Текст книги "В пургу и после (сборник)"
Автор книги: Владимир Зима
сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 15 страниц)
– Ну и хозяева же мы, Нина Сергеевна!.. – хлопнув себя по лбу, сказал Влас. – Харчи-то сгорели!..
Да, все продукты остались там, под обугленными развалинами, дымившимися на месте жилдома.
– Вызывай самолет, – сказал Касьянов, перейдя с Ниной на «ты». Когда они стояли друг перед другом, трясущиеся от неожиданной беды, перепачканные в саже и злые, тут уже было не до условностей этикета.
– Влас, запускай дизеля, – приказала Нина и пошла в радиорубку.
Касьянов, не дожидаясь приглашения, прошел следом.
В эфире творилось что-то невообразимое – сплошной свист и вой, Нина сказала, что это наверняка магнитная буря, связь теперь неустойчивая, начались полярные сияния, жди беды.
– Разве было сияние? – удивился Касьянов.
– Оно и сейчас висит.
Выглянув в окно, Касьянов не увидел в небе ничего примечательного – просто поверху плыли чуть светящиеся облака.
– Они всегда такие, – сказала Нина. – Какими их рисуют – красными, желтыми, они бывают очень редко, может, раз в год. А обычное сияние именно такое – зеленовато-голубое.
В это время ей удалось поймать диксонскую волну, и она прильнула к рации. Касьянов отвернулся и закурил.
Он слышал частый перестук телеграфного ключа и писк в наушниках тоже слышал, но азбука Морзе ничего не могла сказать ему, Касьянов не был радистом.
– Черт знает что!.. – в сердцах сказала Нина и швырнула наушники на стол. – Дайте мне сигарету, – все так же рассерженно попросила она Касьянова.
– Что случилось?
– Диксон штормит. Дня три аэропорт будет закрыт.
– А как же?..
– Вот так! Будем сидеть и ждать у моря погоды.
– Но ведь, кроме Диксона, есть и другие аэропорты?.. – неуверенно сказал Касьянов.
– Вся Арктика штормит, – устало ответила Нина. Хлопнула дверь, и в радиорубку втиснулся Влас.
– Чего слышно? Скоро нас будут спасать?
– На днях, а может, раньше… – сказала Нина.
– Но вы объяснили, что у нас стихийное бедствие? – спросил Касьянов.
– Ничего я не стала объяснять! Вызвала спецрейс, там поймут… Не маленькие…
Неожиданно она уронила голову на стол и заплакала, часто вздрагивая острыми плечами. Влас недовольно покосился на Касьянова, и Касьянов осторожно вышел из рубки. Затем он услышал истеричный всхлип Нины:
– Убери руки, слышишь?! Да уйди же ты, видеть тебя не могу!..
Отворилась дверь радиорубки, вышел смущенный Влас, с сожалением махнул рукой и отправился спать в комнату вахтенного метеоролога. Немного постояв в коридоре, Касьянов тоже пошел спать. Уже улегшись на свою кровать, он вспомнил, что и Гошкин абалаковский рюкзак сгорел, и деньги сгорели, и документы, теперь хлопот не оберешься, пока все восстановишь, и еще он пожалел, что в свое время не застраховал свою жизнь от несчастных случаев. Ведь агент госстраха, деловитая тетечка с черными усиками, каждое пятое число каждого месяца просит его застраховаться, а он… «приеду и обязательно застрахуюсь!».
Уже окончательно засыпая, Касьянов вдруг подумал, что он сегодня мог умереть. Мысль казалась дикой, нелепой и оттого такой тревожаще реальной, что Касьянов проснулся, сел на кровати и закурил, прикрывая огонек руками, чтобы не разбудить Власа.
Механик, видно, не спал. Ворочался, кряхтел, глухо кашлял. Затем он повернулся к Касьянову и сказал:
– А что, инженер, крепко повезло нам сегодня?.. Могли не успеть выскочить, свободно могли не успеть…
Чужой страх придал Касьянову сил, и он уже снисходительно заметил:
– Успели бы… Я думаю, что денька три голодать придется, вот это мне не нравится.
– За это не бойся. Есть карабин, ружье… Утречком уйду в тундру, подстрелю чего-нибудь, – пообещал Влас.
«Мда, приключение, – подумал Касьянов. – Будет о чем рассказать». И с этой мыслью он уснул.
Два дня подряд Влас ходил в тундру с ружьем и карабином, все надеялся встретить медведя или хотя бы куропатку, но живность будто вымерла. Нина и Касьянов безвылазно сидели в метеодоме, изредка выходили к «Гамме», Касьянов бегло проглядывал показания приборов и успокоено захлопывал крышку – генератор вошел в режим, делать больше было нечего. Сеансы связи не приносили ничего утешительного, на Диксоне мела пурга и по прогнозу циклон смещался к северо-западу, так что вскоре и над островом должна была испортиться погода. Наутро после пожара Нина раскопала среди мокрых обуглившихся бревен кастрюлю с почерневшей солью; находке обрадовались, оставалось дело за малым – надеялись на охотничье умение Власа, но за два дня он смог промыслить лишь маленького, с девичью ладошку, горностая. Шкурку Влас аккуратно снял, принялся выделывать, а тушку разрубили на три части и сварили.
За эти дни Касьянов зарос, но от предложенной Власом опасной бритвы отказался. Нина поглядывала на Касьянова с бабьей жалостью, и ему это было приятно.
Утром третьего дня, когда Влас, напившись кипятку, снова отправился на охоту, Нина подсела к Касьянову, гревшему руки у печи, и негромко начала рассказывать про свою жизнь – как училась в школе, мечтала стать геологом, потом влюбилась, поступила в гидрометтехникум, это под Москвой, двадцать минут на электричке, город Железнодорожный, и как вышла замуж, родила дочку, а с мужем разошлась, и теперь дочка живет с мамой, на материке, а Нина зимует на островах. Касьянов слушал, сочувственно морщился, изредка успокаивающе говорил: «Ничего, ничего, еще вся жизнь впереди…» – а сам думал о том, что как-то так по-глупому получается, что одни только разведенные женщины и встречаются ему в жизни. Может, их так много теперь развелось? Чего же им не хватало в той жизни, при муже, в семье?.. Может быть, самостоятельности? Ведь если поглядеть, то и Ирина, и Лида, и эта Нина – вполне самостоятельные женщины, каждая из них достаточно эмансипирована, может работать наравне с мужчинами, и даже лучше, на работе все их ценят и уважают, а личная жизнь трещит по швам, больше трех лет ни одна не выдержала, почему же это?.. А может, мужчины теперь стали не такие? Черт их разберет, этих женщин! Сами не знают, чего хотят.
Касьянов вспомнил Лиду и как он полгода не приходил к ней, а потом случайно встретил в городе, узнал, что она все это время болела, вначале ларингит, потом бронхит, воспаление легких, потеряла голос, думала, что придется бросать работу, но начала заниматься по специальной методике, и голос начал восстанавливаться; у нее был прекрасный голос, сильный, низкий, пробиравший до костей; когда Лида пела, у Касьянова мурашки по спине бегали, и она никогда не пользовалась ни ревербератором, ни другими электронными штучками, пела в обыкновенный микрофон, с примитивным усилителем, а могла и вовсе без микрофона, какую-нибудь цыганщину, это в ресторане ценилось… За полгода, что болела, не позвонила ни разу, ни о чем не попросила, а ведь ей несладко приходилось, и Белка на руках, и сама нездорова… После той встречи на улице Касьянову было неловко появляться в ресторане – вдруг она еще на больничном?
Касьянов досадливо поморщился, не хотелось ему вспоминать про Лиду, про Белку, на душе становилось гадко, он чувствовал себя подлецом и пытался успокаивать себя: «В конце концов, могла бы и позвонить! Что же, не приехал бы разве?..» А может, и она этого боялась – позвонит, а он не приедет?.. Стало еще муторнее, Касьянов полез за сигаретами, но пачка была пустой.
– Жаль… И сигареты сгорели, – сказал Касьянов. Нина подняла голову, внимательно поглядела на Касьянова и поняла, что он не слышал, что она ему говорила, думал о чем-то своем, а ведь соглашался, даже головой кивал и морщился, будто сочувствовал. Поднявшись с кровати, Нина достала откуда-то сверху, чуть ли не с дымохода, пачку папирос «Лайнер», заговорщицки подмигнула – мой запас – и отдала Касьянову.
Они закурили вместе, дым втягивало в узкую щель над печной дверцей, сизая лента вилась в красноватых отсветах пламени и казалась плотной, бесконечной, как лента фокусника. Повернувшись к Нине, Касьянов заметил мокрые полоски на щеках, припухшие глаза; оказывается, она все это время беззвучно плакала, а он, задумавшись, даже не замечал чужой боли. Касьянов протянул руку и ладонью вытер слезы, Нина доверчиво прижала ладонь ко лбу, притихла.
– Успокойся, все будет хорошо… – сказал Касьянов.
– Что будет хорошо? – грустным голосом, в котором еще слышались слезы, спросила Нина. – Что – хорошо?.. Мне уже тридцать два, ты понимаешь? Я уже старуха, старуха, что может быть хорошего?..
Касьянов осторожно убрал ладонь с ее лба, поднялся и прошелся по комнате, впотьмах натыкаясь на табуретки, задел угол стола, толкнул дверь и вышел в коридор.
– Гена!.. – негромко позвала Нина.
Касьянов торопливо прошагал по коридору к выходу и хлопнул дверью.
…На Диксоне в радиометеоцентре Касьянову выдали все необходимые справки, в акте даже указали, что он проявил мужество на пожаре, хотя никакого мужества не было, – повезло, успели выскочить из горящего дома. Денисенко с чувством пожал ему руку на прощанье, из какого-то своего фонда выдал двести рублей и усадил на самолет, который летел до самой Москвы без пересадок. И сразу же будто ушло в никуда гнетущее ощущение собственной беспомощности, и Касьянов почувствовал, что начинает жить в прежнем бешеном ритме, и голова уже была забита предстоящими заботами, а та неделя на острове показалась далекой, и все, что произошло, представлялось будто бы со стороны, что это кто-то другой жил там, а Касьянов смотрел на ту жизнь, как на киноэкран, и пропадали какие-то важные подробности, изображение временами размазывалось, время смещалось, так что не сразу вспоминалось, какое событие следовало за каким. Вечером пришел Влас, принес убитую нерпу, ее долго варили, весь метеодом провонял ворванью, нерпу резали на куски и ели руками, посыпая черной солью. Нина задумчиво глядела на Касьянова, а потом, тряхнув головой, вдруг сказала:
– Влас… Ты еще не передумал жениться на мне?
Влас сказал, что никогда не передумает, и побежал в соседнюю комнату, притащил гелиограф, его тут же вскрыли, там был чистый спирт, и устроили свадьбу. Нина пила не хмелея, что-то даже порывалась петь, а в завершение вечера крикнула Касьянову, чтобы он убирался из комнаты, и Касьянов свернул матрац и ушел в закуток, где хранились какие-то приборы, и всю ночь ворочался, а за стеной продолжалось веселье, от которого почему-то хотелось выть и лезть на стенку. А утром прилетел самолет, и все кончилось. Касьянов улетел на Диксон и почти сразу же, как только были оформлены все бумаги, вылетел в Москву.
Впервые в жизни он летел налегке, даже без портфеля, в одном ватном климкостюме. Стюардессы смекнули, что Касьянов потерпел какую-то неудачу, и обхаживали – принесли целых три аэрофлотовских завтрака, бутылку минеральной воды, устроили на тихое место в самом хвосте самолета, где ему никто не мешал отсыпаться.
В собственную квартиру Касьянов попал при помощи дворника. Позвонил Ирине, она сказала, что каждый вечер смотрит программу «Время», но в Одессе сплошь дожди, и лучше поехать в Крым. Касьянов попросил ее приехать, но она не могла, к ней пришел ученик, она готовила какого-то оболтуса к вступительным экзаменам, он провалился уже один раз и теперь собирался поступать на вечернее, там экзамены в сентябре.
На следующий день в КБ Касьянов узнал, что с Диксона была очень хорошая радиограмма, «Гамму» приняли хорошо, так что за сентябрьский план можно было не беспокоиться, да и за квартальный план тоже, так что он не подвел свое предприятие, и вопрос о назначении его начальником группы будет решен в ближайшее время.
В бухгалтерии вышла заминка, потому что Касьянов не мог представить авиабилеты, и ему хотели оплатить расходы только железнодорожным транспортом, но в конце концов выяснилось, что железной дороги до Диксона еще нет, оплатили самолетом, хотя строгая блюстительница финансовой дисциплины все-таки урезала расходы. Касьянов по привычке написал в отчете сумму суточных из расчета два шестьдесят, а оказалось, что это сельская местность, командировочных полагалось меньше, зато там причитались какие-то северные, полевые, полигонные, так что в результате получилось даже больше, чем ожидал. В тот же день Касьянов после работы отправился в магазин и купил себе новый спиннинг вместе с набором блесен. Наборчик был так себе, ничего особенного, но в нем были четыре зеленовато-сизых блесны с красными точечками, а кто-то говорил, что крымские судаки прямо-таки по-сумасшедшему бросаются на эти блесны.
СКОРО ПРИДЕТ ЛЕДОКОЛ
Три дня назад с Диксона поступила радиограмма о том, что к острову идет ледокол.
Полярная станция живет ожиданием. Ледокол везет новые приборы, уголь, продукты, топливо для дизель-генераторов.
Четыре зимовщика ждут смену.
Месяц назад сюда шел теплоход ледокольного типа «Кооперация», знаменитая «Кооперация», на которой Юхан Смуул писал свою «Ледовую книгу». Однако ледяные поля Арктики оказались покрепче антарктических айсбергов. Они не пропустили судно, изрядно покорежив обшивку. «Кооперация» уползла в Бакарицу зализывать раны, и теперь к полярной станции пробивается мощный «Киев».
По вечерам свободные от вахт полярники подолгу гуляют на берегу. Вроде бы без причины, просто так гуляют. Погода подходящая – ветер слабый, температура около нуля. Обычный август…
Прогуливаются зимовщики, или сидят на скамейке, или выбегают из жилдома «покурить на свежем воздухе», а сами все смотрят и смотрят на юго-запад, откуда должен появиться долгожданный ледокол.
На исходе третьего дня гидролог Левченко заметил на облаках отсвет прожекторного луча и громким криком оповестил всю зимовку:
– Ого-го-го!.. Ледокол! На горизонте! Эге-гей!..Тут уж не выдержали даже вахтенные. Жилдом и метеодом мигом опустели. Все сбежались на берег к гидропосту и смотрели, не отрываясь, на то место, куда показывал Левченко, – и впрямь на хмурых стратокумулюсах качался небольшой светлый кругляш.
Закричали разом, загалдели, в воздух полетели шапки, кто-то на радостях разрядил в воздух карабин, кто-то пустил зеленую ракету…
А свет мигнул и пропал.
Разочарованный вздох легким облачком вырвался из шести могучих грудей.
Когда на берег прибежал запыхавшийся метеоролог Жуковский, полярники уже начинали расходиться.
– Чего шумели-то? – спросил Жуковский.
– Ледокол померещился… Вроде как по облакам прожектором шарил.
– Я-то думал, нерпа или медведь… – разочарованно протянул Жуковский.
– Тебе бы только жратву! – огрызнулся Левченко. – Ледокол на подходе.
– Мне-то какая радость с него? Тебе на нем домой идти, на материк, а мне только горб надрывать на авральной разгрузке…
– Молодой ты или глупый? – удивленно спросил Левченко. – И кто только тебя, такого, на остров пустил?.. Тебя бы лет пять еще надо на Таймыре держать, где харчи за свой счет…
– Кому надо, тот и пустил. Тебя не спросили! Жуковский повернулся и, хрустя мерзлым песком, пошел на метеоплощадку устанавливать прожектор для определения высоты облачности.
На полярной станции Жуковского все недолюбливали, и он знал это. С первых дней зимовки на острове так получилось– поругался с кем-то из-за какой-то мелочи, с того и пошло… Самая серьезная ссора произошла перед Ноябрьскими праздниками. В тот день по графику должен был стоять вахту именно Жуковский. Он не протестовал, ни с кем не собирался меняться – оплата за праздничные вахты идет в двойном размере, а на острове, что праздник, что будни, один черт… Однако на общем собрании начальник станции распорядился: все будут работать в праздник поровну, по четыре часа, чтоб никому не было обидно. В общем-то, почти на всех островных станциях так и поступают, но Жуковский принял реплику начальника только на свой счет и решил, что у него хотят отнять пять шестых доплаты. Он встал и сказал, что ни в чьей помощи не нуждается и суточную вахту сможет отстоять сам. Вся зимовка возмутилась и дружно проголосовала против.
После того собрания Жуковский замкнулся в себе, иногда даже к общему ужину не выходил, предпочитая съедать свою порцию позже всех, в одиночестве. Остальные зимовщики делали вид, будто ничего не произошло, но первыми к примирению не стремились.
И теперь вот все радуются приходу ледокола, а за Жуковским никто не пришел, никто не позвал его на берег…
Обиженно бурча, он включил прожектор и начал устанавливать его строго перпендикулярно к поверхности. В это время на берегу снова закричали, зашумели.
Жуковский выключил прожектор. Крики смолкли.
– Эх вы, грамотеи! – сказал Жуковский, в сердцах пнул ногой прожектор и пошел в жилдом.
Через полчаса все успокоились. Радист после долгих безуспешных попыток все же связался с ледоколом и узнал, что «Киев» стоит у края поля мощного пакового льда, в двухстах километрах от острова, тычется носом в старую крепкую льдину, как слепой кутенок, но поле не поддается и, по всей видимости, придется обходить его с запада, а пока что капитан ждет результатов самолетной ледовой разведки.
За ужином в кают-компании метеорологи долго спорили, пытались объяснить появление света рефракцией в облаках, отражением от льда и чуть ли не космическими силами, искривившими луч…
Ледокол пришел через неделю. Во время авральной разгрузки Жуковский сломал руку, и его отправили на материк.
Я встречал его в Москве. Он работает техником-синоптиком в аэропорту. Свою неудачную зимовку вспоминает со смехом и очень любит рассказывать, как ему удалось разыграть всю станцию при помощи прожектора для определения высоты облачности.
ВИЗИТ ДАМЫ
Вторник зимовщики называли разгрузочным днем – на камбузе дежурил Панкратьев. То, что он умудрялся приготовить из обычных концентратов, трудно было назвать едой. Механик Самойленко называл это варево «концентрированной отравой». К счастью для остальных полярников, Панкратьев работал по увеличенной программе и дежурил на камбузе всего раз в неделю, в то время как остальным выпадало по два дня. Панкратьев готовился к антарктической экспедиции, и с разрешения радиометеоцентра он вдобавок к метеонаблюдениям вел программы гляциологическую, магнитологическую, а также сокращенный цикл наблюдений за солнечной активностью. Сокращенный – потому что солнце и летом крайне редко показывалось из-за сплошной облачности, а с осени до весны оно лишь предполагалось где-то за горизонтом.
В тот вторник Панкратьев приготовил «особо питательную овсяную кашу». Когда он поставил котел на стол в кают-компании, Самойленко потребовал, чтобы Панкратьев ел первым, а остальные полярники – минут через сорок, когда должно было выясниться окончательно, съедобно ли это блюдо вообще.
Панкратьев покорно зачерпнул ложкой тянущуюся, будто резина, кашу, принюхался, облизнулся и проглотил продукт. Затем он задумался на минуту и снова полез ложкой в котел.
– Была не была! – отчаянно воскликнул самый опытный из зимовщиков, начальник полярной станции Александров, и тоже потянулся к котлу.
Благодарно глянув на начальника, Панкратьев засуетился, уступая ему место, и – раздался негромкий звон. Панкратьев уронил ложку.
– Верная примета – скоро женщина придет, – меланхолично заметил метеоролог Зайцев и зачерпнул кашу своей деревянной ложкой.
Суеверие Зайцева давно уже никого не удивляло, а скорее служило поводом для шуток и розыгрышей, без которых невозможно было бы два года зимовать на «карандашной точке в океане».
Но вот что странно – приметы Зайцева, как правило, сбывались. Встал он однажды утром с левой ноги, а вечером пришла радиограмма: жена дочку родила. В другой раз увидел паука на стене и сказал, что эта примета – к письму. И ведь точно, в тот же день прилетел самолет, сбросил мешок с почтой. А когда Зайцев прошел под лестницей и вспомнил, что у американцев это считается дурной приметой, до тех пор не успокоился, пока не пересолил жаркое, дежуря на камбузе.
– Но уж теперь-то ты наверняка ошибся, – сказал ему Самойленко. – Нас на острове, как ни крути, всего четверо. И все, если приглядеться, мужчины. До ближайшей женщины восемьсот километров… Может, запоздала твоя примета? Может, ты имел в виду бухгалтера Храмцову, которая прилетала с инспекцией, – с этим я не спорю. Но инспекция улетела три дня назад, а такого случая, чтобы в один месяц на острове садились два самолета, кажется, еще не бывало. Как, Петрович?
– Не бывало, – подтвердил начальник полярной станции.
В ответ на это Зайцев только хмыкнул и пожал плечами – дескать, я тут ни при чем, все приметы…
«Особо питательную овсяную кашу» тут же дружно постановили выкинуть на помойку, попили чаю с бутербродами и прикончили килограммовую банку тушенки из НЗ, благо строгая инспекция еще не скоро прилетит на остров…
После завтрака Панкратьев сменил на вахте Зайцева, расписался в журнале «сдал – принял» и пошел на метеоплощадку, путаясь в длинных тяжелых полах тулупа, надетого поверх полушубка.
Уже на крыльце жилдома Панкратьев почуял неладное – островной пес Шарик, глупый и добрый, жалобно скулил и норовил прорваться в коридор. Панкратьев носком унта столкнул его с крыльца в сугроб и приказал идти рядом, но Шарик жался к дому и вперед не шел.
На всякий случай Панкратьев проверил, не замерз ли затвор карабина, вновь закинул его за спину и зашагал по натоптанной тропинке.
Не успел он сделать и десяти шагов, как вдруг услышал недовольное урчание, чавканье и возню. Звуки доносились из-за сарая с имуществом механика Самойленко. Панкратьев сдернул с плеча карабин и осторожно выглянул за угол.
По помойке разгуливал здоровенный белый медведь, уплетая за обе щеки «особо питательную овсяную кашу, витаминизированную».
– О-го-го, – сказал себе Панкратьев, отступил на шаг назад и остановился, сдерживая мелкую дрожь в разом ослабевших ногах. Собравшись с силами, Панкратьев стал осторожно пятиться задом, держа карабин наизготовку и не спуская глаз с сарая.
В спину ему подул ветер. Панкратьев с ужасом услышал, как медведь зарычал угрожающе и сердито. «Учуял… Как пить дать учуял… Если полезет, буду стрелять», – решил Панкратьев и замер, переводя дух.
Медведь вышел из-за угла сарая, встал на задние лапы и пошел прямо на Панкратьева.
Он подходил все ближе, уже видны были примерзшие к густой шерсти остатки «каши овсяной, особо питательной, витаминизированной»…
Панкратьев жал на спусковой крючок и с ужасом чувствовал, что крючок не поддается ни на миллиметр. «Замерз!.. Теперь хана!..» Потом он все же сообразил спустить предохранитель и без остановки выпустил в медведя всю обойму.
Медведь с ревом рухнул, не дойдя до побелевшего Панкратьева каких-нибудь пяти-шести шагов.
На звуки выстрелов из жилдома выбежали все зимовщики, на ходу перезаряжая оружие – кто карабин, кто ракетницу… Шарик, заметно осмелев, крутился у всех под ногами.
– Он… он с помойки… на меня… – заикаясь, объяснял Панкратьев.
– И ему твоя каша не по вкусу пришлась, – сказал Зайцев.
А Самойленко добавил:
– Ты бы потерпел еще минут десять, он бы сам загнулся от такой еды. И патроны сэкономил бы…
Постояли над убитым медведем, полюбовались красавцем, пока не озябли в свитерах на ветру, да и отправились в кают-компанию составлять акт об уничтожении 1 (одного) белого медведя, напавшего на вахтенного радиотехника-гидрометеоролога Панкратьева И. В. в момент исполнения последним служебных обязанностей.
Если бы медведь не нападал, то за убийство хозяина Арктики пришлось бы Панкратьеву заплатить штраф, пятьсот рублей, да и неприятностей было бы… А так, конечно, можно считать, просто повезло – и жив остался, и никаких взысканий, и шкура – вот она, красавица. Месяц придется потрудиться, выделать. Жаль, конечно, что нет на острове настоящих дубильных веществ, шкурки песцов обрабатывают по-дедовски – мочой, хлебной закваской, – но зато после зимовки на материке будет в квартире мягкий коврик для спальни…
Всю дорогу на метеоплощадку и обратно Панкратьев только и думал о том, как будет выделывать шкуру, чуть не забыл сменить ленту в самописце магнитографа. Возвращаясь в жилдом, случайно бросил взгляд на торосы и заметил промелькнувшую там белую тень. Два медведя в один день – это уж слишком…
Не веря себе, Панкратьев снял с плеча карабин и остановился, прислушиваясь к каждому шороху. Тень не появлялась.
И тогда Панкратьев решил, что ему просто померещилось, а чтобы не оставалось совсем уж никаких сомнений, выпалил два раза в воздух и вновь замер. Из-за торосов выбежал медвежонок и стал улепетывать в сторону моря, смешно виляя желтоватым грязным задком.
– А ведь точно – дама приходила! С сынком!.. – прокричал Панкратьев выбежавшим на крыльцо зимовщикам. – Во-он туда побежал, глядите!.. Шустрый малышок!..
– Большой медвежонок был? – озабоченно спросил начальник полярной станции, когда Панкратьев подошел к дому.
– Да нет, не очень… С теленка.
– Слушайте, мужики… А ведь была радиограмма из Архангельского зоопарка. Они просили отловить для них одного малыша, – задумчиво прищурившись, сказал начальник. – Что, если нам попробовать?
– Мы его враз словим, – уверенно сказал Зайцев. – Была мне такая примета – ночью кошка снилась. И я все думал, к чему бы это, а оказывается, это к тому, что мы медвежонка словим. Как кошка мышку.
– Тебе всегда что-нибудь снится. Особенно на вахте, – сказал Самойленко, и Зайцев обиженно поджал губы.
– Да что там рассусоливать! – разгоряченный охотой, возбужденно прокричал Панкратьев. – Он к своей мамке еще раз придет, а тут мы на него – аркан!
– Четыре здоровенных мужика да чтоб не связали малыша?! – храбро заметил Самойленко. – Я сейчас сделаю одно приспособление… Не простой аркан, а каким долгане олешек ловят– маут. Я видел как-то на Таймыре…
Маутом его не возьмешь. Ты сделай не петлю, а кольцо такое, с двух сторон чтоб можно было схватиться. По двое возьмемся, авось осилим, – сказал начальник.
– А мишку пока трогать не будем, – согласился Панкратьев. – Потом шкура примерзнет, снимать будет неудобно, но уж помучаюсь ради общего дела…
Едва успев отправить радиограмму с метеосводкой на Диксон, все четверо залегли в снег неподалеку от медведицы, держа наготове охотничью снасть. Ждать пришлось около часу, все успели порядком замерзнуть в легких полушубках, когда наконец медвежонок вышел из-за торосов и уселся в скорбной позе возле бездыханной туши. Подавленный горем, он, казалось, не замечал ничего вокруг и позволил зимовщикам подойти и набросить на шею веревочное кольцо. В петлю попала и левая лапа, которую маленький умка поднял вверх, лениво отмахиваясь от непонятной веревки… Затем петля соскользнула на грудь…
– Тяните там! – не сдержался Панкратьев и вскочил на ноги. – Раз-два, взяли!..
Зимовщики дружно потянули за оба конца веревки, стягивая петлю. Медвежонок будто бы проснулся, недобрым взглядом окинул мужчин, поцарапал лапой горбатую грудь, пошевелился, пытаясь высвободиться, и неторопливо встал. А затем, неожиданно рассвирепев, принялся мотать едва живых от страха полярников из стороны в сторону, только снежная пыль полетела. Через минуту Зайцев и Панкратьев, не удержавшись на ногах, выпустили свой конец веревки, а начальника станции и механика Самойленко медвежонок проволочил по снегу метров триста, пока и они не отцепились, и убежал в торосы, обиженно поскуливая.
У туши медведицы умка снова появился уже на исходе дня.
На этот раз полярники были хитрее – один конец веревки они привязали к вездеходу, и против железной машины мишка не устоял. Боролся он изо всех сил, но скоро выдохся и лег на разрыхленный снег, покорно и равнодушно прикрыв глаза.
Стали думать, что с ним делать дальше. Помещения особо подходящего для медведей на полярной станции не предусмотрено – едва-едва склады удалось разместить. И в жилдом такого гостя тоже не пригласишь…
Самойленко вспомнил, что за угольным складом, заваленная снегом, лежит пустая емкость, кубометров на восемь, огромный цилиндр с двумя люками на торцах. Когда-то, года три назад, эту цистерну завезли пароходом на остров для какой-то научной надобности. Кто-то из ветеранов рассказывал, как маялись, пока доволокли от береговых скал до полярной станции. А кто-то высчитал, что каждый килограмм той цистерны стоит почти девяносто рублей – за перевоз набежало. Цистерной так ни разу и не попользовались – что-то забыли к ней завезти, а потом программу сократили, и про емкость все забыли. Последняя инспекция даже в ведомость инвентаризации ее уже не вносила.
И провалялась бы эта бочка без дела еще лет двадцать, пока вовсе не проржавела бы – ведь вывозить с острова ее еще дороже, чем привозить! – если бы не Самойленко… Хозяйственный хохол, самой завалящей штуковине найдет применение.
Напившись чаю (предвкушая царский ужин из свежей медвежатины, в тот день вовсе не обедали), полярники отправились на задворки станции уговаривать медвежонка временно пожить в цистерне, пока не прилетит за ним самолет с клеткой, со специальными ремнями или еще с чем-нибудь таким, безопасным… Зайцев предположил, что в мишку выстрелят специальной пулей се снотворным и он проспит до самого зоопарка.
– Нам бы таких пуль хоть баночку, – вздохнул Самойленко, покосившись на медвежонка.
– Дельное предложение, – согласился начальник полярной станции. – Надо будет отправить такую радиограмму.
Дружно взялись все зимовщики за один конец веревки, крякнули, потянули. Медвежонок без видимой охоты поднялся и понуро побрел следом за победителями. Самойленко открыл заржавевшие люки и, пока три человека держали один конец веревки, быстро протащил второй конец через цистерну и вылез, жестами подзывая зимовщиков к себе. Ухватились за веревку, общими усилиями удалось подтащить медвежонка к люку. Самойленко необычно ласковым голосом позвал:
– Иди, иди ж ты сюда, иди, дурачок малый…
Медвежонок заглянул в черный проем люка, рявкнул, и гулкое эхо рявкнуло в ответ так, что маленький хозяин тундры испуганно отпрянул назад, дернулся, и… полетели здоровенные мужчины вверх тормашками, чертыхаясь и матерясь, потирая синяки и шишки. С трудом поднявшись, отыскали в снегу рукавицы и шапки, начали все сначала.
Лишь с третьей попытки, опять-таки вездеходом, удалось затащить медвежонка в тесную металлическую бочку. В приоткрытый люк Самойленко набросал снега, кинул кусок мяса, и успокоился медвежонок, затих.
А начальник полярной станции отстучал на Диксон радиограмму: так, мол, и так, поймали, согласно запросу, медвежонка, высылайте самолет за счет Архангельского зоопарка да с тем же самолетом передайте на остров ящик шампанского, в счет будущей премии.
На ужин начальник полярной станции лично приготовил отбивные из медвежатины. Ели все да похваливали. А громче всех – Панкратьев, благодаривший судьбу за избавление от кухонного наряда.
Медвежонку тоже сделали деликатес – сосульку из сгущенки. Решили, пусть привыкает к цивилизации.
