Текст книги "Повесть о юнгах. Дальний поход"

Автор книги: Владимир Саксонов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 13 страниц)

Владимир Саксонов
Повесть о юнгах
Дальний поход

Повесть о юнгах

Мы первую любовь узнаем позже,

Чем первое ранение в бою.

(Из стихов моего друга Вадика Василевского)

I

Я слышу, как шумят сосны, – значит, проснулся. Крепко зажмуриваю глаза, пытаясь опять провалиться в мягкий, теплый сон, и ничего не могу поделать – жду: вот-вот заорет дневальный.

Сосны шумят и шумят. При сильных порывах ветра они словно тесней обступают палатку, потом отходят. Если с головой укрыться шинелью, их невнятный гул стихает…

– Подъем!

Ветер, торжествуя, гудит в соснах, совсем рядом скрипят их стволы, и теперь уж мне кажется, что я слышал это всю ночь.

И всю ночь видел во сне валун, похожий на тушу бегемота. Не думал я, что он такой большой, когда из-под земли выпер кусок его спины – холодный, гладкий, со следами от кирки. А потом… Хоть бы он треснул!..

Глаза не открываю: такое чувство, что, если открою, сразу станет холодней. А зачем открывать? В палатке темно, тихо. До третьей команды вставать никто не собирается.

Правда, Железнов поднимется раньше всех. Это парень, который спит в правом дальнем углу. Его фамилию я запомнил еще на Большой земле, во время переклички, и, наверное, потому, что у него такое…

– Выходи на физзарядку!

…такое лицо: все в оспинах, а подбородок тяжелый, тянет книзу. Смотрит Железнов всегда исподлобья.

Поспать бы… Пусть этот валун мне только снится. А то ведь он существует на самом деле – лежит, бегемотина, и ждет нас. На его спину наткнулся, конечно, я. Мне везет! Но потом и Железнов, копавший шагах в десяти от меня, бросил кирку и буркнул: «Тут тоже…»

Мы еще не знали, что стоим на одном и том же валуне. У меня, правда, шевельнулось какое-то нехорошее предчувствие, когда Сахаров – а он копался у самого края котлована – крикнул: «Желающие изучать историю, ко мне! Ледниковый период… А я не нанимался», и стал колупать киркой совсем в другом месте.

…Вот теперь я засыпаю, да как! Сутки мог бы проспать.

– Приготовиться на завтрак!

Это и есть третья команда. Вокруг закопошились. А Железнов уже возвращается – ходил, значит, умываться. Он в нашей палатке один такой: по утрам умывается, а спит раздетый.

– Закаляется, – насмешливо шепчет мой сосед и высказывается вслух: – Нет уж, на Соловках спать надо во всем аттестате!

Сосед – Сахаров. Он закуривает – самокрутка лежит у него под подушкой с вечера. – и я вижу одну сторону его тонкого носа, щеку, настороженно расширенный глаз. Фамилия сладкая, а парень злой. И глаз у него такой же.

Надо вставать… И думать не о валуне, а про что-нибудь приятное. Например, про завтрак.

Вчера перед отбоем я сделал из своей «гражданской» рубашки новые портянки. Тоже приятно. Вот они, под матрацем, тепленькие! Трех пар носков, которые мне дали в Архангельском полуэкипаже, уже нет. Не думал, что они рвутся так быстро…

– Выходи строиться!

Сахаров чертыхается. Я догадываюсь почему: шнурки кожаные, от сырости разбухают и не продеваются. У всех так. Но все молчат, а Сахаров молчать не может.

– Служба, – говорит он, – для нормального человека состояние ненормальное.

– Сидел бы дома, – тихо огрызается кто-то в темноте палатки.

Сахаров поднимает голову:

– А ты там сиди… таракан!

Строиться выходим на дорогу – целая рота заспанных юнцов в черных помятых шинелях и бескозырках без ленточек. Флотские ремни и ленточки нам еще не дали.

Неуверенно светает.

Впереди, справа, вспыхивает карманный фонарик – политрук начинает читать сводку Информбюро:

– «В течение двадцатого сентября наши войска вели ожесточенные оборонительные бои…»

…На поляне, неподалеку от дороги, врыты в землю наскоро сбитые столы и скамейки.

Садимся по десять человек за стол. Девять пар глаз следят, как бачковой делит хлеб, масло и сахар. У меня бы, наверное, руки задрожали, будь я на его месте. А Сахаров даже глазом не моргнет. Ловко у него получается: делит вроде поровну, а если сравнить, то моя порция – я сижу ка другом конце скамейки – вдвое тоньше, чем у него!

Напротив меня – Железнов. У него горбушка такая же, как моя. Тот, кто поближе к бачковому, – тот и выгадывает… И все молчат.

Я поднимаю глаза – Железнов смотрит на меня в упор:

– У тебя компас есть?

– Чего-о?

– Ну, компас. Обыкновенный…

Я только плечами пожимаю. Но, когда он прячет половину своей горбушки в карман шинели, теряюсь окончательно: неужели наелся?

Потом догадываюсь: Железнов хочет продлить удовольствие. Вот выдержка у человека! Я бы сейчас смог проглотить таких горбушек… сколько? Но об этом тоже лучше не думать и, пока не подняли, прихлебывать хотя бы пустой чай – горячий, пахнущий дымом…

– Встать, выходи строиться!

Опять встаю в строй. Опять голову направо, прямо… Поворот. Первый, тяжелый, как вздох, шаг роты.

Идем.

Метрах в двадцати от дороги лес начинает спускаться к озеру и заметно редеет. Затоптанная трава и щепки покрыты инеем. Если провести по щепкам ботинком, сразу можно увидеть, что они свежие…

Да, когда начали рыть котлованы для кубриков – так здесь называют землянки, – я сначала обрадовался: думал, копать полегче, чем таскать тяжелые стволы сосен. Зря я так думал. Земля мерзлая, твердая. Ее лопатой не возьмешь. Надо киркой.

А что кирка? Стоим вот и смотрим на валун – чем его возьмешь?

Мутный, зябкий рассвет сочится сквозь ветви сосен. Сосны шумят.

Стоим, греем руки в карманах и смотрим на холодную, неподвижную тушу, занявшую половину котлована.

Последние два дня всей сменой – двадцать пять человек – мы долбили вокруг этого валуна кирками. Обкопали его, выровняли землю. Теперь старшина (новый какой-то, они у нас часто меняются) послал за канатом… Разве такую бегемотину вытащишь?

– Ра-а-аз, два-а, взяли! Еще ра-аз, взяли!..

Что-то развеселились вокруг… Согрелись, наверное.

– Ра-аз, два-а, взяли!

– Пупок не надорви, – советует Сахаров.

Я опять в дураках: тяну, когда все уже только делают вид, что стараются.

Стараться, конечно, незачем. Это и старшина понимает.

– Отставить, – говорит он.

И задумчиво трет щеку – словно решает, побриться ему или нет.

Канат соскальзывает с гладких боков валуна.

Мы разбредаемся.

– Надо в другом месте копать, – вздыхает маленький лупоглазый юнга.

– Прыткий какой! – говорит Сахаров.

У «прыткого» шинель до пяток, а бескозырка держится на оттопыренных ушах. И сползает на нос.

– Я такую войну в детдоме видел. – Железнов приседает на корточки, берет два небольших камня и стучит ими друг о друга. – Противотанковые рвы копали. Там хоть фронтом пахло. А тут…

– Искру высекаешь? – спрашивает Сахаров.

– Знал бы – в воспитанники подался, – бурчит Железнов. – На корабль.

– А ну, воинство, – говорит вдруг старшина, – тащи сухостой! Да побольше… Живо!

Минут через пять валун со всех сторон обложен кострами. А мы сидим на корточках с той стороны, где не дымно, греем ладони и блаженно жмуримся. Ветер утих. Ели и сосны стоят молчаливо. Облака, отражаясь в озере, похожи на рыхлый, тающий снег. И начинает казаться, будто все это не настоящее, – со мной последнее время так часто бывает…

В прошлом году я отдыхал в пионерском лагере на Оке и сейчас очень ясно вижу, как на утренней линейке под дробь барабанных палочек, вздрагивая, поднимается по мачте флаг. И то, что я уже вспоминаю, мне до сих пор все-таки намного ближе, понятнее, чем строй роты, гул соловецкого леса и темные палатки, в которых мы спим, не раздеваясь. Только год назад я носил пионерский галстук, а теперь на мне черная шинель, я – юнга Военно-Морского Флота, а точнее говоря, пока просто рабочая единица на строительстве школы юнг – четверть лошадиной силы. Именно четверть. Вчера Сахаров перед отбоем рассказывал: в соседней роте не вывезли из леса большую сосну, и старшина роты просил для этого лошадь. «Что, нет лошади? Ну, тогда двоих краснофлотцев. Ушли в учебный отряд? Вот черт! Так дайте хоть четверых юнг!..»

– В соседней роте оба. Я сам их видел… – долетает до меня разговор.

– Прямо с фронта?

– Из партизанского отряда, понял? У одного орден Красной Звезды, у другого – Красного Знамени.

– А теперь тоже юнги…

– Это я понимаю, – говорит Железнов. – Повоевали – можно и учиться.

…Если бы не Валька Заяц, я бы никогда сюда не попал.

Я ведь мечтал стать летчиком. А про набор в эту школу узнал Валька – мы как раз вместе окончили седьмой. Расписывал: «Учиться будем в Архангельске и после практики на кораблях – в действующий флот. Точно тебе говорю!

Айда? До призыва еще ждать и ждать, так и война кончится…»

Мы с Валькой с первого класса были вместе. Теперь он в другой роте – артэлектриков. А я в роте радистов. Нас уже распределили по специальностям. Интересно, как он? Рота его рядом, а не виделись давно – около месяца… Кажется, что год прошел: дни начинаются одинаково и, послушные командам старшины, проходят – «в колонну по одному» – тоже все одинаковые, словно в шинелях…

Оглушительно стреляет. Я даже не сразу соображаю, в чем дело. Потом вижу: тело камня опоясано несколькими длинными трещинами.

– Здорово! – ухмыляется Железнов.

Сахаров небрежно роняет:

– От разности температур…

– Гениально – это всегда просто, – радостно заявляет лупоглазый.

Конец бегемоту. Теперь его можно вытянуть по частям.

– Кончай курить! – приказывает старшина, но его сразу в несколько голосов перебивают:

– Да ладно, посидим…

– Пускай еще разок треснет.

– Сачки! – говорит старшина.

Сачки – значит, лентяи. Почему?

Я закрываю глаза – от валуна, от прогоревших костров еще тянет теплом – и вижу зеленые-зеленые луга за Окой, а в траве бродят девчонки из нашего лагеря и ловят сачками бабочек…

– Жрать хочется, – говорит кто-то.

– А как же в Ленинграде? – раздается ехидный голос нашего банкового. – Там люди небось не получают морской-то паек!

– В Ленинграде хлеб делят поровну, честно!

Наверное, я хотел об этом подумать, а сказал вслух.

И сразу передо мной лицо Сахарова. Он округляет глаза:

– В зубы хочешь?

– А ты?

Он замахивается, я отшатываюсь, к кто-то смеется. Злорадно. Нет, Сахаров не бьет – он просто напяливает мне на глаза бескозырку, грязной пятерней проводит по моим губам. Я бью его по руке – мимо! У меня мгновенно горячеют глаза – от стыда, от ненависти к этой руке, а главное, от обиды: смеются! Я же за всех…

– Товарищ юнга, вернитесь!

Это старшина. Я прибавляю шагу. Ломаю кусты. К черту!

– Юнга, вернитесь!

– …нитесь!

– …итесь!

Но вернуться я не могу.

II

Я остановился, подобрал кустик хвойных иголок. Раскусил одну. – горько! Побрел дальше, испытывая мрачноватое удовольствие оттого, что иду не в строю, а просто так – куда и как хочу.

Потом решил влезть на сосну.

Ветви ее были крепкими, упругими, на золотистой чешуе проступали капельки смолы – такие стеклянные, что хотелось их потрогать…

Уже заметно качало. Обняв ствол, я осторожно выпрямился. Подо мной и далеко-далеко впереди холмились сосновые кроны, там и тут пробитые пиками елей. А за ними светло холодело море. Я пристроился поудобнее и долго смотрел в эту даль.

Вот туда бы вернуться…

Песня грянула почему-то совсем неподалеку. Запевалу я узнал сразу.

 
Это дело было под Кронштадтом
С комсомольцем, бравым моряком,
В дни, когда военная блокада
Обняла республику кольцом…
 

Рота шла на обед. Рота гремела:

 
В гавани, в далекой гавани
Пары подняли боевые корабли – на полный ход!
 

Я слушал. Она звучала со стороны неожиданно, по-новому – первая песня, разученная нашей ротой. Старая песня. Сколько поколений моряков пело ее до нас?

Мне вспомнилась карта в учебнике по истории: молодая Республика Советов в кольце блокады. И большая карта европейской части страны, которая висела у нас в классе около доски. На ней мы отмечали линию фронта.

Отсюда до линии фронта все-таки ближе. И дело не в километрах – теперь я служу. В общем-то, все правильно. Кончится же когда-нибудь это строительство!

Только вот как вернуться в роту? Хотел бы я сейчас шагать, петь, а потом снять по команде «головной убор» и сесть за стол. Сахаров разделит хлеб, начнет разливать по мискам первое…

Я проглотил слюну и посмотрел вниз. На всякий случай надо было поискать в траве пуговицу от хлястика: отлетела, когда влезал на сосну. А без хлястика шинель сразу стала широкой, неуклюжей мантией. Я спустился, спрыгнул в траву и услышал, как за спиной треснула ветка. Медленно повернул голову. В трех шагах от меня в кустах чернела чья-то шинель.

– Эй, – сказал я негромко, – в чем дело?

Кусты раздвинулись. Вышел Валька Заяц.

Я обрадовался:

– Валька! Тоже, значит, сачкуем! Интересно, сколько в лесу…

И осекся. Валька стоял молча, смотрел на меня какими-то затравленными глазами и словно не видел. Нос у него заострился, а щеки провалились.

– Да… – Он улыбнулся так вымученно, что у меня ёкнуло сердце. – Погорели мы с тобой, Серега. Попали!.. Ты как? – Не дожидаясь ответа, вздохнул: – Тоже похудел…

Вздохнул он как-то очень по-домашнему, жалеючи, и почти вся моя бодрость улетучилась. Было только жалко его и себя.

Рота уже не пела.

Валька присел на траву – словно подломился, обхватил колени и пошевелил неуклюжими ботинками. Из-под штанины выбился уголок портянки.

– Ты наедаешься? – спросил он.

– Нет!

Ответил я все-таки бодро, почему-то надеясь, что от этого признания Вальке станет легче. Я не узнавал его: Валька всегда был насмешливым, нахальным парнем. Всегда меня разыгрывал. Может, и сейчас?

– Как думаешь, – медленно проговорил он, глядя в одну точку, – если попроситься домой… отпустят?

– Ну, что ты!

– А я тебе точно говорю! – Валька заволновался и встал. – Мы ведь добровольцы, так? Возраст непризывной – не имеют права. Нам по пятнадцать лет… Точно. Надо только не поддаваться, когда начнут уговаривать. Одного парня уже отпустили.

Я вспомнил море – такое, каким видел его только что, с верхушки сосны. Дорогу на Большую землю. Неужели отпустили?

Море билось о берег, и его гул, подхваченный лесом, прокатывался из конца в конец по острову. А в этом лесу стояли мы…

Я опять посмотрел, на Вальку.

Сейчас, днем, заметно потеплело, но его заострившийся нос был красным, глаза смотрели так, будто от меня зависело, вернется он домой или нет. Где же его нахальство? Валька, Валька…

– Слушай, это в вашей роте два парня из партизанского отряда? – спросил я.

– Ну и что?

Я пожал плечами:

– Да ничего… Сам же говорил: война кончится, а…

– «Говорил, говорил»!.. – Он отмахнулся. – Заладил!

– Ну… пока. Пойду, пообедать надо.

– Тебе-то хорошо, – сказал Валька.

– Это почему?

– Мы-то уж пообедали…

Так и расстались.

Мне повезло: наши как раз рассаживались за столы, а рота боцманов, только что отобедавшая, выходила на построение. В этой толкучке я как ни в чем не бывало пробрался на свое место. Никто на меня и внимания не обратил.

А Сахаров бачковал – тоже не до разговоров.

На первое дали суп из перловки и сушеной картошки. От него шел вкусный пар.

– Дай-ка твой хлеб, – сказал Железнов.

Я поднял голову и увидел, что он смотрит на Сахарова. У того округлялись глаза.

– Не дрейфь, не съем!

Сахаров пожал плечами, пододвинул на середину стола надкусанную горбушку и вызывающе дернул подбородком:

– Ну? Что дальше?

– И твой, – сказал мне Железнов.

Те, кто начал есть, перестали.

Железнов сложил горбушки вместе, и все увидели, что моя заметно тоньше. Стало очень тихо. Было слышно, как шепчутся сосны и за соседними столами стучат ложками. А у нас никто не ел – ждали, что будет. Но Железнов молча вернул нам хлеб и принялся за первое. И тогда все спохватились и, как по команде, начали греметь ложками и хлюпать.

Никто ничего не сказал – ели и молчали…

– На, шакал!

Около моей миски шлепнулся кусок хлеба – половина горбушки бачкового.

Я вскочил:

– А мне не надо. Ясно? Не надо!

Я бросил ему этот довесок обратно, и хлеб чуть не упал со стола. Его подхватил широколицый, лобастый юнга, сидевший напротив Сахарова.

– Эх, вы! – сказал широколицый. – Рядом блокада, а они хлебом бросаются… Бачковать надо по очереди.

Сторонники Сахарова загалдели.

– Чего расшумелись? – спросил широколицый. – Правда что шакалы…

– А ты-то кто?

Он спокойно ответил:

– Чудинов.

…Работать мне было теперь все-таки повеселее. Я держался поближе к Чудинову и Железнову. И ужин вроде бы наступил быстрее, чем обычно.

Когда строились на вечернюю поверку, уже совсем стемнело. На дороге грудились фигуры в черных шинелях. Я брел к тому месту, где выстраивалась наша смена, и услышал, как Железнов кому-то сказал:

– Тогда молчи. Понял? Молчи.

В строю стояли рядом. Я чувствовал, что он разозлен, но спросил:

– Можно, я свой матрац около твоего положу?

– Давай, – буркнул Железнов.

Подали команду разойтись.

– Ложись на мое место, – сказал он, когда мы шли к палатке. – Я все равно в наряд.

– Но не на всю же ночь? Сменишься…

– Ложись, тебе говорят!

Я устраивался спать, радуясь тому, что в эту ночь мне будет по-настоящему тепло: своим матрацем можно накрыться…

В темноте кто-то ткнул меня в плечо.

– Ты? – спросил Железнов.

– Я…

Он молча потянул меня из палатки, отвел к дороге:

– Слушай, есть шлюпка. Мы с Лехой Чудиновым решили на фронт податься, понял? Были еще двое – сдрейфили. Если хочешь, давай с нами, понял?

Я понял. Мне стало жарко.

– Только если сдрейфишь… – Железнов замолчал, оглянулся.

Подошел Чудинов:

– Ну, что?

– Подождите, – сказал я. – Можно мне Вальку захватить? Я сейчас к нему сбегаю – в соседнюю роту.

– Идет, – сказал Железнов.

III

Наверное, во сне человек не слышит, как у него стучит сердце, и все-таки это смахивало на самый настоящий сон. В том, что происходило, я, конечно, участвовал, но сам этому вроде бы и не верил. Моя личная воля тут была ни при чем: ребята шли – я тоже. Шел и думал, что сейчас все кончится.

Может быть, я немножко трусил?

Лес в темноте потеснел, стал таким дремучим, что было удивительно, как нам удавалось в нем пробираться. Я думал, еще немного – и мы повернем обратно.

Но мы не повернули и вышли к морю.

У самой воды лежал большой горбатый валун.

Мы присели около него на корточки.

Справа стояла глухая стена леса, а слева, совсем рядом, чуть-чуть всплескивало море. Над ним тускло, в четверть накала, посвечивали редкие звезды. Пахло мокрым камнем, лесной прелью и водорослями.

Железнов шепнул:

– Причал тут рядом. Пойду подтащу шлюпку. Если засыплюсь, тикайте в роту.

Значит, он мог еще и засыпаться. Тогда бы нам ничего не оставалось, как возвратиться.

– А там часовой? – спросил Чудинов. – Пальнет…

– Он без винтовки. Если и есть, то незаряженная. Патроны им будут давать, когда они присягу примут, понял?

Железнов так и сказал: «им». Он-то, наверное, считал, что мы уже на фронте. А «они» – юнги – оставались здесь.

Мы сжались за камнем, каждую секунду ожидая услышать окрик часового. Но было тихо.

Рядом что-то глухо стукнуло, всплеснуло, из темноты выросла приземистая фигура.

– Юрка, ты? – шепнул Чудинов.

– Порядок, – отозвался Железнов.

Я подумал: «Не засыпался».

Ничего мы не видели в темноте, но чувствовали, что берег отодвигается все дальше. Неужели и правда уплываем?

Берег отодвигался. Вплавь до него нам теперь было не добраться – это мы тоже почувствовали и, не сговариваясь, перестали грести.

– Ну? – нетерпеливо, вполголоса спросил Юрка.

Ответил ему Валька.

– Надо все проверить, – зашептал он, начиная шарить по шлюпке. – Так, анкерок с пресной водой… Рангоут. А парус? Есть… Ял шестивесельный, понятно. Тут еще должен быть шлюпочный компас.

– Нет его, – буркнул Юрка Железнов.

Валька замер.

– А как же без компаса?

– Не дрейфь, тут добираться-то… За ночь отойдем подальше, а там по солнцу на запад. Тут до Кольского полуострова пустяк, – горячо заговорил Юрка.

– В лесу я бы сориентировался, – сказал Чудинов.

– Что за вещмешок? – Валька опять начал шарить по шлюпке.

– Жратва, – ответил Юрка. – Немного хлеба и сушеная картошка. Пожевать…

– Откуда?

– Достал…

– Ну, так. – Валькин голос обрел твердость. – Взялись?

Да, лучше уж что-нибудь одно! Взялись так взялись. Мы налегли на весла, остервенело гребли куда-то в море, все равно куда. Не пропадем же!

– Вон Полярная звезда, – сказал Чудинов. – Вон она, видите? Надо, чтоб она была с правого борта, правда? Хоть ориентировочно.

– Всем найти Полярную звезду, – сказал Валька.

Мы опять перестали грести. Я посмотрел вверх, на тусклые звезды и остро, каждой мурашкой на спине почувствовал, как зыбко висит над морем наша шлюпка.

– Нашли? – спросил Валька. – Тогда внимание. Весла на воду. Два-а, раз!..

Он всегда мечтал стать моряком. Дома у Вальки я видел много книжек по морскому делу, он знал их наизусть и даже выучил флажный семафор. А сегодня в лесу он был такой кислый потому, что надоело, конечно, копаться в земле… Зато здесь, на море, Валька командует, и все с этим согласны.

Мы гребли долго.

– А где Полярная? – спросил Юрка.

Звезды исчезали – их, наверное, заволакивало облаками. Через несколько минут нельзя было отыскать ни одной. Темнота вокруг стала гуще – казалось, это она хлюпает о борт шлюпки. Мы были одни в мире – затемненном наглухо, как во время воздушной тревоги.

Я пожалел, что так и не пришил хлястик: в плотно пригнанной шинели все-таки теплее…

– Так… – услышали мы Валькин голос. – Грести будем посменно. Сейчас… – Он поколебался. – Сейчас отдыхать загребным.

– А кто загребные? – спросил Юрка.

– Вы с Серегой. Ложитесь на рыбины – вон там, между первой и средней банкой.

– Рыбины, банки… – глухо выговорил Железнов. Я услышал, как он вынимает весло из уключины. – Сейчас бы какую-нибудь рыбину вроде трески поймать!

– Рыбины – это решетки на дне, – снисходительно прозвучало в темноте. – А банки – скамейки. Ясно теперь? Завернитесь в парус и спите. Мы вас разбудим, когда устанем.

Нам удалось устроиться даже удобно. Шлюпку сонно покачивало.

– Слышь, Леха, – Железнов зевнул, – батя твой будет доволен, что и ты воюешь. Может, поругает, конечно…

– Да, – не очень уверенно отозвался Чудинов.

– А кто твой отец? – спросил я.

– Кадровый военный. Сейчас, понятно, на фронте.

– А меня знаешь сколько ругали, когда убегал! – Юрка опять зевнул.

– Из детдома?

– Ага.

Больше он ничего не сказал.

Глухо постукивали уключины, в днище шлюпки звонко шлепалась вода, а Железнов спокойно сопел. Прямо мне в ухо.

Утром мы ничего не увидели – такой был туман. Нос шлюпки исчезал в нем. Мы сидели как оглушенные. Не было никакого моря – нас качал туман.

– Надо грести, – сказал Чудинов.

Мне вдруг вспомнился Сахаров и горячий, пахнущий дымом чай…

– Куда грести-то? – усмехнулся Валька.

– На кудыкины горы, – буркнул Железнов.

Мы взялись за весла.

Не знаю, сколько прошло времени. Туман исчез. Но плотные белесые облака наглухо затянули небо. Солнца не было. Земли мы тоже нигде не видели. И куда грести, не знали.

Поднимался ветер, кое-где вспыхивали барашки. Только бы не разгулялось. Ведь чуть что – и захлестнет! Нет, мы все-таки герои – на какой-то шлюпке… в море!

– Рангоут ставить! – приказал Валька.

– Чего? – спросил Железнов.

– Суши весла – чего! Мачту надо поставить, пойдем под парусом… Шевелись! – Нос у него был красный, глаза блестели.

Мачту мы поставили. Ветер даже заполоскался было в парусе…

– Гик на правую! – закричал Валька и вытер нос рукавом шинели.

Мы переглянулись – не знали, что надо делать.

Продольная круглая рейка на парусе вдруг рванулась и ударила Чудинова по затылку.

– Тьфу! – сказал Леха.

– Вот это и есть гик, понятно? – ехидно крикнул Валька.

– А ты покажи, как с ним… – начал Юрка, но тут шлюпка накренилась, вильнула в сторону, и мы, дружно вцепившись в парус, сдернули его.

– Амба! – решил Железнов. – Лучше грести.

– Дураки вы, – сказал Валька.

Леха вдруг вскипел:

– Заткнись!

– Ладно, – буркнул Железнов и потянулся за вещевым мешком. – Обед.

Я посмотрел на них – на острый шмыгающий нос Вальки, на широкое, красное от ветра и от злости Лехино лицо и Юркины насупленные брови, услышал, как пустынно, равнодушно шлепаются и плещут волны… Сегодня надо добраться, надо! Валька обхватил обеими руками анкерок:

– А воды-то совсем немного! Чего же вы смотрели? И мне давайте больше: я командовал, все в горле пересохло!

Чудинов и Железнов рассмеялись – это был недобрый смех.

Тут мы увидели солнце, вернее, то место, где оно окунулось в море, – алую прорезь между краем туч и водой.

– Вот он, запад! – с победоносным видом сказал Валька и перебрался на руль.

Он сумел повернуть шлюпку носом как раз в эту прорезь, а мы начали грести изо всех сил.

– Как там, берега не видать? – спросил Юрка, разгибаясь с веслом: оглянуться было некогда.

Потом стемнело… Весла пошли вразброд. Мне хотелось заткнуть уши, потому что от непрерывного плеска за бортом кружилась голова.

– Так, – сказал Валька. – Надо беречь силы. Трое спят – один дежурит. Ясно?

Эта ночь была холоднее, чем первая. И мы никак не могли уснуть. А утро все не наступало.

– Ничего, – сказал Юрка. – Сегодня доберемся. Должны…

Море – серый круг из воды, а в центре круга – мы.

Я резко поднял голову, стукнулся обо что-то затылком и увидел Валькину спину. Он сидел на корме и чавкал.

Слева, свернувшись в бараний рог, спал Чудинов. Юрка лежал с открытыми глазами. Он тоже смотрел на Вальку. Заяц покосился через плечо и перестал жевать.

– Пробу снимаешь? – негромко спросил Железнов. Валька медленно повернулся на банке, положил вещевой мешок, не спеша отряхнул ладони.

– Идиоты, – процедил он сквозь зубы и поставил ногу на анкерок. – Пустились без компаса! Эту проклятую картошку не проглотишь. А… Зачем я только связался с вами!

Леха поднялся так резко, что шлюпку сильно качнуло. Он шагнул через банку прямо к Вальке, нагнулся… Я зажмурился. Я думал, он ударит Зайца или сбросит его за борт. Но ни удара, ни всплеска не услышал. Я открыл глаза. Валька сидел на своем месте. Губы у него растягивались в испуганную, жалкую улыбку.

Леха поставил анкерок рядом с нами.

– Ребята, я не пил… – зашептал вдруг Заяц и умоляюще сложил на груди посиневшие, гусиные руки. – Честнее слово, не пил!.. Я только картошку попробовал…

– Дай мешок, – сказал Железнов, глядя на него исподлобья.

– На, пожалуйста… Сам посмотри, только попробовал. И не пил, честное слово…

Юрка пошарил в мешке, дал по горсти сухой картошки мне и Лехе. Валька протянул ладонь.

– Убери, – сказал Железнов.

– Я ж только попробовал!

– Умолкни. Тебя здесь нет. Понял?

– Та-ак… – протянул Заяц и сжался на корме. (Мне даже показалось, что у него лицо сморщилось, сжалось.) – Та-ак… Заманили, а теперь… Дезертиры!

Леха вздрогнул и просыпал картошку.

– Дезертиры, дезертиры! – закричал Валька. – Всё про вас знаю, все, все! Все расскажу! Дезертиры проклятые!..

– Стой! – Юрка схватил Чудинова за рукав. – Сядь… Будем грести.

Леха тяжело дышал.

И только теперь я, кажется, понял, что мы натворили. Мне стало страшно. Я огляделся: берега, конечно, не видно. Горизонт в тумане. Море – серый круг из воды, а в центре круга – мы. Холодно, пусто…

– Будем грести, – повторил Железнов.

– Дайте пройти на место, – плаксиво сказал сморщенный Валька.

Ему не ответили – только посторонились, пропуская. Но за весло он не взялся, а разлегся на носу шлюпки и, всхлипывая, стал натягивать на голову шинель.

Леха оглянулся, потом посмотрел на Юрку.

– Будем грести, – третий раз сказал Железнов.

Чудинов кивнул и сказал мне:

– Садись за руль.

– На руль! – презрительно прогундел Валька.

– Держи на какую-нибудь волну, что ли, – продолжал Леха, медленно краснея, – чтоб мы, главное, не кружили.

– И подсчитывай, – сказал Юрка.

– Два-а, раз!..

Голос у меня сорвался. Юрка и Леха смотрели на лопасти своих весел. Я прокашлялся.

– Два-а, раз!..

На какую волну держать? Они опадали, поднимались, кружили…

– Два-а, раз!..

И не было солнца.

– Кого сменить? – спросил я.

– Леху, – кивнул Железнов.

– Нет, – сказал Леха. – Не надо.

– Два-а, раз…

А Зайца не существовало. Я со своего места видел, как он лежал, спрятав голову в шинель. Хоть бы и лежал, хоть бы они опять не сцепились!

– Два-а, раз!..

Мы садились на руль по очереди. И всё гребли, гребли, пока совсем не выдохлись.

– Попьем, – предложил Леха.

Лицо у него было серое. Я чувствовал, что у меня дрожат губы. Закружило нас море. Завертело…

Юрка достал из мешка небольшую зеленую кружку. Наливал каждому меньше чем по половине.

– Ему тоже. – Леха кивнул в ту сторону, где уже сидел Заяц. Сидел и смотрел на анкерок.

Юрка нахмурился и протянул мне кружку с Валькиной порцией.

Рука у Вальки дрожала.

– Я не пил, – пробормотал он, – не пил…

Леха полез за пазуху, вытащил два куска хлеба – целую пайку и четвертушку. Четвертушку дал мне:

– Не узнаешь? Ты ее бросил…

Он разделил нетронутую пайку на три части, шагнул к Вальке и вдруг наклонился, как-то криво, левым боком упал, стукнувшись головой о край борта.

Юрка схватил, затормошил его:

– Леха, Леха!.. – Обернулся, крикнул мне – Налей воды!

– Бескозырка-то…

Лехина бескозырка упала за борт. Я видел, как она намокла, как ее захлестнула волна – темная, литая, вся из холода.

– Воды, тебе говорят!

– Не надо, – выдохнул Леха. – Отдай ему хлеб…

– Ну уж! – сказал Юрка.

– Отдай… Все равно он слабее. – Леха поднялся на колени. – На, ты…

Валька взял хлеб из Лехиной руки, отпрянул назад.

– Ребята… – начал он.

– Умолкни, – буркнул Железнов. – Тебя здесь нет, понял?

И опять мы увидели место, где солнце окунулось в море. Увидели его за кормой.

Грести не стали – не было сил.

Я поднял воротник шинели и, наклонив голову, дышал в него – так теплее.

– Знаете что? – ясно прозвучал в темноте голос Лехи. – Пусть пока каждый расскажет о себе. Какой-нибудь случай из жизни. Так и ночь скоротаем.

«Еще чего», – подумал я. Не хотелось поднимать голову, а не то что говорить…

– Идет, – отозвался Железнов. – Только о чем бы рассказать? Жил я в Смоленске. Городок что надо… – Он еле ворочал языком. – Один раз приезжали к нам артисты московские. Из оперетты. Я смотрел… Там три парня такую чечетку отбивали – закон!..

Наверное, эту сухую картошку надо было сосать вроде леденцов, а я жевал ее, да еще как! Теперь у меня весь язык и нёбо были исцарапаны, болели, и все во рту ссохлось так, что трудно было его открыть.

– Рассказывай ты, – глухо сказал мне Леха.

Голова у него, видно, замерзла – он тоже натянул на нее шинель.

– В оперетту я не ходил, был один раз в Художественном – смотрел «Синюю птицу»… (Вот теперь я понял, почему Юрка так говорил – из-за сухой картошки!) У нас в пионерлагере на Оке ребята свою смелость испытывали, ну и я… Там над рекой был такой обрыв, и, когда купались, я попросил, чтобы меня раскачали за ноги и за руки и бросили в воду.

– Страшно было? – спросил Железнов.

– Только сначала.

– А я, помнишь, как… – заговорил Валька, но Железнов перебил его:

– Умолкни!

– И он там был, в лагере, – сказал я, помолчав. – Он меня и раскачивал. Он ведь всегда мечтал стать моряком, а я хотел быть летчиком… Знаете, сколько у него дома книжек по морскому делу! Он даже флажный семафор изучил…