Текст книги "Повесть о юнгах. Дальний поход"

Автор книги: Владимир Саксонов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 13 страниц)

XIII

«Я на горку шла…», «Дай, дай закурить!..» – до чего же все это было просто! И морзянку изучить, как положено радистам, на слух, – разве это трудно? Мы уже принимали по 80 знаков в минуту, но в классах, в тихих классах, когда работал зуммер. А теперь надели наушники, услышали эфир и поняли, что ничему еще не научились!

Я медленно поворачивал ручку приемника: клекот, писк, россыпь морзянки… Станций столько, сколько звезд в небе, и все работают одновременно! Ну разве тут что-нибудь поймешь?

Покосился на ребят: они сидели за своими приемниками и лица у них были растерянные. Даже у Сахарова. Еще бы, в уши врывался целый мир.

Новый, незнакомый мир.

В нем басили, пищали, булькали, хрипели, перебивая и заглушая друг друга, передатчики всей земли. Взрывались, все покрывая своим треском, атмосферные разряды. Не смолкали какие-то продолжительные шорохи.

Мне казалось, что я слышу, как тяжело, бессонно кружится земной шар. Я невольно посмотрел в окно: словно мог увидеть, как он кружится. Но за окном была видна тяжелая, сложенная из громадных валунов стена Соловецкого монастыря.

Вот уже третий день мы жили в двенадцати километрах от своих кубриков, рядом с этим монастырем, в котором теперь размещался учебный отряд Северного флота. Наша рота на две недели поселилась в местной школе связи.

Милеша Пестахов объясняли:

– Будем изучать современную аппаратуру.

– А также стоять на учебных радиовахтах – привыкать к эфиру.

Неужели можно привыкнуть к этому хаосу и разобраться в нем так, чтобы среди тысячи голосов найти один, который зовет тебя? Да еще найти вовремя и принять весь текст без ошибок!

Можно. Вот ведь сколько их работает – радистов!

Я опять взглянул в окно. Здесь, в учебном отряде, жили две роты из нашей школы – торпедистов и артэлектриков. Для них тут была необходимая материальная часть. Надо бы сходить к артэлектрикам, повидаться с Валькой Зайцем. Я не видел его с тех пор…

– Внимание! – громко сказал Астахов. – Еще раз напоминаю: найдите какую-нибудь одну радиостанцию и принимайте ее передачи. Учитесь настраиваться.

Я медленно поворачивал верньер: одну так одну! Надо только, чтоб хорошо было слышно.

И вдруг чей-то далекий голос произнес: «…«Чайка-три», я —«Чайка-три». Треск, разряды, «…таранили подлодку…» Опять треск! Дрожа от нетерпения, я чуть-чуть повернул ручку настройки и неожиданно ясно услышал торопливый, срывающийся голос: «Потерял ход, командир убит, в живых командор, пулеметчик и я… Расстреливают прямой наводкой. Погибаю, но не сдаюсь. Прощайте, братцы!»

– Товарищ старшина! – Я вскочил, сорвал с головы горячие, потные наушники, снова схватился за них. – Товарищ старшина! Наши… открытым текстом. Гибнут…

Как во сне, видел я ребят, сгрудившихся около моего приемника.

– Какая волна? Какая волна? – спрашивал Леха.

Я не мог сообразить, какая волна. Он говорил о радиоволне, а я видел другую – темную, всю из холода, – и в ней тонула бескозырка…

Астахов стоял, подключив к моему приемнику вторые наушники, – лицо неподвижное, глаза тяжело прикрыты помертвевшими веками.

«…не сдаюсь! Прощайте, братцы, прощайте!»

И тишина.

И атмосферные разряды – как последние взрывы.

Астахов положил наушники на стол. Достал расческу, причесался.

Раздался звонок – конец занятий.

– Откуда же, где они? – спросил Юрка.

– На Баренцевом, – тихо отозвался Астахов. – Наверное, там. Хорошее прохождение… волн. – Главстаршина спрятал расческу, взглянул на нас и, не повышая голоса, приказал: – Становись!

Мы выстроились, как на смотру.

– Какие сейчас занятия?

– Мичман Кашин, – ответил Леха, – морпрактика.

– В кабинет морпрактики шагом марш!

…В тот вечер я долго искал Вальку. Пришел в роту артэлектриков, заглянул в один кубрик, в другой:

– Ребята, где тут Заяц?

– Какой заяц? Серенький?

– Валька Заяц, мой приятель. По «гражданке»…

– Спроси в следующем кубрике, у нас только волки – целых два Волковых!

– Да я серьезно спрашиваю!

– Тебе серьезно и отвечают.

В соседнем кубрике я наткнулся на старшину роты:

– Разрешите обратиться, товарищ старшина?

– Обращайтесь.

Был он низенький, толстый, рыжеусый. Смотрел придирчиво.

– Я из роты радистов. Пришел сюда к другу, к юнге Зайцу. Он, случайно, сегодня не в наряде?

– Заяц? – спросил старшина. – Это какой Заяц?

Все они тут, кажется, были шутниками – на один манер.

– Юнга Заяц…

– Ах, Заяц! Это тот сопливый, что ли? Нос у него красный…

– Ну… – Я растерялся. – Было. Шмыгал…

– Да. Вот так. Шмыгал! У него же хронический насморк!

– Но…

– Зайца тут давно уж нет, товарищ юнга! Его еще Иванов отпустил. Вот так.

– Иванов? Отпустил?

– А зачем нам его – с хроническим-то насморком? – сощурился старшина. – Да… Обойдемся и без сопливых, которые рапорты пишут. А?

Я молчал.

– Дрянь у тебя был дружок! – сочувственно заключил рыжий старшина. – Вот так.

XIV

Сахаров скривил губы и стал складывать газету – вдвое, вчетверо, еще раз, – я слышал, как скребет по бумаге его ноготь.

– Заметку про Милешу Пестахова написал? Писа-атель!

Круглые глаза смотрели на меня с таким же злым презрением, как тогда, давно, в котловане кубрика.

– «Для нас… – засюсюкал он, опять раскрывая газету. – Для нас главстаршины Астахов и Пестов – образец морской подтянутости и аккуратности… Замечательные специалисты… Мы понимаем – ах, ах, конечно, понимаем! – что, чем скорее освоим их опыт, овладеем специальностью радиста, тем больше будет вклад наших инструкторов в дело разгрома врага»!.. Писа-атель!

Не очень-то приятно, если твою заметку читают таким тоном. Пусть эта заметка, которую ты написал собственной рукой, стала в газете какой-то незнакомой, – все равно не очень-то приятно!

Но дело даже не в этом. Я же написал ее не просто так.

С месяц назад во время занятий Воронов вызвал меня из класса. В коридоре придирчиво осмотрел: «Значит, пойдешь сейчас в двадцатый кабинет. Там капитан из газеты прибыл. Будет с тобой беседовать… Сначала постучи. Скажет: «Войдите», – три шага строевым и доложи как положено».

Василий Петрович заметно волновался, и, если говорить честно, мне стало приятно. Мы его любили, нашего старшину, а он всегда был суров – даже когда шутил или хвалил кого-нибудь (меня-то он один раз похвалил – на стрельбище). Но вот приехал человек из газеты, и Воронов, посылая меня к нему, волновался.

«Ясно, товарищ старшина».

«Ясно, ясно»! Ты слушай, что говорю! Доложи четко: «Товарищ капитан!..» Он капитан, а не капитан-лейтенант: звездочек-то на погонах столько же, а просвет красный – политработник. Ясно?» «Ясно, товарищ старшина!»

Дело, конечно, было не в погонах и не в звании: приехал первый человек с Большой земли, чтобы встретиться с нами, юнгами.

Василий Петрович еще раз осмотрел меня, даже заставил повернуться: «Ну, идите».

Капитан из газеты в новеньком кителе, в новеньких погонах с ярко-красными просветами, розовощекий, темнобровый, курил прямую длинную трубку и смотрел на меня так, будто все время чему-то радостно удивлялся.

Трубка то и дело гасла, как только капитан начинал что-то писать в своем блокноте. Я замолкал. «Пожалуйста, пожалуйста! – говорил он, торопливо раскуривая. – Я вас слушаю, товарищ Савенков. Юнга товарищ Савенков!»

И улыбался.

Это он попросил меня написать про Милешу Пестахова – там же, в двадцатом кабинете. А сам ушел, чтобы не мешать. Потом вернулся, прочитал и стал ходить по кабинету, потирая руки: «Очень хорошо, очень!..»

Я встал: «Разрешите идти?» – «Да, – сказал капитан, тоже вставая и протягивая мне руку. – До свидания. Рад был познакомиться с вами, Сережа». – «Есть, – ответил я невпопад. – Разрешите идти?» – «Идите», – опять улыбнулся капитан.

Воронов ждал в коридоре: «Ну как?»

«Все в порядке, товарищ старшина!»

«Молодец…»

– Молодец! Умеешь… – Сахаров бросил газету на стол. «Краснофлотец». Газета Северного флота.

Буквы запрыгали, зарябили, в висках у меня томительно зазвенело. Я опять услышал: «…не сдаюсь! Прощайте, братцы! Прощайте…»

Открытым текстом…

Это был конец: по морскому охотнику били прямой наводкой, катер потерял ход. Краснофлотец, парень с Северного флота, такой же, как Астахов, вел передачу открытым текстом. Последнюю. «Погибаю, но не сдаюсь!»

Астахов стоял рядом с нами, в учебном классе. Лицо у него было помертвевшее.

Потом он объяснил, что прохождение радиоволн хорошее. Он и в эту минуту объяснял, учил нас!

Нет, я не просто так написал заметку…

– Тут и дурак сумеет пятерочки отхватывать. – Сахаров отвернулся, принялся стирать с доски схему колебательного контура (это я чертил, объясняя Вадику). – Про него бы тоже плакат повесили: «Учиться так, как юнга Савенков!» И компания..

Я шагнул к нему.

Я еще не знал, что скажу, что сделаю. Но знал, что он замолчит. А если нет, плевать мне тогда на самого себя! Тогда пусть он еще раз смажет меня пятерней по губам – будет прав.

– Одни воюют, другие рыбку ловят! – Он только делал вид, что не замечает меня. – И про них еще пишут всякие…

– Сахаров!

– Сахаров! – одновременно со мной сказал Леха. – Ты не имеешь права говорить так о своих командирах!

– Не от тебя ли слышал? – бросил, не оборачиваясь, Сахаров.

– Н-ну и что? Од-дин раз сказал, да!

Леха заикался, весь красный… А ведь он никогда не заикался!

– Ты мне и за это ответишь, – сказал я тихо, чувствуя только, что сейчас, в эту минуту надо сдержаться.

Он услышал. Резко обернулся, уставился на меня.

– Выйдем, Сахаров. Там поговорим…

– Ах, выйдем! – протянул он, издеваясь. – В коридор или подальше?

– Можно и подальше. Самоподготовка все равно кончается.

– Ах, подальше! Ах, самоподготовка! – пел он тоненько и, подрыгивая полусогнутой ногой, следил, как я застегиваю шинель на все крючки.

– Давайте объяснимся! – потребовал Леха.

– Ладно, – сказал я. – Объяснимся после.

Как будто можно было объяснить, что шел я не просто драться, а хоронить того – в шинели без хлястика, – который когда-то, в кабинете начальника школы, поверил, что его отпускают домой, и не отказался писать рапорт… Как будто можно было объяснить, что многое с тех пор изменилось и что некоторые, пусть даже и простые истины понял я сам. А если ты додумался до чего-то сам, это – твои убеждения. И надо уметь их защищать.

Сахаров набросил шинель на плечи:

– Ну, берегись…

Я вышел первым. Он шагал за мной. Лестница, первый этаж, выход – на площади было уже темно. Мы обогнули учебный корпус, через какой-то кустарник вышли на небольшую поляну.

Дул влажный ветер. Неподалеку шумели сосны.

– Вот здесь, – сказал я, расстегивая крючки.

И – лицом в снег!.. Только крякнул от боли, когда Сахаров навалился сзади мне на руки: они запутались в рукавах. Он-то налетел на меня, не дожидаясь, пока я сниму шинель!

Вывернуться!.. Я рванулся, но теперь оказался на спине, а он удержался сверху, ударил:

– Что?

Из глаз искры посыпались. Еще, еще раз…

– Что?! Что?! Что?!

Надо было высвободить руки! Вот сейчас…

Сахаров вдруг откинулся.

Я почувствовал, что свободен, вскочил.

Он стоял в нескольких шагах от меня, отряхивал с коленей снег.

– Что? Получил?

А между нами – им и мной – стоял Юрка Железнов.

Вот в чем дело…

Я сбросил наконец-то шинель. Молча шагнул вперед.

Юрка тоже молчал.

А Сахаров все чистил брюки на коленях. Потом выпрямился:

– Ну? Что?

Не очень уверенно спросил.

Юрка положил мне на плечо руку:

– С такими разве дерутся?

– Да ведь он…

– Таких бьют, – сказал Юрка. – По щекам!

– Ну, ударь, ударь! – крикнул Сахаров. – Ударь!

Железнов молчал.

Я высвободил плечо.

– Двое на одного, да? – отступил Сахаров.

Юрка сплюнул.

А Сахаров повернулся и пошел – не к учебному корпусу, а куда-то к лесу.

– Не с кем драться-то, – сказал Железнов и еще раз сплюнул. Потом добавил задумчиво: – Черт его знает…

Я не понял, о чем он.

Где-то неподалеку равнодушно шумели сосны. Влажный ветер остывал у меня на лице. Глаза все-таки щипало.

– Вот тут больно? – спросил Юрка. – На-ка, потри снежком…

После физзарядки у проруби всегда очередь. Толкаемся, поторапливаем друг друга. Скоро построение…

Переговариваемся:

– Светает?

– Не, от снега так кажется.

– Вообще-то раньше светать стало, а?

– Эй, поживее там – не в бане!

Подошла моя очередь. Я нагнулся, зачерпнул ладонями холодной черной воды, но кто-то двинул меня плечом:

– Ну-ка!

Не успел даже понять, кто это – на него налетел откуда-то Сахаров, швырнул в сторону и встал рядом со мной, широко расставив ноги:

– Умывайся спокойно…

– Псих, – ошеломленно проговорили за спиной Сахарова.

Он не обратил внимания:

– Умывайся, не торопись.

Я умылся.

Юрка стоял за мной и улыбался. Я видел. Когда он улыбается, в любой темноте видно.

Молчаливый снег лежал на озере, молчаливо стоял над ним лес. Воздух был холоден. Но и в нем, и в запахе снега, и в самой темноте, чуть смазанной рассветом, было что-то новое, завтрашнее.

Как будто весной капнуло…

А холодная вода по утрам – это здорово!

XV

Вот она, весна.

На причале пахнет водорослями, смоленой пенькой, мокрым деревом и краской. Каждый запах держится крепко, но все они – одно, как жгуты волокон в канате.

Мы раздуваем ноздри.

– Аромат! – говорит Леха. – Настоящий морской…

Мичман Кашин вытягивает из кителя карманные часы и задумчиво обещает:

– Мозоли набьете (крышка часов откидывается)… вот тогда и почуете (крышка щелкает)… настоящий-то морской аромат.

– А я уже набил! – гордо заявляет Вадик.

– Ох, – говорит мичман, – ох, баковый! Горе мне с таким баковым…

У причала, под шлюпками, покачивается светлая толща воды. Холодок ее смешивается с теплом прогретого на солнце дерева. Вода облизывает свежую краску на бортах. Вкусную масляную краску.

Шлюпки мы красили сами.

– Уясните, – говорит мичман, – настоящей гребли у нас не было. Пока. Она будет сегодня. Сорок гребков в минуту. Да, сорок… Что, баковый?

– Все в порядке! – Вадик пожимает плечами.

– Ох, баковый! – вздыхает мичман. – Ох… Лопасть весла опускайте в воду на три четверти. И разворачивайте валек. Понятно?

У мичмана крупное лицо, широченные плечи и веснушчатые волосатые руки. А китель на животе заметно выпирает. Говорит Кашин неторопливо, благодушно щуря темные глаза, – но только до тех пор, пока не приходит время давать команду. Тут он рявкает так, что мы вздрагиваем.

– Весла разобрать!

Шлюпку уже немного отнесло. Я кладу ладонь на ласковый, теплый от солнца валек и вижу, как на сваях причала пляшут отражения воды – зыбкие солнечные медузы. А за причалом песчаная коса, валуны, и чуть подальше – лес.

Сосны столпились над берегом и глядят нам вслед. Наверное, они тихонечко шумят.

Мичман сидит на корме. Китель тщательно застегнут, фуражка на два пальца над правой бровью. А бровь – рыжая. Правая рука мичмана лежит на румпеле, в левой – часы с открытой крышкой.

Я вижу его хорошо, потому что сижу сразу напротив, на месте левого загребного.

Правый загребной – Юрка.

Мы переглядываемся: «Помнишь?»

По загребным равняются остальные гребцы. Они разбирают весла за нашими спинами.

На баке приготовился Вадик Василевский со своим напарником. У них самые легкие весла.

За нашими спинами – море.

Мы в одних тельняшках, а с моря веет майский, холодноватый ветер. Зябко.

Скоро разогреемся…

– Весла на воду! – рявкает мичман, – Два-а… – Он выпрямляется, вбирает живот.

Но я не вижу его больше, потому что, занося лопасть весла, веду валек вперед и складываюсь, почти доставая подбородком до колен.

– Р-раз! – Всем своим грузным телом мичман подается вперед.

Ладонями на вальке чувствую, как вода за бортом туго бьет в лопасть весла. Пятки все сильней упираю в перекладину на рыбине, а в конце этого «р-раз!», откинувшись назад, я почти лежу на банке и валек у меня на груди.

– Два-а…

Вон как плещется за бортом – ходко пошли!

– Р-раз!

Второй гребок.

И еще…

И еще…

Сначала я их считаю, потом сбиваюсь. Надо было бы и тельняшки снять…

– Баковый! – гремит мичман.

Справа, кажется, весла пошли вразброд.

– Два-а, раз!..

Жаль, что некогда оглядеться. Далеко мы ушли или нет?

– Два-а, раз!..

Сколько гребков? Сорок?

– Двадцать восемь! – слышу я голос мичмана. – Двадцать восемь в минуту – плохо!

Это все из-за Вадика. Я успеваю подмигнуть Юрке: «Поднажмем?»

Скрипят уключины. Жарко. Голос мичмана куда-то отодвинулся.

– Два-а, раз!..

Наверное, мы далеко все-таки ушли…

– Сорок!

– Сорок за одну минуту. Только за одну. А сколько их уже прошло?

– Суши весла! – командует мичман.

Сразу становится слышно, как за бортом позванивает вода, Все тише и тише – шлюпка теряет ход. По лицу сползают капли пота. Капает с лопастей весел…

Неужели была зима, светлое от мороза небо над черным лесом, снег? Была.

Шла наша рота по дороге – в темноте и снегу. Шла месяц, второй, третий. Небо над дорогой становилось все светлее. Потом из-за леса встало солнце. И мы увидели, как тяжел и влажен снег под еловыми лапами. Как глубоко пробила его капель…

А рота все шла.

Снег растаял. Мы сняли шинели. По-весеннему шумели сосны, а небо над дорогой светлело почти круглые сутки.

И лес расступился.

…Я оглядываюсь: берег далеко-далеко – видны горошины валунов и оранжевые свечечки сосен. А все остальное – только море. Светло-зеленое у берега, сверкающее солнцем вдали и темное под нашей шлюпкой.

Открытое море, облака и солнце.

Жарко.

Я стираю ладонью пот со лба.

Падают капли с лопастей весел.

– Теперь понятно, – спрашивает мичман, – почему море соленое?

И хохочет. Долго, раскатисто – так, что в небе отдается.

– Ишь ты! – удивляется мичман и задирает голову. – Гром!..

– «Люблю грозу в начале мая»!

– Ох, баковый! – еще больше удивляется мичман. На минуту он задумывается, потом вдруг приказывает: – Всем надеть нагрудные пояса!

Мы с Юркой помогаем друг другу завязать тесемки.

– Весла на воду!

Грести становится труднее. Мичман наваливается на румпель, подставляя ветру корму шлюпки. Теперь дело пойдет.

Разгибаясь, я успеваю заметить, что море исчезает. Оно исчезает за гигантскими дымными шторами дождя.

И он обрушивается на нас.

Это какая-то бешеная пляска воды. Вода сверху, вода снизу…

– Навались!

На темно-сизой поверхности белые пузырьки дождя.

– Два-а, раз!..

У мичмана с козырька фуражки льет, как из водостока.

– Два-а, раз!..

Больше я ничего не вижу – вода, не могу разлепить глаза.

А комсомольские билеты – под пробковыми поясами. Не промокнут!

– Р-раз!

Валек бьет меня б грудь, и я чуть не сваливаюсь с банки. Что такое?

– Лопасть! – кричат сзади. – Лопасть сломал!

У меня падает сердце: натворил… Может, она была треснутая?

– Навались! – торжествующе кричит мичман.

А гроза прекращается – так же сразу, как налетела. Снова бьет солнце. От наших пробковых поясов, от воды, от красной физиономии Кашина идет пар.

– Фамилия? – Мичман смотрит на меня.

– Савенков.

А что я – виноват?

…Мы выстраиваемся на причале.

– Юнга Савенков, выйти из строя!

Выхожу.

– Юнге Савенкову за отличную морскую службу объявляю благодарность!

Я молчу.

– Ну?!

– Служу Советскому Союзу!

– Вот так. – Мичман доволен. – А это сохраните. – Он протягивает мне кусочек лопасти. – Такое не часто бывает. Р-разойдись!

Строй вздрагивает, ломается. Кашина обступают. Он тычет Сахарова в грудь:

– Сломай мне валек – я тебе три наряда вкачу! Понятно? А если лопасть, тогда – благодарность. Хорошо, значит, греб – и сильно и умело. Понятно?

– Может, она была треснута? – спрашивает Сахаров.

Вот тип!

– А может, вы думаете, я состояния шлюпки не знаю? – Мичман вытягивает из кармана часы. – Перекур! – Он смотрит на циферблат: – Пять минут, и как раз к обеду вернемся… – и щелкает крышкой.

– Ничего себе! – говорит Леха. – Уже обед!

Кашин раскладывает на валуне китель и поясняет:

– Земля-то вертится!

А по-моему, она качается. Колени дрожат. Я опускаюсь на песок и вижу, как ребята один за другим валятся рядом, блаженно распрямляя горящие ладони.

Дымное, сверкающее, огромное, качается перед нами море.

И только Юрка стоит. Смотрит на море. Совсем не исподлобья. И складки у него на переносице нет.

XVI

– Не служба, а малина! – сказал я.

– Черника, – серьезно поправил Вадик.

Мы сидели у костра и варили в миске варенье из черники. Мы были «дневальными у шлюпок». На Горелом озере. Бывают и такие наряды!

Чернику я собрал на небольшом островке. Вон он, его отсюда видно. Сходил туда на шлюпке, и все. А вообще-то ягод сейчас в лесу везде полно.

– Нет, а сахару маловато, – сказал Вадик.

– Съедим и так…

Съели.

– Может, еще соберем? – спросил я.

– Сахару-то нет…

Вадик подобрал ноги, положил на колени подбородок и лупоглазо уставился в одну точку. Потом достал из кармана огрызок карандаша. Еще посидел. Стал что-то писать в тетрадке по радиотехнике.

«Сочиняет», – заскучал я.

Если человек сочиняет, с ним не разговоришься.

Зато я первый услышал, как слева, где тропинка, зашелестели кусты, увидел мелькающее в листве платье и желтый сарафан.

– Здравствуйте!

Передо мной стояла яркая, синеглазая женщина – жена одного из старших офицеров:

– Нельзя ли нам перебраться на остров, за черникой?

Она сделала испуганные глаза и улыбнулась.

А чуть позади стояла Наташа…

– Можно! – сказал я, стараясь не задохнуться.

Оглянулся на Вадика. Он сочинял…

– Пожалуйста. Вот к этой шлюпке!

Они подходили. Я слышал. А посмотреть не смел.

– Я не упаду? – спросила жена офицера. – Будьте любезны, дайте мне руку! Спасибо. Ой!..

Наташа сошла сама. Дочь Авраамова!

Они усаживались на корме. Я вдруг понял, что, когда возьмусь за весла, мы окажемся лицом к лицу… А почему бы и нет?

Так… Весла в уключинах, все в порядке. Я оглянулся еще раз. Вадик сочинял!..

– Как вы быстро гребете! – щебетала яркая женщина. – Это вы здесь научились?

– Здесь.

Я оглянулся – островок был уже близко. Действительно, быстро… А зачем? Но шлюпка такая легкая, а вода гладенькая. Не то что на море.

– Никогда не думала увидеть на Соловках такую красоту! – восторгалась женщина. – Эти могучие леса, озера…

Наташа молчала.

Я очень хотел посмотреть на нее и не мог – не решался. Хоть бы спросила о чем-нибудь… Ведь уже скоро – шлюпка идет быстро! Гребок. Еще гребок…

Я посмотрел.

Наташа опустила ресницы.

Навсегда, на всю свою жизнь напомню ее серые глаза. Оказывается, они вовсе не голубые! Почему-то после того вальса я думал, что они голубые. И маленький розовый шрам на щеке. И ее пальцы, заплетающие косу. И еще – длинную, совсем свежую царапину у нее на ноге, ниже колена.

Девчонка, наверное, сорвиголова!

Островок надвигался. Теперь надо было лихо ошвартоваться.

Я оглянулся, прикинув расстояние до берега. Сделал последний рывок веслами. Встал на банку, разматывая пеньковый конец, вплетенный в рым на носу шлюпки. Предупредил:

– Может качнуть, держитесь!

И прыгнул.

– Ах! – вскрикнула яркая женщина.

Чудачка она. Чего ахать?

Я подтягивал шлюпку.

Наташа откинула косу за спину и опять опустила ресницы.

– Пожалуйста, – сказал я, удерживая борт шлюпки у самого берега.

– Большое вам спасибо, молодой человек!

Полная красивая нога перешагнула борт.

Я стал глядеть в сторону: сейчас и Наташа…

– Вы за нами приедете?

– Приду обязательно. Когда?

– Ну-у, – женщина переглянулась с Наташей, – через часик?

– Да.

Вот и голос ее услышал.

– Добро! – сказал я.

Теперь можно было не грести, а просто опускать весла в воду и смотреть, как они уходят в лес. Смотреть на желтый сарафан Наташи, на ее косы…

И она оглянулась!

Жаль, что я не имею права объявлять благодарность старшине роты. Трех благодарностей ему мало за назначение в такой наряд! Я только не знал, что делать весь этот час. Как его переждать? Вернуться туда, где в траве валяется миска из-под черничного варенья, а Вадик сочиняет стихи, было невозможно.

Я стал кружить по озеру.

…Они вернулись с полными корзинками черники. Так аккуратно – ягодка к ягодке – ее никто из ребят не собирал: у нас всегда оказывалось полно листьев.

Конечно, это было чудом, но все повторилось. Даже больше: я посмотрел на Наташу четыре раза. И три раза у нее дрожали ресницы, а на четвертый наши взгляды встретились.

А потом они ушли.

Наташа, прощаясь, улыбнулась мне.

Если бы она пришла еще раз! Ну что ей стоило? Ведь свободный человек…

Я бы рассказал ей, почему это озеро называют Горелым. Оно огромное, извилистое, и по берегам его, говорят, однажды сильно горел лес…

А мы здесь катались на лыжах и заблудились. Нас Леха вывел. Оказывается, есть такое правило: если заблудился, поворачивай вправо…

Я бы рассказал ей, какой рассвет был сегодня на озере. Вон в той стороне редкие стволы сосен чернели на бледно-зеленом небе. А над водой еще мигали звезды. Мне даже хотелось разбудить Вадика – он похрапывал в палатке.

– Правда ведь обидно, что именно в эти часы у человека самый крепкий сон? – спросила Наташа, наклоняясь над бортом и опуская в воду ладошку.

Она вернулась. И опять сидела на корме шлюпки. А я перестал грести, потому что увидел, как сползает ее коса – вот-вот упадет в воду, – и хотел подхватить ее…

В руке у меня хрустнула ветка. Я посмотрел на Вадика, вздохнул:

– Все сочиняешь?

– Угу.

– Я тоже. Мне такое сейчас пригрезилось! Будто… Ладно, почитай, что там у тебя сочинилось.

Вадик встал:

 
Мы первую любовь узнаем позже,
Чем первое ранение в бою!..
 

Он вдруг замолчал, поднял голову.

Прерывистый, ноющий звук наползал на остров…

– «Юнкерс»?

– Кажется. Ты его не видишь?

– Нет, – ответил Вадик.

Мы говорили спокойно. Как будто о черничном варенье. Потому что обоим не верилось: такой день, такой покой, и вдруг «юнкерс»…

– Смотри-ка, – негромко сказал Вадик.

Но я и сам увидел: торопливые жирные клубы дыма поднимались над лесом за островом, на противоположном берегу озера.

– Лес горит! Зажигалки?

– Наверное. Вот что, Вадик. Я побегу в роту, я быстрей добегу, а ты здесь… Понял?

– Так точно, – сказал Вадик.

Когда, задыхаясь, я выскочил на дорогу, по ней уже бежали юнги. В тельняшках, с лопатами.

Вот и наши радисты.

– А Василевский где? – остановился Воронов.

– У шлюпок. Там безопасно. Горит на западном берегу, я видел.

– «Безопасно… Видел…» А ветер какой! Юго-западный, зюйд-вест, черт подери, соображать надо! Огонь туда и пойдет. Бегом на место!..

– Есть.

– Стой! – крикнул старшина. – Бери лопату у баталерки и давай вместе со всеми, а туда я других пошлю.

Мы выбежали на поляну.

Когда, задыхаясь, я выскочил на дорогу, по ней уже бежали юнги.

– Здесь копать! – приказал Воронов. – Цепью становись. Быстро!

Цепь пересекла поляну почти посередине. А метрах в пятидесяти от нас горел лес.

Земля поддавалась туго – пружинила. Сверху – густая трава, снизу – галька. Я копал, видел мелькающую лопату, дерн, комья земли. Отшвыривая их, разгибался, поднимал голову…

Неподалеку, прямо передо мной, стояла сосна. Она стояла отдельно от леса, будто вышла на поляну показаться – вот я какая! Прямая, выстреленная к небу как мачта. За нею все полыхало, чернело, падало.

Она стояла. А жара становилась невыносимой, воздух – таким горячим, что боязно было вдыхать его всей грудью. Я копал и косился – стоит моя сосна! Подумал, поверил: «не загорится», и тут же увидел, как ее снизу охватило кольцо пламени; оно кинулось вверх по стволу – все быстрее, стремительней, и вдруг жарко – вся разом – вспыхнула крона.

Я кричал что-то, задыхался, плакал – от дыма. И видел блестящую лопату, комья земли. И кольца пламени на сосновых стволах. И пороховые кроны.

Сосны погибали, как живые.

– Пожар погасим – на трое суток посажу! – закричал на кого-то Воронов. – Черенок сломал! На кой черт ты здесь нужен без лопаты? Трое суток, ясно?

Мне не разглядеть было, кто там сломал черенок, а жаль, – я бы ему тоже сказал пару слов. Копать не научился, сачок несчастный… А ветер – зюйд-вест, и огонь идет на школу. Не на лес – на нашу школу был налет. Огонь идет, чтобы сожрать наши кубрики, все, что мы построили. Огню надо дорогу пересечь, а какой-то обормот сломал лопату!..

Поляну пересек ров, глубокий, как окоп полного профиля, только шире. Теперь огню здесь не пройти. А слева, справа?..

Мы опять бежали, продирались через кусты, дым, гарь на новое место. Снова копали.

– Полундра, сзади горит!..

Огонь был опытным врагом. Наступал, не давал нам передышки. На этот раз он ударил по нашему флангу и кинулся в обход.

– За мной! – крикнул Воронов.

Стало так дымно – совсем ничего нельзя было разглядеть, и я споткнулся, упал, а через меня, больно стукнув мне по скуле ботинком, перелетел кто-то и шлепнулся впереди.

Встал, ругаясь:

– Предупреждал бы, что ложишься!

Я узнал голос Сахарова.

Дым на минуту рассеялся, и он увидел меня:

– Что с ногой? Идти можешь?

Я здорово ударился – так, что сразу и встать не смог, а Сахаров уже подставлял плечо:

– Ну-ка, хватайся. Давай руку! – И смотрел на меня тревожно – Больно? Подняться сможешь? Давай понесу!

– Дай-ка лопату, – сказал я, потирая скулу. – На кой черт мы здесь без лопат?

Горело, трещало, шипело вокруг. Мы как-то вдруг сразу остались одни. Где остальные ребята?

Он подал мне лопату. Я оперся на нее, попробовал встать. Ничего. Больно, но идти можно.

– Знаешь, я сам…

Он вздохнул разочарованно.

– Хотя нет, – сказал я, – не смогу. Думал, что смогу, но я ее вывихнул, кажется.

Если ты…

– «Смогу, не смогу»!.. – заорал он. – Лезь на спину ко мне, ну? Герой! Сжаришься тут с тобой!

Он, кажется, радовался.

Ладно. Я взгромоздился ему на спину и покрепче обхватил за шею, с удовольствием чувствуя, как он зашатался, расставляя ноги. Сахаров шагнул раз, другой… пятый…

– Стой!

Он остановился.

Я разжал руки, встал рядом. Потом прошел вперед шага три и обернулся:

– Можешь дать мне по морде. Имеешь полное право…

Видишь – сам могу идти.

Сразу мог.

Подло я себя чувствовал.

Сахаров молча обошел меня и двинулся дальше. Я – за ним.

Больше не разговаривали. Пока искали своих, я все думал: год живешь с человеком в одном кубрике и считаешь – понял его, знаешь, как свои пять пальцев, а потом вдруг оказывается, что ничего ты не понимал…

Обед нам привезли в походной кухне. Ели торопливо, молча.

Потом Воронов послал меня и Леху в разведку. Он так и сказал: «В разведку». Нам надо было обогнуть горящий лес и посмотреть, не идет ли огонь и в другую сторону – против ветра. Как это может быть – против ветра, я не понимал, но приказы не обсуждаются, а выполняются.

До сих пор я видел пожар там, где мне приказывали копать, а теперь, когда мы с Лехой шли в разведку – то шли, то бежали и, выдыхаясь, опять шли, – понял, что не видел ничего. Перед нами разворачивался весь бой с огнем: цепи юнг, мокрые от пота тельняшки, жаркие, в копоти лица и лопаты, лопаты, лопаты. Никогда не думал, что в нашей школе столько лопат. Рота боцманов, рота рулевых, рота мотористов… Гул огня, треск, пальба в лесу, и… почти никаких голосов.

Огонь окружали.

А когда мы вышли к тому месту, где не было ни одного человека, а лес горел – огонь шел все-таки против ветра! – нам обоим стало страшно оттого, что здесь никого нет. И мы решили, что я хоть один начну копать канаву, а Леха вернется, доложит Воронову и приведет наших сюда.