Текст книги "Повесть о юнгах. Дальний поход"

Автор книги: Владимир Саксонов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 13 страниц)

Я копал и все посматривал на лес впереди – не мог понять, почему же огонь идет и против ветра. Потом понял. По дыму, по искрам видно было, как вихрится горячий воздух там, в самом пекле, и как огонь, прежде чем рвануться по ветру, успевает лизнуть траву, кустарник с противоположной стороны.

…Ночью пожар шел уже на убыль, но стало еще жарче, воздух так погорячел, что казалось, кожа на лице лопнет – ведь ночью воздух влажнее.

Был момент, когда я почувствовал, что не смогу больше сделать ни одного шага, ни разу не подниму лопату. Я разогнулся и, почти ничего не понимая, смотрел на пляшущие тени, отсветы, всполохи огня, на огненные ветви, летящие в воздухе, – днем они не были так заметны. И все так же, толком не соображая, что происходит, увидел, как одна такая ветвь, большая, раскаленная, сыпля искры, медленно упала на Вадика. У него застряла лопата, он все выдергивал ее из земли и никак не мог выдернуть…

В следующую секунду я бежал туда, но меня опередили: из огня, с Вадиком на руках, выходил Астахов, а Пестов шел рядом и сбивал со спины друга тлеющие клочья тельняшки. Они и здесь были вместе. Вадика отправили в санчасть.

Когда начало светать, мы сидели на краю глубокого рва, похожего на окоп. От обугленной стены леса тянуло горелым. Пахло горьким дымом, землей. Было тихо.

Уткнувшись лицом в колени, на дне рва спал какой-то юнга. Никто его не будил.

– Знаешь, какие Вадик стихи написал! – сказал я.

Железнов удивился:

– При чем тут стихи?

– Таких я еще в жизни не слышал! Понял?

Юрка не ответил.

Я вдруг разозлился. Не знаю, что на меня наскочило, но молчать было невтерпеж.

Рядом маячил необычно молчаливый Сахаров.

– А, спаситель…

– Что? – не понял Леха.

Я обрадовался. Стал рассказывать, как тащил меня Сахаров, как старался. Расписывал вовсю, но хоть бы кто улыбнулся! Юрка выслушал, спросил:

– Ну, стукнул он тебя?

– Нет, в том-то и дело, что…

– А зря, – прервал Железнов. – Я бы на его месте стукнул.

XVII

Шинель на себя, шинель под себя. А под голову вещевой мешок… Слышно, как за бортом всплескивает море.

В черном стекле иллюминатора продолговато отражается синее полушарие плафона. Мелко-мелко дрожит переборка – идем «полным». К утру будем на Большой земле.

По железному трапу гулко протопали чьи-то ботинки. Вошел матрос, прислушался – вроде спим… Быстро разделся, лег, зевнул.

За бортом ухает, всплескивает, вздыхает море…

А шумели сосны…

Последние три дня мы жили в учебном корпусе – в школу прибыли юнги нового набора. Совсем пацаны… Строем они ходить не умели. Со стороны посмотришь – как гусеница ползет: по спине от головы до хвоста волна за волной… Так бывает, когда в строю все время сбиваются, «тянут» ногу.

Салаги!.. Шинели на них топорщились, бескозырки сползали на уши. А ремни и ленточки они получили сразу. И поселились в готовые, обжитые кубрики – даже о наглядной агитации заботиться не надо. Таращились: «Неужели вы все это сами построили?»

Конечно, сами. Что и говорить, на корабли мы придем не простыми новобранцами – ведь какую школу окончили…

Вызывал меня Авраамов. На второй день после того, как сдали экзамены. Я пришел, доложил как положено. Капитан первого ранга стоял у окна, и я узнал кусок чистого голубого неба над теми же верхушками сосен. Солнце светило прямо в окно, горело на погонах Авраамова. А лицо его сначала было видно плохо – только седые бакенбарды.

Солнечный луч падал на шкаф, где за стеклом стояла модель эсминца. Ее я тоже узнал.

«Садитесь», – предложил Авраамов.

Он и сам сел за письменный стол, напротив, начал расспрашивать о службе. Я, отвечая, все посматривал то на его погоны, то, на модель в шкафу. Это была модель современного эсминца – внука того первого русского эскадренного миноносца «Новик», которым командовал сидевший передо мной человек. Как все связано!

Я понимал теперь, почему около года назад, в этом же кабинете, капитан второго ранга Иванов говорил мне об адмирале Ушакове, о матросах революционного крейсера «Аврора» и о тех моряках, которые вчера обороняли, а завтра будут освобождать Севастополь, Одессу… Потому, конечно, и понимал, что сам теперь служу на флоте.

Авраамов сказал, что как отличник учебы я могу доложить командованию школы, где бы хотел служить дальше, мое желание будет учтено. Тут он достал синюю папку с тесемками: «Н-но…» И я уже знал, о чем пойдет речь. Не забыли, оказывается, о моем рапорте!

«Но, – сказал Авраамов, – Иванов, сдавая дела, оставил мне и сей документ…» – к протянул рапорт мне: мол, почитайте…

Не только бакенбарды – брови у капитана первого ранга тоже были седые. А глаза темные. Сухие, очень чистые пальцы оскорбленно постукивали по стеклу на столе.

«Это можно порвать, – сказал я. – Если бы теперь встретил Иванова…»

«Капитан второго ранга Иванов, – прервал меня Авраамов, – погиб смертью храбрых».

Я встал, комкая в кулаке рапорт:

«Разрешите обратиться с просьбой?»

«Да».

«Прошу списать меня на боевой корабль!»

Авраамов тоже встал:

«Добро!»

«Разрешите вопрос?»

«Да».

Он кивнул, внимательно, словно узнавая, глядя на меня.

«На каком флоте погиб капитан второго ранга Иванов?»

«На Северном».

«Прошу списать меня на Северный флот».

«Добро, – повторил Авраамов. И протянул мне руку: – Попутного ветра!»

…Храпит кто-то. Наверное, тот матрос – храп-то незнакомый… Вон Леха вздохнул. Юрка ворочается. А один встал… Сахаров. Накинул шинель на плечи, чиркнул спичкой и полез по трапу наверх – покурить…

– Ребята, а я ведь писал рапорт!

Юрка не понял:

– Какой рапорт?

– Тогда… Иванову. Что хочу быть летчиком.

– А… – сказал Юрка. – Ерунда все это.

– Детство, – подтвердил Леха.

Детство, правильно…

Нас троих списали на Северный флот, Сахарова – на Черноморский, а Вадика – на Балтику.

У каждого впереди – свой корабль.

А еще сегодня – ведь это было сегодня – мы закинули за плечи вещевые мешки и последний раз оглянулись на площадь около учебного корпуса. Юрка сказал: «А с Василь Петровичем и не попрощались толком…»

Мы не видели его последние дни – у Воронова была уже новая смена. Служба, все ясно! Но как-то он сразу о нас позабыл…

«Ну, пошли?» – сказал Леха.

…Сахаров возвращается. Кашляет. Накурился.

А фронт, пока мы учились, далеко ушел от Волги, далеко! Но хватило войны и на нашу долю. На нашу общую долю и на долю каждого из нас.

…Смену Воронова мы встретили около клуба, когда выходили на дорогу к морю. Встали у обочины – так, чтобы Василий Петрович нас заметил. Он и заметил, но даже виду не подал – идет командует: «P-раз, два, три! P-раз, два, три!» Конечно, нам стало здорово не по себе – оттого, что он делает вид, что не замечает и командует не нами: мы стоим как чужие. Леха смущенно прокашлялся, словно хотел что-то сказать, но в это время смена поравнялась с нами и Воронов как им гаркнет: «Смирно! Равнение направо!»

На нас, значит…

Они идут мимо, лупят на нас глаза, руки по швам, из-под ботинок – галька брызгами.

Мы тоже встали смирно, отдали честь.

У Воронова глаза серьезные, рука – у бескозырки.

Прошли.

«Вольно!»

Старшина обернулся, помахал нам рукой.

Вот и все.

А Наташу последние дни я так и не видел…

Да, у каждого впереди свой корабль, своя жизнь. Ведь каждый человек – отдельная жизнь. Свой ум, силы, привычки, мечты. Своя судьба.

Но только ли?

Такие люди, как Иванов или майор Чудинов, Лехин отец, – это не только отдельные судьбы. Это больше. Ведь всегда есть одна – наша общая – жизнь, в которой они не умирают, если даже их нет в живых. Они в нашей памяти и в наших делах, короче говоря – в жизни.

Вот как!

Вода за бортом перестает всплескивать, а вместо нее почему-то начинают шуметь сосны, и Авраамов улыбается: «Вот ваш рапорт… Смир-рно!»… И я стою рядом с Ивановым, а мимо – строевым – проходят юнги. Рота за ротой, рота за ротой – и все новенькие…

* * *

– Новенький, – кивнув в мою сторону, доложил сопровождавший меня старшина.– На пятьсот тридцатый.

Дежурный по дивизиону недовольно  поморщился:

– Пятьсот тридцатый в море. Вернется через час.

– Так что придется подождать, – сказал старшина. – А мне возвращаться надо в экипаж.

И ушел.

У стенки, борт к борту, стояли морские охотники. Все одинаковые. Я рассматривал их бронированные ходовые рубки, орудия на носу и на корме, вымпела на мачтах, номера на бортах… Значит, пятьсот тридцатый такой же.

То на одном, то на другом катере иногда начинали прогревать моторы – рокот получался мощный! Вода вблизи катеров клокотала, взбаламучивалась, и чайки, крича, шарахались над мачтами. А ветер, свежий, пахнущий холодной водой и скалами, обдавал вдруг теплой гарью машинного масла.

Потом становилось тихо. Разве что на каком-нибудь охотнике хлопнет крышка люка или протопают по железной палубе чьи-то сапоги. И был слышен невнятный гул за скалами – со стороны моря.

Уже начинало смеркаться – сливались очертания стоявших рядом катеров, а скалы в сумеречном свете словно всплыли, когда пятьсот тридцатый вернулся.

Я подошел к самому краю пирса. Катер шел прямо на стенку, надвигался, рос. Над рубкой светлело лицо командира, а на баке стояли матросы в телогрейках, сапогах и кожаных шлемах. Звякнул телеграф. Моторы взревели, отрабатывая задний ход, и в клокочущей, взбитой добела воде катер почти остановился, стал разворачиваться боком.

– Прими конец!

У ног шлепнулся канат и сразу пополз. Я подхватил его, захлестнул на кнехт. Все в порядке. Подобрал свой вещмешок и стал ждать.

Хлопали люки. Кто-то рассмеялся. Потом я услышал голос: «Товарищ лейтенант…» И еще голос. Судя по интонации – лейтенанта. По узенькому трапу, козырнув флагу, вышел на пирс небольшого роста офицер в теплой куртке-. «канадке», в фуражке, как-то очень лихо сдвинутой на бровь. Он поговорил о чем-то с дежурным по дивизиону, глянул на меня.

Я шагнул вперед, вытянулся.

– Юнга? – спросил лейтенант, поправляя ремешок на фуражке.

– Так точно.

– Радист?

– Так точно, радист.

– Значит, к нам…

– Так точно.

– Что это вы заладили? – удивился лейтенант.

– Так…

– Что?

– Так… положено.

– А… – Он кивнул. – Ну что ж, пошли!

Вслед за ним я тоже ступил на трап и тоже отдал честь флагу корабля.

– Какую радиоаппаратуру изучали? – спросил лейтенант, не оборачиваясь.

– РСБ, Щуку, Сорок пять-ПК-один…

– Ну, у нас как раз РСБ на катере, – сказал лейтенант и вдруг остановился – так, что я едва не налетел на него. – Кранец… Почему он здесь? Убрать!

Рядом стояли матросы.

– Я вам говорю! – резко обернулся лейтенант.

– Есть!

Я поглядел – куда бы вещмешок? – положил его на какую-то железку и бросился крепить на борту кранец. А когда обернулся, командир уже ушел. Я поднял вещмешок, Снизу он весь был в машинном масле! Черт, не туда поставил…

– Юнга! – крикнул кто-то впереди. – Давай в носовой кубрик!

В жизни никогда не бывает последнего дня – он всегда становится первым…

Дальний поход

Глава первая

– Юнга, давай в носовой кубрик! – крикнул кто-то впереди.

Подковки моих новых ботинок зацокали по железной палубе, и я удивился, что они цокают так уверенно. Рядом всплескивала вода, что-то поскрипывало, слышны были еще звуки, не очень понятные, и – цок, цок, цок…

На баке никого не оказалось.

Крышка люка была откинута. Внизу горел свет. Кубрик…

Я помедлил, оглядываясь.

Небо еще не погасло, вода тоже, а на берегу стемнело совсем.

Сопки на той стороне залива были почти черные. С моря шла мертвая зыбь. Палуба под ногами покачивалась.

Мне казалось – качается берег. Он был теперь сам по себе, отдельно от меня!

Я перехватил вещмешок в левую руку, правой взялся за скобу на крышке и, опустив ногу в люк, нащупал верхнюю ступеньку трапа.

Ну, вот кубрик…

Темноволосый матрос в накинутом на плечи бушлате сидел на рундуке справа. Он нагнулся – надевал ботинок. Рядом стоял старшина, мичманка его чуть не касалась плафона в потолке. «В подволоке», – поправил я себя. И улыбнулся. Старшина – он стягивал с верхней койки постельное белье – как раз в это время на меня посмотрел. Сдвинул на затылок мичманку – что, мол, еще такое? Плафон освещал его широкое лицо, белесые ресницы.

«Доложить, что прибыл?» – подумал я.

Старшина моргнул и отвернулся.

Еще один матрос возился у стола.

Я поискал место, где встать. Кубрик был тесный, по форме напоминал трапецию. Учил когда-то геометрию, знаю. В шестом классе, кажется. Кубрик мне тогда и не снился!

Основание – переборка, у которой сейчас лучше всего встать, по сторонам, вдоль бортов, расположились внизу рундуки, вверху койки, и напротив, прямо передо мной, у другой переборки тоже был рундук, а над ним койка. Туда приткнулся небольшой стол.

Пахло нагретым железом, слабее – краской, пенькой. Под днищем катера то и дело чмокала вода. Через ровные промежутки времени. Можно было отсчитывать секунды по этим всплескам. Очень длинные секунды… Я опять увидел черные сопки над заливом, вспомнил, как цокали по палубе мои подковки, – стало одиноко.

– Завяжи. – Матрос в бушлате кивнул на расшнурованный ботинок.

– Это вы мне?

Он поднял глаза, в них мелькнули удивление и досада:

– Обознался…

Глаза были сухие к горячие У меня в груди стало припекать, пока они смотрели… «Обознался»!

Парень, который возился у стола, быстро шагнул к нему, присел на корточки;

– Давай, Костя.

Матрос в бушлате выпрямился и стер со лба капельки пота.

Бушлат соскользнул с его плеча.

Я увидел, что оно забинтовано. Сквозь бинт проступало бурое пятно.

– Извините! Я не знал… Я…

– Боцман, это кто? – спросил раненый.

– Пополнение вот прибыло, – окая, ответил старшина убиравший постель. – Юнга.

Мне показалось, что голос прозвучал в стороне – боцман словно отодвинулся. Близко маячило только это белое, толстое от повязки плечо, пятно крови… Рукав тельняшки распороли, когда перевязывали рану, догадался я. Недавно. Может быть, часа три назад, как раз когда я стоял на пирсе, ждал их. Дежурный по дивизиону сказал, что «пятьсот тридцатый» в море, и я ждал на пирсе и знал только номер морского охотника, на котором буду служить. Номер – и все. А в это время они…

– Небось одному юнге неизвестно? – насмешливо спросил раненый, повернув голову к боцману.

Тот помедлил.

– Чего?

– «Чего»…

– Ладно, поговорили! – сердито проокал боцман.

– Досыта. – Раненый вдруг повернулся ко мне. – Что я, не отлежался бы? Верно? В госпиталь сосватал! Брат милосердный.

Боцман только поморгал.

– Там сестрички хорошие, Костя, – ухмыльнулся матрос, завязывая шнурок на втором ботинке.

Раненый не ответил. Они долго молчали, потом Костя сказал вдруг:

– Не видать мне, значит, Ливерпуля. Пальмы, кокосы…

«Бредит?» Я испуганно взглянул на боцмана.

Тот обронил:

– Да нет там кокосов.

– Знаю. Все равно.

Я переступил с ноги на ногу, положил рядом свой вещмешок. Чувствовал себя паршиво, как гость, который пришел не вовремя. Не очень-то понимаешь, что происходит, и ни помочь, ни уйти…

– Суконку наденешь? – спросил матрос. Он завязал шнурки и поднялся.

– Да.

Боцман проворчал:

– Не тревожил бы рану-то.

– Правда, Костя. Бушлат застегнем, и порядок. Больно будет надевать суконку.

– Она в рундуке.

– Потом снимать…

– Твои сестрички снимут, – сказал Костя и встал.

Я увидел на суконке винты двух орденов.

– Подождите, наизнанку ведь!

Нет, он надел ее правильно. Это ордена так были привинчены – внутрь…

Сел, опять вытер лоб и посмотрел на меня:

– Юнга… Чтоб не поцарапались, ясно?

«Юнга» произнес насмешливо – юнец, мол. Салага… Но мне ни капельки не стало обидно. Одетый по форме «три»: в темно-синюю суконку, на которой белели винты орденов, в черные брюки и хромовые ботинки, бледный, темноглазый, он сидел на рундуке, уже как-то отдельно от всего, и не был похож на других. Не потому, что боцман и второй матрос были в робах, и не только потому, что он, Костя, уходил в госпиталь. Он вообще был особенный. Герой. А ко мне три раза обращался. Я жалел, что он уходит.

– Новый человек прибыл, – сказал Костя. – Хоть бы спросили, как да что…

Боцман мельком, неприязненно глянул на меня и, думая о своем, ответил:

– Посачкуешь пока в госпитале. Обойдется.

– Ладно, поговорили.

Это проокал Костя.

Боцман покраснел, уставился на мой вещмешок.

– БЧ какая?

– Боевая часть четыре, – ответил я. – Радист.

И опять увидел Костины глаза. Он смотрел на меня так, будто сам только сейчас понял, что прибыл новый человек. Потом сказал:

– Смена! Ну, давайте… – Отвернулся и попросил матроса, который помогал ему одеваться: – Заведи, Андрей, на прощанье.

Тот быстро, словно ждал этой просьбы, достал откуда-то патефон, поставил его на стол, открыл. Зашипела пластинка:

 
Какое чувствую волненье…
 

Певец запинался, даже пропускал слова – пластинка была заигранная:

 
О, Маргарита, здесь умру, у ног твоих!..
 

«Какая-то ария, – растерялся я. – Завели бы Утесова – «Раскинулось море широко…»

Казалось, что именно ария сбивает меня с толку: я эту музыку не знал к оттого чувствовал себя еще больше чужим. Музыка наполняла кубрик, а в днище шлепала вода, всплески были все те же, и так же пахло нагретым железом, но все уже изменилось, и я только понимал, что не был таким одиноким, когда смотрел на черные сопки, а потом спускался сюда по трапу.

Боцман стоял у стола, помаргивал белесыми ресницами. Матрос этот, Андрей, выпрямился за патефоном, будто аршин проглотил.

Костя сидел, опустив голову.

Я едва прикоснулся к их жизни, торчал здесь сам по себе, но Костя уходил, и получалось, что я уже не сам по себе, а смена – пришел на его место. Вот так – сразу! Бывает, приснится что-нибудь до того отчетливо, что начинаешь понимать: это неправдоподобно, это снится. Бывает и наяву – так все ясно, что не верится. Слишком быстро все произошло.

По палубе над нами протопал вахтенный, наклонился к люку:

– В кубрике!

Боцман к Андрей переглянулись.

– В кубрике! Оглохли?

– Есть, – отозвался боцман. – Не ори.

– Врач идет, – сказал вахтенный.

«Быстро», – опять подумал я.

Пришел капитан медицинской службы, чистенький, как стерильный бинт, с белыми погонами, белыми пуговицами на шинели и с черными усиками. Он оглядел всех большими добрыми глазами, потом сказал Косте точно по-докторски:

– Ну-с, молодой человек…

Костя сделал последнюю попытку:

– Может, на плавбазе отлежусь, товарищ капитан? Ведь левое плечо!

Врач не ответил. Он держал Костину руку, прощупывал пульс. Опустил ее:

– Так-с. Вы собрались?

Костя стал надевать бушлат. Андрей хотел помочь – он отстранился, шагнул ко мне к протянул руку:

– Ты уж извини, аккумуляторы я давно не чистил.

И я больше не был один…

Мы смотрели, как по трапу переступают хромовые ботинки.

Он только со мной попрощался так – за руку.

На секунду ботинки замерли.

– Боцман, штормовка моя у Кравченко, – сказал сверху Костя. – Придерешься еще.

– А сапоги?

– В рундуке!

Исчез один ботинок, за ним второй.

Потом ушел врач. Андрей хлопнул крышкой патефона:

– Провожу.

Боцман остался. Открыл рундук, вытащил оттуда сапоги к стал их осматривать.

– Подметки-то менять надо…

Мне тоже захотелось уйти из кубрика. Но куда?

– Цирк… Показали в детстве картинку, и вырос – о ней думает. Кокосы!

Я сел на рундук у левого борта. Сколько можно стоять? Вытер лоб, он был мокрый.

– Ужинал? – спросил вдруг боцман.

– Нет.

– На камбуз иди, Гошин покормит.

«А глаза-то! – думал я, выбираясь из кубрика. – На сапоги ласковее смотрел…»

Кок в белой куртке стоял спиной ко мне и ставил в углубление настенной полки стопку алюминиевых мисок. Слева от него, на плите, грудились два больших обреза, бачки поменьше и чайник. Все белое, надраенное. В другом углу небольшой стол. Если бы не плита и стол, камбуз был бы в точности как железный шкаф для посуды.

– Меня боцман прислал. Только вот прибыл, – сказал я, глядя в белую спину кока.

Он обернулся. Лицо у него было добродушное, с ямочкой на подбородке. Но, конечно, смотрел свысока – все коки так смотрят.

«Пусть только скажет «салага», – подумал я.

– «Боцман прислал»! – Он отвернулся, пробурчал: – Ясное дело, боцман. Заботливый.

– Только вот прибыл, – повторил я, помолчав.

– Ну и чего стоишь? Проходи, вон чумичка, миска, сыпь себе каши! Сухой-то паек рубанул небось?

– Давно.

– Да не из этого бачка – рядом! Не видишь? Сыпь, не стесняйся – на корабле.

– А я к не стесняюсь.

– Ну-ка, посторонись, – сказал кок. – Подливку сам отпущу.

Потом я сидел за столом и, согнувшись, ел гречневую кашу с подливкой. Подливки Гошин не пожалел.

А сам сел напротив.

– И какая же у тебя специальность?

– Радист.

– И не мечтал небось, что так повезет?

– Меня бы все равно взяли! Кто знал, что Костя ранен?

– Повезло тебе.

Я отодвинул миску.

– Доедай. – Гошин вздохнул. – Не понимает… Конечно, повезло – сразу в такое плаванье!

С минуту он следил за мной, пошевеливая густыми бровями, потом сказал вполне серьезно:

– В Америку идем. Ясно?

Я доел, облизал ложку. Посмотрел на него:

– Ладно разыгрывать…

И неожиданно икнул.

– Салага! – сказал кок.

И опять цокали по палубе мои подковки. На этот раз медленнее, не так легко и дольше – я прошел мимо люка, еще шагов семь на бак, остановился у носового орудия.

Ствол его настороженно смотрел вверх.

В небе исчезал последний свет, он скорее ощущался, чем был виден, а я такое небо помню с тех пор, как начались налеты на Москву, и оно всегда кажется мне тревожным.

Где-то неподалеку, за причалами, не спал Мурманск.

Никогда не видел его огней. Не представляю даже, какие они, – до войны ведь здесь не был… Этот город сразу встал передо мной затемненным, только затемненным. Как будто война идет не два года, а много дольше.

Я потрогал замок орудия. Металл был холодный. Остыл.

Подошел вахтенный:

– Ты чего тут?

– Нельзя, что ли?

Он зевнул:

– Может, и за меня отстоишь?

Я бы согласился. Ходил бы сейчас по палубе хозяином.

– Назначат – встану.

– Ты по специальности кто?

Третий спрашивает…

– Радист, – сказал я, поеживаясь.

Но вахтенный промолчал. Потом сказал:

– Значит, по боевому расписанию тоже здесь будешь. За точной наводкой, понял? Если радист.

– Радист, – подтвердил я.

Так-то лучше, когда ясно. Одно свое место я теперь знал, второе – радиорубка. Надо было идти в кубрик, пусть дают мне рундук к койку!

В кубрике за столом сидел старшина, которого я еще не видел. Наклонив круглую голову, он что-то писал. Волосы у него были подстрижены коротко, на плечах желтели двумя лычками аккуратные погончики. Карандашом он водил размеренно, не торопясь и не задумываясь, вообще выглядел очень спокойным. А боцман все возился с вещами. На рундуке рядом с Костиными сапогами теперь лежали телогрейка, ватные брюки и плащ.

– Поел?

– Так точно.

– Федор, пополнение…

– Вижу, – не переставая писать, отозвался старшина.

– Видит! – фыркнул боцман. – Ты хоть посмотри, кого тебе прислали-то!

Старшина посмотрел. У него было простоватое скуластое лицо и очень внимательные глаза.

– Сними шинель, – посоветовал он. И стал водить карандашом дальше.

Я шагнул, поднял свой вещмешок. На линолеуме под ним отпечаталось маслянистое пятно.

Рядом тотчас шлепнулся кусок ветоши.

– Вытри, – сказал боцман. – В другой раз наряд вкачу. Ох и вкачу!

– В солярке вот на палубе измазал, – пробормотал я, поглядывая снизу на его громадные сапоги.

Ладно, меня и не задело. Зато я знал теперь, где мое место по боевому расписанию. Пусть хоть сейчас тревога! Это настроение защищало от любых боцманских придирок. Больше – оно давало уверенность.

Все-таки, когда боцман выбрался на палубу, стало легче, свободнее. Я усмехнулся, слушая, как он гудит на палубе: «Вахтенный, кто на берег сошел?.. Про-во-жа-ет! Я ему покажу завтра…»

Федор сложил письмо треугольником и сказал:

– Да, проводил боцман корешка.

– Какого корешка?

– Костю.

«…покажу проводы-то! Он мне палубу вылизывать будет, скрипач!»

– Они ведь и в увольнения друг без друга не ходили, – сказал Федор.

– Понятно, – соврал я.

…Утром старшина повел меня чистить аккумуляторы.

Сначала мы вошли в боевую рубку. Федор подождал, пока я закрою на задрайки бронированную дверь, и кивнул в правый задний угол рубки:

– УКВ.

Ясно: зачехленный ящик в углу – ультракоротковолновая рация. Для связи между катерами дивизиона в походе. А в передней части рубки – штурвал, компас, там, где место командира, – ручки телеграфа. Я успел рассмотреть надпись: «Полный вперед».

Федор тем временем откинул крышку люка внизу. Я спустился вслед за старшиной в крохотный коридорчик – мы вдвоем еле поместились в нем. Неяркий плафон освещал три двери – в каждой стороне коридорчика. Только одна переборка, та, что к корме, была глухая.

– Тут акустик сидит, – сказал Федор, тронув первую дверь, – тут радиорубка, а напротив – каюта командира.

Он открыл дверь радиорубки, протиснулся туда, включил свет:

– Иди садись.

Я сел рядом с ним, на рундук, за стол, покрытый линолеумом. Почти все место на столе занимала аппаратура: выкрашенные в шаровой цвет приемник, передатчик РСБ с разноцветной шкалой настройки, умформеры, радиоключ. Вкусно пахло аппаратурой. Это аромат, а не запах: тонкий аромат канифоли, разогретых к остывших проводов и серебристой пыльцы на радиолампах.

А в иллюминаторе над головой Федора тускнело рассветное небо.

– Хорошо, – сказал я. – Здорово.

Федор усмехнулся, помолчал, глядя на медный штырь – вывод антенны.

– Тут, под столом, аккумуляторы. Отсоединены. Вытащи их на рундук. Только ветошь подстели, вот эту. И почисти.

– Ясно.

– Не вылезай, пока не закончишь, а то боцман найдет работу сразу. Понял?

– Понял.

Я остался один, сел за стол в радиорубке, прикрыл за собой дверь. Осмотрелся еще раз. Постучал на ключе: «Ливерпуль, Ливерпуль… боцман… кокосы… дай-ка закурить…»

Ничего ключ – мягкий.

Нагнулся, заглянул под стол. Там стояли ящики с аккумуляторами. На ощупь сосчитал их – четыре ящика. Подтянул один к себе, он оказался тяжелым. Ничего, справлюсь… Поднапрягся, коленом помог – поставил его на рундук.

В ящике было восемь батарей, восемь банок, соединенных между собой последовательно. Они здорово обросли солью. Я нашел в столе сломанный карандаш и стал выковырквать им соль из углов на крышке первой банки. Постепенно обнажилась черная поверхность крышки, и тогда я вспомнил о пробке. С нее и надо было начинать. Поздно я это понял: соль с пробки осыпалась к опять забила только что вычищенные углы.

Ничего. Работа нудная, зато самостоятельная.

Минут через десять мне удалось покончить с первой банкой: я выскреб всю соль из нее к насухо протер крышку ветошью – чтобы потом аккуратно смазать ее тавотом. Сидел потный, хотя шинель снял давно, как только ушел Федор. Одна только банка, а всего ящиков четыре, и в каждом – по восемь таких…

Наверху лязгнули задрайки люка.

Я толкнул дверь к увидел на трапе громадные сапоги. Боцман. Он спустился, молча стал смотреть, как чищу. Стоял в двери и смотрел – я затылком чувствовал.

А что ему тут смотреть – в радиорубке?

– Чистишь?

– Глажу.

– А молоко любишь? – сочувственно спросил боцман.

Я быстро взглянул на него и снова принялся ковырять обломком карандаша в аккумуляторе. Потом сказал:

– Кто же его не любит?

Боцман молча выбрался наверх. Я задумался. Чего он так смотрел на меня? Жалеючи. Боцман не может так смотреть!

Опять наверху лязгнули задрайки люка:

– Юнга!

Ну вот… Поднял голову:

– Есть.

– Давай наверх.

– Так я же чищу…

– Поговорили!

Когда я выбрался на палубу, он стоял около боевой рубки и, щуря свои белесые ресницы, смотрел на меня выжидательно.

– Доложить положено.

– А я вашего звания не знаю – вы же в телогрейке…

– Старшина второй статьи.

– Товарищ старшина второй статьи, юнга Савенков по вашему приказанию прибыл.

– Идем. – Боцман повернулся к носовому орудию. – Кравченко, вот тебе… пополнение. Объясни, что и как.

Матросы, стоявшие у орудия, оглянулись.

– А мы знакомы, – кивнул Кравченко.

Я узнал вчерашнего вахтенного.

Потом стоял на площадке зенитного полуавтомата тридцать седьмого калибра и совмещал риски на двух крутящихся лимбах – устанавливал их по командам Кравченко на нужные цифры. Дело было несложное, но сначала у меня все-таки немного дрожали руки и я не поспевал за негромким твердым голосом командира расчета.

Один раз даже сбил наводку – когда совсем рядом гулко ударили два орудийных выстрела. На мое счастье, никто не заметил – все смотрели на выход из гавани. Я тоже посмотрел и увидел четкий силуэт подлодки.

Она возвращалась из похода. Команда стояла на палубе, в строю, а над орудием подлодки еще вился дымок от выстрелов.

– Двоих потопили, – сказал Кравченко.

Слышал об этой традиции! Возвращаясь в базу, подлодки возвещают о победе холостыми выстрелами из орудия – сколько выстрелов, столько фашистских кораблей уничтожено…

– Значит, так. – Кравченко посмотрел на меня. – Усвоил?

– Да.

– Добро, – сказал он. – На первый раз будешь подносчиком снарядов.

И я пошел чистить аккумуляторы.

Около рубки Андрей швабрил палубу.