Текст книги "Дети Ивана Соколова"
Автор книги: Владимир Шмерлинг
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 14 страниц)
Глава шестая
СРЕДИ БОЙЦОВ
Самому сейчас не верится – неужели это все так и было?!
Всем известно, какие тяжелые бои шли за Мамаев курган. Мы жили в самом пекле. Второго такого еще не было на земле. Со всех сторон подошел фронт к подножию кургана.
Позиции наших бойцов каждый день менялись. Александра Павловна и Вовка и то, должно быть, путали, где штаб дивизии, а где батальона. Все было рядом.
До нас уже и немецкий разговор доносился. И не я один, но и другие гражданские люди все это видели и пережили.
И тогда больше всего удивляло сталинградских воинов, что на самой первой линии, в земляночках и блиндажах, встречали о ми женщин с малыми детьми.
У Феклы Егоровны всегда была наготове иголка с ниткой – зашить бойцу рваную гимнастерку.
В блиндаж приносили раненых. Одни подползали сами. Другие, бледные, шли в рост, но, не осилив последние метры, падали, теряя сознание у самого блиндажа.
Александра Павловна и Вовка теперь уже не перебегали, не пригибались к земле, а ползли по-пластунски. Они тянули раненых на плащ-палатках и шинелях.
Юлька и Агаша притихли. Только Павлик ни с чем не считался.
Фекла Егоровна качнет его разок-другой, а сама спешит к раненому, снять с него окровавленную рубашку. Она часто смазывала раны рыбьим жиром. Смазывала и шептала:
– Сынок, потерпи, потерпи, родной.
Не раз я замечал: Фекла Егоровна успокаивала людей, а у самой в глазах слезы. Добрая она, каждому хотела сказать что-нибудь хорошее.
Разные раненые бывали. Некоторым и больно, а они посмеивались. Один пришел, говорит:
– Ой, в сердце! Моя Дунька не узнает, что меня убило.
А Фекла Егоровна ему:
– Врешь, не помрешь; если бы в сердце, так бы не стоял.
Я стал замечать, что Фекла Егоровна и строга бывает: «Нечего нюни распускать, у тебя пустяк!» Или скажет уверенно: «Раз кость цела, мясо нарастет».
Однажды Александра Павловна притащила на плечах раненого. Оставила его, а сама обратно, на склон кургана.
Боец все рассказывал о себе. Был он пчеловодом, поэтому про пули и осколки сказал: «Жужжат они и кровь собирают».
Он все хвалил какого-то сибирского пчеловода, который орденом Ленина награжден, и говорил о том, что, если останется жив, тоже с одного улья тридцать пудов меда возьмет.
Он схватил Феклу Егоровну за руку: «Дай я тебя поцелую!» А потом застонал. Видно, стало ему тяжело, и он приуныл, замолчал.
Фекла Егоровна очень расстроилась. За всех страдала она. Бывало, как загрохочет особенно сильно, сядет у самой двери, словно для того, чтобы всех нас прикрыть и защитить своим телом от осколков.
По временам страшно хотелось спать, вытянуть ноги, примоститься, свернуться. А приходилось сидеть.
Я бывал доволен, когда удавалось расправить руки или упереться ногами в стенку. Устроишься кое-как, но ненадолго. То чувствуешь над головой чью-то ногу, то в живот упирается чей-то локоть.
Хлеба, который испекла Александра Павловна, уже давно и в помине не было.
Придет кто в первый раз, увидит все наше большое семейство, спросит:
– Как же это вы здесь остались? Александра Павловна не любила такие расспросы, – то ничего не ответит, а то коротко скажет:
– На вас надеемся!
Однажды смотрел на нас один боец, смотрел, а потом сказал своему товарищу, словно вырвалось у него:
– Вот так где-то и наши.
Много людей перебывало в нашем блиндаже. Приходили совсем усталые, молчаливые, вбегали, обтирая пот с разгоряченного лица. Я понимал, что им на кургане очень жарко. Они остывали после боя, снимали сапоги, разматывали портянки, переобувались.
Автоматчики набивали патронами круглые диски. Я как-то поднял такой диск, и он показался мне очень тяжелым.
Тем, кто никогда раньше не бывал в нашем городе, Александра Павловна и Фекла Егоровна любили про Сталинград рассказывать, и Юлька старалась свое словечко вставить про то, как она с отцом побывала в цирке Шапито, и про слона, который не «кукуировался».
Бойцы приносили нам сухари, гороховый концентрат и угощали кусочками сахара весь наш «детский сад». Кроме того, мы грызли, как морковку, сырую тыкву.
Я любил слушать, как бойцы про свои письма рассказывали. Один снайпер письмо прочитал и тут же молча передал своему товарищу. А тот только взглянул и сразу же с Феклой Егоровной поделился:
– Посмотрите на него, теперь петухом ходить будет: у него сын родился.
Фекла Егоровна сразу же снайпера поздравила. Я так и знал, что она прослезится.
Другой боец прочитал в письме, что грибов много уродилось, а Фекла Егоровна заметила: «Раз грибов много, война еще продлится». Я и подумал: «Если так, пусть лучше никогда на свете грибов не будет».
А самое главное, понял я, что уже давно должен был с помощью Шуры написать своему папе, но тут же с горечью подумал: а куда писать?
И письма нам читали и фотокарточки показывали.
Фекле Егоровне все жены, подруги и детишки нравились. Один связист, часто бывавший в нашем блиндаже, достал из кармана маленькую фотокарточку: – Вот мой альбом!
Мы увидели лицо молодой женщины с большими глазами. И платье ее было в крупных горошинах. Должно быть, они тоже были синими, как на мамином платье.
– Жена, Надюша! Моей старушке двадцать два года, – сказал связист и бережно спрятал фотокарточку. С плоскогубцами он побежал «на линию».
– Какая красивая эта Надюша! – сказала Фекла Егоровна.
На этот раз я вполне с ней был согласен и решил, если вернется связист, попрошу его еще раз показать: «альбом».
Как жаль, что Фекла Егоровна не видела мою маму!
Глава седьмая
ОРЛОВ И ЕГО СТЕРЕОТРУБА
Запомнился мне один артиллерист. Как я обрадовался, когда увидел у него хорошо знакомую мне вещь! Он вытащил из футляра бинокль и стал протирать стекла. Я подсел к нему и попросил:
– Можно посмотреть?
– Отчего же нельзя? – сказал артиллерист и протянул мне бинокль.
Я держал его в руке и сразу же вспомнил наш маленький, который остался дома. А это был настоящий военный бинокль. Только бы не уронить. Я посмотрел в него, но ничего не увидел. Тогда я отодвинулся, перевернул бинокль и приложил к глазам большие стекла, наводя их на рукав артиллериста, – там на нашивке перекрещивались серебристые стволы, – но опять в глазах только запрыгали темные круги.
Я огорчился, а артиллерист сказал:
– Держи крепче.
Я встал на ступеньку и снова посмотрел в бинокль.
Он вывел меня из блиндажа. Я встал на ступеньку и снова затаив дыхание посмотрел в бинокль. Артиллерист же подкрутил его у меня в руках.
Бинокль сразу ожил; его трубки то раздвигались в стороны, то отодвигались вперед и назад. Наконец-то я прозрел и увидел перед собой крупные ветки кустарника; колеса вагонов, стоявших на пути, сразу же ко мне приблизились – того гляди, попадешь под вагон.
Я бы долго еще смотрел не отрываясь, но Фекла Егоровна позвала в блиндаж.
Это было только начало моей дружбы с артиллеристом. Он не спешил, сказал, что пробудет у нас до самой темноты. Я не сводил с него глаз и особенно интересовался его имуществом. На койке лежал еще один футляр в чехле. Он принес с собой катушку провода и что-то завернутое в плащ-палатку.
Вовка все рассказывал артиллеристу про курган, ложбинки и овражек, а тот даже карту на коленях разложил: то Вовку спросит, то на карту посмотрит. Вовка же то и дело подскакивал к Фекле Егоровне и шептал ей на ухо так, что всем было слышно:
– Он на огневых сидеть не любит. Он разведчик самый главный и знаменитый.
– Ну уж и знаменитый! – удивился артиллерист и сам рассказал Фекле Егоровне, что он из Москвы, там и родился, а дома уже давно не был. Должен был осенью сорок первого года в Москву вернуться, а тут война началась.
Фекла Егоровна его о родных расспросила и посочувствовала.
– Вот бы матери на тебя поглядеть! – сказала она и так сама взглянула на артиллериста, будто знала его давным-давно.
Вовка же все шептал ей:
– Он еще в Финляндии «гастроли давал». Видишь, на ордене эмаль отбита.
Мне очень фамилия москвича понравилась. Когда он назвал себя Орловым, я тоже представился:
– А я Соколов!
Он приходил к нам всегда под вечер, то один, то с радистом.
Вовка, часто бывавший у артиллеристов, рассказывал о нем самые удивительные вещи: то Орлов из винтовки «Юнкерс-87» одномоторный сбил; то совсем недавно пять немецких автоколонн обнаружил…
Орлов же об этом никогда ничего не рассказывал. Придет, что-нибудь разматывает, протирает. В бумажках любил рыться, маленьким карандашиком на каком-то листке птички ставил, а иногда при этом и громко напевал. Ни одной песни он не пел до конца; то одну начнет, то другую, и все они были у него почти на один мотив. Только затянет «Скрылось солнце за горами», как сразу же переходит на «Карие глазки».
И вот однажды он снял чехол с футляра, раскрыл его и бережно достал что-то обложенное ватой, завернутое в тряпки и в измазанную землей марлю (это, как я узнал потом, – для маскировки). Он раскрыл марлю, и я увидел две соединенные трубы с блестящими стеклами наверху.
– Прошу любить и жаловать: стереотруба! Мы сразу же вышли наружу.
Орлов установил стереотрубу в окопе у блиндажа. Он повернул трубы в сторону Волги. Я смотрел в стереотрубу снизу, а ее «глаза» чуть выглядывали из окопчика.
Вначале передо мной было два круга. Орлов подкрутил – и оба круга слились в один, и все далекое стало таким близким! Что там бинокль!
Прямо передо мной лежала железная бочка. Мне показалось, что стоит только протянуть руку, я достану до нее, постучу по ней, и если она пустая, то сразу же зазвенит. А что, если фашисты сейчас на нас смотрят и видят так же ясно, как видел я, чучело на огороде и зазубренные края битых кирпичей?
Орлов поторопил меня. С неохотой оторвался я от стереотрубы. Чуть резануло в глазах.
После, в блиндаже, Орлов долго рассказывал мне о работе артиллерийского разведчика. Я слушал и думал: «Если бы я уже был взрослым и воевал с фашистами, обязательно стал бы таким же, как он, человеком-невидимкой».
Как это здорово – маскироваться от врага, а самому все видеть и вычислять, поворачивать трубу, понимая все черточки и полоски на стекле. Вот это глаза! Все увеличивают во много раз. О них бы петь, а не о «карих глазках».
Смотреть в сторону врага мешал курган… А Орлов пробирался в тыл врага на другой склон оврага и оттуда тоже видел далеко-далеко.
Вовка носился с пистолетами, гранатами; раздобыл себе трофейный парабеллум, а мне очень по душе пришлись бинокль и эти трубы.
Орлов уходил от нас после того, как в блиндаже зажигали лампу, сделанную из снарядной гильзы.
В вечерние и ночные часы у нас было особенно людно. Заходили разведчики, связисты, подносчики термосов, письмоносцы; медсестры и санинструкторы уносили раненых.
Однажды мне не спалось. Вышел из блиндажа. Все трещало, содрогалось и грохотало. Огонь клубился по изрытой земле. Пахло порохом, но зато куда ни глянешь – столько огней, и все такие разные: красные, зеленые и совсем белые. Они бежали наперерез Друг другу, сливались, кружились, мигали.
Светящиеся точки чертили небо. Вспыхивали ракеты, заливая все белым светом. А я думал об Орлове и связистах. Должно быть, когда горят эти «висящие лампы», они припадают к земле, а когда гаснут огни, снова пробираются и ползут на свой наблюдательный пункт.
Орлов всю ночь будет следить за белыми вспышками орудийных выстрелов, он узнает, откуда ведут огонь шестиствольные минометы.
И днем я словно был рядом с Орловым и вместе с ним смотрел в чудесные стекла; видел вражеские блиндажи, танки, дымящиеся походные кухни и серые фигурки солдат с котелками. Обо всем этом мне рассказывал Орлов.
А когда надо мной в воздухе шелестели наши тяжелые снаряды, ухо улавливало вначале свист, а потом удары и глухие раскаты далеких взрывов, – я был уверен, что это Орлов вызвал «огонек» наших дальнобойных орудий и точно указал своим друзьям-товарищам цель.
Может быть, он только что видел, как они угодили прямо в эту цель. А если нет, высчитает точней, сообщит данные на огневую позицию своей батареи, и новый снаряд попадет наверняка.
Прямое попадание!
Как-то Орлов вернулся перед рассветом. Я сразу же проснулся. Как я его ждал! Он пришел усталый, с покрасневшими глазами, и первым делом, как и другие, попросил воды. Снял гимнастерку и тряс ее за дверью. Ему поливала Фекла Егоровна. Он мылся очень долго и старательно. Тщательно тер шею. И тут уж не Вовка, а сам рассказал о том, что с ним было.
Командир батареи приказал ему пробраться в тыл к немцам, по ту сторону кургана. Орлов залез в траншею, забитую трупами. Там он лежал, распластавшись, среди мертвецов много часов, не подавая признаков жизни, зато все видел и засек важные цели.
– Вот какая карусель! – закончил он свой рассказ. – Вы от меня, Фекла Егоровна, подальше бы, пока я еще как следует не проветрюсь. Чем я там только не надышался!
А Фекла Егоровна подошла к нему, провела рукой по волосам и сказала:
– Черноволосый ты наш, а волосы-то жесткие!
Орлов достал из планшетки чистый подворотничок и, не позволив Фекле Егоровне взяться за иглу, сам пришил его к гимнастерке, приговаривая:
– Чистота – залог здоровья!
Фекла Егоровна все переживала его рассказ и удивлялась:
– Как же это ты так?
Орлов ей ничего не ответил, а только снял гитару, настроил ее, обвел взглядом всю нашу проснувшуюся детвору и ударил по струнам, как настоящий артист-гитарист.
Он запел полным голосом, совсем не так, как раньше:
– Слети к нам, тихий вечер,
На мирные поля.
Начался новый день, и в воздухе заурчали моторы фашистских бомбардировщиков.
– Опять, черти картавые, по головам ходят! – с досадой сказала Фекла Егоровна.
Она уже не слушала Орлова, и ему не пришлось допеть песню. Одной рукой он водворил гитару на место, а другой – потянулся за винтовкой, стоявшей в углу.
Он заторопился, пригнулся, приноравливаясь к винтовке, и выбежал из блиндажа.
Я уже знал, что Орлов с колена целится сейчас вверх на два фюзеляжа вперед, чтобы пуля попала в самое брюхо пикировщику.
Глава восьмая
ПЕТР ФЕДОТОВИЧ
Часто навещал наш блиндаж сержант-бронебойщик.
Часто навещал наш блиндаж сержант-бронебойщик.
Лет ему было много, все его лицо, даже подбородок были прочерчены глубокими морщинами, похожими на канавки. Он плотно натягивал маленькую пилотку, но все равно казалось, что она держится на его большой голове каким-то чудом.
Мне запомнились его большие, широкие руки, похожие на лопаты, и глаза, чуть прищуренные, всегда насмешливые. Они тоже были даны ему явно не по размеру, по сравнению с его широким скуластым лицом.
– А ну, кто тут живой, проснись! – кричал сержант еще издали.
Ему трудно было говорить шепотом. Он никогда не отделывался общим поклоном. Даже с Павликом у него был свой разговор: почему-то называл его «открыточкой». Если Павлик начинал плакать, сержант потирал руки и говорил с восхищением:
– Люблю слушать, как он плачет!
Когда однажды Павлик вдруг заголосил, бронебойщик заглянул ему в глаза и сказал:
– Вот не люблю, когда кричат, люблю, когда сам кричу.
Все мы, видно, приглянулись сержанту. Агашу он называл «потешницей», а Юльку – «барышней».
«А как бы он Олю назвал?», – думал я. Мне было жаль, что я часто дразнил свою сестру «плаксой-ваксой».
– А ты все с девочками сидишь, – сказал мне сержант и тут же, чтобы я не обиделся, добавил: – А ты, молодчага, не огорчайся, зубы-то у тебя во рту молочные, вот подрастешь, тогда и мне поможешь ружье таскать!
Он приносил нам разные гостинцы; сам протирал ложки, доставал концентраты и немецким тесаком открывал консервные банки и при этом что-нибудь приговаривал:
– Суп гороховый, суп прозрачный, суп пюреобразный.
Закончив приготовления, он требовал, чтобы все мы ели вместе с ним. Никто не отказывался, а он говорил:
– Люблю такую компанию!
Всех угощал, а сам протягивал пустую консервную банку Фекле Егоровне:
– Чашечка красива прибавочки просила!
Ел он не торопясь, а закончив еду, стряхивал хлебные крошки с колен и всех нас благодарил:
Вот и хорошо! Настроение хорошее, обедом угостили, а теперь пора и ужинать. – Он хлопал себя по животу и улыбался, подмигивая надутой Юльке:
– Людей без рук и без ног видел, а без живота еще не пришлось.
Однажды он достал кисет, вышитый цветочками, мундштук и аккуратно скрутил большую самокрутку; солидно покашлял и начал рассказывать про то, как в царской армии проходил он службу и в прошлую войну с немцами воевал.
Рассказы свои он называл «брехней».
Запомнилась мне его «брехня» о том, как солдаты насыпали в пушку пятнадцать пудов пороху и пятнадцать пудов солдатских пуговиц и так ударили по врагу, что остались от него только рожки да ножки, как в сказке про козлика.
А в другой раз старый сержант рассказал о том, как он два танка противогазом уничтожил и верхом на коне подводную лодку потопил.
Рассказывал он, рассказывал, а как-то запнулся, сразу потухли веселые искорки в его глазах. Мы ждем, что же дальше будет, но вдруг слышим: храпит наш сержант.
Фекла Егоровна ему что-то под голову подложила.
Как раз в это время Александра Павловна с Вовкой вернулись. Александра Павловна сразу же сапоги с бронебойщика стянула. Он только улыбнулся во сне, чуть приподнял голову, посмотрел на всех, а потом удобнее вытянул ноги и снова заснул. А когда проснулся, вскочил, как по тревоге, но, узнав, что спал он совсем недолго, начал не торопясь разглаживать свои портянки и Александру Павловну благодарить. Он называл ее «землячкой» за то, что она, когда ездила на Камчатку работать на рыбные промыслы, Урал его проезжала.
А она называла сержанта по имени-отчеству – Петром Федотовичем.
Петр Федотович натянул сапоги, пристукнул каблуками и признался, словно по секрету:
– Грешен человек – люблю поспать, хотя это и смерть для молодого человека. А все потому, что во сне вижу мирную жизнь и с Марусенькой своей раз говариваю, поцеловала она меня в левую щечку и исчезла. Хорошая она у меня тетка.
Когда бы ни приходил сержант, он каждый раз вспоминал о доме.
Мы уже знали, что жена его Марусенька шибко чистоту любит: то потолок скребет, то пол скоблит, чтоб доски были желтые и пахли сосной; знали, что дочь сержанта, Наденька, – баловница, в этом году первый раз пошла в школу, и он хотел бы посмотреть, как она за партой сидит, а три сына его воюют на разных фронтах, а от одного из них уже давно нет известий.
Задумается, бывало, сержант, нахмурит свои густые выгоревшие на солнце брови, а потом улыбнется так, что, кажется, и нос у него смеется.
– Кончится война, заявлюсь домой, войду и скажу: а кто тут живой, встречайте!
Недаром бойцы, приходившие к нам в блиндаж, называли сержанта кто «отцом», кто «батей», а кто просто «товарищ парторг».
Хороший был он человек, добрый, и нас, детей, любил. Только было мне удивительно, почему он усы не отрастил. Вот сказал он: «Вернемся домой, замычит корова, шарахаться будет с непривычки», – и покрутил бы ус. Такому человеку усы просто необходимы. А он без них обходился и скучать никому не давал. Как скажет: «Воевать так воевать! Голову высоко держать и грудь вперед!» На левой стороне гимнастерки он носил серебряную медаль «За отвагу». Натянет он свою скомканную пилоточку на голову, а каску за ремешок возьмет и говорит всем на прощание:
– Довольно болтовней заниматься, пора и воевать. Стар я стал, попадать не стал. Но все-таки больше туда, чем мимо.
Когда долго не приходил сержант, Александра Павловна сама его навещала, относила ему воду и всем нам от него по очереди поклоны передавала.
Она рассказывала, что лежит он со своими людьми совсем недалеко от нас, у самой лощинки, и ружье свое противотанковое, длинное-предлинное, укрыл среди бревен и кирпича.
Наступило еще одно дымное утро.
Как всегда, фашистский разведчик «Фокке-Вульф», всем известная «рама», или, как говорили тогда, «костыль-горбыль-кривая нога», появился над нами. Вот уж кого легко было распознать! Он не летал, а именно плыл в воздухе. В «раму» били наши бойцы кто из чего мог; иногда она забиралась в высоту, а чаще опускалась и обстреливала из пулеметов наши окопы.
К этому мы уже привыкли, как и к тому, что начинался день и солнце скрывалось за тучами пыли и дыма.
Все мы закоптились, пропахли чем-то жженым, удушливым. Пули и осколки взметали черную высохшую землю. Отрывисто трещали вражеские автоматы. Им в ответ стрекотали наши пулеметы. И так целый день над нами хлестали пули, с диким ревом и свистом летели тошнотворные мины.
Как начнут они грохотать то спереди, то сзади – значит, сам Гитлер залаял и заквакал.
Голова становилась тяжелой-претяжелой, как будто кто коловоротом сверлит или заколачивает в голову гвозди.
Я научился тогда все это не слушать. Ватой уши не затыкал, а просто о чем-нибудь своем старался думать. Так легче было отогнать от себя весь этот вой. Одни звуки заглушали другие; кроме того, я знал, что страшны не громкие пули, а те, которые кусают исподтишка – и не услышишь, как зацепят.
Вдруг глухо загудели фашистские танки, стало очень страшно. Только тут я понял, как близко гитлеровцы. Ведь мы хорошо знали, как движутся танки. Если они загудели…
… Медленно тянулось время. На нас шел чужой, глухой скрежет.
Александра Павловна была с нами в блиндаже.
Фекла Егоровна молча поглядывала на свою подругу, точно ждала, что же она теперь ей скажет.
А Александра Павловна почему-то обернулась ко мне и спросила:
– Мурашки бегают?
Я кивнул и подумал: «Неужели их танки придут сюда?»
Все мы тогда, кроме Павлика, думали об этом. Александра Павловна уже не журила Феклу за трусость, за беспокойство, а сама сказала:
– Раньше боялась: стану уродом – как буду жить среди своих, а теперь поняла: лучше уродом со своими, чем красавицей у чужих. На все готова, лишь бы к ним с детьми не попасться.
А «они» были от нас так близко.
– Отвяжись, худая жизнь! – сказала Александра Павловна и обняла Феклу Егоровну.
Девчонки вцепились им в юбки, а Вовка пробурчал:
– А граната на что! – и опустил руку в карман. Он стал у самой двери. Все молчали, а Александра Павловна прислушалась и сказала:
– Слышите, бас. Громче всех. Это, должно быть, Петр Федотович бьет из своего «Шаляпина».
Вовка выбежал из блиндажа, а через несколько минут вернулся такой радостный и закричал:
– Подбили, подбили наши их танк! Сам видел, как он завертелся!
Все так же не умолкали пушки, гавкали минометы, шипели наши тяжелые снаряды; в блиндаж сочился смрадный, едкий чад, но в доносившемся гуле уже не было скрежета танков.
… Через несколько часов в блиндаже показался наш бронебойщик. Каска на голове, пилотку же держал в руке. Капли пота стекали по его лицу.
– Жарко! – сказал нам не сразу Петр Федотович. – Урал не посрамили! Только орудие мое сильно накалилось. Подбили мы два танка, а другие «черные связки» назад повернули. Идолы, помощника моего ранили. Остался я без «второго номера». Всегда его помнить буду.
Сержант снял гимнастерку и протянул ее Фекле Егоровне:
– Залатай, прошу!
Он жадно пил воду, но, не допив кружку, медленно вылил остатки себе на голову; потом повернул голову направо, налево и сказал, задумавшись:
– Раз она круглая, должна вертеться. И земля вертится.
