Текст книги "Повесть о юнгах. Дальний поход"

Автор книги: Владимир Саксонов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 13 страниц)

X

До приезда Авраамова никто из нас не видел человека в погонах. Никто, кроме старшины Воронова. А мы… разве что в кино? Но ведь то были артисты. Живого человека в погонах нам еще встречать не приходилось.

Когда капитан первого ранга Авраамов был назначен начальником школы, на Большой земле уже ввели новую форму.

И он приехал к нам в погонах.

Юрка, увидев его, восхитился.

– Сила! – Тремя энергичными жестами он изобразил горбатый нос, бакенбарды и погоны. – Во, во, во!

Через месяц вместе с ленточками и флотскими ремнями мы их тоже получили – погоны и погончики. Погоны на шинели – черные, с буквой «Ю», а погончики, квадратные, с той же буквой «Ю» – на робы и на фланелевки.

Вечером после занятий пришивали…

У Воронова они были с тремя золотистыми лычками и буквами «СФ» – Северный флот. Он спрятал их в рундучок около кровати и достал начатое накануне письмо.

Юрка сказал:

– А говорят, у Авраамова еще старые погоны капитана первого ранга! Всю жизнь на флоте. Это я понимаю!

– Правда, товарищ старшина? – спросил Сахаров. – Он и до революции был кап-один?

– Отставить разговоры, – буркнул Воронов.

С письмом у него, наверное, не ладилось.

Старшина отложил его, пощупал подбородок. Бриться рано.

Присел около печки.

Что же он погоны не пришивает?

Мы пододвинулись, притихли.

– Расскажите что-нибудь.

Воронов молчал.

– Расскажите, – попросил Сахаров.

Леха стоял в стороне, около своей койки. Он положил на нее локти и смотрел в окно. А что там увидишь? Темнота…

– Чудинов! – позвал старшина. – Как у Василевского с тройкой?

«Будто сам не знает», – подумал я.

– Исправил, товарищ старшина, – ответил Леха. Он обернулся, подумал и тоже подошел к печке. Но глаза у него были такие, словно все в окно смотрел, в темноту…

– Это на Соловках было, – начал Воронов. – Еще в гражданскую войну…

Старшина знал тысячу разных историй. Он рассказывал их почти каждый вечер. Если, конечно, в это время не объявляли учебную боевую тревогу. Или если смена не находилась в наряде. Если никто из нас утром не затратил на подъем больше минуты, а днем, на занятиях, не схватил двойку.

– …Есть тут Кий-остров. В старину, говорят, один святой отец отправился в Соловецкий монастырь – проверить, во Христе ли живут братья монахи… Ну, и попал на своей барке в шторм. Дня три их мотало, потом вынесло к какому-то острову. Поп этот совсем ошалел. Вылез на палубу на четвереньках, крестится и спрашивает: «Кий это остров?»

Так и получилось название.

А в восемнадцатом году на Кий-острове была одна только рыбацкая деревня. Жили в ней человек восемь, ну, десять рыбаков. И вот явились вдруг гости… – Старшина долго прикуривал. – Флота его королевского величества эскадренный миноносец… Названия не помню. Английское название.

– Интервенты, – вставил Юрка.

– Точно, интервенты. Высадился гарнизон солдат. Рыбакам теперь от дома – ни шагу: везде понатыканы часовые. И нашим не сообщишь! А сообщить надо, потому что англичане, заняв остров, заперли выход из Онежской губы. Ясно? – Воронов посмотрел на Леху.

– Ясно, – ответил Чудинов.

– Все шлюпки и баркасы у рыбаков конфискованы. В море выйти не на чем. Как быть?

Мы слушали и видели молчаливых рыбаков, собравшихся ночью в неприметной землянке, чтобы придумать, как все-таки быть. Мы хорошо их видели, потому что они ведь жили не очень далеко от наших кубриков.

Так же гудели сосны.

Такое же лохматое небо качалось над островом.

Тоже шла война.

Рыбаки вспомнили место, где во время отлива вода убывала настолько, что можно было попытаться вброд дойти до Большой земли. Только в середине пути пришлось бы немного проплыть. Потом снова дно под ногами. Путь дальний, трудный, опасный.

Рыбаки решили: надо кому-то идти.

Нас тогда еще не было. Но парнишке, который вызвался добраться до красных, в тот год тоже исполнилось пятнадцать лет.

Он уходил ночью, крадучись, чтобы его не заметили часовые. На ощупь пробирался между прибрежными валунами, облепленными водорослями. Чуть задохнувшись, ступил в воду. Она сначала доходила ему до колен. Потом до пояса.

Он шел, наш ровесник.

А сколько нам лет, сколько лет каждому из нас?

Пятнадцать.

Пятнадцать или столько же, сколько Советской власти?

Уходили комсомольцы на гражданскую войну. Шли добровольцы на фронт – строить корабли и служить на них. Пламенел над селами красный галстук Павлика Морозова.

Нет, неправда, что нас тогда не было!

Вон стоят в пирамиде винтовки. И висят шинели с погонами. А на каждом погоне буква «Ю».

И гудят сосны.

И лохматое небо качается над островом.

Идет война.

И наш ровесник уже плывет в ледяной воде. Он должен доплыть, должен добраться до берега, где красноармейцы.

Ничего, что мы тогда не добрались до фронта. Еще доберемся, и на этот раз моряками, специалистами… И, может, я встречу где-нибудь капитана второго ранга Иванова – он ведь теперь в действующем флоте. Может, мы вместе в каком-нибудь бою окажемся. Посмотрим тогда, какой я «маменькин сынок»!..

А потом кончится война. Нужно будет отстраивать города, заводы, шахты. И опять пойдут добровольцы.

Мы не первые, мы и не последние. Мы – вечные. Потому что всегда будет так: сколько лет Советской власти, столько и нам.

Вот об этом я и скажу Иванову!

…Силы у паренька кончаются. Вот снова дно под ногами, но берега все не видно. Может, он сбился с пути? Скоро начнется прилив…

– Строиться на вечернюю поверку! – объявляет дневальный по роте.

Старшина поднимается.

Мы становимся в строй.

– Он добрался до берега, – говорит вдруг Воронов. – Его подобрал красноармейский дозор. И через сутки англичан вышибли с острова. А парень погиб от воспаления легких…

– Смирно! – командует старшина.

Но мы и так уже стоим по стойке «смирно».

– По порядку номеров рассчитайсь!

XI

Нет лыжни – замело! И куда теперь ни пойдешь – всюду совершенно одно и то же: темнота, снег и гулкие стволы сосен.

Леха остановился, снял лыжу и начал очищать ее.

– Надо влево! – сказал Юрка.

– Может, попробуем прямо? – спросил я.

– Что вы, братцы! – удивился Вадик Василевский.

– А куда же?

Вадик промолчал.

Как все-таки быстро стемнело! И метель началась.

– Прямо, – сказал я. – Прямо!

Казалось, еще немного, и мы выйдем на дорогу.

Час назад тоже так казалось.

– Ладно, – сказал Леха. – Короче. Вы мне доверяете?

Над нами тоненько, злорадно свистел ветер.

– А что ты предлагаешь? – спросил Юрка.

Вадик шмыгнул носом:

– Василий Петрович волнуется…

Старшина, конечно, волнуется. Это хуже всего, что мы подводим Воронова. Вадик мог бы и помолчать. Да, Вадик мог бы и помолчать! Это нам троим – нам, а не ему – позор. Воронов отпустил, а мы вот опять…

Леха проверил крепления на обеих лыжах. Выпрямился:

– Тогда пошли!

И решительно повернул вправо.

Воронов, отпуская нас, предупредил, чтоб вернулись засветло.

Был выходной, и как раз то время дня, когда темнота часа на два редела: небо становилось сизым и в сплошной стене леса по обе стороны дороги проступали отдельные деревья.

Сначала мы бежали вдоль этой стены, потом свернули.

Теперь я знаю, что такое тишина. Это снег на деревьях. Это еловые лапы, если они под снегом. И зыбкие ветви сосен, если они все в снегу… Иногда тишина треснет веткой. Иногда осыплется тоненькой серебряной струйкой снега. И перестанет.

Тишина – это лес в глубоком снегу. Настороженный лес, ожидающий ветра.

И громадная заснеженная впадина озера, неожиданно открывшаяся нам далеко внизу и впереди.

Тут мы не выдержали. Тишина была нарушена. Вадик восторженно охнул и ринулся вниз. Юрка сдернул варежки, сунул обе палки под мышку и, заложив два пальца в рот, уже съезжая, засвистел, как Соловей-разбойник. А Леха улыбнулся и сразу нахмурился.

– Сейчас Вадик навернется! – сказал он.

Точно, Вадик на половине спуска зарылся в снег.

– Вот как нужно, – сказал Леха, отталкиваясь палками.

Я успел подумать, что хорошо сделал старшина, отправив его вместе с нами. А потом уже просто ни о чем не мог думать – такой это был полет. Ух, как жалко стало, когда он кончился! Не сговариваясь, молча, пыхтя, мы стали подниматься на высокий берег озера. И снова кинулись вниз. Потом все повторилось еще и еще раз…

Прошло совсем немного времени, а над озером проступили звезды. Их сразу заволокло какой-то мутью. Ох уж эти звезды!.. Поднялся ветер.

Теперь я шел за Лехой, за мной – Юрка, а на шкентеле, как всегда, шел Вадик.

– Фу-ты, черт! – сказал он вдруг.

Леха остановился:

– Что такое?

– В шинели, наверно, запутался! – объяснил Юрка.

– Нет, а что? – подошел Вадик. – Мы, по-моему, здесь уже были…

– Короче, – сказал Леха. – У тебя все в порядке? Пошли.

Были мы здесь или нет? А кто его знает. Я теперь ни за что бы не определил, куда нам нужно идти. Один только Леха, может быть, догадывался.

Вадику явно хотелось поговорить. Он объявил, что у него вся тельняшка промокла.

– Тельняшка – это еще не позор, – усмехнулся Юрка.

Леха молчал.

Он молчал до тех пор, пока мы не вышли на дорогу. Тут наш комсорг вздохнул:

– Ну вот… Вы хоть почуяли, как снегом-то пахнет? Теперь бегом!..

Хуже всего, конечно, было, что мы подвели нашего старшину, нашего Василия Петровича Воронова. Он нам доверял, а мы…

Старшина сидел на скамье, опустив голову, один во всем кубрике!

Чадила его самокрутка.

Он поднял голову.

Мы, не решаясь пройти, стояли у дверей. Все-таки никто из нас не думал, что получится так плохо. Но не объяснишь, не оправдаешься, да и не станем мы этого делать! Надо было вернуться вовремя, а не плутать.

– Товарищ старшина… – начал Леха.

– Разговоры! – перебил его Воронов.

И опять молчание.

Вадик не выдержал:

– Нет, а где все? Нас ищут?

– Разговоры! – рявкнул Воронов.

Мы прикусили языки. И вдруг услышали:

– Становись! Напра-во! Из кубрика шагом марш!

– Погорели, – прошептал Вадик.

– В штаб! – вдогонку нам крикнул Воронов.

Мы шагали в штаб. Гуськом, «в колонну по одному» – Леха, я, Юрка и, как всегда на шкентеле, Вадик Василевский.

– Не может быть, что он доложил начальству, – сказал я.

Юрка оглянулся:

– Догоняет!

– Сейчас повернет, – предположил Вадик.

– Строевым! – крикнул Воронов.

Мы стали чеканить строевой шаг.

– Тверже ногу!

Мы постарались топать сильней и четче.

– Вольно, – сказал старшина.

Пошли нормально.

Да, он привел нас в штаб. Неподалеку от подъезда, за палисадником, ребята из нашей смены – человек десять – пилили и кололи дрова. Остальные топили печи в коридоре второго этажа.

– Будут топить вот эти, – сказал старшина, мельком взглянув на нас. – Остальные построиться – и в кубрик. Отдыхать. Ясно?

Мы обрадованно кивнули: «Есть!»

– Поработайте ночку, – сказал Воронов. – Штрафники!

Сахаров подошел ко мне, сказал:

– За такие штучки вам бы еще по десять суток!

– Ладно, иди…

Я так был рад, что все обошлось; наплевать мне – почувствовал – на этого Сахарова.

Печи здесь были необыкновенные. Такие, наверное, есть только на Соловках. Если бы Вадик Василевский посадил себе на плечи еще одного Вадика, они могли бы войти в любую топку не пригибаясь. Туда, в эти горящие топки, надо было швырять целиком метровые поленья, чтобы поддерживать настоящий огонь. Пальба там стояла оглушительная.

Печи топили раз в неделю, но зато всю ночь.

И семь дней после этого в кабинетах было тепло, даже очень тепло.

Огонь полыхал в десяти топках сразу.

Первым делом мы сняли шинели. Потом – робы. И, наконец, стянули с себя тельняшки.

– Правильный у нас старшина! – сказал Юрка, улыбаясь и вытирая потный лоб. – Он ушел?

Леха кивнул.

– Я уж думал – нас ищут, – лупоглазо уставясь в огонь, вздохнул Вадик. – Сереж, а соседи-то наши?

– Их смена в карауле.

– А-а…

Шуруя в очередной топке, я взглянул на дверь рядом и узнал ее – кабинет начальника школы. Сто лет назад я приходил сюда, не меньше!

Дверь почему-то приоткрыта. Заглянуть? Я шагнул и замер… Лучше бы мне этого не делать! Отсюда видна была спина Воронова. И слышно два голоса. Хриповатый, напряженный – старшины и сухой, строгий, старческий – капитана первого ранга Авраамова.

– Вам, может быть, и просто, – сказал Воронов. – Достали старые погоны – и все! А у меня золотопогонники отца с матерью расстреляли! Не могу я их пришить… Как большевик вам говорю.

– А я не как большевик? – спросил Авраамов. – Для Советской власти, во славу рабоче-крестьянского Красного Флота, я обучил тридцать тысяч моряков. Командиров. Офицеров! Так-то, Василий Петрович. Все. Можете идти!

Не знаю, как мне удалось выскользнуть. Старшина ушел, не взглянув на нас. Потом вышел Авраамов. Мы, полуголые, встали по стойке «смирно».

– Вольно, – рассеянно козырнул Авваамов.

И тоже ушел. Деревянные ступени лестницы скрипели под ним.

Юрка почесал переносицу:

– Все хочу у тебя, Леха, спросить. Как ты сегодня определил, что надо вправо? А? Ведь заблудились…

Только теперь один из нас произнес это слово.

– Правая нога сильнее, – сказал Леха. – И человек в лесу всегда незаметно берет влево. Это мне отец говорил.

Он смотрел в топку, на огонь, упрямо наклонив лобастую голову. Лицо раскраснелось от жара.

Леха повзрослел. Сейчас мы все это увидели. Губы у него стали жестче. И глаза.

Мы молчали.

Но я знал: нам очень хочется, чтобы он стал, как раньше, рассказывать об отце. Будто с этим рассказом должно было утвердиться что-то важное, такое, без чего жить труднее – как в потемках.

– Мы с ним тоже один раз поплутали, – сказал Леха, глядя в огонь. – Компас испортился. Потом-то отец признался, что нарочно так сделал. Ориентироваться учил… – Он вздохнул. – А я даже не знаю, в новой форме он погиб или нет…

Мы еще долго молчали. Но молчание уже не было напряженным.

Леха сказал:

– Главное, что старшина в нас верил. Знал, что придем.

– Правильный он человек, – повторил Юрка. – А переживал… Как в кубрике-то сидел?

«Не только из-за нас он переживал», – промолчал я, подумав о подслушанном разговоре…

В полночь Воронов неожиданно прислал нам смену – десять человек. Мы оделись и вышли из штаба.

Темень гудела вовсю.

Я посмотрел на окна соседнего дома. Света не было. Спала Наташа Авраамова, шестнадцатилетняя дочь начальника школы юнг. Спал капитан первого ранга.

А в кубрике спал наш старшина, бывший матрос революционного крейсера «Аврора». У двери висела его шинель. Погоны были пришиты.

XII

«Тьфу, опять в палец! – Я выдавил капельку крови и слизнул ее. – Еще заражение получишь…»

– Колется? – засмеялся Юрка.

Мы сидели без тельняшек – в кубрике было тепло – и шили небольшие, величиной с ладонь, чехлы.

– А, черт! – сморщился Юрка.

– Хорошо смеется последний, – сказал я. – А у меня готово.

– Покажите-ка, – подошел Воронов. – Вы что, махорку в нем будете носить?

– Нет, комсомольский билет.

– Распороть. И зашить снова – аккуратно.

– Есть…

– Гы! – Юрка торжествовал.

– Не получается, товарищ старшина, – сказал Сахаров. – Не мужское это дело.

– Умора, – сказал Воронов. – Настоящий мужчина!

– Нет, ну пуговицу пришить, подворотничок… – Вадик пожал плечами. – А такая сложная работа…

– Настоящий мужчина умеет все. И может обойтись без помощи женщины, – сказал старшина.

– Моряк без девушки, – поспешно изрек Сахаров, – это корабль без якоря.

Воронов даже не ответил. Присел у печки, подправил дрова и, глядя на огонь, добавил:

– Только тогда она ему и нужна. По-настоящему, а не чтобы носки штопать…

– Понятно, – сказал Вадик.

Старшина улыбнулся.

…Если кому-нибудь из нас в действующем флоте вручат, допустим, медаль, может быть, даже орден, каждый ответит: «Служу Советскому Союзу!» Так положено.

Но сегодня, когда заместитель Авраамова капитан третьего ранга Шахов пожал мне руку и сказал: «Поздравляю», я ответил так же:

– Служу Советскому Союзу!

На комсомольском билете – тоже два ордена. А пониже вписаны моя фамилия, имя и отчество…

И проставлена дата выдачи: 23 февраля 1943 года.

И обозначено место: Северный флот.

Моряки носят комсомольские и партийные билеты на груди, у сердца, в небольших чехлах, которые прикрепляются к тельняшкам. Это, наверное, самая молодая флотская традиция.

– Получилось, – кивнул Воронов.

…А на тельняшке – полосы, синие и белые. Синее – это море. Белое – облака. Старшина рассказывал… Во времена парусного флота, когда вахтенный офицер посылал команду по реям, матросские рубахи сливались с парусами. Было трудно следить за работой команды. Тогда эти рубахи стали раскрашивать полосами. Вот откуда пошли тельняшки…

Мы натянули их на себя (на груди – комсомольские билеты), достали из-под матрацев брюки (там они отглаживались), надели фланелевки и синие матросские воротнички с тремя белыми полосками.

Синее – это море. Белое – облака.

А три полоски – в честь трех великих побед русского флота: Гангута, Корфу и Синопа…

– Приготовиться к построению? – торжественно объявил дневальный.

Мы густо намазали ботинки тавотом. Затянули шинели флотскими ремнями с ярко надраенными бляхами. Пожалели, что нельзя надеть бескозырки.

Они лежали на полке, золотились буквами ленточек.

Про ленточки нам тоже рассказывал Воронов… Когда-то моряки носили их на шляпах, чтобы в море, на ветру обвязывать вокруг шеи. Эти моряки были настоящие мужчины – на утлых суденышках они надолго уходили далеко-далеко от земли. А таких всегда провожают невесты и жены.

И одна из них, прощаясь с любимым, подарила ему ленту на шляпу. Лента как лента, только на ней было вышито имя этой девушки. Она долго стояла на берегу, следила, как тают вдали паруса.

А потом был шторм. Дней десять, может, и больше. И из тех, кто ушел в море, после шторма вернулся только один. Он привязал свой баркас, вышел на берег и тут, потеряв последние силы, упал. На шее у него была повязана лента с именем невесты…

С тех пор и другие невесты и жены стали вышивать на лентах моряков свои имена. Много позже на них появились названия кораблей, потом – флотов.

А в начале была любовь…

– Становись! – скомандовал старшина.

Он прошел вдоль строя, внимательно оглядел каждого и приказал достать носовые платки.

Когда Юрка развернул свой, на сгибе явственно обозначилась серенькая полоска.

Воронов задумчиво смотрел на нее.

Юрка медленно краснел.

– В следующий раз не пущу, – сказал старшина. – Ясно?

…Мороз раскалил звезды до блеска. Освещенное ими небо светлело над черным лесом. По пути нам несколько раз встретились небольшие группы юнг с винтовками – усиленные караулы расходились по своим постам.

В воинских частях в дни праздников всегда усиленные караулы.

В большом зале клуба, над сотней стриженых затылков, на ярко освещенной сцене Вадик Василевский читал свои стихи. Он энергично размахивал руками, и в первые минуты я удивился его смелости, а потом – стихам. Они были настоящие – и о юнгах, о нашей школе, о том, что завтра мы тоже уйдем в море. Бить врага.

После Вадика хор исполнял флотские песни. Потом доски сцены загудели. В зале на скамейках стали подниматься, вытягивать шеи, – «яблочко»? Потом играл струнный оркестр, выступали акробаты, даже один фокусник.

И все артисты были юнгами.

А юнги в зале смотрели на них, отчаянно хлопали в ладоши и удивлялись: «Ай да мы, юнги!»

– Авраамов здесь, – сказал Леха.

– И дочка? – спросил Сахаров.

Я посмотрел: а он красивый.

Сахаров! Брови такие красивые, тонкий нос… Он может понравиться Наташе. А как ей объяснишь, что вот Юрка с его оспинками и крепким подбородком только кажется некрасивым? Что на самом деле у него удивительно симпатичная физиономия.

Концерт окончился. Скамейки перенесли к стенам. Снова заиграл струнный оркестр, и юнги стали танцевать друг с другом.

– Моряки! – раздался вдруг строгий голос. – Это же вальс!

Авраамов стоял у края сцены.

Зал притих, замер.

– Это вальс! – повторил капитан первого ранга. – Моряки должны уметь танцевать вальс.

Он легко спрыгнул со сцены.

Юнги, глухо зашумев, раздались в стороны.

– Наташа! – позвал Авраамов.

И стало тихо, а в тишине все услышали, как стучат ее каблучки.

Мы стояли у стен, а она шла к отцу через весь зал, и этот вдруг опустевший зал казался мне сейчас огромным.

И страшно было оттого, что ей так долго идти, и оттого, что она пройдет, – все кончится.

Капитан первого ранга шагнул ей навстречу, щелкнул каблуками, чуть склонил седую голову.

Наташа улыбнулась. Я видел, как она улыбнулась – ласково и радостно, как откинула за спину косы и положила руку на его плечо. Тогда Авраамов чуть повернул голову к оркестру и сказал:

– Вальс!

…За разбор идейного содержания рассказа Толстого «После бала» мне недавно поставили пятерку. Я смотрел, как танцует с дочерью капитан первого ранга – человек, который начал службу еще в те времена, но во славу рабоче-крестьянского Красного Флота воспитал тридцать тысяч моряков, – смотрел, и мне было жарко и радостно.

Звучала музыка, плавно летел кортик.

А война шла второй год.

Я видел себя танцующим вальс после войны.

Непременно научусь танцевать вальс.

На плечах у меня будут погоны – пусть не капитана первого ранга, это неважно. А на груди – ордена. И кортик будет так же лететь, как у Авраамова. И девушка поднимет на меня сияющие глаза, когда я скажу ей: «Вы меня не знаете, а я помню, как вы танцевали вальс с вашим отцом. Это было на Соловках, в феврале сорок третьего года»…

Вальс кончился.

Авраамов щелкнул каблуками и поцеловал руку даме.

Ох, как мы хлопали в ладоши!

А капитан первого ранга, улыбаясь, притрагивался к разгоряченному лбу ослепительно белым платком.