Текст книги "В пургу и после (сборник)"
Автор книги: Владимир Зима
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 15 страниц)
Ассистировала Дышлюку молоденькая девчонка-фельдшер. Она преданными глазами смотрела на хирурга и то и дело путала инструменты. Дышлюк спокойно ждал, пока у него в руке окажется нужный пинцет или скальпель – кстати, пленка магнитофона сохранила несколько своеобычное произношение Дышлюка, это слово он выговаривал, не смягчая согласные: «Скалпел»…
Я вышел на крыльцо дома, закурил. В мартовской темноте поселок жил своей обычной жизнью – столбами поднимался к небу густой белый дым, своры собак носились по берегу озера. У соседнего дома низкорослая женщина тупым топором рубила на куски дымящуюся оленью тушу и швыряла мясо в большие цинковые тазы, по краям забрызганные черной кровью. За проволочными сетками визжали в предвкушении ужина черно-бурые лисы.
После операции Дышлюк несколько минут консультировал фельдшерицу, как ухаживать за прооперированным колхозником, затем договаривался с председателем колхоза о предстоящем профосмотре охотников и рыбаков, кому-то обещал прислать медикаменты, у кого-то осведомлялся о самочувствии…
Когда мы неторопливо шли на озеро к самолету, Дышлюк был по обыкновению сосредоточен и даже, как мне показалось, зол.
– Как прошла операция? – поинтересовался я.
– Обычно…
Дышлюк посмотрел на меня, отодвинул микрофон в сторону.
– Выключи… – попросил он усталым голосом. – Если бы ты знал, старик, до чего надоело – одно и то же, одно и то же!.. Раны резаные, колотые, рваные, огнестрельные… Ни одной приличной операции за два года. Когда ехал на Север, думал, что удастся набрать материал для кандидатской… Где там!.. Один выход – писать реферат на тему: «Кесарево сечение Мухе в условиях Крайнего Севера»…
– Кому-кому?
Дышлюк безнадежно махнул рукой.
– Мухе… Была одна история… Радиоинженер Федосеев принес в больницу сучонку неизвестной породы – чудовищную помесь таксы и овчарки. Низкорослая, кривоногая, с добродушной мордой. Шерсть густая, дымчатая… В силу своей конституции Муха не могла нормально рожать, то есть щениться. Когда Федосеев принес ее к нам, Муха была в шоковом состоянии. Ничего другого не оставалось, как только класть ее на стол и оперировать. Ассистировал мне хирург Пантелеев, он сейчас дрейфует на «СП-15»… Вот и все…
Дышлюк вздохнул и ускорил шаг. Самолет уже запускал мотор.
ЧЕЧАКО
Каждый год на Север прилетают молодые специалисты. Не проходит и двух месяцев, как они покупают унты взамен обыкновенных и очень неромантичных валенок, обзаводятся ружьями, капканами и делают первые, еще близкие вылазки в тундру «за добычей» и при каждом удобном случае стараются показать друг другу, что уже вполне освоились за Полярным кругом и готовы зимовать здесь хоть сто лет.
Хатанга – поселок небольшой, каждый человек на виду. Я еще только летел в самолете, а случайные попутчики уже рассказали, что в поселке есть «Клуб чечако», и приглашали посетить его. Организовали этот клуб молодые семьи, недавно приехавшие в Арктику. Собираются вместе на квартире у Юры, который работает радиотехником в узле связи. Я принял приглашение и в субботу забрел к ним на огонек. В тот вечер там были еще двое молодых – Олег и Вера.
Все вместе лепили пельмени, строгали мороженую рыбу, пели песни под гитару и говорили обо всем. Точнее, говорили Юра и Зоя, хозяева, мы с Олегом курили и слушали, а Вера меняла пластинки в проигрывателе.
Зоя завела долгий разговор о потребительском отношении к жизни, о рвачах, о длинном рубле, потом перевела разговор на проторенную еще в десятом классе тропинку: в чем же все-таки, девочки, смысл жизни?
Вскоре Олег и Вера ушли. Зоя любезно проводила их до двери, но едва вернулась в комнату, довольно-таки злорадно произнесла:
– Не выдержали… Нет в них романтики ни на грош!..
И пошло, и поехало… Через пятнадцать минут я тоже ушел.
На следующий день мы договорились рано утром идти в тундру вместе с Олегом – ему надо было делать профилактику на выделенном приемном пункте, и он согласился взять меня с собой.
Восемь часов утра. Мы бредем по дороге. Сзади остались огни поселка, впереди – морозная чернота. Изредка в разрыве туч блеснет колючая зеленая звезда, и снова мрак. Через час на юго-востоке небо начинает медленно сереть. Утро в полярную ночь…
А выделенный приемный пункт потому называется выделенным, что приемники вынесены на четыре километра от поселка для избавления от промышленных помех. Промышленность здесь не бог весть какая, но дизель-генераторы электростанции создают достаточно сильный фон на всех диапазонах, объясняет мне Олег.
К десяти часам наконец приходим на ВПП. Дощатый сарай, от которого во все стороны тянутся провода. Снаружи сарая висит термометр, покрытый мохнатым налетом инея. Если расчистить варежкой стекло, на шкале можно отыскать спиртовый столбик, опустившийся к отметке «-42». Внутри сарая чуть теплее – «-35».
Олег включил два «козла» – по киловатту каждый! – и вскоре можно снять варежки, но без перчаток работать нельзя. И паяльник ни за что не нагреется, пока прямо над ним не повесишь киловаттную лампу. После темноты эта лампа кажется маленьким ослепительным солнышком.
Пока Олег возится с приемниками, я на электроплитке кипячу воду в двух кружках, и у нас уже есть чай! Мы садимся завтракать. Я достаю купленную в магазине еду – колбаса и сыр в кармане заледенели. Олег разворачивает бутерброды, припасенные Верой. Ест он быстро и все поглядывает на строптивый приемник. Перчатки мы оба снимаем, только когда берем руками хлеб. Холодно здесь все-таки…
– Говорят, что ты приехал на Север заработать на «Жигули»? – спрашиваю я.
– А что в этом плохого? – вопросом на вопрос отвечает Олег.
Мы прихлебываем чай, который остывает прямо на глазах.
– Ты тогда, у Юры, отмалчивался. Я так и не узнал твою точку зрения: зачем надо ехать на Север? – пытаюсь идти напролом.
– Думаешь, я знаю?
Опять вопрос на вопрос. Игра в одни ворота.
– Вообще-то, Зоя, наверно, права… Если ехать сюда только за деньгами, можно растерять какие-то другие ценности…
– Можно, – соглашается Олег, забирает свою кружку и уходит в угол, к приемнику. Через минуту он забывает о чае, а вскоре в кружке начинает тихо потрескивать лед.
Я пристраиваюсь на ящике рядом с Олегом. Он тестером замеряет напряжения, чертыхается, сетует на отсутствие осциллографа, на ходу что-то перепаивает, снова замеряет…
– Юра с Зоей считают себя настоящими романтиками… – будто невзначай замечаю я.
Неловко повернувшись, Олег опрокидывает кружку, и она с грохотом катится по полу, разбрасывая во все стороны кусочки желтого льда с вмерзшими чаинками.
– Юре с Зоей легко так говорить! – зло бросает Олег.
Ну вот, наконец-то проняло… Что ж, послушаем точку зрения потребительской стороны.
Но Олег вдруг замечает что-то в приемнике и лезет туда паяльником.
– Ф-фу, черт!.. Долго я тебя искал, – говорит Олег, когда приемник заработал нормально. – Пайка на морозе отвалилась…
В ожидании, когда приемник прогреется достаточно, чтобы можно было проверить его на всех диапазонах в разных режимах работы – телеграфном и телефонном, – мы снова садимся пить чай.
– Вот ты небось думаешь – рвачи, за длинным рублем!.. – дуя на пальцы, говорит Олег. – Мура все это! Юре теща на свадьбе «Запорожца» подарила… А нам с Верой… Да если ты хочешь знать, мы с Верой только здесь и стали жить по-человечески. Не на частной квартире и не думая, у кого опять занять денег до получки…
Через полчаса мы выходим на дорогу. Недавно здесь прошли мощные тягачи санно-тракторного поезда, и колея сделалась удобной для ходьбы.
Мы идем к поселку, на яркий оранжевый свет взлетной полосы аэродрома. Ветер уже успел разогнать тучи, и над нами сияют пронзительным светом не гаснущие зимние звезды.
НОРИЛЬСК С ЗАПАДА И С ВОСТОКА
1
Когда я улетал из Москвы, на Тверском бульваре желтели липы, а у Никитских ворот бойко торговали виноградом с лотка…
После огненно увядающих московских деревьев Норильск показался мне пыльным и серым. Улицы были однообразны, дома почти сплошь пятиэтажные, каких в Москве давно уже не строят, из красного кирпича. Площади Норильска, не оживленные цветочными клумбами, были унылы и скучны.
Вспоминалась изящная башня СЭВ, стремительный восьмисотметровый проспект Калинина и залитые солнцем белые шестнадцатиэтажные дома, похожие на корабли, в Нагатине…
В гостинице то и дело раздражали досадные мелочи – пыльная пальма в вестибюле, продавленные кресла холла, неряшливая наколка толстой официантки. Вдобавок в номере был неисправен кран умывальника, и монотонный стук падающих капель долго не давал мне уснуть.
2
В ожидании вертолета я сидел в прокопченном чуме и пил черный, будто деготь, чай из помятой жестяной кружки. Напротив меня развалился Шалопут, угрюмая сибирская лайка, вожак из упряжки бригадира оленеводов Платона Бетту. Шалопут ловил блох, отогревшихся в теплом чуме, то и дело слышалось звучное «клац! клац!». Потом Никифор Бетту, брат Платона, торопливо совал в мой рюкзак вяленых муксунов и мороженые оленьи языки – северные деликатесы, – и уже рокотал мотор вертолета, и было жаль покидать хороших парней…
Пилоты оказались знакомыми, когда-то мы вместе пережидали пургу в гостинице на Диксоне, и они подбросили меня не в аэропорт Норильска, а в сам город. На минуту снизились у плавательного бассейна, на прощанье обдали меня снежной пылью из-под винтов, и вертолет взмыл в небо, а я зашагал к гостинице, благо до нее было ходу десять минут.
Меня обогнала машина с шашечками на дверце. О существовании такси я почти успел забыть. Собаки, олени, тракторы, вездеходы, самолеты и вертолеты, наконец, – вот северный транспорт. А тут – такси… Было от чего прийти в восторг.
А какие в Норильске улицы – прямые, чистые, светлые!
И дома!.. Что ни дом – чудо! Все высокие, пятиэтажные, со всеми удобствами…
А гостиница – чудо! Даже зеленая пальма в кадке растет.
А на лестницах ковровые дорожки.
В каждом номере – умывальник, и душ, и даже, пардон, клозет.
А в холле работает телевизор. Московский диктор читает сводку новостей.
А в кафетерии – кофе со сливками и слоеные пирожки.
А человек, сидевший за соседним столиком, читал сегодняшнюю газету – представить невозможно! Я не поверил своим глазам и попросил у него эту газету. Она еще пахла типографской краской…
Это была сама цивилизация. И, наверно, ради нее стоило мерзнуть в палатках первопроходцам, стоило делать Север обжитым.
Но все же… Должны, наверное, оставаться на нашей земле и такие уголки, где молодые парни могли бы доказывать себе, что они – мужчины?..
ДИКСОН. ЛЕТО
Солнце, прикрытое тонкой белесой пеленой облаков, двадцать четыре часа в сутки висит над островом. По «ночам» обычно моросят дожди, и крупные редкие капли, срываясь с крыш, гулко стучат по железным подоконникам.
Мокнет объявление на стене столовой: «Сегодня вечером состоится кафе. Цена билета – 5 р.». Набухают от воды деревянные короба, в которые упрятаны теплотрассы и водопровод. Хлопает на ветру мокрая полосатая штанина ветродуя в аэропорту. Угрюмые диксонские собаки, понуро опустив уши, бредут по каменистым дорогам, неохотно отпрыгивая из-под гусениц вездеходов.
Июль… А на мшистых склонах сопок еще лежит снег, едва прикрывающий бурые проплешины каменистых откосов.
В августе бухту заполнят корабли. На причалах диксонского порта среди штабелей ящиков и бочек проворно будут сновать урчащие автокары, и длиннорукие краны понесут по воздуху мычащих коров, тюки прессованного сена, разобранные тракторы и тщательно упакованные приборы, и как только расчистится ото льда пролив Вилькицкого, эти чумазые пароходы и грациозные бело-серые теплоходы уйдут следом за ледоколом дальше на восток, а в бухту придут новые суда и так же будут выжидать погоду, будут переговариваться протяжными гудками по утрам, и щеголеватые штурмана будут шлепать надраенными штиблетами по лужам в Дом культуры на танцы.
В сентябре над островом заполыхают первые сияния. Корабли покинут бухту, и до следующего лета затихнет огромный причал, лишь пароходы, не успевшие уйти, будут светиться на рейде желтыми многоточиями иллюминаторов…
РАЗГОВОР С МАТЕРИКОМ
– Алло, Диксон! Говорите, говорите!..
– Алло, как слышите меня? Алло!
– Соединяю.
– Алло, Наташа, алло!
– Да?!
– Наташа, это я, Толя!
– Толя?
– Да, я! Меня сегодня сняли с острова! Сейчас я на Диксоне. В бухгалтерии все оформлю, и завтра вылетаю к тебе!..
– Да-да, конечно…
– Ну вот, и я прилечу!
В динамике слышен какой-то треск, хрип… Молчание. Потом откуда-то издалека, сбоку, доносится официальный голос телефонистки:
– Девушка! Ну что же вы молчите? Ему ведь за каждую минуту придется платить.
– Глупости!.. – смеется парень на всю почту, и вместе с ним улыбаются все мужчины. – Встречай меня в Домодедове!..
– Я – не могу. У меня завтра экзамен.
Все мы, бывшие невольными свидетелями разговора, насторожились. Все, кроме парня. Он продолжал упоенно кричать:
– Ну и ладно! Я тогда прямо к тебе домой! Привет!.. Он положил микрофон и вышел из тесной кабинки, похлопывая себя по карманам в поисках курева. Не нашел. Улыбаясь, объяснил, что все оставил ребятам, на острове, и попросил у кого-то закурить. Ему на выбор протянули несколько пачек сигарет.
Прикурив, парень подошел к окошку кассы, выгреб из карманов всю мелочь, наверняка оставшуюся с прошлого отпуска. Вот ведь и денег у него пока что нет, но сегодня или завтра он получит все, что ему причитается за зимовку, и улетит на материк. Все понимают это и немного завидуют этому парню.
А он развалистым, неторопливым шагом полярного ветерана выходит из домика почты, смотрит на залив, на дома, на ажурную вязь антенн приемной станции.
Зыбкие лиловые сумерки начинают незаметно окутывать остров, неведомо откуда наплывает туман.
До наступления полярной ночи еще целых полторы недели…
Аэропорт
СПЕЦРЕЙС ДЛЯ ПРОМЫСЛОВИКА
В зале ожидания пол замусорен шелухой от семечек, на подоконнике валяется забытый кем-то позапрошлогодний «Огонек», а на стене у крохотного окошечка кассы висит написанное от руки расписание полетов на следующую неделю, и рядом – яркий рекламный плакат «В отпуск – самолетом!». С плаката ослепительно улыбается загорелая красавица в купальнике, настолько куцем, настолько нереальном здесь, на семьдесят втором градусе северной широты, откуда другой дороги в отпуск, кроме как самолетом, не придумано.
Под плакатом на длинной лавке сидит спокойный, уверенный в себе охотник, держа между ног два чехла – с ружьем и карабином. Рядом с ним на лавке разложены мешки и рюкзаки, в них – все, что необходимо для одинокой зимовки в тундре.
Охотник ждет, когда будет готов самолет, с угрюмой покорностью. А суетливый охотовед, рыжеватый худощавый мужчина в вытертой кожаной куртке, все бегает куда-то, расспрашивает каждого встречного в аэрофлотовской форме, от начальника порта до грузчика, – когда же будет вылетать борт 4901?.. Он сует какие-то мятые накладные, ведомости, счета, сбивчиво бормочет:
– Ведь вчера все были договорено на пять Москвы, а уже скоро восемь, как же так?..
Работники аэропорта от охотоведа вежливо избавляются, посылая то в диспетчерскую, то еще куда подальше, и он продолжает носиться с этажа на этаж, робко заглядывая в двери, на которых висят строгие предупреждения: «Посторонним вход воспрещен!» Время от времени охотовед появляется в зале ожидания, будто бы для того, чтобы обнадежить абсолютно равнодушного охотника – сейчас, сейчас, скоро уже…
Охотник следит за ним из-под прищуренных бровей, меланхолично кивает, затем неожиданно резво встает, кладет оружие на лавку и со смаком потягивается. Подойдя к кассе, он выпрашивает у кассирши листок бумаги, из потайных глубин меховой кухлянки извлекает огрызок химического карандаша, пристраивается на подоконнике и начинает писать письмо, шевеля губами, будто диктуя самому себе.
«Семен Агафонов по пьяному делу брал у меня сто рублей, обещался к Новому году отдать, так ты напомни, а то зажулит… Витьке из этих денег справишь пальто на зиму…»
В зал ожидания приходит штурман с борта 4901, зычно рокочет баритоном:
– Ну, кому тут спецрейс? Живо!.. Керосин уже погрузили…
Охотовед тянет штурмана за рукав, негромко пытается объяснить:
– Пусть он письмо свое напишет… Следующее ведь только через полгода получится послать.
Да пойми ты, машина прогрета, нельзя задерживаться, – громко, чтобы слышал охотник, отвечает ему штурман. – Лететь нам добрых три часа, на борту пусть пишет, а ты отправишь…
– В вашей тарахтелке только и писать, – угрюмо замечает охотник, не поворачивая головы. – Трясет, будто по дурной дороге везете, – не кочка, так колдобина…
Он перечитывает написанное, затем рвет письмо в клочья и идет к кассе просить еще один листок бумаги, не обращая внимания на громко бранящегося штурмана. Сердобольная кассирша, виновато покосившись на штурмана, дает охотнику бумагу.
Приходит дежурная по аэропорту, совсем нестарая женщина, которой очень к лицу строгая синяя форма. Дежурная с порога принимается бранить охотника за задержку вылета.
– Дочка, не шуми, – останавливает ее охотник и снова припадает грудью к подоконнику.
«К Майским праздникам постараюсь переслать вам деньги, а к августу, как вернусь, чтоб уже весь материал был на месте, и сразу ставить стены начну… Особо проследи, чтоб шифер давали не колотый. А Нюське скажи, чтоб, когда кабана зарежет, половину вам отдала, я приеду, сполна рассчитаюсь за все…»
Тарахтит мотор самолета, прилетевшего с фактории, и через несколько минут зал ожидания заполняют нганасаны, прибывшие в райцентр по делам и за покупками. Северяне привычно выстраиваются в очередь у кассы, а дежурная с напускной суровостью стоит у выхода, зорко поглядывает, чтобы никто не улизнул без билета.
Охотник раздраженно оглядывается на безумолчно галдящих колхозников, сует недописанное письмо в карман и направляется к выходу на летное поле, захватив с собой лишь оружие. Рыжий охотовед нагружается рюкзаками и мешками, торопливо семенит следом.
Уходят группами нганасаны. Слышно, как где-то за окнами ревет мотор самолета, увозящего охотника на промысел. Через зал ожидания неторопливой походкой проходят летчики, которые прилетели с фактории. Молодой радист подмигивает дежурной, она делает вид, что не замечает его. На руке радиста блестит новенькое обручальное кольцо.
Со второго этажа из-за приоткрытой двери диспетчерской доносится взрыв хохота. Дверь хлопает, и наступает тишина.
Аэропорт замирает до следующего рейса.
Дежурная выходит на летное поле, припорошенное мягким снегом, глядит в небо, где высоко-высоко над аэропортом пролетает траверсом серебристый «Ил-18». За ним тянется широкая белая полоса инверсионного следа…
– На Москву пошел… – тихо говорит дежурная и грустно улыбается.
СТАРШИНА
Прилетевший с материка знакомый сказал Хохлову, что видел его жену в Ленинграде с каким-то парнем. Он их мимоходом заприметил – на Невском проспекте, а потом они вместе зашли в дом ленинградской торговли и исчезли из виду…
«Так-то она экзамены сдает!» – сказал себе Хохлов и пошел на почту давать телеграмму, чтоб жена немедленно вылетала домой. Но почтальонша только посмеялась над Хохловым и принимать такую телеграмму отказалась наотрез.
– Дурак ты, Хохлов, хоть и радиотехник!.. Она, может, тебе же пошла костюм покупать или еще что и парня из института позвала, для примерки. Я всегда на материке мужиков прошу примерить, чтобы не ошибиться…А ты уж и подумал черт знает что… – сказала Хохлову почтальонша и презрительно поджала губы.
Хохлов недоверчиво хмыкнул и побежал в аэропорт на вахту. Не успел зайти в синбюро, как на него накинулись со всех сторон – метеорологи кричали, что прибор «Облако» врет и надо срочно регулировать его, потому что большие самолеты на подходе; синоптики требовали, чтобы Хохлов немедленно полез на крышу и исправил вертушку для определения скорости ветра, и даже от гидрологов позвонили и сказали, что у них перегорел датчик солености воды. Гидрологи в том году подобрались такие рохли, сами предохранитель не сменят, лампочку ввернуть и то радиотехника зовут…
– «Облаком» после обеда займусь, там серьезная профилактика требуется, – сказал Хохлов начальнику и принялся рассовывать по карманам инструменты. – Первым делом – вертушка… В ней небось смазка замерзла.
На крыше аэропорта Хохлов провозился битых два часа – пока снял флюгарку, пока протер ее бензином, пока на место поставил, минут сорок ориентировал на север, и неправильно установил, забыл принять в расчет магнитное склонение. Вспомнив, чертыхнулся и пригрозил флюгарке кулаком. Закрепив вертушку, Хохлов спрятался от ветра за выступом слухового окна и сунул обе руки за пазуху. Когда пальцы вновь обрели способность шевелиться, Хохлов торопливо собрал заиндевелые инструменты и глянул вниз.
Вдали туманилась морозной дымкой нахохлившаяся ноябрьская тундра, притихшая в ожидании полярной ночи. За спиной Хохлова горели огоньки поселка, а прямо перед глазами веером расходились во все стороны разноцветные дорожки посадочных огней. Из-под тучи вынырнул тяжелый грузовик «Ан-12», с разгона потерся брюхом о полосу и, взревывая двигателями, стал подруливать к зданию аэропорта. Сверху «Ан-12» казался неповоротливым серым китом с дюралевыми крыльями и оранжевым хвостом, указывавшим на принадлежность к полярной авиации.
На полосе, недалеко от заправочных колонок, стоял какой-то человек в серой шинели, и поначалу Хохлов принял его за знакомого пограничника, но рассмотреть получше не успел – человек, сутулясь под ветром, ушел.
Хохлов спустился с крыши и направился прямиком в буфет.
– Тетя Дуся, мне чего-нибудь горяченького… – попросил он и лишь затем осмотрелся.
В буфете было пусто. Пилоты сюда не заходили. Улетающие пассажиры уже улетели, прилетающие еще не прилетели. За крайним столиком, в самом углу буфета, сидел старшина сверхсрочной службы и пил пиво из пол-литровой банки.
Обжигая пальцы о стакан, Хохлов принес свой кофе на ближайший столик и уселся спиной к теплой батарее, блаженно вытягивая ноги. Сбоку раздалось деликатное покашливание. Хохлов повернул голову и увидел старшину, державшего на вытянутой руке банку с пивом.
– Не помешаю? – спросил старшина.
– Садитесь, места хватит, – предложил Хохлов, убирая ноги с прохода.
Старшина поставил свою банку на стол, взял с буфетной стойки чистый стакан, покосился на Хохлова, подумал немного и прихватил еще один. Потом он уселся спиной к буфетчице и распахнул шинель. Во внутреннем кармане шинели у старшины оказалась початая бутылка спирта, тщательно заткнутая скрученной бумажкой.
– Будешь? – негромко спросил старшина.
– Не могу. Мне сегодня еще ночную вахту стоять. – Как знаешь… А то давай это… согреешься…
– Нет, спасибо, не могу, – сказал Хохлов и отхлебнул кофе.
Он даже зажмурился от удовольствия, чувствуя, как приторно-сладкая жидкость отдает свое тепло.
Старшина налил себе полстакана спирта, разбавил его мутным пивом местного производства, воровато оглянулся на буфетчицу и выпил. Тетя Дуся скривилась от жалости и протянула ему соленый огурец. Старшина половину огурца съел, оставшуюся половину положил в солонку. Закурил.
– А я тебя видел, – несколько оживившись, сказал старшина. – Ты на крыше колупался с этой штуковиной, с пропеллером.
Хохлов лениво кивнул, не открывая глаз.
– Точно, я тебя сразу узнал. У тебя шапка приметная. Рыжая… Как там, наверху, не страшно?
– Да ничего… Ветер вот только, – сказал Хохлов, прихлебывая кофе.
– Угу… А у нас однажды случай был. Я тогда на точке служил, понимаешь? Была там такая штуковина, вроде твоей, один солдат полез по неопытности, его пропеллером долбануло, он упал и ногу себе сломал. Да… Не веришь? Правда…
В буфет заглянула метеоролог Зиночка, увидела Хохлова и сказала, чтоб он побыстрее допивал свой кофе и шел наверх, потому что аэрологи уже два раза звонили, у них «Малахит» не запускается.
– Ладно, сейчас приду, – ответил ей Хохлов. Он чувствовал, что уже начинает оттаивать. Пальцы рук горели, в ногах зашевелились тысячи иголок. Еще один стакан кофе, и можно будет хоть снова лезть на крышу.
– Ты в армии служил? – спросил старшина.
– Нет… После техникума звание присвоили. Младший лейтенант…
– У меня в роте сейчас был один. На тебя похож… Как пришел, сразу мне понравился… У тебя отец, мать есть? А у него никого не было. Круглый, можно сказать, сирота… Попросил он меня, чтоб я ему приемным отцом был…
Старшина одним махом выпил полпива, шмыгнул носом и поморщился.
– Уж я ему службу сделал… В писаря при штабе определил, в увольнение там, на танцы, сколь хотел, ходил. Демобилизовался в первую очередь. Сержантом…
Замолчал старшина, и по лицу его скользнула тень печали, боли и тоски. Потом голос ожесточился, но в глазах осталась доброта и грусть.
– Сволочь он был, как оказалось. Улетел сегодня, даже не простился!..
Хохлов допил свой кофе, поглядел на старшину и негромко сказал:
– А у меня жена на материке гуляет. Поехала экзамены в институте сдавать и загуляла…
К буфетной стойке подошла синоптик Женя. Купила себе пирожок с капустой, укоризненно покачала головой, глядя на Хохлова.
– А я ведь ему подарок приготовил. На прощанье… – сказал старшина и достал из кармана нож с рукояткой из моржового клыка.
Хохлов подержал тяжелый клинок, отливавший синевой, и вернул его старшине:
– На медведя ходить…
А про себя он подумал, что неплохо бы сейчас хоть на полчаса очутиться в Ленинграде…
– Хохлов! Нечего рассиживаться! – сказала Женя. – Нам через двадцать минут борт принимать, а локатор то работает, то не работает…
– Ты не уходи, посиди еще, – попросил старшина. Хохлов встал было, но поглядел в печальные глаза старшины и опять сел.
Старшина склонился над столом, подперев голову руками.
За окнами буфета тарахтел мотор приземлившейся «Аннушки». Стекла мелко дребезжали.
– Вот так и улетел он… – глухо сказал старшина. – А у меня, кроме него, в жизни никого роднее не было…
И Хохлову до боли стало жаль его, но в эту минуту динамик хрипло прокричал:
– Встречаем рейсовый из Анадыря! Радиотехнику Хохлову срочно явиться на вышку. Грузчикам отдела перевозок прибыть на полосу. Встречаем рейсовый из Анадыря…
Когда Хохлов вернулся, в буфете галдели дорвавшиеся до пива пассажиры анадырского самолета. Буфетчица сказала Хохлову, что старшина давно ушел.
ТЫ ПОМНИШЬ ПРОШЛОЕ ЛЕТО?..
По пятницам Куприянов в баню ходил.
Перед отъездом на Север сведущие люди сказали ему, что будет он там иметь два удовольствия – в бане помыться и кино посмотреть.
Баня помещалась в ветхой избушке, косо нависшей одним боком над обрывистым берегом Хатанги. Пол в бане был цементный, скользкий, по нему гуляли сквозняки, а над черной обледенелой дырой в углу все время клубился холодный серый пар. Застенчиво прикрываясь жестяным тазиком, Куприянов отыскивал незанятое место на полке и торопливо намыливался, глядя в потолок, тускло освещенный запотевшей лампочкой. Потом он сосредоточенно тер тело мягкой губкой, изворачивался, пытаясь достать до лопаток, и каждый раз вспоминал ванную в своей московской квартире – голубые стены, аккуратные полочки с шампунями, пакетики с хвойным экстрактом и морской солью…
Кино крутили в районном Доме культуры по средам, субботам и воскресеньям. После сеанса, если оставалось достаточно желающих, устраивались танцы под магнитофон. Обычно Куприянов едва досиживал до конца кинофильма и, выйдя из тесной духоты зрительного зала на морозную улицу, облегченно переводил дыхание.
Если бывало не очень холодно, перед сном Куприянов гулял. Особенно ему нравилось бродить по главной улице поселка в легкую пургу – улица пустеет, температура повышается до минус шестнадцати, хоть нараспашку ходи, а крупный снег мохнатыми хлопьями заносит притихший поселок, и от фонарей, повизгивающих на ржавых крюках, падают вниз желтые теплые конуса света, на душе спокойно и легко, и кажется, будто это вовсе не Север, а Сокольнический парк, и вот-вот послышится музыка, за ближайшим поворотом заблестят огни катка, и Куприянов с разгона ворвется в разгоряченную толпу, и тихо запоют остро наточенные лезвия коньков…
В безветренные морозные вечера Куприянов сидел дома, выходя на улицу только по нужде. Удобства находились во дворе.
По четвергам в Хатангу прилетал рейсовый «Ил-18» из Москвы, привозил почту. Как бы невзначай Куприянов заходил к диспетчеру отдела перевозок узнать, сколько почты пришло с бортом, и если диспетчер говорил: «Около тонны», – Куприянов после работы отправлялся домой в хорошем расположении духа, надеясь на следующий день получить газеты, технические журналы с новинками радиоэлектроники и много-много писем, среди которых будет одно – самое долгожданное, самое необходимое.
А в пятницу Куприянов с самого утра ждал наступления шести часов вечера, когда он пойдет в баню, на обратном пути завернет на почту и без всякой толкотни получит причитающиеся ему почтовые отправления. Больше всего Куприянов боялся, что именно в пятницу сломается какой-нибудь локатор и ему придется задержаться в аэропорту… Но локаторы, как и вся остальная аппаратура, за которую отвечал Куприянов, всегда работали безотказно.
Вернувшись с почты, Куприянов переодевался в мягкий халат и устраивался поудобнее в старом кресле, когда-то списанном из кабинета начальника аэропорта и приобретенном за бесценок со склада. Куприянов отдыхал после бани, просматривая письма от институтских ребят, разбросанных по аэропортам страны от Бреста до Чукотки, потом принимался за газеты. Журналы с кроссвордами Куприянов откладывал на десерт, а техническую литературу предпочитал изучать в служебное время.
Покончив с почтой, Куприянов начинал одеваться для вечерней прогулки. Неторопливо повязывал галстук, закутывал шею теплым шарфом, надевал полушубок и выходил на улицу.
В двадцать два часа местного времени начинался сеанс связи с Москвой. Куприянову, как постоянному клиенту, предоставлялось право звонить в первую очередь.
Путь от дома до почты занимал шесть минут. Без пяти десять Куприянов появлялся в тесном закутке почты, где была установлена одна фанерная будка с телефоном. Девушки-телефонистки кивали ему, как старому знакомому.
– Сегодня будет связь? – осведомлялся Куприянов.
– Для вас сделаем, – отвечала телефонистка. – Заходите в кабину.
* * *
И в ту пятницу поначалу все шло как обычно. Работа, баня, почта, дом, снова почта… Но без пяти десять Куприянов увидел, что фанерная будка уже занята. Какой-то парень в брезентовой штормовке, никого не стесняясь, кричал в трубку:
– Маринка, милая, любимая, черт бы побрал эту связь, не слышу тебя, но ты жди, слышишь, мы завтра опять уходим в тундру, вернемся через месяц, я дам телеграмму, прилечу при первой возможности, ты жди и пиши мне, малыш, не ленись, пожалуйста, потому что люблю я тебя, Маринка, лапочка…
