Текст книги "В пургу и после (сборник)"
Автор книги: Владимир Зима
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 15 страниц)
– Знаю я вас, – сокрушенно бормотал Федор Михайлович, с тоской поглядывая на свернутую дубленку. – Ведь зажмете, а потом скажете, что сгорела или потерялась. Цена ей сорок семь рублей, больше с вас удержать не смогут… Эх!..
Придя в себя, Федор Михайлович выдал Касьянову ватный климатический костюм не сорок восьмого, а пятьдесят второго размера, и пытался сбыть облезлую ушанку, но от шапки Касьянов отказался, поскольку был брезглив и не мог заставить себя надевать на голову ничего, кроме собственных вещей, к тому же его пыжиковая шапка, купленная Ириной в позапрошлом году, выглядела как новая.
Весь ворох одежды Касьянов едва дотащил до своей комнаты, с тревогой думая о том, как он повезет вещи через всю Москву, в Нагатино, но, к счастью, на лестнице ему встретился Николай Александрович, поглядел на Касьянова с сочувствием и предложил после работы подвезти его на своей «Волге», благо им было по пути.
– Постарайтесь на Диксоне уговорить заказчиков, чтобы они пораньше подписали акт о приемке, – сказал Николай Александрович. – «Гамма» должна быть сдана в сентябре, иначе у нас могут быть неприятности с квартальным планом.
«Вот тебе и командировка на неделю», – вздохнул про себя Касьянов. А если заказчики упрутся и не подпишут? Отпуск горит…
– Вернетесь, и сразу решим вопрос о группе Маханькова, – напомнил Николай Александрович, поглядывая на загрустившего Касьянова. – Срок вашей командировки зависит от вас. Управитесь за три дня – прекрасно, просидите там месяц – пеняйте на себя.
Шеф начинал выражать недовольство, и Касьянов стушевался, от натуги покраснел и застыдился, от стыда еще больше покраснел и почувствовал себя ничтожно маленьким, незаметным, незаконно претендующим на чье-то внимание. Да полноте, по какому такому праву?.. Есть в КБ люди более опытные, более способные, есть даже талантливые, а Касьянов – что Касьянов?..
Чернорабочий умственного труда, не более. Приказали – полетел, прикажут – сделает, не прикажут – промолчит. На картошку – значит, на картошку. Тащить холодильник в кабинет начальника отдела – опять же Касьянову. Получать на складе канцпринадлежности, сопровождать кассиршу в банк, неделями торчать в цехе, следить, чтобы не задерживали выполнение заказов КБ, собирать подписи под заявками, выбивать для кого-то гостиницу, доставать кому-то билет на поезд, кого-то встретить, кого-то проводить, заказать ужин в ресторане, – боже мой, а когда же работать?.. Каждый день пролетает, не успеешь оглянуться, и каждый телефонный звонок кажется немыслимо важным, каждая встреча – непременно деловая, каждая бумажка, написанная или подписанная шефом, – закон для исполнения, чрезвычайно ответственное поручение. А вечером, в метро или уже дома, усевшись на кухне с вечерней газетой в руке и сонно кивая над каждой заметкой, Касьянова иногда будто прошибало током: а что, собственно, успел сделать за день? КПД – ноль! И ведь каждый день, каждый день… Хлопоты, суета, а что в результате, кроме тех же хлопот и суеты?..
Он бросал газету и садился за английский, торопился успеть, наверстать, хоть как-то оправдать прожитый день, но отяжелевшая голова клонилась к столу, суффиксы и префиксы смешивались в невообразимую кашу, становилось больно от сознания собственной беспомощности, Касьянов принимал теплую ванну и засыпал. А наутро все повторялось – и беготня, и пустые разговоры, и мелкие обиды, и теннис в обеденный перерыв, и унизительные шепотки в курилке – кому-то дали премию, а кого-то обошли, Леночку из группы Барабанова видели в ресторане с Коноваловым из экспериментального цеха, и все согласно кивают, будто давно все знали, а теперь получили лишнее тому подтверждение. И Касьянов, проклиная себя за малодушие, тем не менее продолжал сидеть в курилке, и поддакивал, и гаденько улыбался, а потом, случайно столкнувшись с Леночкой в коридоре, смущенно отводил глаза и глупо краснел, и давал себе слово не слушать сплетен, и снова слушал, а время летело – кажется, еще вчера был понедельник, не успел оглянуться – уже пятница, вечер, и надо одеваться, чтобы ехать куда-нибудь вместе с Ириной, а потом выслушивать надоедливый полусветский треп и молить бога, чтобы все это хоть когда-нибудь кончилось.
В половине шестого Касьянов добрался до дома. Очутившись в своей квартире, Касьянов позвонил Ирине на работу, но она, как ему ответили, еще не вернулась с выставки.
С антресолей Касьянов достал рюкзак, принялся суетливо запихивать в него теплые вещи, но едва смог всунуть ватные брюки и куртку климкостюма, сверху еще можно было, изловчившись, вдавить или унты, или дубленку, но не оставалось места даже для зубной щетки. Пришлось идти на поклон к соседу, Гошке, просить его абалаковский рюкзак.
Гошка долго вздыхал, завидуя Касьянову, – на Диксоне ему бывать еще не приходилось, но от кого-то он слышал, что там можно купить за небольшую плату великолепные унтайки, сшитые из камуса.
Эти слова, звучавшие непривычно для слуха Касьянова, избалованного урбанизированным жаргоном (в котором едва набиралось триста слов, включая все технические термины), Гошка произносил со вкусом и непонятным акцентом, тут же попутно разъясняя, что ценятся унтайки именно за камус – тонкую шкурку с оленьих лодыжек, а покрой, шитье и подошва – дрянь, и что в Москве унтайки следует немедленно нести в сапожную мастерскую, где их приведут в божеский вид за каких-нибудь семь-восемь рублей.
Гошка был осветителем на «Мосфильме», часто летал в киноэкспедиции и отовсюду привозил экзотические штучки – то ли настоящие лыковые лапти, купленные за копейки в небольшом райцентре под Саранском, то ли шелковые рубашки, расшитые национальным украинским узором (это вовсе бесплатно было выпрошено в глухом закарпатском селе, Гошка сказал старухе, что рубашки нужны для съемок), а не так давно Гошка привез из Средней Азии грубошерстное одеяло, спать под которым было невозможно, потому что оно было узким и колючим, но зато была гарантия, что во сне под него не сможет забраться змея, одеяло специально делалось таким монашески мучительским. Под ним Гошка укладывал спать родственников из провинции, которых у него было великое множество.
Уложив вещи в рюкзак, Касьянов сварил себе крепкий кофе, на скорую руку поужинал продуктами, оставшимися в холодильнике, и уселся в кресло, перед телевизором, припоминая, что он намечал делать нынче вечером, кому позвонить, кого увидеть, с кем назначить встречу на завтра и послезавтра, – но все намеченные дела теперь казались малозначительными, их вполне можно было отложить до возвращения из командировки.
Касьянов томился от вынужденного безделья, равнодушно поглядывая на экран телевизора. Почему-то принято было считать, что день отъезда у командированного должен быть заполнен до последней минуты, и даже из аэропорта он еще может позвонить в свою контору, чтобы кому-то напомнить, чтобы срочно сделали то-то и то-то или выслали заказной бандеролью чертежи, до зарезу необходимые в каком-нибудь Талды-Кургане или в Кашкадарьинской области. По собственному опыту Касьянов знал, что говорить о недосуге и загруженности работой перед командировкой скорее было принято, а на самом деле беспокойство заканчивалось в тот или почти в тот момент, когда билет на самолет оказывался в кармане рядом с деньгами, выданными под отчет на командировку, а все нерешенные проблемы могут подождать до возвращения.
Ирина позвонила в половине восьмого, когда Касьянов, уже одетый, стоял в прихожей с рюкзаком в руках, но не решался уйти, не дождавшись звонка. С облегчением взял трубку.
– Я, наверно, не пойду сегодня к Валентине, – примирительным тоном сказала Ирина.
– У меня самолет в девять с минутами, – отрубил Касьянов.
– Уже?.. Какая жалость… Я буду скучать по тебе, – неожиданно сентиментально проворковала Ирина.
Затем в трубке послышались чьи-то сердитые голоса, чей-то пьяный крик: «Швейца-ар!..» – Касьянов догадался, что Ирина уже намекнула Парамонову на дополнительную неделю за свой счет, а ее шеф, сориентировавшись в обстановке, тут же поставил машину на платной стоянке и теперь сидит за столиком в каком-то кафе или ресторане, изображая из себя лихого гуляку. Со слов Ирины Касьянов знал о неразделенной любви Парамонова к ней, но она не давала поводов сомневаться в верности Касьянову, скорее всего потому, что разрыв с ним мог быть неправильно истолкован ее знакомыми.
С Ириной у Касьянова тянулось уже три года. Началось в Карелии, где они случайно оказались в одной туристической группе по профсоюзной путевке, на турбазе был вечер знакомства, танцы до утра, глупые шутки массовика-затейника, рассвет над озером и сонный камыш, одна байдарка на двоих; Касьянов старался изо всех сил, так что по вечерам ныли плечи и спина, Ирина одобрительно кричала: «Сарынь на кичку! Полный вперед!» А потом Касьянов простудился и слег, группа ушла по маршруту, оставив его в каком-то районном городке в маленькой больничке, и Ирина, поддавшись непонятному порыву, осталась тоже, махнув рукой на неиспользованную путевку. У них был чудесный июль тогда, в шестьдесят четвертом, и если бы не комары, они обязательно пожили бы в Карелии подольше, по счастливому совпадению у них накопилось порядочно отгулов, можно бы и не торопиться в Москву, но комары прогнали их домой, и все оставшиеся дни отпуска и дни отгулов они не вылезали из квартиры Касьянова, лишь время от времени кто-нибудь из них спускался в гастроном на первом этаже, и все было просто прекрасно, и даже, когда кончились деньги, именно в тот день, Касьянову пришел гонорар из журнала «Знание – сила» за популярную статью об изотопах, а потом приехала Семенова, привезла премию за сдачу какой-то установки, кажется, тогда для медиков делали простенький облучатель, все было здорово, как в кино, а после того безумного отпуска вдруг поссорились, две недели не звонили друг другу; Касьянов не выдержал и приехал на Хорошевку мириться, очень понравился Ирининой маме, она угощала его земляничным вареньем и под непрерывным шиканьем Ирины нудно рассказывала, какой болезненной девочкой росла ее дочь, теперь вот совсем поправилась, окрепла, институт закончила почти с отличием, а в личной жизни не повезло, попался мерзавец, сколько он крови попортил, ох… После примирения все стало спокойнее, привычнее, начались формальности у Ирины – она не была разведена с мужем, он служил на Дальнем Востоке, не то моряком, не то пограничником, письма шли по две недели, в разводе отказывал категорически, умолял приехать к нему, обещал все простить. Когда Ирина показывала Касьянову письма мужа, ему становилось неловко, начинало казаться, что он совершил что-то недостойное и подленькое, даже само чтение этих писем казалось бестактным, но вместе с тем он ловил себя на том, что читать письма ему было просто необходимо, между каллиграфических строк он пытался найти что-то, бросавшее свет на отношения Ирины с мужем, Искал подтверждения ее словам, что только с Касьяновым она почувствовала себя счастливой, и не находил, и еще больше мучался, а в конце решил для себя никогда не писать ей писем, чтобы она не могла никому давать их читать. Развод она оформила лишь год назад, а пойти в загс расписаться так и не собрались, да это казалось не столь уж важным, есть штамп в паспорте или нет. Ирина жила в Нагатине, когда хотела, иногда подолгу, всю весну, например, но рано или поздно она возвращалась к матери на Хорошевское шоссе, где они с матерью занимали две комнаты в коммунальной квартире, но ожидали, что после прокладки нового радиуса метро все эти двухэтажные дома будут сносить, а им наконец предоставят отдельную квартиру.
– Гена, возвращайся поскорее, – капризно сказала Ирина, слегка грассируя на букве «р» – это был верный признак того, что она слегка опьянела. – Должны же мы выбраться в отпуск в этом году!.. На Черном море будет бархатный сезон…
Касьянов представил себе Ирину – вероятно, она стояла сейчас неподалеку от стеклянных дверей кафе или ресторана, высокая, длинноногая, с распущенными белыми волосами и старательно подведенными ресницами, привычно подставляла себя под завистливые взгляды юнцов из терпеливой очереди за дверью, и, разговаривая, наверняка то и дело поглядывала в зал, где ее ожидал Парамонов.
– Извини, меня такси ждет, – соврал Касьянов, начиная злиться на Ирину и мысленно посылая ее к черту. – Привет твоему Парамонову!..
– Счастливого пути, дорогой!..
Она, видимо, тоже разозлилась, иначе не назвала бы дорогим.
Ну и пусть!
В трубке сердито запикали короткие гудки.
Касьянов вздохнул, проверил, на месте ли документы, вскинул рюкзак на плечо и вышел из квартиры, обреченно повторяя про себя: «Бархатный сезон, бархатный сезон!.. Бархатного сезона ей захотелось, видите ли!.. Бархатный сезон…»
А ведь и в самом деле, сентябрь только начинался.
До Амдермы Касьянов долетел на «Ил-18», а там ему предстояло пересесть на допотопный «Ли-2», потому что летом и осенью Диксон не принимал большие самолеты, об этом Касьянову рассказал сосед по самолетному креслу, худощавый мужчина, дочерна успевший загореть на юге и теперь возвращавшийся на свою зимовку. Летел он без багажа, с одной лишь авоськой, в которой лежали какие-то свертки в фирменной цумовской обертке. Одет он был в нелепое голубое пальто москвошвеевского фасона, с огромными пуговицами и оранжевой пластмассовой пряжкой. В Москве это пальто выделялось на фоне легких пиджаков, потому что было еще очень тепло, а в Амдерме люди уже одевались в полушубки. Касьянов не без удовольствия распаковал рюкзак и надел дубленку.
В ожидании самолета на Диксон Касьянов устроился вблизи окна, где было светлее, и взялся за английский детектив. Давешний сосед в голубом пальто слонялся по залу ожидания, затем увидел, что кресло рядом с Касьяновым освободилось, и торопливо плюхнулся в него.
– А вы, извиняюсь, до Диксона летите или дальше? – заглядывая Касьянову в глаза, спросил мужчина в голубом пальто.
– До Диксона, – не отрываясь от детектива, буркнул Касьянов.
Мне дальше – на мыс Желания, – не отставал мужчина. – Тут совсем близко, если напрямую, от Амдермы, но приходится лететь в контору, договор перезаключать, а потом уже вроде бы назад возвращаться…
Касьянов промолчал, и мужчина, поерзав в кресле, отвязался от него.
Обычно в командировках Касьянов предпочитал держаться замкнуто, знакомств не заводил и адресами с соседями по гостиничному номеру не обменивался, а если они приставали с расспросами, Касьянов сдержанно намекал на свою принадлежность к закрытым темам, о которых вне учреждения разговаривать не положено. В девяти случаях из десяти расспросы прекращались, и временные соседи переставали набиваться в приятели, уже не зазывали по вечерам в ресторан, и если садились играть в преферанс, Касьянова приглашали только для приличия, и тогда он великодушно соглашался и позволял себе выиграть или проиграть несколько рублей, при расчете за вист по 0,1, то есть по старой копеечке. Но даже и это случалось крайне редко, поскольку Касьянов после нескольких командировок научился солидно представляться, давать понять гостиничной администрации, изрядно замотанной бесконечными вопросами и стандартными ответами, что он, Касьянов, не совсем обычный командированный, что при нем находятся документы, с которыми было бы крайне нежелательно селиться в общем номере, это срабатывало почти безотказно, и в самой переполненной гостинице обычно обнаруживался какой-нибудь полулюкс за два с полтиной в сутки, иногда даже с телефоном и телевизором, так что дни командировки летели незаметно и были не утомительны; в Москву Касьянов возвращался посвежевшим и снова окунался в суматоху совещаний, согласований, отчетов, деловых встреч, телефонных разговоров, ругани с изготовителями, выбиванием из отдела снабжения дефицитных материалов, – снова Касьянов включался в бесконечную гонку за невидимым лидером, имея сзади грозного противника, который жарко дышал в спину и подгонял, подгонял, не давая ни минуты покоя. Этим противником было время. Суматошное и скоротечное, всегда дефицитное и растрачиваемое черт знает на что – встретить Веню, отдать импульсный генератор, заодно попросить для Николая Александровича английское руководство по игре в бридж; сводить Ирину на новый спектакль в «Современнике» и отнести белье в прачечную; написать технические задания смежникам и выпросить дополнительный телефонный аппарат, чтобы не бегать через всю комнату при каждом звонке; пообещать договориться, завязать деловые связи, заручиться поддержкой, сходить в пивной бар с Тараненковым, отдать на два дня квартиру Михасику, за это получить абонемент в зал ЦСКА на весь сезон, тут же сплавить абонемент начальнику экспериментального цеха, страстному поклоннику хоккея, и взамен устроить выполнение своего заказа на месяц раньше срока, – да мало ли неотложных дел случается каждую неделю, каждый день!.. Вырваться на три дня в командировку, – это уже облегчение, потому что можно расслабиться, отпустить вожжи, сходить в кино или посмотреть провинциальную оперетту, завести случайное знакомство, все равно с кем, кто подвернется, а можно и не заводить, так даже спокойнее. Отправляясь в командировку, Касьянов обычно старался не строить никаких планов на этот счет, и тогда все получалось само собой, а если заранее настраивал себя на ожидание мимолетной любви, все шло прахом, дела валились из рук, на каждую встречную глядел вопросительно: она или не она, – смеялся над своими беспочвенными притязаниями и еще больше страдал. В Москву возвращался раздраженным и злым, Ирина, наверно, догадывалась и смеялась над ним, Касьянов нарывался на ссору и не звонил по неделе, а то и по две, потом случались какие-нибудь умопомрачительные запонки или английская рубаха, Ирина звонила как ни в чем не бывало, мир восстанавливался, неудачная командировка вскоре забывалась, и лишь изредка, после раздраженного звонка приятеля, требовавшего вернуть долг, или после неприятностей на службе, вечером, в одиночестве, все мелкие обиды вновь поднимались, припоминались до самых обидных подробностей, и тогда Касьянову начинало казаться, что вся его жизнь проходит мелко и незначительно, годы представлялись прожитыми впустую, нудно и бессмысленно, горечь росла, жгла, заполняла все существо Касьянова, не давала ни минуты покоя, и было лишь одно средство избавиться от нее, средство запретное, как удар ниже пояса, но безотказное.
Касьянов торопливо собирался и ехал на окраину Москвы, в ресторан «Сетунь», где работала Лида.
Парни из оркестра подходили к нему, здоровались, спрашивали, как дела и выпивали по рюмке коньяку, а потом они уходили на свою микроскопическую эстраду играть танцы. Руководитель оркестра, Генрих Константинович, специально для Касьянова играл танцы, чтобы Лида не пела, а могла посидеть с ним за столиком. Танцевать она обычно отказывалась, говорила, что это не разрешается. Пила она совсем мало, рюмку за весь вечер или фужер шампанского. Касьянов знал, что она любит его, и был благодарен ей за то, что она ни о чем не спрашивала, а если Касьянов начинал что-либо объяснять – не мог выкроить ни минутки, был в командировке или болел, – Лида останавливала его на полуслове и умоляла замолчать. Касьянов с облегчением умолкал, молча пил свой коньяк и ел пережаренный бифштекс, поеживаясь под любопытными взглядами ресторанной публики. Похоже, что Лида не верила рассказам Касьянова о том, что он работает в закрытом институте, с частыми командировками на объекты; но это все ее мало интересовало, потому что она любила его по-матерински бескорыстно, искренне радовалась его неожиданным появлениям и лишь чуточку огорчалась, если замечала в Касьянове следы былых огорчений, и как могла пыталась успокоить. Когда заканчивалась работа, Лида брала на кухне пять-шесть шашлыков, апельсины, лимоны, и они ехали в Чертаново, где было тихо и уютно, где за ширмой тихонько вздыхала во сне пятилетняя Белка, дочь Лиды. Бывший супруг изредка навещал Лиду, приносил дочери недорогие подарки и уговаривал вести себя хорошо и во всем слушаться маму, обещал в следующий раз свозить в зоопарк и снова исчезал на полгода. Лида его тоже жалела, потому что у Игоря жизнь не сложилась и во втором браке, ему было уже тридцать шесть, а он ничего не добился, работал саксофонистом в заштатном оркестре, знакомые говорили Лиде, что часто видят его пьяным. Своей собственной неустроенности Лида будто бы не замечала, умела обходиться тем, что у нее было – днем стирка, шитье, приготовление обедов и ужинов, беготня по магазинам, уборка квартиры, а вечером работа, и так изо дня в день. Когда-то ее приглашали работать в оркестр Лундстрема, но там нужно было постоянно ездить на гастроли, Белку оставлять было не с кем, пришлось отказаться, надеялась, что пригласят куда-нибудь еще, на радио или в Москонцерт, но больше уже не приглашали. Касьянов однажды спросил, что она собирается делать, когда придется уйти с эстрады, в ресторане нельзя петь до пенсии. Лида не любила обсуждать свое будущее и на вопрос Касьянова ответила с плохо скрываемым раздражением: «Не пропаду! Конвейеров на мой век хватит!»– а потом попросила больше на эту тему разговоров не заводить. Касьянов тогда же подумал, что надо бы помочь ей, у него был один знакомый музыкальный редактор на радио, бывший одноклассник, большой оболтус, с которым Касьянов виделся раз в год на встрече выпускников. Музред долго морщился, выпытывал у Касьянова, кем Лида ему приходится, намекал на необходимые издержки при устройстве карьеры певицы, особенно если у нее нет специального образования; Касьянова это покоробило, и он даже не дослушал, что ему говорил бывший одноклассник, и на этом все его благие порывы иссякли.
Иногда, в самое неподходящее время, Касьянов вдруг вспоминал о Лиде, несколько минут терзался от сознания собственной неблагодарности, придумывал способы хоть как-то отплатить Лиде за ее доброту и участие, хотя заранее знал, что ни один из этих способов ничего не сможет ни прибавить, ни убавить в их отношениях. Сейчас, в самолете, ему пришло в голову, что неплохо бы привезти Белке с Диксона унтайки, заодно и самой Лиде, он знал, что зимние сапоги у нее холодные, а купить новые она когда еще соберется… Для верности Касьянов достал записную книжку, раскрыл на тех страницах, где обычно записывал предстоящие дела, и наспех пометил себе: «Унтайки, размеры 37 и девочке на пять лет!!!» После этого Касьянов со спокойной совестью вернулся к недочитанному детективу.
А под крылом уже расстилалась безжизненная рыжая тундра, с серовато-коричневыми прожилками рек и бурыми плешинами озер, кое-где виднелись белые пятна снега на ржавых каменистых буграх и плато, слева было темное угрюмое море, по которому ветры гоняли мелко-битый лед. Вынырнула бухта, заполненная разноцветными судами, по берегу сновали машины, портовые краны казались на мгновение застывшими в причудливых позах, с раскачивавшимися грузами на ажурных стрелах, – все это промелькнуло и скрылось, и самолет побежал по бетонной дорожке, мимо небольшого двухэтажного дома аэропорта, рядом с которым полоскалась штанина ветроуказателя.
По местному времени уже наступал глубокий вечер, но небо было светлым, сплошь закрытым густыми высокими облаками, и все вокруг было мокрым, как будто дожди здесь не прекращались ни на минуту, к тому же с моря дул порывистый холодный ветер, Касьянов озяб даже в своей щегольской дубленке и заторопился в гостиницу аэропорта, которая помещалась не в самом аэропорту, а в поселке.
Касьянов вскинул на плечи рюкзак и бойко зашагал по дороге, усыпанной не то мелким углем, не то черным камнем, из-под ног раздавался тихий скрип и чавканье, но идти по такой дороге было приятно еще и потому, что в полуметре от накатанной колеи начинались непролазные топи, а так Касьянов дошел до гостиницы, почти не замочив ног. Там его подстерегало небольшое разочарование – в гостиницу аэропорта пускали только летчиков и участников высокоширотной экспедиции «Север». Другой гостиницы на острове не было.
Не помог Касьянову и его проверенный финт – он показал командировочное удостоверение, в верхнем углу которого с краткой солидностью значилось название его фирмы. Администратор, перезрелая девица, закутанная в широченный пуховый платок, несколько минут растерянно хлопала ресницами, а потом вдруг отчеканила с канцелярской неприступностью:
– Вас вызывал РМЦ, пусть РМЦ устраивает! В радиометеоцентре рабочий день был уже закончен. Сторожиха направила Касьянова в общежитие, и там тихий неуверенный мужчина, которого Касьянов оторвал от приготовления ужина, попытался поселить командированного в комнате, где уже жили двенадцать человек. Потом выяснилось, что мужчина в фартуке был не комендантом, а всего лишь мужем коменданта, грозной женщины в ярко-красной вязаной кофте, перевязанной крест-накрест зеленым платком. Комендант внимательно прочитала командировочное удостоверение и вселила Касьянова в пустовавшее помещение красного уголка. Папку с важными документами она предложила оставить на хранение в сейфе, у нее в комнате, но Касьянов, увидав, что большего здесь не добиться, отказался. В красном уголке стоял продавленный диван, стол, три стула, а в углу подозрительно маячили прислоненные к стене раскладушки. Впрочем, комендант пообещала никого к Касьянову не подселять и разрешила держать при себе ключ от красного уголка.
Касьянов не раз уже замечал в командировках, что первые двое-трое суток после Москвы он продолжал жить как бы по инерции, то и дело подгоняя себя, взвинчивая медлительный провинциальный ритм, – по тихим улочкам захолустных городков, куда его забрасывала воля случая, он мчался, будто по Садовому кольцу, сохраняя среднюю скорость шесть километров в час, на него поглядывали с недоумением, уступали дорогу; своей стремительностью он выделялся из толпы местных жителей, как и в Москве всегда можно узнать провинциала по неторопливой походке.
Привычка к непрерывной деятельности начинала срабатывать тотчас же, как только для этого предоставлялась возможность. Оставшись один в красном уголке, Касьянов немедленно запер дверь на ключ, застелил диван желтоватым бельем, которое ему выдала комендант, но на спинку стула повесил свое полотенце. В верхний ящик тумбочки Касьянов постелил газету и сложил там бритвенные принадлежности, туда же сунул английский покетбук, который так и не прочитал в самолете. Через две минуты красный уголок уже был обжитым, каждая вещь заняла свое место. Касьянов оглядел свое временное жилье и остался доволен. Теперь можно было переодеться в климкостюм.
Брюки мешковато висели на тощем заду, куртка свисала вовсе уж до земли, а в унтах Касьянов превратился в неуклюжего толстозадого медвежонка.
В дверь кто-то деликатно постучал.
– Эй, кто живой есть?.. – послышалось из-за двери, и Касьянов узнал голос давешнего попутчика.
– Минутку, – растерянно пробормотал Касьянов и поплелся открывать дверь.
– Здорово! Давно не виделись! – будто старому знакомому, обрадовался ему мужчина, усаживаясь на стуле. На соседний стул он небрежно швырнул стопу постельного белья. По всему было видно, что он собирался устраиваться в этой комнате надолго. – Слушай, давай знакомиться! – быстро перешел на «ты» мужчина и протянул Касьянову руку. – Черных. А зовут меня Иваном, но на острове обозвали меня Вано, потому что я всегда смуглый, итишкин пистолет!.. А ты сам откуда? Мне комендантша сказала, чтоб я тебя не беспокоил, так ты не бойся, характер у меня спокойный, три зимовки было, ни с кем не поругался, у кого хошь спроси…
Касьянов молча кивнул и отошел к окну. Сосед не понравился ему еще в самолете своей подчеркнутой простецкостью, а теперь предстояло делить с ним комнату, и слава богу, это не надолго.
– Слушай, а ты не голодный?
– Поужинать не помешало бы, – согласился Касьянов. – А здесь столовая еще работает?
– Сегодня работает. Пошли, что ли? Только ты унты сними, ноги враз промочишь.
Касьянов послушался, но теперь оказалось, что в ватных брюках ходить без унтов невозможно – снизу болтались тесемки, вроде кальсонных, как у Паниковского, – так что пришлось ему переодеться в московский костюм.
– А деньги у тебя есть? Я с материка лечу абсолютно сухой! А там – пятерка с носа. Вроде кафе… Ты не беспокойся, завтра получу, верну, итишкин пистолет!..
Пока они шли по раскисшей дороге к столовой, Вано объяснял Касьянову, где что находится, хотя особых достопримечательностей здесь не было, – магазин продовольственный, магазин промтоварный, Дом культуры, приемный радиоцентр, склад ГСМ, чуть выше помещался широкий одноэтажный дом метеостанции, где и в субботний вечер не гасли окна, столовая, а напротив нее длинное унылое здание, о котором Вано сказал с усмешкой записного сердцееда: «Курятник», – в том доме было женское общежитие. Вано сказал Касьянову, что он работает инженером-аэрологом, и при каждом последующем знакомстве, а их в тот вечер было немало, непременно подчеркивал, что он – инженер. Причину этого Касьянов понял, когда узнал, что Вано закончил всего лишь техникум, и работа на инженерной должности, видно, была равносильна для Вано тому, как если бы лейтенанту доверили командовать батальоном.
В столовой было светло и шумно, там вовсю наяривал магнитофон, в тесном предбаннике бойкая женщина в полушубке торговала входными билетами, здесь же можно было купить спирт, шампанское, шоколад «Спорт» и папиросы «Лайнер», и все посетители зачем-то покупали, хотя сквозь распахнутую дверь было видно, что на столиках, застеленных пожелтевшими слежавшимися скатертями, лежали те же папиросы, и тот же шоколад, и шампанское.
Вано усадил Касьянова за столик неподалеку от входа, а сам направился в дальний угол, где при его появлении послышались восторженные крики: «Вано!.. Дружище!..» Касьянов сразу заскучал и принялся разглядывать зал, хотя разглядывать было особенно нечего. Обычная столовая самообслуживания, в которой стены до уровня головы выкрашены синей масляной краской, неуклюжие столы на серых алюминиевых ножках, одна стена целиком занята раздаточным окном и пустыми стеклянными витринами, где в обеденное время, видимо, выставляются холодные закуски и компоты. Для функциональной полноты недоставало лишь аляповатой копии «Утра в сосновом бору».
Людей пришло много, в основном мужчины. Касьянов разглядывал их с затаенным интересом, пытаясь определить, чем же они отличаются от посетителей столовой самообслуживания, скажем, на Каляевской улице или на Бутырском валу, но отличить не смог. В ближнем углу теснились за одним столиком шестеро девушек, и еще две толстушки вошли в столовую, оглядели зал и сели за соседний столик. Потом ввалилась компания морячков в отутюженных клешах, поднялся легкий шумок, морячки сдвинули три стола и с ходу опустошили все бутылки, которые на этих столах были приготовлены. Официантка, учуяв клиента, расторопно принесла еще шампанского и понесла куда-то на кухню сетку с помидорами и огурцами, вероятно, чтобы вымыть и разложить по тарелкам. Касьянов был равнодушен к овощам, но сейчас и ему захотелось помидоров, он успокоил себя тем, что через неделю пойдет на знаменитый одесский Привоз, и уж там… Касьянов поглядел на посетителей столовой сочувственно и уже завидуя себе, тому, что скоро он вернется на материк, где жареная картошка, сметана и помидоры покажутся ему деликатесами, а потом снова станут привычно незаметными, и он будет съедать их, не отрываясь от вечерней газеты.
