Текст книги "Повесть о юнгах. Дальний поход"

Автор книги: Владимир Саксонов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 13 страниц)

– Вот так, – сказал я зеленому глазку. – Прайс – коммодор, а не понял. Он, видишь ли, снял с себя ответственность за жизнь команды. За мою жизнь! И за возмещение убытков…

– Юнга?

– Есть.

– Вы о чем-то говорили?

– Нет, – сказал я. – Все в порядке, товарищ командир! – И, поглядев на зеленый глазок, закончил почти шепотом: – У нас корни в земле. Ясно?

Потом взглянул на часы – пора…

«Вымпел-три» мой вызов прохлопал – пропустил свою очередь отвечать.

– Сапог! – тихо сказал я. Не в микрофон, конечно.

«Вымпел-четыре» вылез в эфир, немного подождав, за «Вымпелом-два». Потом ответили пятый и шестой.

Когда шестой сказал последнее слово: «прием», я стал ждать. Сейчас «Вымпел-три» должен отозваться.

Но в наушниках было пусто, только треск и шипение.

– Вымпел-три, Вымпел-три, Вымпел-три, – раздельно выговорил я в микрофон. – Как меня слышите? Я – Вымпел-один. Не слышу вас, не слышу. Отвечайте. Прием…

У меня отлегло от сердца, когда раздался вдруг щелчок – кто-то включился, кашлянул.

– Вымпел-три, Вымпел-три, Вымпел-три! – забубнил монотонно. – Я – Вымпел-пять. Как меня слышите? Вас вызывает Вымпел-один. Первый зовет! Почему не отвечаете? Прием…

Пусто.

Я проверил настройку, пощелкал выключателями, хотя точно знал, что рация у меня в порядке. И другие ведь ответили… Но мне и нужно было все проверить, чтобы убедиться: сейчас – уж на этот раз обязательно – третий услышит меня и ответит тоже.

– Вымпел-три! Вымпел-три! – сказал я в микрофон, просительно глядя на пульсирующий огонек индикатора. – Вымпел-три! Я – Вымпел-один. Как меня слышите? Не слышу вас, не слышу. Прием.

Треск и шипение в наушниках стали другими, теперь это была пустота, неудержимо наполнявшаяся тревогой, пустота, в которую напряженно вслушивались вместе со мной радисты на всех наших катерах. Когда я замолкал, они ждали. Но кто-то не выдерживал первый, и за ним – по очереди – начинали звать остальные. Разные голоса, я знал их все, но одного голоса не было.

Я звал, глядя в равнодушный глазок индикатора, переставая его видеть, и против воли все сильнее чувствовал каждый удар по кораблю, все напряженнее ловил каждое его движение. И уже не мог простить себе, что обозвал замолкнувшего радиста сапогом.

– Вымпел-три, Вымпел-три…

Пустота росла, пухла. Она захватывала все и проникала всюду. В ней надежнее, чем в океане, исчезали голоса, люди и корабли, с ней нельзя было бороться…

Командир шагнул ко мне:

– Дайте микрофон.

Я поверил, что чудеса бывают. На голос командира исчезнувший катер отзовется.

– Вымпел-три, – спокойно сказал капитан-лейтенант. – Я – Вымпел-один. Попробую вызвать вас на ключе. Переходите на радиотелеграфную связь. Волна сто восемь. Повторяю…

– Есть, понял! – сказал я, бросаясь к люку в радиорубку.

Передатчик нагревался долго. Я нажал на ключ, настраиваясь на волну сто восемь, и в наушниках наконец возник свист, мгновенно усилился до предела, оглушил.

Ответит…

Я был уверен, что теперь «Вымпел-три» ответит. Стал выстукивать его радиотелеграфные позывные.

И никаких чудес!

Океан сошел с ума, но «Вымпел-три» ответит. И все это сумасшествие кончится. Шторм выдохнется, ветер наконец сорвет себе глотку, а если нет, и не надо! Мне-то в конце концов нужен только ответ на вызов.

Я услышал его. Едва выключил передатчик и повернул верньер настройки приемника, в наушниках поскакала, радостно захлебываясь, морзянка – радиотелеграфные позывные «Вымпела-три».

– Есть! – заорал я в открытый верхний люк. – Есть, товарищ командир! Отвечает!.. Радиограмма, сейчас…

Потом выбрался с принятой радиограммой наверх.

Потом смотрел в зеленый глазок и вызывал по микрофону всех:

– Я – Вымпел-один. Я – Вымпел-один! У третьего вышла из строя рация УКВ. Все в порядке, в общем. Пока не исправят, связь с Вымпелом-три на ключе, волна сто восемь. Как поняли? Прием…

– Вот вам аппаратура! – ворвался голос. – Виноват… Вымпел-один, Вымпел-один. Я – Вымпел-два. Вас понял. Волна сто восемь. Понял вас, прием.

– Вас понял. Порядок. Прием.

– …Я – Вымпел-четыре, вас понял… Прием…

– …Испугался? Я тоже. Я – Вымпел-шесть.

– Вымпел-шесть! – сказал я. – Разговоры в эфире!

Кто-то хохотнул в микрофон.

Зеленый глазок стал расплываться, превращаясь в звездочку с длинными дрожащими лучами.

Я вытер глаза.

Спать… Еще немного, и я буду спать. Раздетый, под одеялом – по-настоящему спать! И во сне не надо будет ни во что вслушиваться, а если и вздрогну, то сразу вспомню, что нет никакого шторма и корабль стоит, опираясь бортом о берег.

Скоро уже.

Берег виден: темные холмы, похожие на наши североморские сопки, под ними приземистые, вытянувшиеся цепочкой здания, какая-то башня, длинный серп мола. Он появляется и пропадает, его то и дело скрывает волна – зыбь идет крупная, – но там, за молом, наверное, совсем не качает, и мы спокойно будем спать в своих кубриках.

А пока я стою на баке, готовлю, как всегда по авралу, носовой конец. Особое расположение ко мне боцмана: ведь подавать носовой должен кто-то из матросов боцманской команды, а не второй радист.

Вот уж сколько раз я выходил по авралу на бак и готовил к отдаче носовой конец, а берег приближался… Впервые это было дома, когда мы вернулись после гибели «Джесси Смит». Суровая и светлая земля, холодок, наплывал запах солярки, настороженные корабли в военной гавани. В Майами все было по-другому: краски ярче и запахи резче и назойливо лезли в глаза большие белые буквы на стенах складов, а в гавани не было спасения от жары.

Потом Нью-Йорк, такой громадный, что я стоял на баке и сомневался, найдется ли здесь простой, обычного размера причал, чтобы принять наши небольшие корабли.

А теперь вот Исландия. Военно-морская база северо-восточнее Рейкьявика. Холмы, похожие на наши североморские сопки. И небо на наше похоже, светлое от облаков, низкое и мягкое.

Порывами дует ветер, на лицо мне временами падают холодные брызги, а глаза слипаются.

Ничего, теперь скоро…

На башне замигал прожектор – наверное, нам. Сигнальщик читает, о чем-то докладывает командиру, я не слышу: они оба стоят на мостике.

Потом вижу, что боцман идет ко мне.

Катер начинает разворачиваться, теперь мне видны остальные пять «больших охотников», они качаются на зыби.

– Иди в кубрик, – говорит, подойдя, боцман.

– Почему?

Пустотный, моргнув, отворачивается.

– Давай по кубрикам! – кричит он своей команде. —Побриться, принять вид советских моряков.

Потом пытается взять у меня из рук носовой, но я не выпускаю, тяну к себе.

– А на берегу побриться нельзя?

– Спать иди.

– Не пойду! Отдайте.

– Ты очумел?

– Мне не надо бриться! Я еще не бреюсь!

Это сбивает его с толку. Он выпускает канат.

Опомнившись, я вижу воспаленно моргающие глаза, широкое, серое от усталости лицо. Оно вдруг передергивается – боцман начинает судорожно зевать. Глядя на него, я тоже не могу удержаться, зеваю так, что на глаза выжимает слезы, а скулы вот-вот вывихнутся.

С минуту мы молча смотрим друг на друга.

– Не дают нам «добро» на вход, – говорит боцман. – Секретная база… Понятно?

– Как же так?

– Спать иди.

– Есть…

В кубрике одетый заваливаюсь в койку, но сначала то и дело просыпаюсь и слышу обрывки каких-то разговоров. Потом как проваливаюсь куда-то, успев только подумать: когда проснусь, мы будем стоять у берега. Обойдутся на баке и без меня.

Гошин расталкивает: обедать!

Ничего не могу понять, качает. Качается суп в бачке, выплескивается из миски. Качает, качает, качает.

Едим молча. Но время от времени кто-нибудь начинает говорить, и все о том же.

В этой базе нас должен был встретить коммодор Прайс. Он вылетел сюда из Майами в тот день, когда мы вышли оттуда. А мы ведь были еще в Нью-Йорке, Сен-Джонсе, и шторм задержал нас на неделю. Прайс давным-давно должен быть здесь – где же он?

Командир базы просигналил, что послал запрос командованию – четыре часа назад послал.

Идти в Рейкьявик – не хватит горючего.

Нужен врач – на одном из наших катеров во время шторма матрос сломал руку. Врача не присылают.

Где Прайс? Он должен был сформировать здесь конвой, который пойдет в Англию, и мы с ними. Может быть, не дождался, ушел? Решил, что мы из такого шторма не выберемся?

Прошло еще два часа, и нам дали «добро» на вход в базу.

В самой пустынной части пирса, на отшибе, там, где начиналось основание мола, стояли две машины. Одна, кажется, санитарная, другая «джип».

Долговязого Прайса я узнал издали.

Едва ошвартовались, он отделился от «джипа», быстро зашагал к нашему катеру. Потом стоял, нахохлившись, в своем сером плаще и фуражке с высокой тульей, сосал сигарету, глядя, как мы перекидываем на берег сходни.

Командир вышел из рубки, прикрыл за собой дверь и встал, молча глядя на Прайса.

Так они стояли минуты две-три.

Прайс выбросил сигарету, сплюнул.

– I’m sorry! – сказал он.

Капитан-лейтенант посмотрел, как швартуются другие катера.

Двое в белых халатах шли от санитарной машины к одному из наших «охотников».

Командир взглянул на Прайса:

– Прошу, господин коммодор…

Прайс шагнул на трап и козырнул нашему флагу.

Они ушли в каюту командира.

А мы – на пирс, на твердую землю. Ходили около катера, ощупывали ее ногами, – она, конечно, покачивается. Казалось так. И было приятно сознавать, что это только кажется.

Минут через десять капитан-лейтенант приказал вызвать к нему всех командиров катеров.

Они совещались недолго.

Потом я опять увидел Прайса. Он вышел из рубки, за ним наш капитан-лейтенант. Прайс что-то сказал. Командир четко козырнул ему:

– Есть!

Прайс отдал честь, сошел на причал и зашагал к своему «джипу». Раза два оглянулся.

– Боцман, – сказал командир. – Постройте команду.

Мы выстроились. Накрапывал дождь, за молом протяжно, отдаленно шипели волны.

Мы стояли, смотрели в светлое лицо командира.

– Коммодор Прайс принес извинения, – говорил он. – Был по делам на дальнем аэродроме, у летчиков. Далеко отсюда. На командира базы за проволочку наложил взыскание. По крайней мере, он так сказал.

Строй шевельнулся.

– Дальше, – сказал капитан-лейтенант. – Выход конвоя назначен на сегодня, на семнадцать ноль-ноль. Пять транспортов «Либерти», два английских эсминца, один американский и шесть наших катеров. Командует Прайс. Коммодор предложил задержаться на сутки, может быть, на двое, чтобы погрузить катера на «Либерти». На таких условиях нам давали отдых.

Командир помолчал.

– Я отказался. Выходим в семнадцать ноль-ноль. Через два с половиной часа. Все ясно?

– Ясно, – сказал боцман.

– За это время надо погрузить горючее, продукты и привести корабль в порядок.

Потом я таскал продукты. Мелькали ящики, мешки, пакеты, каменные плиты пирса, трап, непросохшая палуба, и опять мешки, ящики… И на всех три буквы «USN». И все время всплывало перед глазами: Прайс, нахохлившийся на пирсе, командир на палубе, их скрестившиеся взгляды. Все тот же спор – и не только о том, как доставлять катера…

Рассказать бы тебе, коммодор, хотя бы про «Джесси Смит». Может, понял бы тогда, что мы по-разному воюем!

Ни черта он не поймет, не так воспитан.

Глава седьмая

Дни, месяцы, мили – это все цифры точные, но в дальнем походе в них верить перестаешь. Я вспоминал теперь свои первые двое суток на корабле не чаще, чем раньше: было другое – они словно приблизились, а минувшие три месяца ужимались, становились меньше с каждой пройденной милей. И когда на рассвете в Норвежском море, возвращаясь с вахты – два шага оставалось до люка в кубрик, – я услышал взрыв, когда повернулся и побежал к носовому орудию, мне показалось, что та, первая в моей жизни боевая тревога была совсем недавно – вчера.

Пока я бежал к орудию, раздался еще один взрыв. Зарядами шел туман, иногда такими плотными, что леерные стойки на краю борта исчезали. Я прикинул, где громыхнуло первый и второй раз, – выходило, что атакованы корабли в хвосте и в начале конвоя.

До «бофорса» добежал первым.

Полминуты, не больше, стоял у орудия один.

Еще не смолк раскат второго взрыва, не оборвался звонок боевой тревоги; мы опять оказались в сплошном тумане, я никого не видел, только слышал топот. Такие полминуты…

– Подлодки?

Рядом уже стоял Кравченко.

Я пожал плечами:

– Шел с вахты, слышу – взрывы. В той стороне и там…

– Подлодки.

Голос у него был чересчур спокойный, даже скучный.

Я смотрел на него и ждал третьего взрыва.

Невысокий, крепкий Кравченко подобрался, тоже ждал. Он в последние дни все писал письма, чтобы сразу, как придем, отправить, узнать, что с матерью.

Весь расчет занял свои места.

– Боевой пост два к бою готов! – доложил Кравченко, повернув голову к мостику.

Там что-то сказал командир.

Катер шел вперед, не меняя курса.

Кравченко достал из кармана шинели платок, старательно высморкался и сказал, что коммодор делает правильно – уводит караван из опасного района.

Я держал в руках обойму. Металл потеплел у меня в ладонях.

Третьего взрыва не было.

Сильно качнуло. Катер вдруг рыскнул влево, наткнулся на волну, подмял ее.

– Разворачиваемся? – негромко спросил я.

– Да… Обратно.

Подошел боцман:

– Тут порядок?

– Порядок, – сказал Кравченко, пряча платок. – Идем охотиться, боцман?

– Нет… Другое приказано. Там эсминец английский с «Либерти» команду снимает. Может, помощь нужна.

– С того, что последним шел?

– Впереди тоже одного накрыли. И команду-то снять не успели… – Пустотный помолчал. – Красиво загремели бы.

Значит, два из пяти транспортов торпедированы фашистскими подлодками. Если бы на них были погружены наши катера…

– Да нет! – сказал я. – Не могло этого быть.

– Ты положи обойму, – разрешил Кравченко.

Наплывал и снова редел туман. Плеск за бортом, жужжание локатора на мачте – все звуки глохли в нем.

Я положил обойму.

Не могло этого быть. Никогда. Не могли мы погрузить катера как багаж, а сами возвращаться домой пассажирами!

Прошло несколько минут.

Английский эсминец возвращался, мы увидели с правого борта его силуэт. С корабля коротко помигали нам прожектором. Напряженно, на высокой ноте пели дизели эсминца.

Их было слышно и после того, как он исчез в тумане.

Некоторое время наш катер еще шел вперед, потом опять стал разворачиваться. Значит, сняли они команду с транспорта. Можем и мы возвращаться.

В стороне мостика раздался голос:

– На локаторе! Вижу цель. Курс…

Моторы взревели.

«Охотник» рванулся в туман. Шли самым полным. Не знаю, долго ли. Вдруг прояснилось, и стало видно все: слева открытое пространство, свободное от тумана, справа густая, четкая пелена, как дымовая завеса, а впереди, почти прямо по курсу, подлодка.

Она шла в позиционном положении: над водой торчала рубка – перед ней медленно оседала ноздреватая от пены волна – и впереди темнела, окунаясь в буруне, часть носа. Подлодка кралась за караваном в туман… Ей недалеко было до той пелены, первые белесые клочья уже срывались с косо натянутой антенны!

Волна перед рубкой еще не осела – ахнули выстрелы нашего орудия. Затакали пулеметы.

Шли прямо на подлодку. Нет, она не успеет скрыться!

И не было больше ничего на свете, только мы и она, наш катер и подлодка. Враг. Застигнутый убийца. Передавая обойму, я на секунду увидел: рубка ее накренилась вперед, погружалась. Там мелькнули какие-то красные пятна.

Мы сближались.

– Дробь! – с досадой крикнул Кравченко.

Значит: отставить?

А! Больше нельзя стрелять. Исчезал уже край рубки. Косо, в пене. Нельзя было опустить ствол орудия так низко.

Вскинулся на волне, все заслонил нос катера. Последнее, что я увидел, – антенные стойки над рубкой подлодки. Рубка уже скрылась, и они культяпками торчали из воды прямо перед нами, мы почти доставали их.

«Охотник» рванулся вправо.

Моторы взвыли на предельных оборотах, но ход почему-то резко замедлился. С кормы донеслись крики.

«Уйдет!» – подумал я.

Ускользнула бы. По тут из тумана выскочил другой наш катер, «БО-220». И почти сразу исчез, оставив на том месте, где развернулся, гладкую воду. Под ней – в глубине – еще клубилась, просвечивала пена, взбитая его винтами, а в тумане уже грохнул тугой, утробный взрыв. Потом еще один, третий, четвертый… Глубинные бомбы!

Наш катер описывал широкий круг.

– Человек за бортом!

Кравченко толкнул меня:

– Где? Не видишь?

– Нет…

– Два человека за бортом! – крикнул сигнальщик.

– Вон они!..

С левого борта в темной воде болтались два ярко-красных капковых бушлата. По воде летучими клочьями скользил туман. Как поземка. Бушлаты яркими поплавками ныряли метрах в десяти один от другого.

Мы медленно приближались к ним.

Уже можно было различить головы: одну светловолосую, непокрытую, другую – серую.

– Да это же с подлодки! – заорал я, вдруг сообразив. – Фашисты! Сам видел, точно!

– Что ты кричишь? – сказал Кравченко. – Иди на бак, может, понадобишься.

Светловолосый был ближе – ему первому бросили круг.

Боцман бросал.

Линь мелькнул в воздухе и пропал в волнах, следом, совсем недалеко от светловолосого, плюхнулся круг. Немец забарахтался, мелькнуло и исчезло его потерянное лицо – поднырнул под круг, продел руки.

– Знает! – буркнул Пустотный. – Надраивай…

Стали подтаскивать. Линь натянулся – надраился. С него сыпались капли.

Руки немца, продетые в круг, повисли, волосы мочалила вода.

– Гошин, бросай второму! – крикнул боцман.

Первого подтащили к борту. Тут между двумя леерными стойками вместо натянутых лееров – цепочка. Ее снимают, когда нужно перекинуть на берег сходню. Сейчас тоже сняли.

– Вытаскивай! Хватайся живей…

Мы нагнулись, потащили – кто за ворот, кто за рукава капкового бушлата. Голова светловолосого болталась. Мертвые губы задели меня по руке, я вздрогнул.

Второй плавал метрах в двадцати, держался за круг. Лицо было повернуто в нашу сторону.

Первого вытащили на палубу.

– Вот это акула! – процедил я.

– Нахлебался. Волоки сюда… Кранец! Под спину ему.

– Как боцман? – окликнул с мостика командир.

– Откачаем…

Пустотный нагнулся над немцем.

Командир вышел из рубки.

Я оглянулся – второго вытаскивали на палубу. Там помощь не требовалась. Сам встал, шагнул от борта и медленно поднял руки вверх. Фашист… Он был высок, похож на лыжника в красном бушлате и серой шерстяной шапке, натянутой на голову. Мокрое лицо сморщилось, вот-вот чихнет или заплачет.

Я посмотрел на его поднятые руки и вдруг увидел, как в правой блеснул широкий нож!

Нож у пленного? Нож занесен над боцманом!

У меня не осталось времени даже крикнуть.

Я прыгнул молча.

Мелькнуло сморщенное, будто плачущее лицо. И опять нож – надо мной. В этот момент раздался выстрел.

Нож выпал из ослабевшей окровавленной руки. А я оказался на палубе. Тогда фашист нагнулся и вновь схватил нож.

Я подпрыгнул, изо всех сил ударил двумя ногами вперед, в живот немцу. Ударил, а сам отлетел в сторону; падая, услышал, как он ухнул за борт. Я треснулся обо что-то затылком. Сильно – свет померк. Хотел вскочить – сел.

Около рубки стоял командир с пистолетом в руке.

Я оглянулся.

Позади, так же упираясь в палубу, сидел светловолосый. Гошин стоял над ним с автоматом, смотрел на меня. Рот у него был открыт.

Боцман плясал на одной ноге, стаскивая сапог:

– Заставь дурня… молиться… А ну разойдись! – Он скинул телогрейку и метнулся к борту.

– А-ах!

Опять ухнула вода.

Я пощупал подбородок и чуть не взвыл от запоздалого страха, от ненависти, от обиды – боцман-то!

Встал, шагнул к борту.

К нам подходил командир.

Пустотный вынырнул за бортом, крикнул:

– Не!..

И опять нырнул. Что-то долго не было его. Потом выскочил отплевываясь. Стал выбираться на палубу. С него лило.

– Нету! Потонул. Зараза…

– Сейчас же в машину! – сказал капитан-лейтенант. – Согревайтесь. Возьмите ром.

– Кажется… винты…

– Немедленно в машину! Пленного тоже. Переодеть.

Командир повернулся и пошел к рубке. Через минуту он появился на мостике.

Взревели машины – корму сразу затрясло. Моторы заглохли.

Пустотный, пропустив пленного, уже стоял в люке машинного отделения.

– И не жалейте рому! – крикнул командир. – Разотритесь хорошенько!

Боцман не ответил, захлопнув за собой люк. Опять высунулся:

– Юнга! Тащи-ка белье. Все из рундука-то выгреби. Гошин пошел за мной в кубрик:

– Ну, как ты его! Вот это ударчик, это, я понимаю, прием! Надо же… Как называется прием, а?

– Кетч.

– Надо же…

Я редко бывал в машинном. Пока добрался до Пустотного, раза три стукнулся в темноте. Почти все место занимали здесь тела двигателей, правого и левого, и отовсюду торчали какие-то вентили, трубы, приборы. За металлическими сетками светились два плафона, а под ногами, между решетками настила, видно было днище корабля.

Боцман, в сухих ватных штанах, голый по пояс, сидел на этом настиле, прислонившись спиной к серебристому боку левого двигателя. В ногах бочонок.

Напротив Пустотного пристроились на корточках два моториста в замасленных робах. Они оглянулись, когда я подходил, а третий… Переодели гада – я и подумал, что кто-то из наших!

Немец сидел рядом с боцманом, в ватных штанах и телогрейке, на голове шапка. Смотрел прямо перед собой, а глаза бегали.

– Рому налить? – спросил Пустотный.

Оба моториста улыбнулись мне.

Я протянул белье:

– Надо было прыгать за ним?

– Пленный.

На правом двигателе – только теперь заметил – была разложена мокрая одежда боцмана, а рядом так же аккуратно сушилась фашистская форма. У меня скрючило пальцы в сапогах.

– И этого туда бы – за борт!..

– Пленного-то?

– Разрешите идти? – сказал я.

– К чертовой бабушке…

Я окаменел от обиды.

– Какой пленный… – сказал один моторист. – А тот нападал с ножом!

– Отдать он хотел нож-то…

– Вам в спину! – выпалил я.

– А свитер возьми, растяну. Маловат.

У фашиста мелко тряслись плечи. Мне показалось – смеется.

– Он… понимает.

Под днищем всплескивала вода.

– Понимаешь по-руссишь? – спросил второй моторист.

– Н-найн! – лязгнул зубами немец.

– Не отойдет никак, зараза… – Пустотный нагнулся над бочонком.

Послышалось бульканье. Сильно запахло ромом.

– Мне в другую кружку! – сказал я, глядя в сторону.

– Ну, а эту кому? – Боцман держал в поднятой руке кружку, из которой пил фашист и, ехидно помаргивая, смотрел на мотористов. – Разрешаю на вахте! Не бойсь… Отвечаю.

Немец сидел, опустив голову.

Оба моториста молчали. Потом первый сказал:

– Факт – нападал!..

Пустотный размахнулся, швырнул кружку в сторону, она звякнула обо что-то.

– «Факт»! Конвоем-то командует Прайс. Ему командир должен доложить: было два пленных, одного убили. Факт…

– Если враг не сдается, его уничтожают, – сказал я. – Разрешите идти?

– Федора смени. Он тоже легководолазные курсы кончал. Одному мне, видать, не справиться с винтами-то…

Когда я выбрался на палубу, к нам подходил катер. Он разворачивался с левого борта. Опять туманило, и рубка, колпак локатора на мачте, фигуры матросов на борту были словно обведены белым.

– На катере! – крикнул в мегафон командир двести двадцатого.

– Есть… Как дела, Потапьев? – спросил в мегафон капитан-лейтенант.

– Докладываю. – По голосу Потапьева было заметно, что он старается говорить сдержанно. – Видны обломки, соляр. Думаю, потопили лодку. Много обломков, Владимир Сергеевич…

– Добро, – сказал капитан-лейтенант. – У меня повреждения. Кажется, погнул винты.

– Нужна помощь?

– У тебя механик немецким владеет?

– Климов? Так точно.

– Подойди-ка, встань лагом и давай его сюда. Пока возьми нашего механика к себе. Мне переводчик нужен, пленный на борту.

– Ого! – сказал Потапьев.

Двести двадцатый подходил, надвигался. Он был уже ясно виден весь: серого цвета борт и рубка, вороненые стволы пулеметов, тележки с глубинными бомбами на корме. Многих бомб не было. Корму то и дело заволакивало паром. Корабль покачивался на волне, и, когда борт опускался, видна была желтоватая палуба – вся, и на ней каждая бухта каната, каждый кнехт, рым, крышка люка… Мы, кто стоял на палубах нашего катера и двести двадцатого, слушали, как переговариваются командиры, и смотрели во все глаза, узнавая в соседнем корабле свой – со стороны.

Волны захлюпали между сблизившимися бортами.

Катера встали лагом. Матросы на баке и на корме захлестнули на кнехтах концы. Не закрепляли – качало нас вразнобой, да и рядом встали мы ненадолго, только механиками обменяться. Но это было как прикосновение плеча к плечу, а что оно значит, поймешь только в море, когда почти месяц в походе и до берега пока далеко.

Я-то понимал…

Механик двести двадцатого, рыжий техник-лейтенант (я встречал его когда-то в холле офицерской гостиницы в Майами), шагнул к нам на палубу. Помогать ему не требовалось, но матросы, стоявшие рядом, дружелюбно поддержали его под локти.

– Кранец-то закрепи, сорвется! – крикнул кому-то боцман.

Он стоял в люке машинного отделения, тоже смотрел.

Я спустился в радиорубку.

Федор молча выслушал меня, взглянул на часы, расписался в вахтенном журнале. Вынул из нагрудного кармана сигарету, повертел ее в пальцах.

Редко мы теперь вместе: я на вахте, он в кубрике, я в кубрике, он здесь…

– Досталось?

– Мне? Да он только на дне очухается.

– От боцмана, говорю, досталось?

– Не знал, между прочим, что вы легкий водолаз, – сказал я.

Федор положил сигарету на стол. Вспомнил, что сейчас ему курить нельзя.

Я пододвинул к себе журнал, расписался, что принял вахту. Посмотрел записи.

– С Прайсом, значит, связывались?

– Передали, что имеем повреждение.

– А про пленного?

– Пока нет.

Потом я остался один.

Сначала подумал, что это хорошо – остаться сейчас одному. Бывают такие дни: что ни сделай – все не так! Лучше уж тогда одному.

– Сергей, как, ты говоришь, этот прием называется? Скеч? – Сверху в люк заглядывал Гошин. – Ну ловко! Научишь?

– Иди ты…

Мешала непривычная тишина – молчали моторы.

Прошло несколько минут, и послышались резкие удары с той стороны, где корма. Это боцман с Федором заменяли погнутые лопасти винтов. Под водой.

Время от времени приближался рокот моторов двести двадцатого – он кружил рядом, пока мы исправляли повреждения.

Я взял со стола сигарету старшины и закурил.

Опять раздались резкие, гулкие удары под водой.

Во рту горчило, я погасил сигарету.

Что произошло? Было два пленных, остался один. Командир доложит Прайсу, как это случилось. Как? Второй напал с ножом. Что же, матросы не могли его обезоружить?

Могли, но тут подвернулся юнга, да неловко: еще мгновение, и фашист бы его… Надо было спасать юнгу. Командир выстрелил в руку пленного, но тот упал за борт. Вернее, юнга его… Кетч. Видел я этот приемчик в Майами, когда там американские матросы подрались. Все юнга, юнга!..

Я вспомнил, как они стояли друг перед другом на базе в Исландии, когда Прайсу пришлось извиняться. Вот тогда он себя показал! Отдохнуть не дал, думал, что командир будет просить его или согласится погрузить катера на транспорты. Как же… Не дождался.

Все, что я раньше видел, было на поверхности. Но сейчас мне открывалось кое-что поглубже. Тут не кетч, тут… Прайс хотел взять верх над нашим командиром. Нет, тут не кетч.

И как ударило в голову: командир-то стрелял в руку не случайно!

Раздалось осторожное, нерешительное вначале ворчанье, потом я услышал завывание за переборкой и плотный, мощный гул.

Моторы! Но они вдруг смолкли, и на этот раз тишина показалась мне мертвой.

А я, пожалуй, кривлю душой…

Равнодушно отсвечивали стекла приборов.

Надоело. И эти стекла, и черная панель передатчика, и кресло, и стены радиорубки-колодца – смертельно мне все это надоело! И сиди вот в колодце, на дне, один.

Опять заработали моторы. Уверенно, на полную мощность. Корабль вздрогнул… Идем! Накренился, выпрямился… Да, идем.

Кто-то спускается по трапу. Я обернулся, поднял голову. Это был техник-лейтенант с двести двадцатого. Потом я увидел ватные брюки, телогрейку и лицо пленного. Последним спустился командир. И в свою каюту он вошел последним, глянув на меня от двери.

Я прикусил губу, когда увидел его глаза и резкую складку у рта.

– Нас не вызывали?

– Нет, товарищ командир.

Он еще помедлил.

– Как этот немец напал на вас?

– Не на меня, товарищ командир!

– Но я видел…

– Нет! – Я вскочил. – На боцмана, понимаете? На боцмана!