Текст книги "Дети Ивана Соколова"
Автор книги: Владимир Шмерлинг
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 14 страниц)
Возле неподвижно лежавшей женщины копошился мальчик, маленький, как Оля. Он не плакал и не кричал, а только хрипел. Я взял его на руки. И вот мы у стены под щелью.
Дяденька подал знак, чтобы я лез обратно.
Веревка потянула меня.
Я уперся ногой о стенку. На руках я держал мальчика, осторожно подталкивая его. Когда ботиночки коснулись моей груди, я понял, что сверху его уже схватили. Вслед за ним я сунул голову и вылез из щели.
Как обрадовался я свежему воздуху! Открыл глаза и зажмурился от яркого дневного света.
И вот я уже на ногах. Кружится голова. И я снова чихнул. На этот раз уже многие голоса разом сказали мне: «На здоровье!» А дяденька даже шлепнул меня по спине.
– Генка! – сказала мне Шура, привлекла к себе и погладила по голове.
Хотелось хоть глотком воды очистить рот и зубы от сухой пыли. Я напился, а потом рассказал о том, что видел в подвале.
Меня еще раз спускали в подвал. Я оставил там фонарь и бидон с водой. Потом щель расширили, поставили подпорку. И теперь в нее первой «нырнула» худенькая Лида.
Я никого не обманул, когда сказал в подвале, что всех поднимут наверх. Всем спасенным первым делом подносили воду. Они едва держались на ногах. Некоторых унесли на носилках.
Шура попрощалась с Лидой.
И вот моя рука снова в Шуриной сильной, большой руке. Она крепко держит меня. Сколько «особых заданий» получала она каждый день! Всегда кого-то разыскивала, передавала приказы, со многими людьми говорила совсем тихо, вполголоса.
Шуру пропускали даже в штаб, помещавшийся глубоко под землей.
Как-то раз, только вышла она из штаба и угостила меня конфетой, снова завыли моторы германских самолетов. Я уже знал, что сейчас оторвутся от них черные точки…
К этому трудно привыкнуть. Хотелось хоть чем-нибудь прикрыть голову, даже ладонью.
Шура прыгнула в окоп и мне протянула руку. Смотрю – рядом с Шурой стоит седая женщина в мужском пиджаке. Она раньше нас в окопе укрылась. Говорит, что искала питательный пункт: никак за ним не угнаться – с места на место переводят.
В это время Шура высунулась из окопа и кому-то закричала:
– Сюда! Сюда!
И я увидел – бежит босая женщина с растрепанными волосами, прижимает к себе ребенка и не знает, где ей укрыться. Она обрадовалась голосу Шуры и подбежала к окопу. Шура взяла девочку. Женщина прыгнула и, увидев пожилую женщину, крикнула что есть силы:
– Мамочка, родная, я жива!
Мы даже про бомбежку забыли. А седая женщина точно захлебнулась, что-то хочет сказать и не может. А потом заплакала и спросила:
– Доченька, Варенька, как же ты осталась жива?! А Любочка как?
Тогда Шура передала ей Любочку, завернутую в обгоревшую кружевную накидку.
– А я вот в кармане туфельки припасла для Любочки, – сказала она, прижимая к себе девочку.
Ее дочь рассказала нам свою историю. Выехала она на пароходе, когда город еще был цел. Пароход шел вверх по Волге. Он недалеко ушел от Сталинграда. На него налетели гитлеровские летчики. Они потопили пароход и из пулеметов расстреливали людей. Много погибло женщин и детей. Только немногие спаслись чудом. Кормились сырыми мальками. Долго скитались, а вернулись в Сталинград – никого из родных не могли разыскать.
Зато теперь они были счастливы. Хоть в окопе, а сошлись чудом все вместе: бабушка, дочка и внучка Любочка.
Я был очень рад за них – ведь встречаются же родные.
Шура тут же стала уговаривать наших новых знакомых уехать с Любочкой на левый берег и объяснила, какой дорогой лучше выйти к переправе.
Мы первыми оставили окоп.
Теперь уже Шура больше не говорила, что мне пора за Волгу. А если кто при Шуре спрашивал о том, сколько мне лет, она отвечала таинственно: «Столько лет, столько и зим». Без нее я не стесняясь прибавлял себе годик, а то и два и три. Так чувствовал я себя безопасней, потому что никто не собирал мальчишек, которые были на несколько лет старше меня.
Ребята постарше возили с Волги бочки с водой, хлеб и сухари из пекарни; разносили листовки и приказы. Они, должно быть, чувствовали себя совсем большими, выполняя то, что раньше делали только взрослые.
Шура редко отпускала меня от себя. Если же я не сразу попадался ей на глаза, она сердилась и ругала: «Куда тебя черт носит?»
Как-то мы сидели рядом в столовой для детей, помещавшейся среди развалин. Сюда дети приходили из щелей и подвалов; больным же и раненым обед доставлялся «на дом» – в те щели и подвалы, где они лежали.
Мы уселись на камнях вблизи глубокой ямы. Миски со щами держали на коленях. В одной руке у меня была горбушка хлеба, а в другой – ложка. Только я поднес ложку ко рту, как она ударила меня по зубам. Это где-то совсем близко разорвался снаряд. Я покачнулся, но все же удержался на камне. Зато миска лежала у ног. Шура удержала миску, но все равно и ее щи перемешались с землей. А мне что-то в глаз попало. Я поднял миску, ну, думаю, пойдем за добавкой, а соринку потом вытащу. Только я так подумал, как миска вылетела из рук, меня обдало волной жаркого воздуха и подбросило.
Когда я очнулся, первым делом попробовал шевельнуть рукой. Казалось, меня кто связал или навалился сверху. Руки же словно застыли. Я втянул голову и только тогда сообразил, что не могу открыть глаза. Темно. Еще прошло какое-то время. Я осмелел и приподнял веки.
Гляжу – рядом со мной земля колышется, а затем и Шура показалась. Вытряхивает землю из-за воротника гимнастерки.
Только потом я сообразил, что мы закончили, наш обед в яме. Нас присыпало землей, недавно вырытой из этой ямы. Хотелось всего себя вытрясти.
Я посмотрел на Шуру. Ее лицо было совсем серым. Вот и пообедали!
Мы вылезли наверх. Я еще плохо соображал, где мы находимся, как услышал, что кто-то плачет.
Шура, как всегда, протянула мне руку, а я сказал ей:
– Слышишь, Оля!
Шура прислушалась и побежала. Я же не мог бежать: как назло, ноги меня не слушались. Пока я ковылял, Шура уже добежала. Она наклонилась над окровавленной девочкой, лежавшей на земле.
– Мама! Мама! – кричала девочка.
Нет, это была не Оля. Сестренка моя совсем светлая, а у этой девочки темные волосы. Я сказал:
– Спаси ее.
Шура подняла девочку и понесла ее. Я все время отставал. Шура спешила. Она донесла девочку до самой поликлиники.
Поликлиника размещалась среди развалин. Больные и раненые сидели на камнях, на кирпичных грудах, ожидая своей очереди.
Шура передала девочку невысокой женщине в белом халате.
Только я подошел, Шура говорит мне, показывая на камень:
– Садись, я и для тебя очередь заняла.
И сама села рядом. Я и не заметил, как в ее руке оказался маленький кусочек зеркала. Никогда не смотрелась, а теперь, вся напудренная серой пылью, не сводила с себя глаз. Она повернулась ко мне, широко раскрыв рот:
– Вот видишь, самые передние выбило. А я все хвасталась, что зубы никогда не болели, – сказала она и пригорюнилась. А потом будто опомнилась. – О чем это я? Тут головы летят, а я о зубах толкую, дура беззубая!
Когда дошла моя очередь, я спросил про девочку. Мне сказали, что ее отвезут в Красную слободу. Девочку будут лечить, девочка будет жить.
Мне тоже помогли в поликлинике. Женщина в белом халате прощупала все мои косточки, все мои ребрышки пересчитала. Она слушала меня, а я любовался ее халатом. В Сталинграде после бомбежки у нас стали другими не только здания и улицы, но и деревья в садах и трава. Другим стало даже небо, а халат такой же, как и раньше, когда мама стирала и гладила для госпиталя.
В поликлинике нам дали лекарство в большой бутылке. У нас в Сталинграде в такие бутылки в последнее время разливали горючую жидкость для гитлеровских танков. Нам же налили в нее целебную микстуру – для успокоения, после того как мы полетели вверх тормашками, – пить мне и Шуре три раза в день по столовой ложке. А где ложку достать?
Шура поручила мне таскать бутылку, но даже не вспомнила о ней, когда я оставил ее на подоконнике одного уцелевшего пустого дома.
В последние дни уже была слышна стрельба из автоматов, особенно со стороны вокзала. Как будто вдруг ни с того ни с сего сотни барабанщиков начинали выбивать дробь…
Фашисты рвались к центру города.
Глава пятая
ПОДРУГИ
На рассвете мы прошли Метизный и вышли к железнодорожному полотну, проложенному у Мамаева кургана.
Жили мы раньше среди гудков. То заводы смену гудят, то пароходы перекликаются на Волге, а совсем рядом, под самыми окнами, гудят паровозы, на стыках рельсов стучат колеса рабочих поездов, раздаются свистки составителей, лязгают буфера.
А теперь только снаряды и мины, сверля воздух, с протяжным воем проносились над нами.
По обе стороны рельсов мы видели людей – кто из укрытия выглянет, кто к туннелю спешит. Женщины с разной посудой в руках шли на бугор к роднику за водой.
Здесь оставались жители, уже давно перебравшиеся из своих небольших домишек у подножия Мамаева кургана в щели и блиндажи, за железнодорожное полотно.
Все то же «особое задание» привело сюда Шуру.
В одном из блиндажей мы задержались дольше обычного, вроде как на привале.
Вначале и здесь Шура уговаривала женщину, которая расчесывала гребнем свои пышные темные волосы, перебраться вместе с детьми за Волгу, где всем будет безопасней.
Женщина, назвавшая себя Феклой Егоровной, объяснила, что живет она здесь вместе с подругой, Александрой Павловной, которая теперь только спать приходит в блиндаж, а днем и ночью вывозит муку с мельницы, пожары тушит. У нее пропуск по всему городу.
Про себя же Фекла Егоровна рассказала, что она за детьми смотрит. А старший сын ее, Вовка, Александре Павловне помогает.
– Мы с Александрой сдружились. У меня два мальца, у ней две дочки.
Она заплетала свои густые волосы в косы, заплетала не торопясь и так же не спеша, тихим голосом возражала Шуре: мол, как же уезжать за Волгу, когда бомбят переправу, куда уезжать, когда все равно наши бойцы фашистов за Волгу не пустят и Сталинград не сдадут.
Фекла Егоровна хвалила блиндаж и говорила, что они запаслись зерном; бойцам, штаб которых в мясокомбинате, они не мешают, а даже наоборот, кому что сварят, кому постирают…
А блиндаж был действительно хорош и как-то прочно сколочен. Пахло сосной. Пол был устлан досками. На гвоздях висели кастрюли. И рядом с ними – часы-ходики.
Фекла Егоровна объяснила, что все это соорудил, обстругал и даже тяжелую дверь на петлях повесил муж Александры, плотник, фронтовик. После ранения дали ему отпуск для поправки, вот он незадолго до бомбежки в Сталинград приехал, но не пришлось ему в своем доме пожить («его отсюда видать»). Теперь блиндаж домом стал.
Я сидел на койке, сколоченной из досок. Подо мной был матрац из мешковины, набитый соломой. Я облокотился на подушку, и очень мне захотелось хоть на минуточку вытянуться и опустить голову…
– Уморился, – сказала Фекла Егоровна, взбила подушку, заставила улечься поудобней и даже покрыла мягким, пушистым платком.
Думал, полежу немножко, – только маленькие днем спят, а мне стыдно. Засыпал и слышал, как на такой же койке напротив и у дверей возились малыши. Потом я почему-то забыл все, что произошло недавно, и начал ждать, что сейчас подойдет мама – тогда можно будет и заснуть.
…Мне снилась баня, будто дяденька опять трет мне спину, потом открывается дверь и входит слон, садится на скамейку. Хоботом он пододвигает к себе шайку, опускает в нее ногу, достает еще одну шайку и опускает в нее другую ногу…
Я никак не мог оторвать голову от подушки; будто и просыпаюсь, а глаза не размыкаются. Слышу я, Шура спрашивает, а ей отвечает мужской голос.
Сколько сразу интересных названий! В каком-то Невеле их разгрузили, а потом он дрался под Великими Луками, отступал на Торопец, а ранило его под Андреаполем; из Кувшинова отвезли в Бологое, а оттуда санитарный поезд доставил в Иваново, а из Иванова, через Москву, вернулся он в Сталинград.
«Невель-Торопец», «Невель-Торопец», – повторял я про себя и снова начал засыпать, как вдруг койка подо мной зашаталась, и я полетел, но не вниз – меня подбросило чуть ли не под бревенчатый потолок.
Детишки притихли. Фекла Егоровна села рядом с ними. А Шура и дяденька в военном (я еще спросонок понял, что он и есть «плотник-фронтовик») стали у двери.
– Как в августе, – сказала Шура.
Я тоже выглянул из блиндажа. Фашистские бомбардировщики летели черной тучей. Уже многое научился я понимать в этом грохоте и треске.
Наши из-за Волги отвечали гитлеровцам.
Я стоял на ступеньках, когда увидел: к блиндажу бежит женщина в военной гимнастерке с засученными рукавами, подпоясанная широким– красноармейским ремнем, а за нею – длинноногий, худой мальчишка.
Я поскорей нырнул в блиндаж, чтобы дать им дорогу.
Это и были Александра Павловна и Вовка, старший сын Феклы Егоровны. Александра Павловна, вся раскрасневшаяся, потянулась за кружкой, отпила несколько глотков и передала кружку Вовке.
– Горит мельница, горит… И нашу телегу пере вернуло, лошадь убило; их автоматчики вперед лезут, до чего нахальные. Туда уж не пройти.
Шура посмотрела на меня. Я подумал: «Туда не пройти, а мы пройдем». Шура сказала необычно громко:
– Гена, ты останешься здесь. Это свои люди, тебя не обидят. Гена будет у вас пятым.
Фекла Егоровна даже пододвинулась на койке, где она сидела с детьми, – мол, занимай, Гена, свое место с левой стороны!
Только я хотел спросить Шуру, долго ли мне придется здесь ее ждать, как она сама сказала:
– Все узнаю – приду. Опять Олю будем искать. А ты от этих людей – никуда!
Шура хотела распрощаться со всеми; военный же остановил ее:
– Раз уж так, пойдем вместе. Документы при мне, пилотка на голове. Вот и вышел срок моему лечению.
Он быстро собрал кое-какие вещи – бритву, кисточку, даже сунул в вещевой мешок белую баночку с какой-то мазью.
– Дядя Ваня, а ты бей их, как я комаров в лесу, – посоветовал ему Вовка.
Фекла Егоровна все порывалась что-то сказать, но тетя Александра строго на нее посмотрела.
– Всё наспех, всё наспех. Ведь это не чай пить! – пробурчала Фекла Егоровна.
Уж как водится, все мы присели на койки и немного помолчали. А потом поднялись.
Военный поцеловал своих девчонок, Феклу Егоровну, Вовку и его братишку и меня заодно поцеловал прямо в лоб, а потом крепко – Александру Павловну.
Мне тоже было тяжело оттого, что Шура уходит из блиндажа без меня.
Я выглянул из блиндажа им вслед. Уже стемнело, и небо стало багрово-красным. Они шли в сторону заводов, к мясокомбинату (а там и «Красный Октябрь» рядом). Военный слегка прихрамывал, и Шура сдерживала свой шаг.
Только уселся я на койку, как тетя Александра Павловна накинулась на всех:
– Ну, чего приуныли? Марш умываться! – при казала она Вовке.
Я же посмотрел на ходики и вспомнил, что уже давно не заводил свои часы. Но ходики тоже стояли и даже сдвинулись набок. Я все же достал часы из сокровенного карманчика, который пришила как-то Шура с внутренней стороны моей рубашки. Достал и принялся заводить, поглядывая на Вовку.
– Покажи, – попросил он.
По случаю знакомства я дал Вовке подержать часы, а потом завел их и наугад поставил стрелки.
Вовка тоже поправил ходики и потянул гирьку. А потом наклонился ко мне и негромко, чтобы мать не слыхала, спросил:
– А это видел?
В его руке была «штучка», похожая на грушу. Я уже знал, что это не игрушка, а ручная граната.
– Карманная артиллерия! – с важностью произнес Вовка и опустил гранату в карман.
Еще долго рвались снаряды. За толстыми стенами
блиндажа было хорошо слышно, что бой идет где-то совсем близко.
В блиндаж забежали два бойца. Они попросили воды, а когда напились, рассказали, что гитлеровцы заняли вокзал, захватили центр города, вышли на набережную к памятнику Хользунову, и Дар-гора в их руках. А здесь уже – передовая.
Александра Павловна взяла на руки свою дочку Агашу, откинула волосики с ее лба, посмотрела в глаза и тихо сказала:
– Гадали, думали за Волгу ехать, а оказались на передовой. Опоздали. Теперь и вовсе к переправе не доползти. – Она опустила девочку на пол: – Вот потому и незачем было Ивана удерживать. Если уж так пришлось, пусть свое место займет, где прикажут!
Шура не возвращалась. Я все ждал – откроется дверь, она нагнется и войдет, возьмет меня за руку…
Я сердился на нее и ждал. И даже подумал, а не обижается ли мама – ведь кто мне Шура? Почему же я так скучаю без нее?
Мама же, с которой я так часто разговаривал про себя, ответила мне на это:
«Нет, сынок, не обижаюсь. Она твой друг, она твой командир».
А потом мама начинала расспрашивать меня про другую тетю Шуру, про Феклу Егоровну и даже про Вовку. И я тут же отвечал:
«Другая Шура – Александра Павловна – мне тоже понравилась, хотя она и не обращает на меня никакого внимания».
Ее адъютантом был и остался Вовка. А меня она, должно быть, считала маленьким, а всеми маленькими в нашем блиндаже заведовала Фекла Егоровна.
У Агаши была старшая сестра – остроглазая Юлька, лет пяти – шести. Она не любила сидеть на одном месте, рвалась из блиндажа наружу, за что не раз получала от своей мамы подшлепник.
«Люби, как душу, а колоти, как грушу!» – приговаривала в таких случаях Александра Павловна. Эти же слова повторяла Юлька, поучая свою куклу. Кроме того, Юлька воспитывала и Агашу.
Жили девочки в блиндаже, но не было среди них Оли. Я показывал им все, что знал, все, чем дома забавлял сестру.
Братишка Вовки, щекастый Павлик, сладко спал под звуки канонады; его еще кормили из бутылочки.
Я стал помощником Феклы Егоровны. Мерцает фитилек, а я сижу у ящика и пропускаю через мясорубку пшеничные зерна.
Фекла Егоровна стряпает на печурке, а я Павлика на руках качаю и за девчонками присматриваю.
Еще недавно, когда с Шурой по всему Сталинграду лазили, как ящерицы, я не думал об опасностях, а здесь, в блиндаже, начал ни с того ни с сего вздрагивать: то становится страшно – а вдруг завалит нас всех, то думаю, как бы с Александрой Павловной и Вовкой чего не случилось.
Уйдут они, и начнет Фекла Егоровна беспокоиться: «Где их, окаянных, носит!»
Взгляну я на Феклу Егоровну, а у нее в глазах слезы. Должно быть, поэтому она расчесывала часто свои волосы, прикрывая ими глаза.
Но я не видел, чтобы Александра Павловна расчесывала свои коротко подстриженные прямые волосы. Разве что проведет по ним рукой, откинет назад голову – вот и вся ее прическа. Недаром она говорила: «В драку идти – волос не жалеть!»
Александра Павловна очень любила теребить Агашкины кудряшки. Девочка только ходить научилась. Бывало, приляжет Александра Павловна на несколько минут, протянет Агаше руку, поддерживает ее, а та по матери разгуливает.
На лице Александры Павловны, если приглядеться, можно было различить небольшие рябинки. Такая, видно, была она нетерпеливая, когда ветрянкой болела. Она теперь редко оставалась спокойной; зальется краской, заблестят глаза, и рябинки ее исчезают.
Останемся мы одни в блиндаже – как-то не по себе, тоскливо, а вернется Александра Павловна с Вовкой – сразу станет светлей.
Вовка приходил, всегда громыхая; снимал с головы каску, доставал из карманов пуговицы, куски сахара и спички. Он всегда рассказывал, где что видал и слыхал. Торопился сообщить все новости.
– У Московского моста дальнобойную поставили. Командиры командуют: «Натянуть шнуры!»
Он, Вовка, под вагоны лазил, показывал разведчикам, как лучше сопку обойти, а потом артиллеристам к орудиям траву таскал – нужна для маскировки вместо выгоревшей.
Фекла Егоровна тревожно смотрела на сына. Слушала она его с удивлением и страхом, покачивая головой и вздыхая.
Кругом смерть, а ему все нипочем; всегда чему-то радовался, всему удивлялся. Уходя из блиндажа, он обводил нас всех взглядом: «Я, мол, ухожу на рекогносцировку», или же торжественно произносил: «Славяне, нас много, и мы победим!» Когда мать просила его быть осторожным, он успокаивал ее:
– Не буду покойником, буду полковником.
Однажды он пришел огорченный: один артиллерист, ведя стрельбу, все время называл фашистов «рыжими».
– Хоть бы на меня взглянул! – обижался Вовка.
– Ты рыжиком стал потому, что тебя солнышко любит, – утешала его Александра Павловна.
Все ладилось в ее руках. Взяла топор, пилу-ножовку и соорудила в блиндаже второй этаж – подвесную полку для детворы. В уцелевшей печи разрушенного сожженного дома решила Александра Павловна испечь хлеб. Как только не отговаривала ее Фекла Егоровна:
– Ведь убьют тебя. Обойдемся без хлеба, хватит нам лепешек.
– Ничего со мной не будет, заруби себе это на носу!
– Смотри, на рожон лезешь. Место ведь открытое.
– У меня свой расчет.
Александра Павловна ушла из блиндажа перед рассветом.
Утром меня разбудил домашний запах свежеиспеченного хлеба.
Александра Павловна сидела на койке и дергала Юльку за косички, то за одну, то за другую.
– Мама, дай горбушку, – просила Юлька.
Мне так запомнился вкусный запах хлеба потому, что с тех пор, как начались бои у Мамаева кургана, мы дышали только одной гарью.
Мы видели, как загорелся домик Александры Павловны.
Она стояла на ступеньке у входа в блиндаж и не отрываясь смотрела, как подпрыгивало пламя и клубился сизый дым над домишками у подножия кургана.
Она стояла, неподвижно следя за огнем, будто окаменела. А потом громко выругалась. Все оглянулись, а Юлька заплакала. Александра Павловна подошла к Фекле Егоровне, улыбнулась ей и сказала:
– Вот и мне небо с овчинку показалось. Недаром говорят: «Своя хатка что родная матка». Теперь мы с тобой как перепелочки.
– Хорошо, хоть Иван твой не видел, как добро пропадает. Ведь все своими руками.
– «Жила бы Совреспублика, а мы-то проживем», – так в гражданскую войну говорили, – сказала Александра Павловна и провела рукой по гитаре, висевшей на крюке, вбитом в стенку. Гитара коротким звоном отозвалась ей. Александра Павловна обвела нас всех глазами и ласково сказала:
– Погорельцы мои!
Перед блиндажом метались выскочившие неизвестно откуда горящие козы. Они дымились, как головешки. Их пристрелили и потащили на красноармейскую кухню.
Сгорел домик Александры Павловны. А печка уцелела.
– То, что для огня, огонь не трогает, – деловито объяснил Вовка.
Я сидел у блиндажа, окунал в кадку с водой ватные стеганки и обкладывал ими дверь.
Было жарко, даже воздух и то обжигал.
