибудь силами, равнодушен к поощрению и похвале и, понятно, не люблю конкурсных экзаменов. Если победа достается мне, разочарование моих соперников меня не радует, а огорчает. Поражение же ранит мое самолюбие».

Однако... Вышесказанное совсем не мешает «откровенничать» Бернарду Шоу в несколько «ином ключе»:

«Кроме того, у меня достаточно веры в свои силы и ни к чему мне искать им удостоверения в какой-то там „степени“, в золотой медали, да в чем угодно. Если бы учитель смертным страхом мучил учеников и те, страшась жестокого наказания, с отчаянным усердием зубрили бы свои уроки, – в такой школе я бы еще чему-то научился. Но мои педагоги смотрели на меня сквозь пальцы, к своему профессиональному долгу подходили кое-как, да им и времени на всех нас не хватало. Так я ничему и не выучился, а ведь мог бы – просто заинтересовать никто не сумел. И слава богу: из-под палки хорошие дела не делаются. Вколачивать в человека нежелательную ему премудрость так же вредно, как кормить его опилками».

Не увлекла Бернарда и математика, так и оставшаяся для него голой абстракцией: «Логарифм – неведомое мне понятие, я не поручусь верно извлечь корень квадратный из четырех... Если мне нужно сделать арифметические выкладки, я записываю каждое действие на бумаге – занятие медленное и тоскливое, а, главное, нисколько не дающее мне уверенности в конечном результате. Итог я проверяю дополнительными расчетами – снова горожу целый лес цифр. Предложите мне сложный арифметический пример – скажем, возведение в куб четырехзначного числа. Мне нужны грифельная доска, полчаса времени и – ответ выйдет неверный... Я был редким тупицей в счете, и только на четырнадцатом году одолел задачу: сколько можно купить селедок на одиннадцать пенсов, если полторы селедки идут за полтора пенса?».

По утверждению Шоу, школа для него была хуже тюрьмы: «В тюрьме вас все-таки не принуждают читать книги, написанные сторожем или комендантом (хотя если бы они писали приличные книжонки, то не были бы сторожами и комендантами). В тюрьме вас не бьют и не пытают за то, что в вашей голове не застревает содержание этих сочинений. Вас никто не заставляет сидеть и слушать унылые прописи надзирателя о предмете, до которого ему нет ни дела, ни разумения, и, стало быть, вам он тоже ничего не втолкует. В тюрьме могут истязать физически, но ума вашего никто не тронет; вас даже оградят от буйства и дикости товарищей по несчастью. У школы нет ни одного из этих преимуществ. <...> Я бы со спокойной душой подорвал все школы динамитом, но к данной школе это не подходило: она гарантировала мне покой в рабочие часы. <...> Кому нужны школы? Родителям. Они не хотят обременять себя обществом своих чад и в то же время желают держать их подальше от всяких неприятностей. Школы нужны учителям это их кусок хлеба. Школы важны, наконец, как общественные институты, ибо качают деньги из народа...».

В книге «Бернард Шоу» Хескета Пирсона пишется и о том, что после методистской школы Бернард Шоу сменил еще две-три школы, не поколебавшие его убеждения в том, что «если учить с усердием – как раз неуч и выйдет»: «Ведь „все, что только есть противоестественного, утомительного и тягостного, признается добрым делом и с усердием испытывается на детях“!». Его, например, с отменной последовательностью учили «лгать, пресмыкаться перед сильными, научили грязным историям, привили гнусную привычку обращать в сальную шутку все, что касается любви и материнства, убили все святое, сделали увертливым зубоскалом, трусом, искушенным в подлом искусстве помыкать другими трусами». О годах своего ученичества он выскажется кратко и выразительно: «Не детство, а каторга!».

***

Осмелюсь предположить, что прочитав подобные утверждения о школе со стороны великого драматурга, многие учителя и родители, придут в величайшее негодование – причём, не в адрес Бернарда Шоу, а в адрес составителя данной подборки материалов: мол, к чему призываешь, неразумный человек?!.. Однако, позвольте, если не оправдаться, то хотя бы уведомить о том, что в книге Хескета Пирсона есть и такие строки о Бернарде Шоу: "...На склоне жизни он шагнул однажды на попятный. Союз вспомоществования гувернанткам прислал обычную просьбу о подписке. Он тотчас понял, какой глупостью была его похвальба. Да, школа ничему не научила, только задержала его развитие – хуже, чем за решеткой, право. Но, кто же успел научить мальчика всему еще до школы? Конечно же, гувернантка, мисс Каролина Хилл. А он, дурень, высмеял ее!.. Раскаяние и стыд жгли его, когда он выписывал Союзу ежегодную субсидию, довольно, впрочем, скромную, если задуматься о тяжести его проступка...".

Давайте вспомним и о таких строчках А.С. Пушкина:

О сколько нам открытий чудных

Готовят просвещенья дух

И опыт, сын ошибок трудных,

И гений, парадоксов друг...

А ведь Бернард Шоу был, если не гениальным, то талантливым драматургом – причём не только «другом», но и автором многих парадоксальных афоризмов и высказываний.

Давайте также вспомним, что парадоксом, как правило, называют странное мнение или высказывание, расходящееся с общепринятыми мнениями, научными положениями, а также мнение, противоречащее (иногда, только на первый взгляд) здравому смыслу или фактическому положению дел и обстоятельств. Впрочем, для парадоксов присуще всё: как ожидаемое, так и неожидаемое; как возможное, так и невозможное; как вероятное, так и невероятное... А то, что «в скобках» и «на первый вгляд», может неожиданно и легко оказаться «за скобками» и "вне взгляда.

Уж чего-чего, а парадоксов в книге Хескета Пирсона – более чем достаточно! Ведь Бернард Шоу не только много творил, но и немало «вытворял», в том числе и парадоксальное. Причём, не только ради «красного словца», но и ради того, чтобы встряхнуть сознание своего читателя, заставить посмотреть на жизнь и на всё окружающее не с точки зрения рядового обывателя, а с точки зрения познающего мир не чужим, а собственным умом.

Бернард Шоу ещё в детстве многим не походил на своих сверстников. В 6-летнем возрасте он, обнаружив в загородном доме двоюродной бабушки «Тысячу и одну ночь», был настолько потрясен книгой, что по утрам, едва увидев свет между ставнями – мигом выскакивал из постели, распахивал окно и читал, пока не придут будить. Несколько позднее, он называл «смертельной тоской» крикет – любимую игру своих сверстников, а многие детские книги, в том числе и «Швейцарского Робинзона», – считал скучными и глупыми книжками. Но зато обожал «Робинзона Крузо» и «Путь паломника». Однако даже эти книги ему вскоре наскучили – «захотелось чего-нибудь новенького».

В то время как большинство ребят его возраста усердно одолевали азбуку, он уже не вылезал из подшивок «Круглого года», где прочитал «День в седле» Чарльза Ливера, и неумение героя ужиться с действительностью наполнило его «пронзительной горечью, которую не пробуждали еще романтические книжки». Маленький Бернард Шоу корпел и над «Большими ожиданиями» Диккенса, а по «Повести о двух городах» составил первое представление о Французской революции.

Среди однокашников Бернард слыл выдумщиком и его чрезмерная любознательность очень часто подталкивала к неожиданным поступкам. Однажды , услышав, что брошенная с высоты кошка всегда приземляется на лапы, он, не колеблясь, спихнул животное со второго этажа. Но были поступки и гораздо худшие. Как-то он, вместе с приятелем, завладели неосторожно оставленной детской коляской, сильно разогнали ее и в конце улицы развернули под прямым углом... Последствия были печальные – ребенок вылетел как пробка, а перепуганные сорванцы убежали. Что сделалось с ребенком, они не знали, да и узнать не старались. Можно только представить весь ужас родителей ребёнка и степень их возмущения в адрес малолетних хулиганов.

Однако... В книге Хескета Пирсона можно найти и пояснения (пусть не полной мере) тех или иных «парадоксальных» и «странных» поступков Бернарда Шоу, находившегося в подростковом возрасте:

"...Серьезное и разнообразное чтение развило его воображение. Он взялся творить свой мир, полный отчаянных и дерзких приключений. В центре всего стоял он сам: бился на дуэлях, направлял сражения, полонил королей, влюблялся в королев и, конечно же, покорял их. Всесильный, победоносный, первый в битве и в любви, он никого не допускал в свой мир – ни друзей, ни родных: один, без роду без племени, «сверхчеловек». До боли обидчивый, пугливый и робкий, легко ударявшийся в слезы, застенчивый, он совершенно терял голову в решительную минуту. «Я лез на рожон безотчетно и не рисуясь, – говорил он мне. – Видно, таким уродился, непочтительным и дерзким, в отличие от многих малышей, которые умели попридержать язык».

Разницу между воображаемым Шоу и живым он переносил болезненно и нехватку смелости покрывал бравадой. Иногда это удавалось, но бывали и жалкие сцены. "Я тебе голову оторву", – пригрозил он как-то мальчишке, отчаявшись запугать его другими средствами. Но парень не дрогнул, и хвастун в страхе бежал. Такие мучительные унижения несчастный запомнит надолго и сорок лет спустя выскажется устами своего героя, Джона Тэннера: "Взрослые настолько толстокожи, что унижения впечатлительного от природы мальчика им кажутся забавными; но сам он так остро, так мучительно чувствует эти унижения, что не может в них признаться, – ему остается лишь страстно отрицать их".

Однако... Бывали победы не слаще горьких поражений, и об этом знаменитый драматург тоже признавался своему биографу: «Еще совсем в раннем детстве окрепшее в общении с литературой романтическое воображение приводило меня к такой похвальбе перед каким-нибудь крошкой, что тот – простая душа! – и впрямь начинал верить в мою непобедимость. Уже и не вспомню, было ли мне это приятно, зато отчетливо припоминаю один случай. У моего поклонника была ручная коза, и однажды ею завладел мальчишка старше нас годами, высмеяв и отогнав законного владельца. Этот, понятно, рыдая, бежит ко мне, требует выручить козу и повергнуть захватчика. Ужас меня обуял дикий, вследствие чего и в голосе и в облике моем явилась спасительная свирепость. Ничего не подозревавший малыш смотрел на меня с верой; я пошел на врага со смелостью отчаяния (это синоним отчаянной трусости) и проревел: „Отпусти козу!“ Злодей бросил добычу и мигом убрался, доставив мне незабываемое, несказанное облегчение. И – урок на будущее: не размахивай кулаками, коли они слабы...».

В детстве Бернард Шоу, по его собственному признанию, частенько врал, выкручиваясь из переделок, плел фантастические истории. Пряча застенчивость и робость, вечно что-нибудь из себя разыгрывал и особенно полюбил в своих рассказах роль главного злодея: во-первых, злодеи куда интереснее героев, во-вторых, басни о его героизме не были популярны среди приятелей и, наконец, ему очень импонировало сардоническое настроение Мефистофеля из «Фауста» Гуно, не говоря уже о красном костюме и обыкновении возноситься по лестницам на самую верхотуру...".

Вышеприведённое утверждение Хескета Пирсона о «прячущейся застенчивости и робости» Бернарда Шоу, , пожалуй, является своеобразным «ключём» к пониманию многих парадоксальных высказываний и утверждений Бернарда Шоу. Поэтому, к примеру, утверждение Шоу: «Я был редким тупицей в счете, и только на четырнадцатом году одолел задачу: сколько можно купить селедок на одиннадцать пенсов, если полторы селедки идут за полтора пенса?» – читателям следует воспринимать, как желание знаменитости на личном примере мотивировать веру иных родителей в то, что их сын-шалопай, не решивший задачу о количестве селёдок, которые можно купить за 11 пенсов, – не решил её не потому, что слишком слаб в математике, а потому, что в иные времена – иные и цены, как на селёдку, так и на образование, а также на многое иное. И что они, эти родители, обязательно должны верить в то, что их сын в будущем непременно станет, если не знаменитым математиком, то не менее знаменитым драматургом и писателем .

Впрочем, читатели книги «Бернард Шоу», автором которой был Хескет Пирсон, даже при не очень внимательном её чтении, могут заметить множество иных «парадоксов» и «странностей», а также информации, достойной не только удивления, но и восхищения её жизненно важной парадоксальностью. И от этом пойдёт речь в следующих подборках материалов.

5. О СПЕЦИФИЧНОСТИ СЕМЕЙСТВА ШОУ

По утверждению самого Шоу, у его семьи было великое множество близких и дальних родственников: «С рождения я был награжден великим множеством родственников, число которых постоянно росло. Тетушек и дядюшек были несметные полчища, а кузенов и кузин – что песчинок в море. Естественно, что даже низкая смертность – при одних только случаях смерти от старости – обеспечивала довольно регулярные похороны, которые следовало посещать. Родственники не очень ладили между собой, но чувство рода превозмогало распри».

Ниже приведена краткая информация о «специфичности» лишь двух дядей Бернарда Шоу – по линии отца и матери. Об Уильяме Барни Шоу – брате отца, знаменитый племянник вспоминал следующее: «В дни моего детства он был заядлым курильщиком и вдумчивым пьяницей. Кто-то поспорил, что застанет Барни Шоу трезвым, и заявился к нему спозаранок. Все равно проиграл. Впрочем, такое не редкость и у заурядных пьяниц. А с упомянутым Шоу стряслась удивительная вещь: дядюшка как-то разом бросил пить и курить и с редким старанием занялся игрой на трубе. Много лет безупречный холостяк предавался сему тихому и скромному занятию, но однажды потрясенный Дублин узнал, что он оставил трубу и женился на даме великой набожности и с приличным положением в обществе. Само собой разумеется, дама порвала всякие отношения с нами и, насколько я помню, с другими родственниками тоже. Словом, я ее ни разу не видел, а с дядюшкой после свадьбы видался лишь украдкой, да и то на улице. Он с самыми благородными побуждениями делал безнадежные попытки спасти меня и, как истый Шоу, в глубине души, верно, улыбался непочтительным шуткам, коими я усыпал свою дорогу к погибели. Ходила молва, что он посиживает с Библией на коленях, разглядывая в театральный бинокль женский пляж в Долки. Моя сестра была пловчихой и в том, что касается бинокля, эту версию поддержала...».

Но далее, со слов Бернарда Шоу, произошла настоящая трагедия:

«...Библейские басни проняли дядю так сильно, что он отказался носить ботинки, толкуя: скоро его возьмут на небо, как Илию, а ботинки в небесном перелете только помеха. Не остановившись на этом, он увешал свою комнату белым полотном, сколько мог собрать со всего дома, и объявил себя духом святым. Потом умолк и никогда уже более не размыкал уст. Жену предупредили, что эти тихие причуды могут со временем принять опасный оборот, и его поместили в частную психиатрическую лечебницу на северной окраине Дублина. Отец решил, что дядю, может быть, приведет в чувство призыв трубы, но трубы найти не удалось. Недолго думая, отец прихватил с собой в лечебницу флейту. Дядя молча созерцал флейту, потом сыграл на ней „Милый дом родной“. Тем отец и удовольствовался, ничего больше из дяди вытянуть не удалось. Дня через два дяде донельзя загорелось быть на небе, и он решил ускорить свое отбытие туда. От него вынесли все подозрительные предметы, но не учли, что Шоу могут быть очень изобретательны – вольно же было оставить при дяде саквояж! Он просунул в него голову; сдавив шею створками, силился ее оторвать и умер от разрыва сердца. Мне очень хочется верить, что он получил свое небо, как Илия. Это был человек мужественный, добрейшая душа и, как говорится, никому не враг, кроме самого себя...».

Дядя Уолтер, брат матери, был корабельным врачом на трансатлантическом судне. Между рейсами он часто останавливался у Шоу. О нём Бернард Шоу вспоминал следующее: «...Брат матери блестяще пользовался цветистым языком, наполовину вынесенным из жизни, а наполовину почерпнутым в Библии и псалтыре. Не знаю, как сейчас, но в те дни речь корабельной братии обильно уснащалась раблезианской божбой. Фальстаф спасовал бы перед дядей по части неприличных анекдотов, прибауток и безудержного богохульства. Кто перед ним сидел, приятели-мореходы или малолетний племянник, – ему дела не было: он старался с одинаковым удовольствием. Вообще, надо отдать дяде справедливость – непечатным словом он пользовался искусно, никогда не опускаясь до пустого сквернословия. Он знал край, чувствовал меру, не бросался сломя голову на подвернувшуюся тему, придирчиво отбирал, что получше, находил отличные выражения. И тем вернее губил мое безотчетное детское преклонение перед многословием религии, ее легендами, символами и притчами. В свете моей будущей миссии преисполнен высокого значения тот факт, что я подошел к основам религии, познав исподнюю пустоту ее вымыслов и натяжек...».