Текст книги "В пургу и после (сборник)"
Автор книги: Владимир Зима
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 15 страниц)
– Завари покрепче, пожалуйста, а то в голове что-то…
– Никто не заставлял тебя вчера пить, – откликнулась Нина и негромко засмеялась. – Ты был жутким героем. Потребовал взамен рюмки стакан и хлестал все подряд, будто воду. От проводов Вероники оставалось на донышке спирта, ты и его вылакал! А еще жениться обещал!.. Как же, пойду я за такого пьяницу…
– Нина… – чужим голосом позвал Кузьмин, умоляя замолчать.
– Что? – независимо спросила она.
Кузьмин провел ладонью по лицу, смял подбородок, покрытый колючей щетиной, крякнул и пошел за шкаф. Он успел заметить, как при его появлении Нина отдернула руку от глаз, быстро выпрямилась и снова стала непонятной и насмешливой, и все слова, которые Кузьмин собирался сказать ей, застряли в горле. Он остановился рядом с ней, ожидая, что она перестанет притворяться и опять будет просто Ниной, которую хочется пожалеть. Нерешительно помявшись, Кузьмин обхватил ее узкие плечи, но Нина вывернулась и деловито сказала:
– Иди убери немного на столе, я сейчас чай принесу. И неожиданно улыбнулась.
Кузьмин обрадовано подмигнул ей и побежал к столу. Нетронутый вчера сыр он оставил, а остальные тарелки сгреб на край стола и сложил стопкой. Потом он достал из кармана носовой платок и быстро вытер мокрую клеенку, тотчас же застыдившись минутного порыва. Скомканный платок он швырнул под кровать.
Из-за шкафа Нина вышла с озабоченным выражением лица, как будто силилась что-то вспомнить и не могла. Кузьмин обратил внимание на то, как свежо она выглядит, и подумал, что она вообще очень хорошая женщина и, в конце концов, на Тикси свет клином не сошелся, можно и в Хатангу перевестись…
– Как бы мне на вахту не опоздать, – сказала Нина.
В деловитой и спокойной Нине Кузьмин, как ни старался, не мог узнать ни взвинченную, готовую каждую минуту взорваться, девчонку, ни женщину, которая умела быть доверчивой и покорной. Спокойно и даже, кажется, равнодушно она пила чай, думая о чем-то своем. И только когда Кузьмин встал из-за стола, она спросила:
– А где же твои ландыши?
И на этот раз в голосе ее прозвучала плохо скрытая грусть.
Кузьмин торопливо полез во внутренний карман пиджака, нащупал бумажный пакетик, вытащил, развернул.
Цветов там не было. На стол выпало несколько сухих травинок, просыпалась какая-то труха.
– Завяли, – виновато сказал Кузьмин, разводя руками.
– Небось жене в подарок вез?..
Издалека донесся самолетный гул – поршневой борт «Ли-2» или «Аннушка» прогревал моторы.
– Ты вот все смеешься, Нина, – неуверенно сказал Кузьмин. – А я ведь на полном серьезе вчера все говорил…
– Ты только сядешь в самолет, как забудешь все на свете! И правильно, забудь. Потому что у нас ничего не было. Слышишь, ни-че-го! Подумаешь, благодетель нашелся!.. Подобрал, что на дороге валялось, и топай дальше!.. Не нуждаюсь я в том, чтобы ты жалел меня, не нуждаюсь!..
Кузьмин сгорбился и растерянно пошел к своей одежде, думая уже о том, что сейчас в аэропорту его встретит Анатолий и надо будет напускать на себя бравый вид, что-то говорить…
Он оделся и посмотрел на Нину. Губы ее были насмешливо искривлены и чуть подрагивали.
– Попрощаемся, что ли? – негромко сказал Кузьмин.
– Еще увидимся в аэропорту, – ответила Нина. – Раньше полудня вас не выпустят…
– Нин, может, в самом деле ты можешь в Тикси прилететь?
– Обязательно прилечу, а то как же!.. – сказала Нина и натянуто рассмеялась. – Делать мне больше нечего!..
Она потом долго смеялась.
Уже и дверь захлопнулась за Кузьминым, и смолк осторожный скрип его крадущихся шагов в коридоре, а Нина все еще смеялась отрывисто и нервно, силясь подавить подступающую горечь.
Она подобрала со стола былинки, увядшие лепестки, положила их на ладонь и поднесла к лицу.
Пахло весной, настоящими ландышами. Запах был ничтожный, почти неразличимый, как запах духов из флакона, разбитого много лет назад.
В ПУРГУ И ПОСЛЕ
Уже далеко позади остались четыре бочки, обозначавшие конец взлетной полосы, а самолет все бежал по озеру, бился лыжами о лед, тяжело подпрыгивая на снежных заносах; мотор отчаянно ревел на самой высокой ноте, силясь вытолкнуть перегруженную машину в воздух, и пологий берег быстро приближался, и казалось уже – все, точка, кранты! – но в это время «Аннушка» из последних сил взвыла, жалобно и протяжно, подпрыгнула, оторвала хвостовой костыль и пошла, пошла вверх, едва не цепляя лыжами заснеженные верхушки хилых лиственниц, окружавших озеро, на бреющем полете тяжело вошла в опасливый вираж, легла на курс, и через несколько минут ее бортовые огни растаяли в прозрачной кисее ранних ноябрьских сумерек.
Стало тихо.
Сняв шапку, Зыбунов вытер тыльной стороной ладони мелкие бисеринки пота, выступившие на лбу, и тут только заметил, что в кулаке у него стиснута сломанная сигарета, которую он так и не прикурил. «Ну уж, к черту! В следующий раз, проси не проси, рисковать не стану. Уговорили дурака загрузить лишних три центнера – обойдется, обойдется!.. Фига с два! Взлететь не могут, тоже мне пилоты… А случись у них что с мотором?..»
От этой мысли по спине пробежал такой жуткий холодок, что Зыбунов зябко поежился, хмыкнул и еще раз посмотрел в ту сторону, куда улетел самолет. Сбоку над редким лесом вставала ущербная луна, окруженная мохнатым ореолом, – видать, к пурге, машинально отметил Зыбунов. Пилоты, верно, долгосрочный прогноз имели, вот и торопились план по тонно-километрам скорее нагнать, аккурат трех центнеров не хватало. Теперь в Москву полетят, отдыхать…
Зависти к пилотам Зыбунов все же не испытывал, сам видел, что работа у них – не мед. Сразу после училища гонят в сельхозавиацию. «Над полями да над чистыми!..» Одно слово – химия. Или бабок с кошелками на базар возят. Потом на Север прилетают, за романтикой. Ну и получают полной мерой – тонну соли туда, полторы тонны рыбы обратно, мясо, запчасти, давай, давай, не забудь почту прихватить, вылет разрешаю, эшелон 24-й, выход из зоны сообщите, посадку разрешаю, до полосы – километр. Про них все думают, что они герои, а на самом-то деле диспетчеры их по локатору, будто малых детей за ручку, над Таймыром водят, и все геройство. Извозчики…
Мороз остудил голову, щипнул за кончики ушей. Швырнув сигарету под ноги, Зыбунов нахлобучил шапку и побрел к избушке, в окне которой тепло подрагивал желтый огонек семилинейной лампы. Аккумуляторы, согласно инструкции, берегли для рации.
Всякий раз, проводив самолет, Зыбунов обходил избушку со стороны, украдкой заглядывал в окно, чтобы воочию убедиться – радистка Валя сидит в своем углу, а Михаил, грузчик, на своих нарах, читает.
Еще в самолете, когда они втроем летели на это озеро оборудовать посадочную площадку, грузчик не понравился Зыбунову. Какой-то он был… непонятный. Наголо бритая голова, и на лице вдруг черная как смоль густая борода. Разве нормальный человек додумается до такого? Да что с него возьмешь? Р-романтик… С виду он тихий, но за ним нужен глаз да глаз. Романтики эти, они, говорят, до баб народ падкий. Языки у них бойкие, любой бабе голову заморочат.
– Вот, значит, борт ушел, – громко сказал Зыбунов, входя в избу.
С жилой половины никто не откликнулся. Зыбунов повесил полушубок и шапку на гвоздь, погрел у печки озябшие руки. Ему показалось, что грузчик и радистка замолчали одновременно с его приходом, а о чем, интересно, они говорили? Уж не о нем ли?
– Пор-рядочек! – с наигранной веселостью сказал Зыбунов. – Делали бы еще один рейс в день, за трое суток со всей рыбой управились бы… М-да… Валя! Что у нас на ужин?
– Как обычно, – тихо откликнулась радистка.
– Значит, опять рыба… Ну, давайте, что ли, поужинаем?
– Рано еще, – подал голос Михаил. – Двух часов не прошло, как обедали. Отдыхай, начальник.
И снова уткнулся носом в свою книжку.
Радистка крутила верньер настройки, в полутемную избушку влетали обрывки джазовых мелодий и бойкий писк морзянки, непонятные голоса иноземных дикторов и истошные крики певцов, от которых дребезжала алюминиевая кружка вместе с положенным в нее – для громкости – наушником.
– Не бережешь аккумуляторы, – незлобиво сказал Зыбунов. Не для ругани сказал, а так, для разговору. Но она выключила рацию.
– Ладно уж, оставь, – разрешил Зыбунов. – Скоро последние известия пойдут. На это – можно. Политинформация…
Снова щелкнул тумблер. Настроив приемник на равнодушный голос диктора, читавшего беседу на сельскохозяйственные темы, Валя подтащила свою табуретку к нарам, на которых лежал Михаил, попросила тихо:
– Миш, ты почитай еще. У тебя лучше получается… На такое дело романтика два раза просить не надо.
В ту же минуту забубнил:
– «Была тихая, славная ночка семь ден тому назад, когда наш заслуженный поезд Конармии остановился там, груженый бойцами. Все мы горели способствовать общему делу и имели направление на Бердичев. Но только замечаем, что поезд наш никак не отваливает, Гаврилка наш не крутит, в чем тут остановка? И действительно, остановка для общего дела вышла громадная по случаю того, что мешочники, эти злые враги, среди которых находилась также несметная сила женского полу, нахальным образом поступали с железнодорожной властью. Безбоязненно ухватились они за поручни, эти злые враги, на рысях пробегали по железным крышам, коловоротили, мутили, и в каждых руках фигурировала небезызвестная соль, доходя до пяти пудов в мешке. Но недолго длилось торжество капитала мешочников…»
Несколько раз во время чтения Валя прыскала в кулак и поднимала затем восторженные глаза на Михаила, старавшегося читать как можно серьезнее.
– А вот у меня организм такой – как стемнело, значит, ужин ему подавай, – сказал Зыбунов и взял из полиэтиленового мешка кусок черного хлеба. Круто посолив его, он начал жевать, краем уха прислушиваясь к тому, что читал сейчас Михаил, и непонятно ему было, отчего смеется Валя, потому что ничего особенного в том рассказе Зыбунов не находил. Зачем только такое в книжках печатают? Разве это литература?.. Был у Зыбунова один знакомый, бывало, как выпьет, так и начнет корчить из себя шута горохового. Неужели же все, что он наболтает, сразу в книжку печатать?
Он стянул с ног унты, связал их за ушки и повесил сушиться за печкой, там же разложил портянки, а сам, шлепая босыми ногами по холодному некрашеному полу, добежал до своих нар и быстро зарылся в кучу оленьих шкур, неизвестно кем и когда оставленных в избушке. Тяжелые, почти негнущиеся шкуры грели отменно, хотя иногда начинали почему-то крепко пахнуть мочой и потом. Блох в шкурах не было. Зыбунов самолично вывел их авиационным бензином. Валя тоже спала под шкурами, и только грузчик Михаил из-за своей дурацкой брезгливости мучался ночами в спальном мешке, к утру вовсе замерзая.
«…И, сняв со стенки верного винта, я смыл этот позор с лица трудовой земли и республики.
И мы, бойцы второго взвода, клянемся перед вами, дорогой товарищ редактор, и перед вами, дорогие товарищи из редакции, беспощадно поступать со всеми изменниками, которые тащат нас в яму и хотят повернуть речку обратно и выстелить Расею трупами и мертвой травой.
За всех бойцов второго взвода – Никита Балмашев, солдат революции».
Михаил замолчал, и Зыбунов услышал, как тихо шелестят страницы перелистываемой книги, и как скребется за фанерной стеной замерзающий таракан, и как вздыхает Валя. Потом Михаил зашаркал по полу ногами, обутыми в валеночные обрезки. Загрохотали, падая, дрова, скрипнула дверца печки. Зыбунов лежал спиной к комнате, но по звукам догадывался о каждом шаге своих подчиненных. По стене прямо перед глазами Зыбунова полз таракан, разводя в стороны огромные черные усищи. Стена была когда-то выкрашена масляной краской, но теперь синий цвет почти совсем скрылся под серебристым налетом инея. Таракан полз с трудом, его тонкие ножки скользили по стене, и Зыбунов ждал, что прусак сорвется на пол, и даже хотел сам сбросить нахала на пол, но лень было высовывать руку из-под теплых шкур, и он прикрыл глаза. Те, за спиной, снова зашушукались.
Зыбунов шумно заворочался, закашлялся и повернулся лицом к комнате. Валя, скромно потупясь, что-то говорила, наверно, жаловалась на свою судьбу, а Михаил вежливо кивал и соглашался, продолжая любовно перелистывать книгу.
– Ты, Михаил, за дровами лучше сходил бы, чем глаза при коптилке портить… Да и читаешь ты каких-то, кого никто не знает. Лучше бы классику изучал! Вот был такой писатель – Стендаль. Знаешь такого? «Пармскую обитель» написал. Сила!..
– Вообще-то из французов мне больше нравится Флобер, – вполголоса ответил грузчик.
Он произнес «Фльобер», чем немало насмешил Зыбунова. Нахохотавшись вволю, он вдруг заметил укоризненный взгляд Вали и сердито бросил:
– Ну, вот что, Флёбёр, двигай-ка ты за дровами!
Чего у романтика не отнять, так это исполнительности. Встал, книжку положил под спальник и пошел в сени. Оттуда послышались глухие удары топора. Завелся, и надолго! Вот гляди ж ты – интеллигент, откуда в нем только взялась привычка к немногословной крестьянской обстоятельности. А может, просто силу некуда девать…
– Слышь, Валя! – потянувшись, спросил Зыбунов.
– Что? – быстро отозвалась радистка.
– А тебе какие книжки нравятся? Тоже Флоберы разные?
– Я стихи люблю… Асадова, например, – мечтательно сказала радистка.
– Фамилия знакомая, а стихов не помню. Почитала бы?..
– Я на память тоже не знаю. У меня в тетрадке переписаны.
– Про любовь небось, – непонятно хмыкнул Зыбунов.
– А что вы смеетесь? Очень хорошие стихи. Понятные…
– А я про путешествия книжки люблю, – мечтательно сказал Зыбунов. – Как анаконду ловили, знаешь?.. Будет настроение, расскажу. А еще фантастику люблю. Или вот у писателя Казанцева… Про то, как на Землю прилетали с других планет, – до сих пор наука бьется, а узнать ничего не может. Представляешь – понастроили разные посадочные площадки и улетели. На скалах рисунки оставили…
– Интересно…
– Не то что Флёбёры разные!
Зыбунов метким щелчком отправил потухший окурок к печке, заложил руки за голову и продолжил:
– Я и сам думал написать письмо писателю Казанцеву. Был у меня случай!..
На хозяйственной половине дома послышались тяжелые шаги Михаила, загрохотали падающие дрова.
– Миш, завари свежий чай! – попросил Зыбунов вполне миролюбиво, но романтик продолжал сердиться за «Флёбёра» и в ответ угрюмо проворчал:
– Сейчас, сейчас…
– Ну вот, вахта у меня уже заканчивалась, и часов в семь утра подошел я к окну, подышать свежим воздухом. И вдруг вижу, с востока летит что-то темное, большое. Поначалу особого внимания не придал, потом спохватился: что же там может летать, когда вся зона должна быть пустая? Звоню локаторщикам: запускайтесь! Гляжу – экран чистый. Смотрю в окно – летит!.. Здоровое, серое, по виду не то дирижабль, не то огурец такой. Позвал я из соседней комнаты синоптика. Видишь что-нибудь? Вижу, отвечает. Может, говорит, это облако, а может, и нет… И приближается это, проходит нас траверзом, а у меня, как назло, ни бинокля, ни фотоаппарата. И на локаторе – ничего!..
– А что же это было? – спросила Валя, затаив дыхание.
– Не знаю… Вначале мы думали, что это воздушный шар. Заносит их иногда от американцев, я в газетах читал. Листовки там в них или еще какая гадость. Но шар по локатору видно!.. Думаю, что это была какая-нибудь летающая тарелка, – понизив голос, закончил Зыбунов и посмотрел на радистку.
– Бред! – коротко и хлестко бросил от печи Михаил.
– Ну почему? – простодушно удивилась Валя. – Сколько еще на свете непонятного… Ученые головы ломают, а объяснить не могут.
– Для него все – бред, – поджал губы Зыбунов.
Где-то рядом заурчал мотор вездехода, в окна избушки ударил яркий свет фар, и вскоре в сенях затопали чьи-то ноги.
– Рыбаки пожаловали! – повеселевшим голосом сказал Михаил.
В избу ввалился кряжистый бородач, втащил угловато топорщащийся мешок, хрипловато крикнул с порога:
– Привет авиаторам!
– Здоровы были! – сказал второй рыбак, снимая шапку.
Оставив мешок у двери, рыбаки прошли на жилую половину, подсели к столу.
– Здравствуйте, – вяло помахав рукой, приветствовал их Зыбунов. – Миша, как там с чаем?
– Сей секунд! – весело откликнулся Михаил.
– Вы раздевайтесь, что же в полушубках потеть-то? – вежливо заметила радистка.
– Да мы ненадолго, – ответил бородач, снимая шапку, приглаживая потные слипшиеся остатки волос. На макушке светилась розовая лысина.
– Не обижай, Степанов! – сказал Зыбунов. – Без чаю не уйдешь.
– Ладно, коли так… – добродушно проворчал Степанов, расстегивая крючки полушубка.
Переглянувшись, рыбаки свалили одежду тут же, у стола.
– У нас сегодня маленький праздник намечается, – издалека повел разговор Степанов. – Окончание лова, то, се, пятое, десятое… Опять же дикого олешка Виктор подстрелил.
Второй рыбак смущенно крякнул и посмотрел на Зыбунова: знаю, мол, виноват, однако велик соблазн был, да и не узнает никто, если ты не проболтаешься.
Михаил поставил на стол кружки с дымящимся чаем, высыпал на блюдце мелко наколотый рафинад, сам подсел к столу.
– Вот мы и приехали пригласить вас всех в гости…
– Какое там веселье? – поморщился Зыбунов. – Завтра с утра борт прилетит, опять горб ломать, загружать его.
– Да если надо, мы всем кагалом завтра приедем, закидаем борт в две минуты, – сказал второй рыбак. – Делов-то…
– Понимаете, нагрузить один борт – дело, конечно, нехитрое. Оставлять без присмотра радиостанцию нельзя. Кому-то надо все время быть на связи. Михаила могу отпустить и сам, конечно, не отказался бы… Но опять же: оставить одну радистку нехорошо, и отпустить ее с вами – вызовут меня на связь, и я стану кнопки нажимать какие попало. Если ты, Валя, очень хочешь, тогда конечно…
Радистка поглядела из своего угла и тихо проговорила:
– Далековато забрались вы… Если бы поближе…
– Ладненько! – сказал Степанов. – В другой раз мы сами к вам нагрянем, а сейчас ты, Миша, собирайся, и двинем.
– Особо не засиживайся там! – с начальственной строгостью распорядился Зыбунов. – Утром чтобы на месте был, ясно?
– Доставим в лучшем виде, – успокоил его Степанов. – Бывайте!
Когда шум мотора стих вдали, Зыбунов медленно слез с нар, сунул ноги в обрезанные валенки и пошел на хозяйственную половину избы. В мешке, привезенном рыбаками, оказалось розовое, заиндевелое до сахаристого блеска оленье мясо – задняя нога и часть ребер.
– Валя, ты погляди, что нам эти браконьеры привезли! – позвал Зыбунов дрогнувшим голосом и почувствовал, как где-то внутри заколотилась жилка и сладкой пустотой заныло сердце, а руки и ноги неизвестно почему вдруг обуяла дрожь, совладеть с которой не было никаких сил.
Равнодушное молчание радистки начинало злить Зыбунова. За все время, что они провели на озере, впервые случай остаться вдвоем, без романтика, а она… Ведь точно знал Зыбунов, что с Михаилом дальше разговоров дело не пошло, чего же теперь-то?.. Если уж осталась, нечего ломаться!
– Ну, Валя, иди жарь мясцо!.. Валя… – голос Зыбунова надломился, дрогнул. – Ты чего, в самом деле? Боишься, что ли?
Он нарочито медленно принялся расхаживать по избе. Хотелось придумать что-нибудь смешное, развеселить радистку, но в голове вертелась лишь одна фраза: «Черные очи, люблю вас очень», – и больше ничего. Зыбунов остановился рядом с радисткой. Валя зябко повела плечами, закутанными в пуховый платок.
– Зря ты это, в общем… Ты не бойсь…
Он положил ладонь на затылок радистки и ощутил пальцами, как напряглась Валя. Попытался погладить ее голову, но рука была будто чужая, непослушная, пальцы запутывались в пышном начесе, и хотелось, чтобы побыстрее кончилось это неопределенное состояние. Да – да, нет – нет, и нечего ломаться!
– Пустите, я пойду мясо жарить, – нерешительно сказала Валя и мягко высвободилась из-под руки Зыбунова.
Чтобы успокоиться, Зыбунов сел на нары Михаила, достал книгу и раскрыл наугад. Строки прыгали перед глазами, расплывались, смысла в них не было никакого, а мысли приходили одна шальнее другой. «Сейчас спирт разбавлю, скажу, что и мы устроим маленький сабантуй… Музыку найдем, а там видно будет. Она вроде ничего, ей бы еще платье какое, понаряднее, туфли там… И хозяйственная…»
– Снегу принести, что ли? – сказал Зыбунов, накинул на плечи полушубок, схватил подвернувшуюся под руку кастрюлю и выбежал из избы. Звезд уже не было видно, все небо заволокли кумулонимбусы – кучево-дождевые, слоистые, – жди пургу!..
Отбежав от избушки подальше, Зыбунов набрал полную кастрюлю чистого хрустящего снега, потом осторожно подкрался к окну. Радистка мелко резала лук и чему-то несмело, застенчиво улыбалась. «Порядок, – сказал себе Зыбунов. – Теперь дело у нас пойдет!..»
В мерзлотнике Зыбунов, светя себе спичкой, выбрал рыбину пожирнее и помчался в избу.
– Валюша, устроим и мы себе пир горой!..
Глядя на него, и радистка повеселела. Зыбунов вихрем носился по избе – нарезал хлеб и сало, топором открыл банку консервированного горошка, смешал спирт со снегом и приказал:
– Валюша, делай макало [Макало – на северном жаргоне это соус для строганины, приготовляемый из томата, уксуса, специй и мелко порезанного лука], буду тебя строганиной угощать!..
И когда приправа была готова, Зыбунов расстелил на полу газету, взял рыбину за хвост, затем еще раз осмотрел стол.
– Освобождай место для строганины. И – самое главное! – разлей спирт по кружкам, чтобы все было наготове. Строганина ждать не будет! Внимание!.. Раз, два, три!..
Все последующее происходило в настолько быстром темпе, что и передать невозможно: одной рукой Зыбунов распахнул дверцу печи, а другой в ту же секунду сунул туда мороженую рыбину и, держа ее за хвост, повертел там, давая муксуну оттаять со всех сторон. Как только спинка рыбы потемнела и на ней появились первые капли оттаявшей влаги, Зыбунов вытащил ее из топки, метнулся к газете и принялся молниеносно разделывать тушку. Нож мелькал в его руках – два надреза на спине, вдоль плавника, еще два надреза по брюшку, оттаявшая кожа снялась, как перчатка, Зыбунов отбросил ее в сторону, установил рыбину на голову, уперся в нее грудью и начал состругивать ровные красные стружки с янтарными прожилками. Настрогав со спинки и с брюшка горку сахаристо поблескивавшей строганины, Зыбунов подхватил газету и почти швырнул ее на стол.
– Навались! Побыстрее, пока не растаяла, потом никакого вкусу не будет! Где моя кружка? Ну, будем здоровы!..
Зажмурившись, Зыбунов одним махом осушил пол-кружки и ошалело поглядел на радистку – вот это порция!.. Почти целый стакан. А сама выпила и лишь слегка скривилась. Лихо крякнув, Зыбунов набросился на строганину. Пододвигая радистке лучшие куски, он хватал неудачные, кривоватые стружки, зачерпывал из миски, будто ложкой, ярко-алое макало и со смаком жевал, а красная рыба с нежным хрустом переламывалась на языке и тут же таяла…
– Ну, как? – спросил Зыбунов, когда строганину съели.
– Здорово! – ответила раскрасневшаяся радистка.
– Ты только скажи, я еще сделаю… Теперь чайку попьем, передохнем малость и за мясцо примемся… Главное, не робей! Нашарь музыку какую-нибудь! Черт с ними, с аккумуляторами!.. Если нужны будут, новые затребуем, первым же бортом привезут!..
Остывший чай Зыбунов выплеснул с крыльца, вернулся в избу и заварил свежий. Приемник играл какое-то танго.
– Хорошая музыка, – похвалил Зыбунов радистку. Принялись за чай. Зыбунов украдкой поглядывал на радистку, и с каждой минутой она становилась все более привлекательной. Хмель не брал Зыбунова, и он никак не мог набраться смелости пригласить Валю потанцевать, и сразу все стало бы ясно…
– А почему вы неженатый? – спросила она и зарделась.
– Как тебе сказать… Влюбился я однажды, еще когда в курсантах был. Но что я был тогда? Сопляк, мальчишка, вроде нашего грузчика. В голове ветер, в кармане пусто. – Радистка при упоминании о Михаиле согласно кивнула, Зыбунов приободрился. – Жениться, а на что жить? На тридцать шесть рублей стипендии? Это сейчас у меня зарплата с коэффициентом, с поляркой – хватает, в общем. А невеста, понимаешь, дочка большого начальника, ей все сразу подавай. Можно, конечно, было бы пожить у ее родителей, но мне моя свобода дороже! – вдохновенно врал Зыбунов и сам в эту минуту готов был верить каждому своему слову. – Не мог я быть кому-то обязанным, не мог, понимаешь? Так я ей и сказал: уезжаю на Север, устроюсь, позову. Потерпи годик-другой. Если любишь по-настоящему, дождешься… Через два месяца она уже замуж выскочила. С тех пор я… вот, холостой… Я ростом не вышел, и черты лица у меня мелковатые, оттого все думают, что я молодой. Вот ты скажи, сколько мне лет?
– Не знаю… – сказала Валя и сочувственно вздохнула.
– Скоро тридцать два. Стыдно признаться – лысеть начал. А что поделаешь? Север… Все время в шапке хожу… Вот…
Он склонил голову над столом, показывая радистке пробивающуюся плешь, и почувствовал, как мягкая рука Вали коснулась затылка, ласково погладила.
– А ты почему не замужем? – чуть осмелев, спросил Зыбунов.
– Ой, скажете тоже! – весело смутилась радистка.
– А за меня пошла бы? Не, я серьезно… Чем плохой жених?
– А вы любите меня? – задумчиво спросила она. Зыбунов тряхнул головой и, заглянув в глаза Вали, негромко признался:
– Да, Валюша. И давно уже. Только открыться не решался.
Она широко раскрыла глаза и недоверчиво приоткрыла рот.
– Эх, как мы с тобой заживем!.. Меня скоро, может, руководителем полетов назначат. Будем на вахты вместе ходить. Годика три еще поживем здесь, за это время на материке кооператив построим, – ты не волнуйся, кое-что я за эти годы успел скопить. Нарожаешь ты мне детей!.. – со смехом произнес Зыбунов и наклонился к Вале, прикоснулся губами к ее пылающим щекам. Она не отодвинулась, улыбаясь каким-то своим мыслям… И когда Зыбунов, обойдя стол вокруг, обнял ее, она лишь прошептала:
– Не надо этого, не надо…
Но осмелевший Зыбунов опрокинул ее на нары и, задыхаясь от волнения, искал губами ее губы, а рука его шарила по талии. Валя вдруг оттолкнула Зыбунова, повернулась на бок и, прерывисто дыша, сказала:
– Не трогай меня… У меня никого не было… Никогда…
Зыбунов некоторое время растерянно глядел на радистку, а потом повеселел и стал покрывать поцелуями ее мокрое лицо.
– Глупенькая… – бормотал Зыбунов. – Это ж только в Германии не порченых девок замуж не берут, а у нас как раз наоборот… Это ж хорошо, Валюшка, родная…
Он с облегчением чувствовал, как спадает нервное возбуждение, сердце застучало ровнее, тише. Радистка плакала счастливыми и глупыми слезами, и Зыбунов изо всех сил крепился, чтобы не заплакать вместе с нею.
Ночь напролет они пролежали рядом на нарах, не раздеваясь, и рассказывали друг другу, как счастливо заживут вместе, после того как сыграют свадьбу, а сыграть ее наметили под Новый год, и заснули лишь под утро, когда пурга уже разыгралась не на шутку. Валя легла спать на свои нары, Зыбунов – на свои. Долго ворочался, поглядывая в темный угол, где ровно дышала Валя, вставал курить, надсадно кашлял и снова ложился.
Трое суток пурга со злостью швыряла в окна комья снега, назойливо стучала в дверь и ведьмой выла в печной трубе. Все эти дни пролетели незаметно в счастливой болтовне, приготовлении шашлыков из оленины, строганины и напитка «Кровавая Мэри» из спирта и томатного сока. Было весело, как во время отпуска – что хочу, то и ворочу, – жаль только, что из дома можно выйти не далее сортира, зато никто не мешал Зыбунову и Вале вдоволь наглядеться друг на друга, и целовались они почти непрерывно, пока не опухли губы.
На четвертую ночь Зыбунова разбудила Валя протяжным стоном. Он приподнялся на локте, вглядываясь в темный угол.
– Ты чего, Валюш?..
– Валера, помоги-и… – сдавленно прошептала радистка.
Вскочив с нар, Зыбунов босиком подбежал к ней.
– Что, что с тобой?
– Не знаю… Живот…
Она опять застонала, и Зыбунов перепугался. Потом он ощутил, как быстро стынут ноги на холодном полу, заботливо поправил шкуры, прикрывавшие Валю, и побежал одеваться, торопливо приговаривая ласковым голосом:
– Ничего, ничего, сейчас все пройдет… Все пройдет…
Помощи ждать неоткуда. А может, оно так-то и лучше, никого посторонних не будет, никто ничего не узнает, сами, по-семейному, как-нибудь разберемся. Печку сейчас расшуровать, чайник поставить… Где-то под нарами грелка должна валяться, кто-то в ней спирт привозил, а теперь вот сгодится по прямому назначению, и через часик все пройдет. Никто не узнает. А потом можно будет доложить, что «во вверенном мне аэропорту на озере Олений Глаз никаких происшествий не случилось»…
– Ты потерпи, потерпи чуток, Валюша… Оттаявшие поленья влажно поблескивали, и Зыбунов решил плеснуть в топку кружку бензина, затем кинул туда спичку. Грозно и протяжно загудело пламя, затрещали сырые дрова.
– Сейчас, Валечка, сейчас…
Найдя себе дело, Зыбунов на какое-то время отвлекся от неприятных мыслей – рубил дрова, заталкивал крупные щепы в топку, суетливо убирал со стола остатки вчерашнего пиршества, мимоходом съел окаменевшие куски подгоревшего шашлыка, запил холодным чаем. Потом опять забеспокоился. Все-таки ЧП. Это – выговор верный. Неприятности… Как все нескладно может получиться. О выдвижении на РП не мечтай, дай-то бог, чтоб из диспетчеров не выгнали. Если с двумя не смог справиться, как же доверить такому человеку целую смену?.. – Вот и грелка поспела! Сейчас всю боль мигом снимет…
Валя страдальчески морщилась и пыталась улыбнуться, но улыбка получалась жалкой, вымученной. Зыбунов напоил Валю горячим чаем, сам напился. Присел на нары, закурил, задумался.
Что же делать-то? Вызывать санрейс? А вдруг у нее это на полчаса? Подержит грелку, и все пройдет, а за ложный вызов самолета по головке не погладят…
И точно, минут через сорок боль поутихла. Валя смотрела на Зыбунова с благодарной преданностью. Он поцеловал ее в лоб.
День пролетел, будто в суматошном дурмане. К вечеру Вале стало совсем худо, началась рвота.
Ночью Зыбунов связался по рации с рыбаками и в осторожных выражениях начал объяснять ситуацию:
– Радист заболел, то есть временами наблюдаются приступы боли в животе… Если у вас будет возможность, привезите из ближайшего колхоза какого-нибудь медработника, как поняли?..
Из наушника в ответ слышалась неразборчивая, дребезжащая брань. Зыбунов переключался на передачу и продолжал говорить размеренно и спокойно, тщательно следя за речью и избегая употреблять имена собственные и географические названия, пока совершенно сбитый с толку Степанов не заорал в наушниках:
– Да не темни ты, перестраховщик……..! Говори русским языком, что у тебя стряслось? Ты не пьяный, часом, Зыбунов?..
В ответной реплике Зыбунов заметил, что корреспондент нарушает правила радиообмена и что разговоры могут быть подслушаны зарубежными службами радиоперехвата.
