Текст книги "В пургу и после (сборник)"
Автор книги: Владимир Зима
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 15 страниц)
– Что? – спросила, выходя на крыльцо, соседка. Прищурившись, Бурков вначале разглядел ее как следует – невысокая, конопатая, нос картошкой и губы пухлые – и лишь затем сказал, посмеиваясь:
– Анекдот такой есть… Часа в два ночи стучат к одному мужику в окошко и спрашивают: «Хозяин, дрова нужны?» А он в ответ: «Да иди ты к такой-то матери!..» Утром просыпается, а дрова-то и стибрили!.. – И Бурков широко заулыбался, приглашая и соседку посмеяться, но она лишь вздохнула.
– Проходите в дом, что ли… Я замерзла стоять…
Бурков поглядел на теплую кофту с намотанным поверх пуховым платком, лыжные штаны, выглядывавшие из-под байковой юбки, и подумал, что соседка его слишком нежна для такого климата. Крякнув, он вошел в сени, оставил там колун и следом за хозяйкой вошел в дом. Керосиновая лампа горела дымно, и стекло было почти черным. В избе было чисто, но как-то неуютно – ни салфеточек, ни кружевных накидок на подушках, вся обстановка была точь-в-точь как на его половине, лишь в углу стоял аккордеон и высилась стопка книг, перевязанных бечевкой.
– Иван, – сказал Бурков, протягивая соседке руку. – Маша, – тихо ответила соседка.
– Иван да Марья, – подытожил Бурков и поискал глазами, на что сесть.
У кухонного столика увидал табуретку, придвинул ее к печи и уселся, грея у огня озябшие даже в меховых рукавицах руки.
– Вы надолго сюда? – спросила Маша, продолжая стоять у порога.
– Не знаю пока… Поротов сказал, оформит механиком и трактористом. Так что поглядим…
– Уедете вы скоро, – сказала Маша и сожалеюще вздохнула.
– Это почему?
– Не держатся у нас на фактории механики… Бегут.
– Да почему? – обеспокоенно крикнул Бурков.
– Не знаю… Я здесь третий год живу. Механиков десять, поди, сменилось. Может, работа трудная, а может, скучно им…
– А вам тут не скучно?
– Скучно, – ответила Маша и устало зевнула, прикрывая ладошкой рот. – Да я уж свыклась…
– Как же вас сюда занесло?
– После техникума, – ответила Маша и снова зевнула. – Я тут зоотехником работаю.
– Лисиц разводите?
– И лисиц, и песцов, и соболей… – все так же тихо ответила Маша. – Чаю попьете?
– Пожалуй, попью.
– А может, пельменей сварить? У меня готовые есть.
– Можно и пельменей, – ответил Бурков. – Можно и до пельменей чего-нибудь…
– С этим у нас строго – сухой закон, – виновато улыбнувшись, сказала Маша. – Но я могу к Верке сбегать, к продавщице… Это рядом, через дорогу… Мне она отпустит. А всем остальным только по воскресеньям.
Маша накинула на плечи полушубок и вышла из избы. Бурков задумчиво поглядел ей вслед, похлопал себя по карманам в поисках папирос, вспомнил, что оставил их на столе, но выходить из нагревшейся избы было лень, и он остался безучастно сидеть возле печки, подставляя ладони отблескам горячего пламени.
Вместе с бутылкой спирта Маша принесла кулек шоколадных конфет.
– Вы сами пейте, а я лучше конфету погрызу, – смущаясь, сказала она. – Вы не думайте, я не притворяюсь, у нас на фактории все знают, что я не пью…
– Я тоже не буду, – сказал Бурков. – Хотел так только, для компании… Тогда, может, музыку включим?
– Приемник я на ферме забыла, – сожалеюще вспомнила Маша. – Пельмени поставлю и сбегаю, здесь рядом… У нас здесь все рядом, все под боком, ходить только некуда. Ферма и дом, дом и ферма… Вы не думайте, я не жалуюсь, но правда скучно.
Бурков вздохнул и ничего не ответил. За годы странствий случалось ему попадать в разные медвежьи углы, но на этой фактории уже в первый вечер он затосковал и теперь знал, что тоска эта уже не отпустит и будет глодать его до тех пор, пока он не вырвется отсюда.
– Пойду я, пожалуй, – поднимаясь, сказал Бурков. – Изба-то у меня выстудилась, ночью околею…
Маша с тоской поглядела ему вслед и уселась на его место у печки. В трубе завывал ветер, с потолка на раскаленную плиту каплями стекал растаявший снег, и капли шипели, быстро испаряясь. Маша поглядела на дверь, плотно прикрытую Бурковым, и громко заплакала, кусая уголок пухового платка.
Бурков вскоре не выдержал и постучал кулаком в перегородку.
– Маша! Ты что это?
– Ничего, – сквозь всхлипывания ответила Маша и залилась слезами.
Вскоре Бурков вновь появился на пороге.
– Может, я тебя обидел чем? – встревожено спросил он, подходя к Маше и нерешительно останавливаясь. – Прости… Ты чего?..
– Я домой хочу, – плаксиво сказала Маша. – В Колпино…
Бурков недоуменно развел руками, сморщился, как от зубной боли, и неловко проговорил:
– Ну и поезжай! Почему же не едешь? После техникума надо два года отработать? Кто тебя здесь держит?..
– Поротов, – снова всхлипнула Маша. – Председатель… Не отпускает…
– Права он такого не имеет! – возмутился Бурков. – Почему не отпускает?
– Денег не дает… Я первый год песцам прививку делала, а они сдохли, вот Поротов почти все деньги за тех песцов вычитает…
– А как же ты кормишься? – удивился Бурков.
– Продукты колхоз дает…
Бурков обескуражено поглядел на плачущую Машу и спросил:
– Долг-то велик остался?
– Четыреста рублей, – сказала Маша и подняла голову. В глазах ее блестели мелкие слезинки.
– А на дорогу тебе сколько надо?
– Сто двадцать до Ленинграда и еще потом на поезд.
– Ладно, не плачь!
Бурков ласково потрепал ее по плечу и вышел. Вернувшись, он сунул в руку Маше скомканные деньги, сказал, глядя в угол:
– Здесь пятьсот семьдесят. Тридцать я себе на жратву оставил.
Потом он длинно выругался, вспоминая Христа, и бога, и колокольню-мать… Маша глядела на него испуганными глазами и молчала.
– А теперь давай на стол пельмени, – приказал Бурков и зубами сорвал синюю фольгу, закрывавшую горлышко бутылки.
– Слушай, а почему ты аккордеон не загнала? – весело спросил он, разливая спирт в два стакана.
– Так он же казенный, из клуба! – все еще не веря в случившееся, отозвалась Маша.
– Играешь?
– Нет, – с сожалением сказала она. – Пробовала научиться, да не получилось.
– А я научусь, – твердо сказал Бурков. – Я – упрямый!..
Он поднял свой стакан, поглядел спирт на свет, затем неуверенно поднес стакан к губам и одним глотком выпил. Маша подала ковшик с ледяной водой и жалостливо посмотрела на скривившегося Буркова.
Послышался короткий стук, и в комнату ввалилась до глаз обмотанная заиндевелым пуховым платком шумная женщина. У порога быстро обмела снег с валенок, сняла платок, полушубок и живо подсела к столу, приговаривая:
– Хлеб да соль!.. Эк я угодила, прямо на пельмени!.. Машка, знакомь с кавалером, а то сама познакомлюсь, тогда – берегись!..
– Иваном его кличут, – поникшим голосом сказала Маша.
– А меня – Верой. Давай, Иван, наливай!.. За знакомство!
Бурков улыбнулся. Спирт зашумел в голове, разливаясь по телу горячим блаженством, захотелось веселиться.
– Ой, батюшки! – встрепенулась Вера. – Да я же чего пришла-то? Я же тебе забыла ветчины дать, а ты и не вспомнила!..
Весело поглядывая на притихшую Машу, Вера встала из-за стола, проворно вытащила из кармана полушубка сверток с ветчиной и сунула в руку хозяйке дома.
– Давай нарезай!..
Бурков, прищурясь, закурил, оглядывая новую знакомую. С приходом Веры в избе стало теснее, но эта теснота будто бы сближала, и даже лампа вроде бы засветилась ярче.
– Давно ли с материка? – спросила она, поворачиваясь к Буркову. – Что там слышно новенького?
– Да чего там, все по-старому… Лучше бы вы мне рассказали, как здесь живется…
– Не успел приехать, уже не понравилось? – испытующе глядя на Буркова, спросила Вера. – Какие вы мужики все хлипкие, к жизни не приспособленные. Чуть что не так – сразу ноги в руки… Сколько вас здесь перебывало… А мы вот живем, хлеб жуем и не жалуемся, правда, Машка? Ну, ты у нас – особь статья…
Вера схватила бутылку, налила спирт в два стакана. Машу она обошла вниманием.
– Давай, Иван!..
Потом Вера набросилась на пельмени, ела да похваливала. Когда все было выпито и съедено, Вера живо оделась.
– Иван, поди, чего скажу, – позвала она от порога. Бурков поглядел на Машу и нерешительно поднялся, держась руками за стол. Ноги шли с трудом, и, подойдя к двери, Бурков оперся о косяк, приготовившись слушать болтовню Веры, но она жарко зашептала ему на ухо:
– Слушай, Иван, у меня дома еще спиртяшка есть, пойдешь? И музыку заведем, а то у меня здесь от скуки уши опухли…
Бурков, чувствуя, что у него нет сил повернуться и поглядеть на Машу, толкнул дверь и вместе с Верой, успевшей подхватить его под руку, очутился на улице.
* * *
Бульдозер он таки запустил, но случилось это лишь через неделю. Потом в промерзшем сарае ровно застучал дизель-генератор, и факторию осветил временами мерцающий, но все-таки свет.
Весной Бурков поехал на тракторе в райцентр. За мощным «С-80» тащились крепкие сани, сваренные из двухдюймовых труб, а в кабине рядом с Бурковым сидела располневшая Верка и все пыталась положить голову на плечо Буркову, но от немилосердной тряски голова сваливалась. Верка ехала за продуктами на рыбкооповский склад, и пока она выписывала в рыбкоопе счета и накладные, Бурков завернул на почту, чтобы сдать мешок с фактории и получить письма и посылки, адресованные в колхоз.
– Вы из Крестов? – спросила его почтальонша. – Не знаете, есть у вас там механик по имени Иван?
– Я механик и вроде как Иван, – растерявшись, ответил Бурков.
– Посылка пришла с таким вот глупым адресом – фактория Кресты, механику Ивану…
И почтальонша вручила Буркову надорванный бумажный пакет, в котором лежал «Самоучитель игры на аккордеоне». Фыркнув, Иван лениво сгреб пакет, закинул мешок с почтой за спину и вышел на улицу. Потом он заехал на территорию рыбкооповского склада и добрых два часа укладывал на сани мешки и ящики.
Верка за это время успела сходить в больницу, показаться врачам. Вернулась озабоченная, сказала Буркову:
– Наверно, придется в больницу ложиться…
– Нужно, значит, ляжешь, – угрюмо буркнул Бурков.
– А ты за это время на материк сбежишь? – заглядывая ему в глаза, спросила Верка.
– Не, – ответил Бурков. – Я лучше за это время на аккордеоне выучусь.
Он уселся за рычаги и вывел трактор со склада. Всю дорогу до фактории он молча улыбался, вспоминая первый день в Крестах, заплаканную соседку и безвозвратно ушедшую куда-то тоску.
От первого лица
ЭКЗОТИКА
Стоит ночь полярного дня. Фактория спит, задернув окна низеньких домиков одеялами. В ярком свете незаходящего солнца тишина кажется неправдоподобной. Спят даже неумолимые комары.
Мне говорили, что ночью комары не засыпают, а умирают, но в это плохо верится – не могут же в самом-то деле новорожденные кусаться так больно!..
Молчат тракторы и вездеходы, спят зачехленные самолеты.
По московскому времени сейчас половина девятого. Неторопливо встаю, ставлю на плиту чайник, умываюсь. Шаги гулко разносятся по пустому дому. Неделю назад здесь было шумно – хозяина дома, колхозного механика Ивана Алексеевича, провожали в отпуск на материк.
Сажусь пить чай, заодно просматриваю исписанные блокноты.
Тишина убаюкивает. Появляется желание говорить вслух с самим собой.
Я смотрю в окно и вдруг замечаю, как из маленького домика напротив выбегает на улицу женщина, воздевая к небу голые руки. Следом за ней выбегает мужчина, держа за спиной огромный кухонный нож. Женщина пробегает десятка два метров и останавливается. Замирает и мужчина.
Они долго смотрят вдаль, где висит над самым горизонтом сонное летнее солнце. Потом, будто стряхнув с себя оцепенение, мужчина грозит женщине и уходит в дом. Женщина крадется за ним, подходит к дому, осторожно заглядывает в окно, затем бежит к двери и изо всех сил колотит в нее кулаками, крича при этом так, что просыпаются собаки на краю поселка:
– Открой, изверг, слышишь?!
Она входит в дом, и все снова засыпает. Умолкают и псы, лениво выполнившие свой собачий долг.
Я продолжаю смотреть в окно и вскоре вижу, как из того же дома выскакивает мужчина, на этот раз с карабином в руках.
Он отбегает от двери на несколько шагов, прикладывает дуло карабина к виску и как будто ожидает чего-то… К нему бежит женщина, без борьбы отбирает оружие и выстреливает в воздух, после чего обнимает мужчину, целует его, и они идут в дом. Карабин волочится за ними по земле.
Полаяв несколько минут, засыпают собаки, разбуженные выстрелом. Фактория снова затихает. Красное распухшее солнце медленно поднимается над тундрой.
Через полчаса захрипит репродуктор, на всю факторию загремят нелепые здесь джазовые аккорды.
А к концу дня прилетит самолет, привезет газеты, сразу за всю прошедшую неделю.
РАБОТА
Аэропорт Хатанга.
В самом конце рулежечной дорожки стоит с прогретыми моторами самолет «Ли-2». Добрый полярный работяга, у которого оранжевая краска на хвосте давно уже облупилась от старости и от промозглых арктических ветров.
По полу салона от хвоста до пилотской кабины тянется вытертая ковровая дорожка, на которую навалены картонные ящики с мороженой рыбой. Оставлен лишь узкий проход, по которому экипаж, топая подковами меховых сапог, проходит в кабину.
Все летчики – москвичи. Они прилетают на Север, чтобы отработать положенные сто часов санитарной нормы и снова очутиться в Москве. Когда случается пурга, эти парни громче всех проклинают нелетную погоду, потому что она задерживает возвращение домой. Послушать их – главное, побыстрее налетать саннорму… И не важно, куда летать, что возить!.. Хорошо, если попадается какая-нибудь радиоактивная штуковина геологов или физиков – с таким грузом час за два считается, хотя опасности не больше, чем в рентгенкабинете.
Экипаж занимает свои места, мне ставят ящик рядом с радистом, бегло объясняя, к чему можно прикасаться, а к чему лучше не лезть. Кручу во все стороны головой, осматриваюсь – интересно!.. Бортмеханик еще на земле, дотошным взглядом проверяет, сняты ли флажки с триммеров и как ходят элероны, и подозрительно косится на хвостовой костыль. За почтенный возраст и добродушный нрав бортмеханика называют «прадедушкой русской авиации» или «Крякутным». На шутки он давно уже не обижается и потому часто попадает впросак. Вот и сейчас, заметив, что Крякутный стоит в зоне действия двигателей, второй пилот озорно подмигивает остальным летчикам и резко добавляет газ. С Крякутного вихрем срывает форменную фуражку, и под общий смех экипажа, приникшего к иллюминаторам, прадедушка русской авиации гоняется по заснеженному полю за вертким синим блином.
– Физкультпауза… – улыбается тридцатилетний первый пилот.
– Сам же потом благодарить будет, – добавляет штурман.
Каждый год врачи все строже присматриваются к бортмеханику, и Крякутному приходится идти на разные уловки, чтобы не быть списанным по здоровью. Перед ежегодной медкомиссией он регулярно уходит в отпуск, в санатории набирается сил, даже курить бросает. И – проходит комиссию!..
Крякутный забирается в самолет, захлопывает дверцу. Потирая красные уши, он протискивается к командиру и говорит:
– Вроде в порядке…
Штурман читает молитву – каждый член экипажа проверяет готовность к полету, – и через минуту «Ли-2» выруливает на полосу, резво разбегается и взлетает. Крякутный, отпросившись у командира, немедленно заваливается спать на маленьком жестком диванчике под вешалкой. На время сна Крякутный укрывается шубами экипажа, все привыкли к этому и лишь стараются не оставлять в карманах сигареты, чтобы бортмеханик не изломал их.
Курс – Дудинка… Для экипажа это обычный рейс. Знакомая трасса, и метеообстановка – тьфу, тьфу, чтоб не сглазить! – вроде нормальная…
Радист работает с промежуточным аэропортом, Волочанкой, – принимает свежую погоду. Второй пилот по внутреннему переговорному устройству рассказывает анекдот, за полчаса до вылета слышанный в комнате отдыха экипажей. Штурман молча курит.
Отсмеявшись над следующим анекдотом, командир просит радиста разбудить Крякутного – барахлит правый движок. На малом форсаже при взлете еще тянул как положено, а в крейсерском режиме не хочет…
Радист, потягиваясь, встает со своего места и направляется к вешалке. Крякутный спит, выставив из-под шубы красный, в точечках, нос, похожий на переспелую клубнику «виктория».
– Помню, я тогда с Кречетовым летал, – начинает второй пилот. – Забрасывали уголь на Эс-Пэ, на льдину, значит, – для меня поясняет второй пилот. – И напросился с нами журналист один, из Таймырского радио…
– Ну, где там Крякутный?! – обрывает болтовню командир.
– Дядя Саша! Проснись!.. – трясет Крякутного радист, и бортмеханик поспешно сбрасывает с себя гору шуб.
– Что такое? – встревожено спрашивает он и замирает, прислушиваясь к гулу двигателей.
Правый дает сбои, это уже заметно даже мне, пассажиру.
Неожиданно мотор глохнет, самолет начинает плавно крениться на правое крыло и постепенно разворачиваться вправо.
– Где вы там? – кричит из своего кресла командир. – Что с движком?
– Чо, чо… – беззлобно огрызается Крякутный и смотрит в иллюминатор беспомощными сонными глазами.
Ветром по крылу размывает блестящую полосу бензина, за самолетом тянется прозрачный шлейф.
Крякутный встает, идет к командиру и некоторое время в молчании изучает показания приборов. Потом он переводит взгляд на второго пилота и за него, в иллюминатор, где виднеется близкая земля.
– Падаем, что ли? – громко спрашивает Крякутный, и в голосе его слышится скорее любопытство, чем страх.
– Планируем, как камень! – зло выкрикивает второй пилот.
Двумя руками он вцепился в штурвал и держит машину на курсе. Его спина напряжена, будто он держит портик Эрмитажа.
– Уже четыреста метров потеряли! Колдуй быстрее, старая перечница!.. – не поворачивая головы, кричит второй пилот.
Крякутный еще несколько секунд о чем-то думает, затем с несвойственной ему быстротой устремляется в коридорчик, расшвыривает шубы, открывает узкую дверцу, за которой масляно поблескивают механизмы, извернувшись, достает из ящичка отвертку и лезет в отсек.
Время летит, самолет падает.
Странно, однако страха, мне кажется, никто не испытывает. Вероятно, пилоты рассчитывают в случае крайней необходимости посадить борт прямо на тундру?..
Потеряли еще шестьсот метров. Под крылом – тундра. Ровная, гладкая, будто идеальный аэродром…
Но чем ниже спускаемся, тем заметнее становятся кочки, купы кустарников, карликовые деревья, ручьи, изрезавшие тундру вдоль и поперек… Садиться негде.
Еще сто метров… Уже можно различить мелкие заструги на речках, сугробы, взгорки, полузаметенные снегом верхушки лиственниц.
Высота – семьсот. Левый двигатель работает на форсаже и с заметной натугой едва удерживает в воздухе загруженный самолет.
Штурман ищет на карте посадочные площадки МВЛ – местных воздушных линий.
Радист уже передал на землю сообщение об аварийной обстановке на борту и теперь записывает бисерным почерком на четвертушках бумаги сводки погоды ближайших портов.
«Ли-2» сядет где угодно, было бы триста метров впереди по курсу да ветерок в нос…» – вспоминаются слова второго пилота.
С земли передают, что площадки МВЛ заметены снегом, и пока их расчистят… Предлагают возвращаться в Хатангу.
Теперь вся надежда на Крякутного. Он все еще возится в своем закутке. Наконец доносится его сиплый возглас:
– А попробуй запустить!
Штурвал держит командир. Кивком головы приказывает второму пилоту – запускай! Мотор заводится, из патрубков вырываются длинные дымные хвосты, несколько чихов, и двигатель глохнет.
Крякутный кричит:
– А давай еще раз!..
Двигатель снова запускается, на этот раз звук его ровнее. Крякутный торчит в отсеке, виден лишь его зад, обтянутый лоснящимися синими штанами.
Штурман закуривает четвертую сигарету.
– Петрович!.. Вверх не лезь, понизу пройди! – кричит командиру Крякутный. – Движку давления не хватает.
– Понял, – коротко откликается левый пилот.
На горизонте уже сверкают радужные огни аэропорта. Вскоре самолет хлопает лыжами и долго катится по посадочной полосе.
Правый двигатель вскоре глохнет, и самолет заруливает на стоянку, взревывая одним левым движком. Зафлюгированный правый винт неподвижен, как отсохшая рука.
Крякутный вылезает из отсека, подходит к пилотам, обтирая руки ветошью.
– Что там было? – улыбаясь тонкими губами, спрашивает второй пилот.
– Так ведь пробку с горловины бака сорвало, – меланхолично отвечает ему Крякутный. – Ручной помпочкой, альвейером пришлось подкачать. Уж залил движок бензином сколько мог. Кое-что расплескивалось, но кое-что и в цилиндры попадало… И, видишь, дотянули… И не загорелись. А я этого пуще всего боялся… Морозец, видать, помог.
– Помню, когда я с Максимовым летал, у нас тоже… – начинает второй пилот, примирительно протягивая Крякутному пачку сигарет.
– Технарям портовским головы сейчас поотрываю! – сердито говорит командир.
Штурман собирает карты в портфель. Радист через голову натягивает форменный галстук, поправляет его перед крошечным зеркальцем, вмонтированным в передатчик.
– …И пять ужинов для экипажа, – заканчивает командир разговор с диспетчером аэропорта. – Конец связи.
Единственный двигатель смолкает.
При выходе из самолета Крякутный обеими руками держится за лесенку, и ноги у него немного подкашиваются – видно, затекли, пока с помпой возился, очень уж неудобный отсек…
В столовой Крякутный ожесточенно трет руки мылом, принюхивается и снова трет, но они, наверное, долго еще будут пахнуть бензином.
Сразу же после ужина «Ли-2» поднимается в воздух и ложится на курс. Загрузка – мороженая рыба. Конечный пункт маршрута – Дудинка. Обычный рейс, знакомая трасса, и метеообстановка – тьфу, тьфу, чтоб не сглазить!..
ПЕТРУЛЯ
Зовут его Григорием. Начальник полярной станции, человек очень вежливый, называет механика Григорием Михайловичем. Но все остальные полярники упорно обращаются к вездеходчику не иначе как:
– Петруля, заводи!..
– Петруля! Готовь вездеход, завтра едем на водомер…
Имя перешло к механику по наследству. До него вездеходом полярной станции управлял Петр Фомич, и все привыкли звать его просто Петрулей, несмотря на то что Петруле этому было уже за пятьдесят.
Когда у Петра Фомича истек срок договора, он улетел на материк, а с Диксона прислали нового механика. Поговаривали, будто бы на исправление, – вернувшись из отпуска, вездеходчик запил и в пьяном виде несколько раз приходил к начальнику радиометеоцентра, требовал, чтобы его направили на полярную станцию мыса Челюскина, где он зимовал раньше и где поваром работала его жена.
– Без жены как без воды – и ни туды, и ни сюды, – говорил новый Петруля, но ему не верили, потому что во всех анкетах его в графе «семейное положение» было записано черным по белому – «холост».
Работал новый Петруля хорошо. И даже если выпившим садился за рычаги вездехода, то держал скорость не более десяти километров в час. За это его уважали. Старый Петруля был лихачом.
Полярники, прилетающие с мыса Челюскина, рассказывают Петруле, как там поживает его незарегистрированная любовь, и в такие дни Петруля напивается сильнее обычного, приходит к начальнику полярной станции и заводит долгий разговор о том, что пора менять коленвал, и шатуны что-то стучат, и прокладка блока подтекает, а потом говорит, что без жены как без воды…
Начальник полярной станции, человек очень воспитанный, внимательно выслушивает Петрулю и при нем составляет очередную радиограмму в отдел кадров Диксонского радиометеоцентра: «Прошу удовлетворить просьбу механика Бурлакова Г. М. о переводе его на полярную станцию мыса Челюскина…» А когда Петруля уходит, начальник полярной станции, человек очень добрый, рвет на мелкие клочки синий бланк и швыряет его в урну, как и все предыдущие Петрулины радиограммы.
Ему, как и остальным полярникам, давно известно, что полгода назад на мысе Челюскина случилось несчастье – белый медведь разорвал повариху Настю.
И только механик Петруля до сих пор остается в неведении.
И когда я прилетел в Хатангу, увидел медленно ползущий по улице вездеход, из кабины которого, перекрывая рев мотора, доносилась тоскливая песня: «Без жены как без воды – и ни туды, и ни сюды!..» – я догадался, что это и есть тот самый Петруля, о котором мне рассказывали на Диксоне. И я сказал ему, что недавно был на мысе Челюскина и там меня угощали таким обедом, какого в Москве в лучшем ресторане не найти, а звали повариху… да, кажется, Настей…
КАПИТАН «ПОБЕДИТЕЛЯ»
В знойный летний полдень, когда собаки вповалку лежат вдоль дороги, а олени, смирившись, подставляют спины неумолимым полчищам оводов; когда от назойливого комариного писка начинает звенеть голова, а рипудин и диметилфталат, горькими потоками льющиеся по лицу, уже не защищают от укусов мелкого тундрового гнуса, я сижу на берегу Хеты и ожидаю катер, который должен ехать в райцентр за солью и свежими кинокартинами.
Лишь вечером к причалу, сколоченному из обкатанных бревен топляка, подошел потрепанный катеришко с громким названием «Победитель», и угрюмый парень в линялой гимнастерке позвал меня на борт.
– Садитесь в рубке, я сейчас… – сказал парень и спрыгнул на причал.
В помещении, именуемом рубкой, стены были сплошь заклеены фотографиями кинозвезд и прочих красавиц, вырезанными из разных журналов. Пахло рыбой и мазутом. Комары облетали катер стороной, и впервые за долгое время я смог снять накомарник.
С причала доносились голоса – женский, тонкий, о чем-то упрашивавший Васю, и решительный окрик: «Гла-ша! Как сказал, так и будет!..» – моего капитана.
Вскоре мы отплыли, мотор отчаянно затарахтел, готовый каждую минуту развалиться от натуги, и берег стал удаляться со скоростью шести километров в час. Это была приличная скорость для такой развалюхи, как «Победитель». Вася сказал, что против течения его судно ходит гораздо хуже. В райцентр ему приходится плавать часто. Вернется на факторию он через сутки, а если мотор заартачится, то… Но Вася надеется, что вернется завтра к ужину.
Провожала его жена – маленькая долганка с грустными глазами и русским именем Глафира. Нынче она не работала, Вася сказал, что она «в кредит ушла».
Глафира после нашего отплытия долго еще стояла на берегу, и даже когда мы отплыли настолько, что колхоз почти совсем скрылся за поворотом, на причале виднелась худенькая фигурка с большим животом.
Вася рассказал, как они с Глашей встретились и поженились.
Он служил здесь, на Севере. Заболел воспалением легких и попал в госпиталь. Была у него подруга, землячка, из-под Воронежа сама, она здесь на гидробазе работала, – так ни разу не навестила, стерва. А Глаша работала в том госпитале нянечкой.
– Ухаживала как за родным братом, ну и потом всякое такое, – короче, как комиссовался, мы и поехали к ней в колхоз. Тут отпоили меня тюленьим жиром, и вовсе оклемался… А года через два мы с ней возьмем отпуска, слетаем проведать моих стариков… Это ведь ничего, что она долганка, правда? Она очень добрая, хозяйственная и… хорошая…
Он был очень молод, капитан «Победителя». Он еще стеснялся своей любви, но я-то видел, какими глазами он смотрел за поворот…
А по реке навстречу нам поднималась самоходная баржа. Загудел протяжным басом ее солидный гудок, и «Победитель» отозвался пронзительным свистом: тью-у-у…
ДОКТОР ДЫШЛЮК
Впервые я увидел его на районной комсомольской конференции. Председательствующий на полуслове перебил докладчика и объявил, что в президиум поступила записка с просьбой отпустить доктора на операцию. Голосовать не стали.
Из второго ряда президиума вышел озабоченный молодой парень, кивнул председательствующему и быстро прошел за кулисы. Мой сосед многозначительно кивнул на сцену и произнес всего одно слово:
– Дышлюк…
Я представлял его себе вовсе не таким. По рассказам, Дышлюку должно было быть не меньше ста лет – эдакий седой, чудаковатый профессор, который видит все болезни насквозь. О нем по Таймыру до сих пор ходят были и небылицы – будто бы однажды белая медведица сама пришла к нему на операцию, а в другой раз он кому-то из сезонников пришивал на место оторванную голову, и все в таком роде. Бывали случаи, когда больные на отдаленных факториях отказывались у него лечиться и слали в районную больницу гневные радиограммы с требованиями немедленно прислать настоящего Дышлюка, а не этого молодого самозванца.
Об этом мне рассказывал сам Дышлюк, когда я с ним познакомился. Случилось это месяца через три после конференции. Я работал тогда репортером окружного радио. Пришел взять интервью у главврача районной больницы и целый день просидел вместе с Дышлюком. Точнее – проходил рядом с ним. Операции, консультации, обход больных, множество чисто административных дел заполняли все время Дышлюка. Я с включенным микрофоном следовал по пятам и все старался понять, в чем секрет Дышлюка, человека более популярного на Таймыре, чем любой киноартист. Площадь Таймыра чуть меньше Европы, а в радиограммах писали: «Таймыр, Дышлюку», – и этого было достаточно, чтобы сообщение попало в руки доктора… Конечно, популярность хирурга не сравнить с популярностью отоларинголога, однако не в специальности же дело? Было и еще что-то, но – что?..
Вежливый и предупредительный со всеми, Дышлюк и в разговоре с журналистом ни на минуту не вышел за рамки официального интервью. Как говорят боксеры – держал меня на дистанции. Попытки «перейти в клинч» успеха не принесли.
Домой я возвращался с тяжелым сердцем. Конечно, из тех пленок, которые я успел записать, можно было слепить довольно приличный репортаж, но не хватало в нем изюминки, последнего и, быть может, самого главного штриха.
Неподалеку от дома меня обогнал вездеход, притормозил.
– Садись, корреспондент! – крикнул водитель. Толком не разобравшись, в чем дело, я прыгнул в кузов.
На переднем сиденье вездехода возвышался Дышлюк, держа в руках небольшой чемоданчик.
– У вас есть несколько свободных часов? – спросил Дышлюк.
– Есть.
– Я вылетаю в санрейс. Хотите посмотреть?
В аэропорту вездеход подрулил прямо к самолету, и через минуту мы были уже в воздухе.
– Что там случилось? – прокричал я Дышлюку.
– Топором! Разрубил! Ногу! – прокричал он в ответ. Летели мы долго, часа три. Разговаривать в самолете было невозможно, включать магнитофон не имело смысла. Я глядел в иллюминатор, вспоминая, как выглядит под крылом самолета ночная земля где-нибудь в средней полосе России – огни городов, поселков, – а здесь под крылом лежала густая чернота.
Пристроившись под лампочкой, Дышлюк читал английский детектив. Яркая обложка покетбука с портретом злодея в маске казалась нелепой и странной в меховых варежках доктора.
На льду озера самолет ожидали две оленьи упряжки. Дышлюк умело запрыгнул на нарты, каюр взмахнул хореем, и олени рванулись к поселку. Я едва успел вскочить на другую транспортную единицу.
Неосторожный колхозник-ненец лежал на кровати, глядя в потолок остановившимся взглядом. В доме к приезду Дышлюка уже успели приготовиться – булькала в огромном котле горячая вода, на спинке колченого стула висели чистые вафельные полотенца. Какой-то верзила кривым охотничьим ножом скоблил деревянный стол до ослепительной белизны.