Текст книги "Повесть о юнгах. Дальний поход"

Автор книги: Владимир Саксонов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 13 страниц)

Глава четвертая

– Товарищ капитан-лейтенант, юнга Савенков на занятия прибыл.

– I’m sorry, – сказал командир, – just a moment[1]1
  Извините, минутку.


[Закрыть].

Он сидел за столом без кителя, в майке, и ковырял отверткой в каком-то небольшом гражданском приемничке.

Первый раз я видел командира таким домашним.

Капитан-лейтенант встал, положил в тумбочку приемник и отвертку, надел китель и застегнул его на все пуговицы.

Я в это время незаметно осматривался. Нет, фотографий не было. Приходил я сюда, в офицерскую гостиницу, и раньше и знал об этом, но сейчас, когда увидел командира в такой вот обстановке, опять подумал, что она непременно должна быть – фотография его жены и детей. Стоит, например, на тумбочке… Нет, не видно. Не хочет ее ставить здесь, в американском отеле?

– Sit down please[2]2
  Садитесь, пожалуйста.


[Закрыть],– сказал командир.

– Thank you[3]3
  Благодарю.


[Закрыть],– ответил я, усаживаясь.

Командир сел напротив.

– Выучили?

– Так точно.

Я раскрыл книгу – «Остров сокровищ» на английском языке. Когда мы едем к нашему военно-морскому атташе или к Прайсу, я ведь не просто вожу портфель командира. Конечно, если начистоту говорить, у меня во время этих визитов других обязанностей нет. Но если бы просто возил портфель, зачем бы тогда капитан-лейтенант стал заниматься со мной английским? В увольнения редко теперь хожу… Как день увольнений – так у меня занятие. Иногда я думаю: не для этого ли и английский? Неужели боцман ему рассказал, как я сидел на подоконнике? Да нет, не может быть! Настоящий моряк должен знать английский. Ду ю спик инглиш, товарищ боцман? А командир объясняется без запинки, так что Прайсу переводчик не нужен.

– Разрешите вопрос, товарищ командир? – решился я все-таки.

– Да.

– А что такое лонг тайм агоу?

– Long time ago – лонг тайм эгоу. Повторите.

Я повторил.

– Давным-давно, – сказал командир. – Примерно так эта фраза переводится. Где вы ее прочитали? В книжке, кажется, нет.

– Слышал, – сказал я. – В одной песенке…

На столике у окна зазвонил телефон.

Командир встал, подошел к столику и снял трубку. Разговаривал он на английском. Я понял, что звонит Прайс, коммодор. В воскресенье-то! Теперь я тоже стоял – раз капитан-лейтенант поднялся. Ждал, когда разговор кончится.

Командир повесил трубку; помедлив, обернулся. Лицо у него сразу и как-то надолго светлеет, когда он улыбается, но складка у рта… эта складка… она остается.

– Как там наш боцман? Совсем затосковал?

Я растерялся.

– Да вроде незаметно…

– Конечно, – усмехнулся командир. – Если приглядеться, разве… Занятия придется отставить. Завтра будем принимать корабль.

Минут через двадцать мы уже поднимались на третий этаж отеля «Альказар»: командир и Прайс, а за ними, на две ступеньки пониже, я.

Коммодор перехватил нас по дороге из офицерского отеля и подвез в своем «джипе» – машина, конечно, служебная, а не его личная, – но не в этом дело. Прайс мне сегодня понравился. «Джип» он вел небрежно так и здорово: оперся локтем левой руки на баранку, в правой – сигарета, а сам жмет… Длинное лицо Прайса посечено морщинками, в бровях седина, на плечах погоны, но за баранкой он был парнем, который радовался, что первый сообщил нашему командиру приятную новость.

Меня этот парень по-прежнему не видел, ну и пусть – все равно он мне сегодня нравился.

Командир был светел и спокоен. И чуть-чуть холодноват.

Когда «джип», качнувшись, встал как вкопанный у подъезда «Альказара», капитан-лейтенант предложил Прайсу зайти в наш кубрик. Тот сразу согласился. Я хотел было проскочить вперед – предупредить наших, но увидел глаза командира: нельзя.

В коридоре сразу услышал арию Фауста. И как только Андрею не надоест?

Мы подошли к нашей двери.

Командир открыл ее, уступил дорогу Прайсу и шагнул за ним.

– Смирно! – услышал я голос дневального.

Патефон замолчал.

– Вольно.

Я тоже вошел в кубрик. И сразу вспомнил: «Если приглядеться». Мне легко было сейчас приглядеться не только к боцману, ко всем нашим, потому что я вошел вместе с начальством и, стоя у двери, смотрел на ребят вроде бы со стороны.

В кубрике опять пахло одеколоном и каленым утюгом, окна были раскрыты, и казалось – уже начинает смеркаться. Но тут я понял, что это не смеркается, это такие лица: ведь два месяца в Америке. Они стояли в номере, который называли кубриком, – катерники с чисто выбритыми лицами, и смотрели на командира, ждали, что он скажет.

Он сказал:

– Ну, вот, товарищи. Завтра принимаем корабль.

Я видел, как Пустотный передохнул, поискал глазами: какой бы учинить аврал? Моргнул, нашелся:

– Отставить увольнения. Собираться надо…

– Домой, – сказал Федор.

– Сначала здесь освоим…

– Все равно домой.

Заговорили все разом.

Я шагнул от двери – хотел быть с ними. И заметил, что в глазах у Прайса что-то включилось. Он смотрел на Андрея, недоверчиво приподняв седые брови.

В кубрике гомонили. Боцман о чем-то совещался с командиром. И все удивились, когда вдруг услышали голос Прайса:

– Собиноф?

Теперь у Андрея брови полезли наверх. Он ответил не сразу.

– Да, Леонид Витальевич Собинов.

Мы смотрели на американского коммодора. Знает!..

Прайс неопределенно повел рукой.

– Разрешите, товарищ командир? – спросил Андрей.

– Да, пожалуйста.

Прайс понял. Он шагнул к столу, выдвинул стул, сел, закинув ногу за ногу. Потом снял фуражку, положил ее рядом с патефоном. Пока Андрей заводил патефон и ставил пластинку, коммодор что-то быстро говорил капитан-лейтенанту.

– Коммодор Прайс очень любит голос нашего Собинова… Коллекционирует записи теноров, – перевел капитан-лейтенант. И улыбнулся по-своему, добавил: – Удивлен.

У Андрея было такое торжественное лицо, будто сам собирался петь. Он поставил мембрану.

 
Какое чувствую волненье…
 

«Ах ты черт возьми! – удивился я. И повторил про себя – Ах ты черт…» Вдруг встало перед глазами: Костя сидит на рундуке, вытирает со лба пот, на плече у него сквозь бинт проступает пятно крови. Сначала просто увидел, просто в который раз почувствовал, как мы далеко от дома, а потом вспомнил – здесь, в Америке, было что-то очень похожее и совсем, совсем другое: бисеринки пота на лбу, платок в пальцах… Джон Рябинин, вот что! «Есть яхта… Я уверен, лучшая в мире жена… Иес»… Ах ты черт! – замер я. Русский Собинов пел арию немецкого Фауста. Русский матрос, раненный в бою, вытирал со лба пот, а за ним вставала Россия… Этот матрос – живой человек, я ведь с ним говорил! Он свои ордена, чтобы не поцарапались, носит винтами наружу. Он мечтал о дальнем походе и не хотел ложиться в госпиталь, но явился туда, к «сестричкам», одетый по форме, а не как-нибудь. Он ругался с боцманом, своим лучшим другом. Они не сумели даже толком попрощаться.

Я посмотрел на Пустотного. Боцман стоял задумавшись, крупные губы подобрели. Может быть, казалось так? Нет. Я знал теперь, что бывает не только «второе дыхание» – «второе зрение» тоже. Иногда… А потом все вроде по-прежнему.

Пластинка кончилась. Прайс встал, чисто выговорил:

– Спасибо.

– Пожалуйста, – ответил Андрей.

Они ушли. А мы стояли молча и слышали, как Прайс, шагая по коридору, насвистывает арию Фауста.

Утром перебрались на корабль.

Вот это кубрик! Вдоль бортов тоже койки. Нет, отделения для постелей. С деревянными бортиками, чтобы матрацы не сползали. И каждое отделение задергивается занавесочкой. Надо же…

Я оглянулся.

Рядом с трапом, правее от него, ослепительно белела широкая раковина умывальника. Над ней большое зеркало. Боцман стоял, глядя на свое отражение. Заметил, что я смотрю, часто заморгал, отвернулся.

– Хоромы…

Я сделал вид, что взглянул на него случайно.

– Стол складывается, – сказал Федор. – Обе половины откидываются вниз. Видите?

Стол занимал место точно посередине кубрика, был закреплен наглухо, но когда половины его откидывались, ходить можно было свободно. Мы уселись: я рядом с Федором, а напротив – боцман.

В кубрик спустился Андрей, за ним – кок. Гошин сразу сунулся в дверь, справа от умывальника.

– Там что? – спросил из-за стола Федор.

– Камбуз, – ответил Гошин и захлопнул за собой дверь.

Андрей встал позади боцмана, отдернул занавеску; разглядывая место для постели, сказал довольный:

– И над головой лампочка… Сервис!

Пустотный повернул голову:

– Зачем?

– Для индивидуального пользования. Не спится – вруби свет, задернись и читай. Другим мешать не будешь.

– Хоромы, – сказал боцман, отворачиваясь.

Федор хотел зевнуть и передумал.

– Деревянный корабль – хорошее дело, а?

Пустотный молчал.

– Здесь чище, – сказал я.

Даже не посмотрел.

А ведь ему известно, как на железном корабле чистоту наводить – всюду солярка. Я драил железную палубу, знаю. Сначала скатываешь ее из шланга или из ведра, потом швабришь. Измучаешься, пока всю копоть, всю эту истоптанную солярку вылижешь, и опять смазочка той же соляркой, чтобы нигде не ржавело. Какая уж здесь чистота?

На камбузе Гошин гремел посудой.

– А деревянная палуба – совсем другое дело, – сказал я. – Ее окатил, резиной покрепче продраил, согнав воду, насухо – и правда «яичный желток»!

Боцман молчал.

– Только конопатка между досочками темнеет, но так даже красивее.

– Чего, чего?

«Ничего! – ответил я про себя. – Красивее. Видно, что дерево чисто… Кубрики тоже не сравнить. Одно дело жить в железной коробке. Ночью случайно ногу голую высунешь из-под одеяла, дотронешься до борта – бр-р! – попробуй после этого согрейся. Другое дело, когда кругом дерево. И такая отделка, как на этом американском катере. Кают-компания, а не кубрик!»

– Нам нужно много кораблей, – глядя на меня в упор, сказал боцман. – Понятно?

Я кивнул:

– А то нет?

– Железные-то корабли клепать быстрее, чем такие строить, понятно? Вот мы и клепаем. И правильно делаем. Нам не занавесочки нужны, а чтоб корабль мореходный был, ходил с приличной скоростью и вооружение имел хорошее.

– Ну, это ты брось, боцман! – сказал Андрей. – Что, здесь вооружение плохое?

Мы все изучали это вооружение: реактивную установку на носу, потом «бофорс» – сорокамиллиметровый полуавтомат, что стоит чуть позади, ближе к рубке, и два крупнокалиберных пулемета «эрликон». Они установлены за рубкой, на специальной площадке – «барбете». Глубинные бомбы, конечно… Вооружение хорошее, чего там! Я встретился глазами с Федором, понял – боцман в чем-то все-таки прав. Пожал плечами.

Андрей усмехнулся, сел за стол рядом с Пустотным.

– Никто не спорит, что железные корабли строить быстрее. А если бытовые условия хорошие, разве не приятно?

– «Бытовые»… Я эти занавесочки-то сниму. По тревоге выскакивать —запутаетесь, – сказал боцман, оглаживая широкой ладонью поверхность стола.

Доска была желтоватая, полированная.

– Ножом не скоблить, понятно?

«А сам доволен, – думал я, глядя на него. – Еще даст нам жизни с приборками. Особенно мне, юнге… Дипломат! В чем он все-таки прав?»

Дело было тут даже не в споре, какой кубрик лучше, совсем не в этом. Что-то он, боцман, знал мне не известное.

…Стрельбы кончились. Я не пошел в радиорубку – решил посмотреть, как будут вылавливать ящик. Это был самый обыкновенный ящик из-под консервов, довольно большой, крепкий. Мы такую тару использовали вместо плавучих мишеней: их у нас не было. И снарядов на отработку стрельб» американцы давали нам строго определенное количество, только на день – не разгуляешься. В этот раз на один ящик не хватило. Решили его выловить.

Катер уже сбавил ход, вода за бортом шуметь перестала. Она только всхлипывала, отлепляясь от обшивки, когда корабль медленно переваливался с борта на борт. Океан был спокоен, дышал глубоко, ровно и почти незаметно, как спящий. Но даже в мертвый штиль, если ход сбавлен, всегда покачивает. Палуба слегка парила – ее недавно окатили из ведра. Было жарко и одновременно свежо.

Боцман стоял у края борта. Я видел, как он надвинул пониже на лоб фуражку и поднял в руке длинный отпорный крюк. Чехол на его фуражке был чисто-белый и роба тоже – стираная-перестираная, синел только воротник на спине. Но океан впереди посверкивал на солнце, и стоило чуть сощуриться, фигура боцмана начинала казаться темной, а отпорный крюк – гарпуном. Двигатели работали «самым малым», можно было постараться не слышать их и, совсем со-щурясь, представить себе даже, что ветер шумит в парусах, что поскрипывают высокие мачты… на корабле, который идет, например, к Острову сокровищ. Океан ведь такой же, как и в те времена, каким всегда он был, вечно…

Я стоял и щурился. Смаковал те редкие на службе минуты, когда не занятый ни вахтой, ни авралом, ни построением, остаешься наедине с самим собой и думаешь, о чем хочешь, и представляешь себе, что в голову взбредет.

А боцман тогда кто, Джон Сильвер? Чепуха…

Нет, ничего у меня не получалось: океан был все тот же, но я, как ни щурился, смотрел на него своими глазами – и хотел этого или нет, – а думал о своем.

Собинова тоже знают на всей земле. Но не всякий его слушал так, как я. В этом смысле юнге Джиму из «Острова сокровищ» до меня далеко. А легко у него все выходило: сразу стал на корабле самым нужным, сразу подвиги!..

На политбеседах в школе юнгов говорили: «Вольетесь в дружный матросский коллектив». Слово-то какое – «вольетесь»! Как будто само собой получается. Вот если бы служил эти месяцы на корабле, был в деле! А так что? Учился…

– Ящик-то! – крикнул кто-то. – Что такое?

Я перестал щуриться, поискал глазами.

С ящиком творилось непонятное. Он то скрывался под водой, то опять выныривал как-то судорожно, и вода вокруг него пенилась и вскипала.

– Стоп, товарищ командир! – Боцман повернул голову к мостику. – Стоп!

И командир послушался: двигатели смолкли.

Ящик приближался.

Я шагнул к борту. Пустотный мельком оглянулся – глаза под козырьком фуражки были бешеные.

Ящик скользнул под самый борт. Я перегнулся, посмотрел.

В расшатанных досках рылась мордой акула.

– А-а-а! – взвыл боцман и ударил отпорным крюком прямо в эту морду.

Только что в тени от борта хорошо просматривалась светло-зеленая толща воды, в ней отчетливо были видны темное узкое тело и в белых, наполовину разбитых досках – здоровенная крысиная морда акулы. А сейчас вода вскипела, взбаламутилась – и ничего. Даже ящик исчез. Потом он вынырнул метра за три от нас, ближе к корме. Боцман кинулся туда, а я, схватив другой отпорный крюк, – за ним. Акула не уходила! Она все лезла мордой в ящик, искала, не остались ли там мясные консервы.

– Бей! Цепляй ее, заразу! А-а!..

Нас уже было несколько человек с отпорными крюками. Мы вопили, били в ящик, в воду, в эту нахальную морду, в длинное быстрое тело.

– Стоп! – крикнул боцман. И выдохнул: – Ушла…

Брезгливо стряхнул с крюка клок акульего мяса:

– Раненая.

Я смотрел на него. Боцман заметил:

– Ну, чего?

– Ничего.

– Отпорные крюки на место!

Мы положили их в пазы с внутренней стороны борта.

Взревели двигатели, «охотник» развернулся, пошел полным – в гавань.

Я стал спускаться в радиорубку.

Здесь она без иллюминатора, поэтому в ней все время горит электрический свет, но спускаешься туда, как в колодец, широкий и черный: аппаратура вся вороненая, только коробки для запчастей ярких цветов, да поблескивают стекла приборов. На дне колодца, перед высокой панелью передатчика, стоит небольшой столик с ключом и два креслица.

В одном сидел Федор. Наушники он сдвинул на виски.

Я сел рядом.

– Что там за шум был?

– Акула.

Федор повернулся ко мне, смотрел спокойно и выжидательно. Я стал рассказывать. Старшина кивал, иногда улыбался и, по-моему, думал о чем-то своем или, быть может, слушал одновременно эфир.

– И только я хотел…

– Да, он – моряк, – перебил Федор.

– Кто?

– Боцман. Говоришь, озверел. Еще бы. Моряки ненавидят акул.

– Во все времена! – сказал я. – А что, он один у нас моряк?

Федор, помолчав, спросил:

– Знаешь, какая фамилия была у шкипера Петра Первого – в Архангельске? Пустошный!

– Ого! Предок боцмана?

– Нет.

– Значит, однофамилец.

– Не только… А про полярного исследователя Седова слышал? Его в последнем походе сопровождали до самого конца два матроса, и одного фамилия – Пустошный.

– Тоже не родственник?

– Нет.

Я помолчал.

– И не только однофамилец?

– Земляк, – сказал Федор. – Понял?

– Подумаешь…

– Подумай. – Старшина снял наушники, закурил. – Есть под Архангельском поморское село, называется Великая Пустошь. И район – Пустошинский. В том селе все Пустотные, и все моряки. «На воде», как они говорят. Я перед самой войной в отпуске был, заезжал. В апреле. От боцмана его жене подарок привозил…

Он сошел на маленькой пристани один. Речной катерок, что курсировал в устье Двины, повернул обратно, в Архангельск. Федор зашагал по мосткам к берегу. Мостки были перекинуты с островка на островок, под досками морщилась от ветра вода.

Вдали на берегу в ряд стояли избы. Было часа три дня.

Первые два дома Федор обошел вокруг, никого не встретил и решил пройти вдоль всего ряда. В тишине он слышал, как где-то неподалеку жикает пила, и через несколько шагов увидел около последней избы двух женщин. Они пилили дрова. Женщины тоже его заметили – выпрямились. Стало совсем тихо. Он подходил, и, пока был еще далеко, они стояли и смотрели на него, а когда приблизился, дружно схватились за пилу и зажикали еще старательнее. Федор подошел к ним, остановился. Весело летала пила. Брызгали опилки. Женщины раскраснелись и не смотрели даже друг на друга. Одна была совсем еще девчонка, вторая старше ненамного, а выглядели они солиднее издали, наверное, потому, что были в телогрейках, в теплых платках и сапогах. «Здравствуйте!» – сказал Федор. Едва он открыл рот, пила смолкла, обе разом выпрямились, глядя на него смущенно, смеясь глазами, и ответили: «Здравствуйте!» Он спросил, где ему найти Лиду Пустотную, и та, что постарше, обрадовалась: «Это я. А вы-то, наверное, от Ильи, да?» (То есть от нашего боцмана.) Вторая спросила: «Вы Костя?» – «От Ильи, – ответил Федор. – А Костя в июне в отпуск пойдет». Младшая была сестрой Пустотного. Она тут же куда-то убежала. Лида повела гостя в дом.

– Знаешь, какой это дом? – Федор смотрел на меня так, словно и сейчас удивлялся тому, что увидел тогда еще, до войны.

«Почти все старшины – мастера сказки рассказывать! – подумал я. – Интересно почему?» Волновала меня эта «сказка», и было досадно, что не знал ее раньше!

А Федор еще долго рассказывал. Я увидел крепкий поморский дом, двор, хозяйственные постройки, потом горницу – светлую, с большой выбеленной печью, с чисто выскобленными полами и снежными занавесками на оконцах. Мне она показалась даже холодноватой – в ожидании хозяев… У самой двери Федор, едва вошел, увидел громадные шлепанцы и рассмеялся. Лида улыбнулась не без гордости: «Его».

Она усадила гостя за стол, замелькала, наполнила горницу певучим окающим говором: жалела, что Федор так неожиданно, что нечем его, как надо бы, угостить (вот когда мужчины возвращаются с моря – Илья ведь до службы тоже рыбачил по полугоду, – тогда в доме все время гости и угощения полно). На столе появилась горячая рассыпчатая картошка, свежего посола семга, нарезанная в глубокую тарелку, потом колбаса, желтый брус масла, хлеб, графинчик с водкой и, наконец, ярко надраенный самовар. Минуты на три Лида скрылась за печкой, примолкла – и вышла одетая уже в легкое зеленоватое платье, в туфлях на каблуках, с косой, уложенной вокруг головы. Федор понял, что его приезд – событие.

Она с ним выпила стопку. «Ну, рассказывайте!» – попросила.

Светилась вся гостю. Ведь он был приветом от ее Ильи, а поморки такими приветами не избалованы. Но у нее хватило души и Федору заглянуть в глаза, и его расспросить о нем самом, внимательно и с лаской, а не приличия ради.

Потом Лида проводила его – они шли по мосткам друг за другом – и стояла на пристани, пока катер не отошел далеко. Федор долго видел, как она машет ему рукой.

Через два месяца началась война.

Глава пятая

С девятнадцати ноль-ноль я стоял вахтенным у трапа и смотрел на Америку.

Трап был перекинут с левого борта на асфальт причала, кранцы на борту прижимались к сваям и поскрипывали, когда подходила и отходила невидимая волна, и сваи – это уже была Америка, и по трапу достаточно было сделать пять шагов, чтобы сойти на эту землю, но она была теперь куда дальше, чем расстояние в пять шагов.

Можно стоять на тропинке у железной дороги, там, где с одной стороны блестят рельсы, а с другой на откосе белеют одуванчики, и можно смотреть на ту же тропинку, на те же одуванчики из окна вагона – и все уже будет иначе. На тропинке один мир, а если ты в вагоне, то смотришь на нее из другого, пусть они и отделены всего-то двумя шагами.

На корабле, когда он стоит у берега, это ощущение отдельности мира, в котором находишься, много сильнее, чем в вагоне, особенно если берег – Америка, а корабль имеет на кормовом флагштоке советский военно-морской флаг.

Там Америка, здесь Советский Союз. Вот как!

За причалом стояли каменные склады, крытые гофрированным железом, с раздвижными широкими дверями из такого же железа, и почти на каждой стене были выведены белой краской три большие буквы «USN» – юнайтэд стэйтс нэви: «флот Соединенных Штатов». Над крышами приземистых складов неожиданно поднималось какое-то большое здание, похожее на элеватор, но с длинными узкими окнами, а справа от него торчали стрелы портальных кранов, и, наверное, на лапах кранов тоже были выведены три буквы, означающие, что это собственность флота Соединенных Штатов.

На ложках и вилках, которыми мы пользовались, на плащах, куртках-«канадках» и на другом штормовом обмундировании, полученном вместе с катером, тоже стояли эти три буквы, но с тех пор, как мы первый раз – под нашим флагом – вышли на этом охотнике в океан, они уже не имели никакого значения.

Пустошный вылез из кубрика:

– Вахтенный, моих на бак…

– Есть!

Я посвистал в никелированную боцманскую дудку, крикнул:

– Боцманской команде построиться на баке!

Их было шестеро вместе с Пустотным. Они построились и гуськом сошли по трапу на причал, отправились получать продукты, а я смотрел вслед, повторяя про себя фамилии шестерых, потому что обязан был знать, сколько человек, кто именно и куда ушел с корабля.

Потом стал прохаживаться вдоль борта, рядом с трапом.

Катер стоял у той части длинного пирса, которая ближе к выходу из гавани, и, когда я шел вдоль борта, мне видно было окончание мола. Там, в сизой тени, уже зажгли белый огонь створного знака. А поворачивая назад, я видел пять «больших охотников», полученных другими нашими командами, борт американского эсминца, а за ним еще какие-то корабли. Мачты их обугливались в красном свете заката.

Мне вдруг стало зябко. Я повел плечами, не понимая еще, в чем дело, и тут же вспомнил, как ломались мачты «Джесси Смит» в то утро в Баренцевом море. Она погибла быстро. Неожиданно и быстро. Теперь я увидел это по-другому – медленно: как мотались на волнах пустые шлюпки и тянулся прерывистый след от торпеды, и эти мачты, и лицо командира, такое, будто он ранен… В то утро я не понимал значения того, что случилось, хотя и смотрел во все глаза. А откуда мне было знать про инструкцию адмиралтейства и страховой полис, по которому кто-то наверняка получил солидную сумму за «Джесси Смит». Этот «кто-то» был ее хозяином, а не моряки. Вот она так и погибла.

Вернулась боцманская команда с продуктами. Четверо несли ящики и мешки, а сам Пустошный с матросом осторожно катил по асфальту бочку. Потом ребята вкатывали ее по трапу, и запахло селедкой. Боцман ревниво следил за бочкой, пока ее не поставили позади люка кормового кубрика, и сказал довольный:

– Ну вот. Не то что эти леденцы-лимончики… Завтра принайтовим.

Матросы разошлись по кубрикам, а я открыл дверь боевой рубки, взглянул на часы и пошел к рынде – надо было отбить одну склянку. Полчаса уже простоял.

Перезвон склянок проплыл одновременно по другим кораблям – время для земли тоже отсчитывали мы… Наступила та недолгая минута сумерек, когда становится как будто даже светлее, да и закат выдался необычно красный, и в этом немного непонятном свете белые буквы на стенах складов и окна высокого здания, похожего на элеватор, проступили резче.

Из боевой рубки выглянул Федор:

– Ты не брал схему передатчика?

– Она в столе, – сказал я. – Во втором ящике сверху.

Любит человек технику… В двадцать часов пришел командир – он был на совещании у атташе, на этот раз без меня. Я внимательно смотрел на капитан-лейтенанта, когда он подходил, и едва его ботинок коснулся трапа, старательно козырнул.

Командир ответил, потом, уже на палубе, приостановился:

– Боцмана и стармеха ко мне.

– Есть!

Стемнело сразу.

На берегу зажглись огни и ничего не осветили, а темнота была плотной и вязкой. Запахло остывающим камнем и чем-то душновато-сладким. Так пахла ночная темнота Майами. И еще она была звучной: «лонг тайм эгоу» – давным-давно…

Наполовину это миновало в моей жизни, и я немного погрустил не без удовольствия. А тишина не наступала. Наоборот, кранцы стали скрипеть сильнее, да и покачивало заметнее, а швартовы вдруг натягивались, и тогда катер вздрагивал.

Я посмотрел вперед, на выход из гавани, туда, где мерцал белый створный огонь, прислушался: океан ворочался беспокойно. А закат был красным… К непогоде?

На американском эсминце включили прожекторы. Плотные голубые столбы скользнули по черной воде, взлетели, опять упали и неподвижно уперлись в темноту там, где был выход из гавани. Створный огонь погас, а кусок мола, выхваченный из темноты, стал белым, и над ним взорвалось, медленно взлетела волна – еще белее…

Прожекторы погасли. Я стоял в темноте и мечтал.

Я мечтал выйти в шторм и в самую критическую минуту сделать что-то самое нужное и услышать, как командир скажет: «Спасибо, товарищ юнга!» А боцман… Что скажет боцман, я не знал. Но потом, когда мы вернемся домой, придет приказ отчислить меня на другой корабль, и все будут ходить мрачные, а командир добьется, чтобы приказ отменили, и все сразу повеселеют и боцман тоже.

Я мечтал о том, что могло сбыться, и о том, что не сбудется никогда. Но мечтал. Вдруг окажется – семья командира не погибла? И я первый узнаю об этом! Каким-то чудом они все-таки спаслись, только никому пока не известно…

И еще я мечтал получить орден и приехать после войны в отпуск, научиться плясать «яблочко» и играть на аккордеоне, встретить свою девушку с золотистыми волосами (или с косой вокруг головы) и сходить с отцом в «Сандуны» – выпить по кружке пива…

А на совещании у атташе в тот вечер обсуждались планы доставки катеров в Мурманск. Американцы предлагали погрузить и перевезти их на военных транспортах типа «Либерти». Наше командование возражало: фашистские подлодки могли торпедировать эти транспорты и тогда катера оказались бы на дне океана, а не в Мурманске. Они пойдут в Россию своим ходом. Это боевые корабли.

Американцы представили расчеты: эти корабли способны выдержать самое большее семибалльный шторм. Идти на них через Атлантику, особенно сейчас, когда наступает период осенних штормов, – безумие. Они погибнут в океане. Кстати, по сведениям метеорологов, первый такой шторм приближается к берегам Флориды – завтра в океане будет не менее десяти баллов.

И тогда наш командир сказал, что выйдет в этот шторм испытать корабль.

Американцы долго не соглашались. Прайс в конце концов заявил, что снимает с себя всякую ответственность за жизнь команды корабля и за возмещение убытков.

Мы узнали об этом утром и через час вышли в океан.

Весь тот час меня распирало от гордости. Я чуть не расхохотался, увидев, как боцман со своей командой опять выкатывает бочку с селедкой на причал. Пустотный долго просил ребят с соседнего катера присмотреть за ней… А в кубрике Андрей заворачивал в одеяло патефон, потом отдельно пластинки и никак не мог уложить это все в рундуке. Я стал рассказывать ему про бочку. Он перебил:

– Иди ты куда-нибудь… Надоел!

Я криво улыбнулся, глядя на завернутый в одеяло патефон: «Вот что делает с человеком собственность!» Андрей вздохнул:

– Кутенок ты!

Тогда я отправился в радиорубку помогать Федору и мстительно стал рассказывать, как Андрей возится с патефоном. Федор спросил:

– Помолчать ты не можешь?

Сначала было смешно: лежал на стене радиорубки, упершись в нее спиной и локтями, хотел подняться и не мог. Прижимало все сильнее. Тогда я начал злиться. Каждую минуту Федор мог обернуться и увидеть, как меня тут распяло. Или кто-нибудь заглянет в люк из боевой рубки, сверху. Нет, уже не сверху, а сбоку, хотя этот люк все равно у меня над головой – там гул, грохот, чей-то крик.

Противоположная стена быстро опрокидывалась. Вот-вот она должна была перестать падать – когда катер начнет выпрямляться. Потом его завалит на другой борт, и та же самая стена будет падать от меня. Надо заранее поискать, за что ухватиться, чтобы не поволокло в ту сторону.

Что-то мне нужно было достать?..

Злился я тоже недолго, каких-нибудь полминуты, – на часы не смотрел, не знаю. Я смотрел на эту стену. Она все падала, правда, теперь медленно. А давно бы должна была вернуться на свое место.

В животе у меня стало холодно, когда я подумал, что она может и не вернуться – катер не выпрямится… И я никак не мог вспомнить, зачем встал со своего кресла, что хотел достать. А казалось, что, если вспомню, стена наконец перестанет заваливаться и все вернется на свои места. Теперь я не слышал грохота в люке над головой, уши словно заложило – смотрел на стену и вдруг очень ясно представил себе, как она, вздрогнув, быстро опрокидывается на меня.

Тогда я поспешно взглянул на Федора.

Он сидел за столом, надев наушники, обеими руками вцепившись в края стола и почти лежа на нем грудью. Но в следующую минуту старшина должен был вывалиться из своего кресла и оказаться здесь рядом со мной, – теперь я видел, что катер не выпрямится. И уже не только в животе – и в груди и в горле у меня колом стоял отвратительный холод.

«Товарищ старшина! Федя-а!..»

Я молодец. Я все-таки не крикнул.

Стена замерла на мгновение и начала медленно, все быстрее вставать. Пора было хвататься за что-нибудь. Да вот рядом трап… Ну и грохочет наверху!

В животе у меня оттаивало, но смутно я понимал: может все-таки случиться, что в следующий раз катер не выпрямится. Надо было как-то к этому подготовиться, чтобы в случае чего вести себя достойно.

– Что ты там возишься? – крикнул Федор. – Достал?

– Сейчас…

Я вспомнил: нужно выдвинуть ящик в стене и достать из него коробки с дополнительными пайками, мою и Федора. Старшина тоже вроде меня – когда качает, у него аппетит разыгрывается. А не ешь – тошнит.

Я выдвинул ящик левой рукой, а правой вцепился в трап и повис. Приходилось ждать, ловить момент.

Повернув голову, я увидел, что противоположная стена проваливается в тартарары. Опять это было очень долго.

Кое-как перебрался к Федору.