Текст книги "Дети Ивана Соколова"
Автор книги: Владимир Шмерлинг
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 14 страниц)
Глава первая
ВСЕ ВМЕСТЕ
В последний раз отец пришел, когда мы только сели за стол. Мама держала полную до краев разливную ложку. Она вздрогнула и вылила суп обратно в кастрюлю.
– Что, не ждали? – засмеялся отец.
– Нет, ждали, ждали! – закричали мы с Олей, вылезая из-за стола.
Отец приподнял Олю. Она, как всегда в таких случаях, зажмурилась – знала, что сейчас полетит под самый потолок.
И вот она уже на полу, держится ручонкой за папин сапог.
Мама поставила тарелку отцу и сказала, будто скомандовала:
– По местам!
Из тарелок идет пар. Оля важничает, дует на ложку, а мне уже не до еды, лишь бы вволю наговориться с отцом.
Что суп! Едим мы его каждый день, а то и два раза в день, а вот отец так редко стал бывать дома. Уже давно мы не сидели все вместе за одним столом.
Казалось, отец только что пришел из бани, выбритый и гладенький. На нем все новое: зеленая гимнастерка и блестящий ремень без морщинок.
В углу, куда отец кидал обычно после бани мокрый веник, теперь лежит новый мешок, тоже зеленого цвета. У самого мешка отец поставил винтовку, прислонив ее к стене.
– Только смотри не подходи и не трогай, – слов но читая мои мысли, сказала мама.
– Я ему сам все покажу. Все приемы штыкового боя, – заманчиво произнес отец, ткнул в меня вилкой и тут же добавил: – Он у нас, Гена, сам как штык!
Тут пришла и моя очередь вступить в разговор:
– Я, папа, взаправдашнего Буденного видел, на машине, он мимо нашего дома проезжал.
– А может быть, обознался?
– Не обознался я, папа. По усам узнать можно, а я не только усы видел, но и звезды маршальские. Другого такого нет на свете. И не в музее видел на картинке, а у самого нашего дома.
– Верно, Гена, Семен Михайлович здесь, – сказал отец и задумался; потом быстро встал, достал из зеленого мешка пребольшой арбуз и в тишине, так что слышно было, как под ножом хрустела корочка, раз резал его пополам.
Оля выковыривала из своего куска черненькие семечки. Раз попался ей арбуз, она его по-своему раскромсает.
Мать стала собирать отца в дорогу. На дворе жара, а она положила в зеленый мешок шерстяные носки…
Отец достал из шкафа пачку фотографий и рассматривал их одну за другой.
– Вот какие мы с тобой девять лет тому назад были. И жили без Генки и Оли. Как мы без них жить могли! – сказал он маме и отобрал самые маленькие фотографии, положил их в партбилет, под блестящую бумажку, которой всегда обвертывал свою драгоценную книжечку.
Он отстегнул от цепочки новые наградные часы с надписью на крышке, а вместо них взял с комода старинные дедушкины, которые мы называли «цилиндр». Потом передал маме какие-то бумаги и напомнил, чтобы она приготовила мешки для капусты и отнесла их на завод. Папа несколько раз прошелся по комнате, подошел к маме и что-то сказал ей совсем тихо.
Оля-долгоешка никак не могла справиться с арбузом. Так с куском арбуза посадила ее мама на диван, сама с папой села рядышком и меня к себе пододвинула.
Отец поднялся первым, поцеловал Олю, и она потянулась к нему, прикоснулась сладкими губами к его щеке и тут же снова принялась за арбуз.
Папа несколько раз провел рукой по моей стриженой голове. Меня тогда постригли под машинку номер нуль в парикмахерской у Тещиной остановки.
– Колючий ты мой новобранец, – сказал отец.
– А как же штыковой бой? – напомнил я ему.
– В следующий раз, – сказал отец, прижал меня к себе и поцеловал.
Он медленно затянул ремешок каски, взял винтовку. Мешок подняла мама.
Я тоже кинулся к дверям. Но мама сказала, чтобы я остался дома с Олей да прибрал арбузные корки
В последнее время всегда так бывало: мама уйдет, а мне смотреть за Олей.
Папа и мама ушли.
И почти на том самом месте, где пронесся мимо меня на автомобиле маршал Буденный, я увидел отца с винтовкой и руку мамы за его спиной.
Скоро уже пятнадцать лет с того дня, но, когда я рассказываю теперь об этом, мне словно и вспоминать не приходится, так все это навсегда запомнилось, до каждой мельчайшей черточки. Будто снова мне восемь лет.
Как хотелось мне тогда догнать отца и тоже обнять его! Но я не мог оставить Олю одну. Она совала в рот своей куклы арбузные семечки.
Про Буденного-то я рассказал, а про то, как видел матросов, забыл. Их ведь не было раньше в нашем городе. Они прошли строем, четко отбивая шаг. На ветру колыхались черные ленточки. Шли молча, без песен, зато мы, мальчишки, старались вовсю, распевая разными голосами:
По морям, по волнам, Нынче здесь– завтра там!
Я еще никогда не видел, как идут матросы, и мне захотелось тогда самому стать матросом и так шагать, чтобы на меня все смотрели.
Вместе с другими ребятишками нашей улицы я выбежал на набережную, к тому месту, где причалило морское судно. Мы не сводили глаз с матроса на вышке. Он ловко размахивал двумя флажками: то правый опустит вниз, то левый выкинет в сторону.
После этого мы все обзавелись флажками и начали тренироваться кто как умел.
Оле очень нравилось, как я размахивал флажками. А у нее самой ничего не получалось, флажки то и дело наскакивали друг на друга.
Много можно было увидеть и услышать на наших улицах: с полигона доносилась учебная стрельба, по мостовым грохотали учебные танкетки…
На Тракторный приезжали фронтовики за танками. Они обкатывали танки; остановятся, вылезут из верхнего люка и начнут выслушивать машину. Танкисты нас никогда не отгоняли и жили с нами в большой дружбе.
Мы, мальчишки, часто наблюдали, как маршировали ополченцы. Всем строем разом, по команде, они поворачивались кругом, и мы всегда смеялись, если кто-нибудь из них поворачивался не в ту сторону или путал ногу.
… Мама ушла провожать папу, а я сидел рядом с Олей на полу, складывал кубики с картинками диких зверей, а сам думал о том, сколько обещаний не успел выполнить отец.
Отец обещал подарить мне кубики из нержавеющей стали, обещал взять на рыбалку, а к зиме купить черепаху или маленького разноцветного попугайчика, который летает и каркает, а главное, живет сто лет.
В зоологическом саду мы были? Были. Я еще у него на плечах сидел. А вот на пароходе вниз по реке до самой Астрахани не прокатились. Не получил я в подарок и давно обещанного, настоящего барабана. А самое главное – не взял меня отец к себе на мартен, хотя сколько раз говорил: «Сведу обязательно!»
После того как папа записался в народное ополчение, редко мы стали бывать и на Волге, только раз на пляж ездили.
Мой папа разных волгарей знал – и капитанов-старичков и рыболовов. По гудкам узнавал названия пароходов.
Любил папа мне про Волгу рассказывать: как мальчиком с крутой горы он в нее камешки бросал, как вязал плоты, как и где в разлив плавал, как паром на воду спускал и про то, как весной на отмелях сазанов руками ловил.
Папа научил меня плавать. Только окунется разок, и не узнать его; озорничает, брызгается, меня за пятки хватает.
На лодке обязательно под самый пароход подъедет, чтобы лучше на волнах качало.
Если мама ездила с нами, она всегда надевала платье попроще, так как знала, что и ей достанется.
Помню, как папа однажды ее с ног до головы окатил. Мама рассердилась, а папа как ни в чем не бывало изображал, как навигация начинается: то гудел, как буксир, то – как теплоход скорой линии.
…Оле быстро надоели кубики. Она все требовала, чтобы я сложил из них обезьяну, ту самую, которая так понравилась ей в зоологическом саду. Она протянула тогда обезьянке сливу. Та вначале понюхала, а потом съела, а косточку выбросила.
Чтобы Оля не плакала, я стал рисовать ей маленьких человечков. Оля фыркала, когда я, рисуя, приговаривал: «Точка, точка, запятая, минус, рожица кривая». А потом я начал рисовать человечков с огромными животами, с кружочком посередине. Эти кружочки – арбузы. Маленькие человечки, а какие обжоры!.
Мама долго не возвращалась. Я закрыл ставни и опустил черные бумажные шторы. Мы тогда строго выполняли правила светомаскировки.
На Волге были потушены огни, и только в окнах проносившихся трамваев мелькал синий свет.
Когда мама вернулась домой, Оля давно спала. Себе под подушку я положил бинокль. Я, дуралей, тогда брал его с собой в кровать, чтобы сны лучше видеть. «А вдруг приснится мне Буденный не на машине, а в степи, на коне, впереди всей кавалерии, – думал я, – тогда я его как следует рассмотрю».
Еще думал я о том, какой мой папа счастливый: он совсем близко видел на «Красном Октябре» у своей печи и Ворошилова, и Михаила Ивановича Калинина, и с наркомом Серго Орджоникидзе несколько раз беседовал и даже однажды получил от него за свои успехи поздравительную телеграмму. Она висела у нас под стеклом, рядом с почетной грамотой…
Мама пришла, раздела Олю и мокрым полотенцем стерла с ее личика арбузные следы, поцеловала меня и сказала:
– Вот и наш отец защищает Родину!
Я ничего не ответил и закрыл глаза, будто засыпаю, а сам все время следил за каждым движением мамы. Вот она выдвинула ящики комода и начала раскладывать белье.
Я все ждал, когда же мама ляжет спать. В такой поздний час она раньше никогда не занималась уборкой. Должно быть, опять что-то искала, чтобы эвакуированным детям отдать.
Началась война, и много их в Сталинград приехало с Украины, из Ленинграда.
Как-то я напомнил маме про штаны, из которых вырос, а она рассердилась и сказала: «Вырос, а из новых рубашек не вырос. У тебя их три. Вот рубашку и отдадим».
Мама тогда все собирала – и вещи для эвакуированных и посуду для госпиталей. Меня отпускала вместе с пионерами по дворам и квартирам тряпки искать для заводов – рабочим станки вытирать.
Мама долго копалась, потом сняла скатерть со стола, кружевную дорожку с комода и вышла из комнаты, прихватив с собой разбитое блюдце из-под горшка с цветами да зазубренный осколок зенитного снаряда, который я недавно подобрал на дворе.
Я хотел сказать маме, чтобы она его оставила, а потом подумал – другой найду!
Мама вернулась с ведром и вымыла пол. Все снова расстелила, а когда со всем управилась, посмотрела на себя в зеркало.
Засыпая, я видел, как мама достала те же фотографии, которые сегодня разглядывал папа, медленно стала перебирать их, потом, подперев голову руками, долго, долго смотрела на одну из них.
Хорошая, хорошая моя мама! Я старался угадать, о чем она так думает.
Мама стала в последние дни особенно бледной и задумчивой, и все из-за фашистов, которые уже несколько раз сбрасывали на наш город воющие бомбы.
Мамы не было дома, она копала за городом противотанковый ров. В это время один самолет неожиданно появился со стороны солнца и с ревом прошел совсем низко над нашим домом.
По земле промелькнула тень чужого самолета.
Я увидел на его крыльях черные кресты, обведенные белым.
Маме же издали показалось, что сброшенные фашистские бомбы упали именно на нашей улице, и она прибежала, чтобы скорей узнать, все ли благополучно дома.
Вечером, когда мама укладывала Олю спать, она крепко прижала ее к себе, так крепко, что мне даже завидно стало.
Оля попросила, чтобы мама нагнулась; она хотела потрогать своими пальчиками ее глаза.
– У, бандиты, куда забрались, – сказала мама очень громко.
Мне хотелось выложить маме все свои познания, и я сказал:
– Это был двухмоторный бомбардировщик «Юнкерс-88».
Я тогда уже кое-что понимал в этом. Истребители «Мессершмитты» я называл «мессерами» и знал, что корпус самолета называется фюзеляжем и у воздушных кораблей не только «хвост», но и «хвостовое оперение», а пикирующие бомбардировщики падают камнем вниз.
Я даже и Оле как-то показал, как все это происходит.
Моя кровать была покрыта сиреневым пикейным одеялом. Я скомкал его и с криком «пике» кинул вниз. То же самое я потом проделывал с подушкой.
– Везу-у, везу-у, везу-у (летят фашисты), – сказал я с завыванием. Потом произнес быстро-быстро: – Кому, кому, кому? (Бьют наши зенитки.) – Затем очень сердито и громко: – Вам! Вам! Вам! (Рвутся бомбы.) – А под конец с удовольствием громко «щелкнул» языком – сбит хищник с черным крестом!
Я прислушивался к рокоту моторов в воздухе и хорошо отличал нудный вой фашистов от мягких и чистых переливов наших быстрокрылых самолетов.
Как нравились мне их короткие и бодрые названия: «Миги», «Яки» и «Лаги»!
А мама во всем этом плохо разбиралась. Она стала настороженной, вздрагивала, когда хлопали дверью, и тревожилась, как только начинали бить наши зенитки.
… Когда я проснулся, мамы уже не было. Окна были раскрыты. В эти душные ночи мама раскрывала их, как только тушили свет.
Мы спим еще, а она уже бежит в магазин за хлебом, чтобы получить его до воздушной тревоги.
Я вышел на улицу. Наш дворник тетя Анюта поливала мостовую. Увидев меня, она прицелилась шлангом, и струя ударила мне в лицо. Вот и умываться не пришлось! Я подпрыгнул на одной ноге и вбежал в комнату. Чуть Олю не разбудил, хлопнув дверью.
Оля перевернулась, легла на животик, руками уперлась в подушку, будто хотела нырнуть в нее, и в такой позе продолжала сладко спать.
В комнате было светло и празднично. Ничего нигде не валялось. Через спинку кровати было перекинуто выглаженное мамой Олино любимое платьице с карманчиком.
Бывало, только мама возьмет шитье в руки, Оля уже просит, чтобы ей платье с карманчиком сшили, как будто ей нужно было не платье, а только карманчик.
Мама положила на комод новую дорожку, вышитую еще до войны, а на комоде в рамке поставила карточку отца.
Мы гордились этой карточкой. Папу снимал не простой фотограф, а фотокорреспондент после того, как он дал скоростную плавку.
Папа смотрел на меня двумя парами глаз; одни, большие, темные, налезли на лоб – это очки-стекла сталевара, – а под ними папины веселые глаза; он не то журил ими, не то подшучивал, будто видел, как меня окатили водой…
А через несколько часов ничего этого не стало – ни прибранной комнаты, ни цветов на подоконнике, ни хлеба, принесенного мамой, ни рамки с фотографией отца…
Глава вторая
СОВСЕМ ОДИН
Весь мир знает, как это произошло.
В солнечный августовский воскресный день тучи фашистских самолетов налетели на Сталинград. Они сбрасывали фугаски на каменные здания и обшитые тесом домишки, на больницы и гостиницы, склады и школы.
Несколько суток густое пламя подожженной нефти бушевало над Волгой.
В городе не унимался огненный ураган…. Утром мама принесла хлеб, одела Олю, потом сказала, что пойдет в школу.
Мне так и не пришлось учиться в нашей школе. С начала войны в ней разместился госпиталь. Первый свой школьный год мы проучились на квартире учительницы, поэтому я еще ни разу не сидел за партой. Но в школу мы все равно бегали. Нас пускали в палаты разносить раненым чай. Они пили чай, а мы в это время говорили им стихи наизусть. Там же из марли мы катали бинты.
Мама ушла, а я с Олей играл около дома в догонялки. Потом Оля съела кашу, я помог ей снять платье с карманчиком, и она улеглась спать.
Все это началось, когда Оля спала. Она проспала тревогу.
Прерывисто гудели гудки.
Я уже привык к тревогам и не будил Олю. Но эта тревога оказалась непохожей на прежние. Разом застрекотали зенитки. Все завизжало, закружилось. Бомбы рвались совсем рядом. А потом так бабахнули, что наш домик закачался, как будто подо мной вместо крашеных половиц – качели и я лечу вниз с большой высоты.
Из окон со звоном полетели стекла. Мне показалось, что кто-то барабанил по крыше.
Я бросился к Олиной кроватке. Она проснулась у меня на руках и заплакала.
– А ты не плачь. Сейчас будем в прятки играть.
Я дотащил Олю до окопа во дворе. Папа вырыл его весной.
Играя в прятки, мы часто залезали в укрытие. Когда же над городом все чаще и чаще с оглушительным ревом стали летать немецкие самолеты, мы прыгали в окоп без всякой игры, а по тревоге.
Я завидовал наблюдателям, дежурившим на крышах. Знал я самые замысловатые авиационные названия и даже гордился этим, а гордиться-то было нечем. Бывало, я не мог отличить «Мессершмитт» от обыкновенной галки. Только решишь, что там, в высоте, одномоторный истребитель, следишь за ним не спуская глаз, а когда он приближается, видишь – вместо хищника летит ворона.
Вот тебе и фюзеляж! В таких случаях я называл себя вороной.
Когда вражеские самолеты сбрасывали розовые, белые, синие, зеленые листовки, я несколько раз вылезал из окопа и принимался их ловить.
Думаешь, упадет на пустыре, а она прямо к тебе в руки летит; думаешь, вот сейчас упадет к ногам, а ее к Волге уносит.
Из-за этих листовок мне однажды влетело от мамы. Она сказала, чтобы я к ним, поганкам, не смел прикасаться.
На этот раз я не завидовал наблюдателям.
… Опять летят, вздыхают и кряхтят.
Только мы залезли в окоп, как все засвистело и завыло. От свиста так стало тоскливо и тягостно, что я почувствовал, как и у меня внутри все тоже ноет.
Оля прижалась ко мне. Такой шел гул, такой треск, что вот-вот голова разломится.
У Олиных ног я вдруг заметил полосатого котенка, неизвестно как попавшего к нам в окоп. Он весь съежился и посмотрел на меня большими зелеными глазами.
Я подумал, может, взять его домой; нагнулся и даже погладил «усатого-полосатого». Наверное, он замяукал или замурлыкал мне в ответ, но разве тогда можно было что услышать?
Когда отдалились раскаты взрывов, я выглянул из окопа и посмотрел вниз, в сторону завода и Волги. Все обволакивали дым и пыль, но трубы «Красного Октября», как всегда, четко вырисовывались в безоблачном небе. Я разглядел: из одной трубы вьется дымок. По тому, как дым шел из труб, мой отец знал, что делается в печах.
С пронзительным свистом пронеслись «Мессершмитты». За одним из них погнался наш ястребок. Он зашел ему в хвост…
Эх, если бы сбили наши немецкий самолет и он упал бы рядом, я взял бы в плен фашистских летчиков. На мансардные дома со злобным ревом пикировали один за другим тяжелые бомбардировщики.
А вот в небе над «Баррикадами» какой-то «Юнкере» кувыркнулся и кубарем пошел вниз, оставляя за собой длинный черный хвост дыма. Сейчас он грохнется здесь. Я даже зажмурился.
А когда открыл глаза, увидел – мама бежит к окопу. Я еще никогда не видел ее такой. Волосы выбились из-под платка. Она остановилась у самого края окопа и вся дрожала, будто было ей очень холодно. Мама со всех сторон нас оглядела, похвалила за то, что мы укрылись в окопе.
Опять раздался вой. Мама наклонилась к земле, а потом выпрямилась, оглянулась и побежала к-дому. Через несколько минут она снова была у окопа и спустила вниз большой узел.
– Смотри – никуда! Сейчас воды принесу. Мама снова побежала к дому. На этот раз она появилась на крыльце с ведром в одной руке, другой же рукой прижимала к себе швейную машину. Мама направилась к окопу.
Как раз в это время опять что-то огромное рассекло воздух. На нас посыпалась земля. Мне показалось, что у нашего дома отвалился угол. Грохот то утихал, то приближался. У меня гудело в ушах. Я снова высунулся, ожидая, что сейчас мама передаст мне ведро с водой. Как бы не расплескать! Мамы не было.
Я посмотрел в сторону дома. Там, где стоял наш дом, полыхал огонь.
И тогда я увидел, что совсем близко от окопа лежит мама, откинув голову на битые кирпичи.
Я позвал ее, но не услышал своего голоса. Сейчас мама поднимется. Ведь уже можно встать. Она, должно быть, тоже не слышит меня.
И Оля притихла, словно решала – заплакать ей или подождать?
Я вылез из окопа. И почему-то пополз. Я полз, и мне все казалось, что мама стоит с ведром и швейной машиной на крыльце и смотрит на меня с укором: как смел я ее ослушаться – ведь она не велела мне вылезать из окопа…
Нет больше крыльца. А мама лежит на земле, лицом к небу, с откинутой рукой.
Я побежал к маме и остановился как вкопанный.
На мамином платье в синих горошинах я увидел ярко-красное пятно у самой груди. Белая косынка, упавшая с плеч, вся залита кровью.
За одной тучей бомбардировщиков летела другая. Завывали моторы.
Людей кругом не было. Я не знал, что мне делать.
А может быть, мама еще жива? Сколько врачей в нашем госпитале, они спасут, обязательно спасут маму! Я наклонился к осторожно положил ладонь маме на плечо, а потом прикоснулся к виску и еще раз посмотрел на пятно на груди…
Я гладил и теребил мамины растрепавшиеся волосы и не верил тому, что произошло. Неужели все это взаправду? Нет, сейчас мама встанет, стряхнет с себя комья земли, и все будет как прежде.
А пламя и дым все больше и больше окутывали наш дом. Ничего не понимая, я побрел к окопу и, только увидев Олю, опомнился. Сестра умудрилась вскарабкаться на узел и тянулась вверх.
Ей еще надо было много расти, чтобы самой вылезть из окопа.
Когда она хотела поцеловать маму в нос, она подтаскивала стул, взбиралась на него и, становясь на цыпочки, тянулась к ней.
Оля увидела меня и заплакала. Как только я ее не утешал! А ей вдруг сразу все понадобилось:
Мама, я луку хочу! Мама, пожарь мне лук!..
Мама устала, она отдохнет и лук тебе пожарит, – обманывал я Олю, а сам подумал: «Как же мы будем жить без мамы?»
Потом опять началась бомбежка. Оля, испуганная и оглушенная, сразу же смолкла, свернувшись калачиком на узле.
Меня так потянуло к маме, что я снова вылез из окопа и побежал. Я уже не обращал внимания на вражеские самолеты, упал на колени и дотронулся до маминой еще теплой руки. И так захотелось мне крикнуть, позвать папу. Но все в горле застыло, будто кто перехватил мне дыхание.
Я ведь жил и не знал, что такое горе, а оно навалилось средь бела дня. И вдруг как-то сразу понял, что мама ушла от нас навсегда и никогда не проснется; никогда, никогда у меня не будет мамы.
И странно было, что затуманенными глазами я видел тупые носки своих ботинок.
Первые минуты жизни без мамы…
По дороге бегут, пригибаясь к земле, какие-то люди, что-то кричат, куда-то исчезают. Вот мужчина в военном прошел совсем рядом. Он посмотрел на меня, на лежавшую маму и только сказал:
– Осколком!
Кто-то окликнул меня, позвал по имени. Мелькнуло знакомое лицо женщины. Она работала вместе с мамой на дальних рубежах, заходила к нам то с лопатой,
то с топором и всегда торопила маму. Должно быть, это она мне сказала про отца или я сам подумал, что он где-то совсем рядом; их часть стояла на бахчах, за городом, чуть ли не за аэродромом.
Не может быть, чтобы отец после такой бомбежки не вспомнил о нас.
Я снова оказался у окопа. Оля так и лежала, как я ее оставил. Полосатый же котенок царапал коготками песок. В окопе стало очень жарко. Рядом загорелся сарай. Огонь перекинулся на соседние дома; куда ни взглянешь – всюду к небу вздымаются вихри огня.
Уже много времени прошло после того, как началась тревога. От гари слезились глаза. Еще задохнешься здесь.
Я осторожно приподнял Олю и вытащил ее из окопа. Она нетвердо стояла на ножках. И узел я вытащил наверх. Только тогда я заметил, что Оля босая.
Я просунул руку в узел и начал шарить. Что-то твердое, завернутое в платочек. Вытащил сверточек и развернул его. Папины часы. Опять завернул их в платочек и сунул за пазуху, а сам продолжал шарить в узле.
Рука моя нащупала что-то пушистое. Должно быть, мамин воротник. А вот и они, красненькие туфельки с пуговичками. Мама называла их «выходными».
Я старался не смотреть в сторону, где лежала мама, и только сказал ей:
– Мы уходим, мама. Не знаю куда, но уходим. И мне казалось, что она мне ответила: «Иди, иди, Гена!»
И мы пошли, сами не зная куда. Одной рукой я тянул Олю, другой – узел. Вскоре Оля остановилась и сказала:
А киса где?
Оля, милая, идем, – просил я ее.
Она не двигалась с места. Тогда я оттащил узел. Подбежал к Оле, поднял ее и понес к тому месту, где оставил узел.
По обе стороны улицы хлестал огонь, горели и дымились дома. Летели искры; того и гляди, попадешь под раскаленную головешку. На нас сыпались стекла. На зубах хрустела сухая кирпичная пыль.
Только мы прошли, как сзади с грохотом рухнула высокая стена, и нас снова окутал пыльный известковый туман.
Оля плотней прижалась ко мне, и я чувствовал, как дрожат ее ножки.
Впереди виднелись раскаленные каменные глыбы. Мне казалось, что сейчас у меня начнет трястись голова, и так захотелось обхватить ее руками.
– Эй, мальчик с пальчик, девочку не урони! – крикнул какой-то человек, пробегая мимо.
Он даже не обернулся. А я успел заметить, что был он в трусиках и в одной руке держал какой-то длинный круглый футляр.
Я с облегчением опустил сестру на землю у узла. Около нас оказался чужой дяденька. Он не спешил, как другие. Был он невысокого роста и с бородкой. На его плечи была накинута длинная шуба, а в руке он держал круглую меховую, очень важную шапку. Он начал жалеть нас и называть «детками». Помнится, что он начал говорить о подвале какого-то невысокого дома, где он накормит нас тыквенной кашей и уложит спать; этот подвал бомбы не разворотят, так как там какие-то толстые стены.
Я тогда еще всем верил. А дяденька этот гладил Олю по головке и все сокрушался, что на ней только ночная рубашечка. Потом он схватил узел, вытащил мамину белую шаль, сложил ее и накинул Оле на плечи; потом вытащил мамин воротник, встряхнул его и снова всунул в узел вместе со своей круглой шапкой.
– Вы постойте здесь. Я узелочек-то отнесу и сейчас же за вами приду.
Он говорил, а сам все вытирал рукавом шубы свое потное лицо.
– Я сейчас, сейчас, одну минуточку, – кричал он, подбирая полы своей длинной шубы.
Он исчез с узлом так же быстро, как появился.
Долго стоял я с Олей, не выпуская ее руки из своей. Потом вспомнил о часах. Приложил их к уху. Тикают. И дал Оле послушать папины наградные «тики-таки».
Я говорил Оле, что скоро мы вволю напьемся воды, и будем есть кашу, и я ей достану новую ложку для каши…
Не спеша, по-своему, я укутал ее в шаль; концы шали связал за спиной. Хоть и упадет искра, так не обожжет.
Говорил с Олей, а сам нет-нет, и приложу часы то к одному уху, то к другому. Они словно говорили мне: «Отец жив, отец жив» и «ты, мальчик, еще не оглох, не оглох». Но в ушах все звенело.
Я долго ждал, потом начал считать. Сбивался со счета, снова считал. Отсчитаю, заложу палец и опять считаю. А чужой дяденька все не появлялся. Хорошо, что хоть часы ему не достались.
Наконец решил: хватит ждать, и снова потянул за собой Олю. А она, как и раньше, упирается и ни с места. Я поднял ее на руки и понес.
– Хочу к маме, хочу к маме! – кричала Оля.
Она давилась криком. Ее личико опухло от слез. Я нес ее не останавливаясь.
Мне казалось, что мы ушли далеко от того места, где меня обманул дяденька. У меня онемели руки. Тогда я опустил Олю и даже рассердился на нее: я ей «иди», а она все кричит «домой!». Как бы мне втолковать ей, что у нас больше нет дома? Только одни папины часы остались. И папа есть у нас. Зенитчики отгонят фашистов, и мы найдем папу или папа найдет нас.
Оля присела на корточки, а я ее потянул за собой. Брал на руки и снова нес, стараясь не упасть, не свалиться в яму.
Тяжело было идти по вязкому, расплавленному асфальту. То и дело я на что-то натыкался; под ноги попадали какие-то обгоревшие бревна, доски поваленных заборов и сбитые телефонные столбы. Я обходил раскаленные листы кровельного железа.
У меня тогда впервые в жизни были при себе часы, но я сбился не только со счета, но и во времени: так было светло от ракет, от пожаров, от зарева.
Как и днем, гудели самолеты. И только далеко в темной высоте скрещивались и вновь расходились лучи прожекторов.
Мимо нас пробегали люди. Они искали бомбоубежища, исчезали в подъездах домов, прыгали на тротуар прямо из окон первых этажей, окликали и догоняли друг друга.
Кто-то кричал надрываясь.
Пробегут – и опять никого нет. Потом снова появляются люди, отбрасывая от себя то длинные, то короткие тени.
Мне стало так страшно, когда я подумал, как же мы будем жить без мамы! Что будет с нами, куда идем, кому нужны? Я не знал, что мне и придумать.
Папа нас защищает, а где он, папа? Должно быть, стоит на посту, а может быть, дерется с врагами.
Только вспомнил я папу, а в это время какая-то обезумевшая женщина толкнула меня, чуть не сбив с ног.
…Бегут пожарные. Один из них, с красным лицом, одной рукой приподнял Олю, другой ухватил меня и перенес через горевшие, наваленные друг на друга бревна, должно быть приготовленные для постройки. Он поставил нас наземь, приложил по-военному руку к своей блестящей каске и сразу же исчез.
Я старался ни о чем больше не думать и не смотреть по сторонам: и так нос разбил и Олю чуть не уронил.
Хорошо, что дядька в шубе освободил меня от узла. С узлом и с Олей мне бы вовсе не справиться.
Вдруг я почувствовал, что делаю последние шаги, ноги подкашиваются. Больше не могу тащить Олю. Болели локти, подгибались колени и ныла спина. Никогда не думал, что сестренка такая тяжелая. И на руки ее не подниму. Иду и плачу.
Тогда я решил схитрить: отойду на несколько шагов вперед и позову Олю. Хоть и упрямая девчонка, а не захочет же остаться одна и подбежит ко мне. Когда в догонялки играли, она как бегала! Вот и дойдем мы, как все, к берегу Волги.
Так и сделал: отошел на несколько шагов вперед, обернулся и позвал Олю. Потом снова шагнул и опять позвал. Я ждал – сейчас она пойдет за мной.
Опять загудели самолеты. Совсем рядом ослепительно вспыхнула ракета.
– Оля, ложись! – крикнул я что есть силы и сам прижался к стене.
Фашисты отбомбили, и в воздухе еще сильней запахло горелым.
Я посмотрел назад и обомлел. Тот же забор, все на месте, только нет моей Оли.
Как это было страшно!
Где же она, притворщица? За мной не идет, меня не слушается, еще вздумала в прятки играть.
– Оля! Оля!
Сколько раз папа и мама говорили мне, чтобы я не оставлял Олю.
Я облазил все кругом. Куда же она делась? Ведь самолеты бомбили не здесь. Не подхватили же ее фашистские летчики. Я хорошо знал, твердо был уверен, что с Олей ничего не может случиться. Ее не могут убить, ее не посмеют тронуть никакие осколки. Ведь она такая маленькая.
Я решил больше не звать ее, а прислушаться.
Ну что стоит тебе, Оля, заплакать?
Прислушался и услышал, как шипит огонь и, пылая, потрескивают балки; что-то загромыхало и рухнуло, а после этого мне даже почудилось, что совсем рядом со мной застрекотал кузнечик.
«А вдруг если не Олю, так пожарного встречу, он мне поможет», – подумал я и оглянулся.
Пожарного не было, и я остановил мужчину, который вялой походкой проходил мимо. Он весь был в известке.
– Дяденька! Вы тут маленькую девочку не видели?
Тот с удивлением посмотрел на меня.
– Вот так на спине шаль повязана, – показал я ему.
А он только пожал плечами и пошел дальше, ничего не ответив.
И тогда я вспомнил о бинокле. Не сны бы им разглядывать, а сейчас бы посмотреть кругом.
Я увидел дом с отвалившейся стеной. Лестница. И мне почудилось, что Оленька, закутанная в шаль, стоит там на ступеньках. Я взобрался на лестницу, всю заваленную битой штукатуркой и кирпичом, но сестры там не было.
