Текст книги "Линия Крови"

Автор книги: Владимир Границын

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 17 страниц)

Глава девятая

Берштейн, профессиональный революционер, повидал в жизни немало. Сражался на Московских баррикадах в девятьсот пятом, был на каторге и в ссылке. Не раз приходилось ему хоронить близких людей. Но никогда еще не испытывал Иосиф Давидович столь глубокого нервного потрясения, как в эти дни.

Левочка…

Берштейн увидел сына в первый раз, когда тому уже исполнилось три года. И как же горько, обидно терять его теперь, когда жизнь повернулась-таки к борцам революции лицом…

И показала звериный оскал.

Вот пришла и последняя ночь из отпущенных вурдалаками трех суток. Эту ночь Берштейн решил провести в кабинете – слишком тяжело находиться рядом с потерявшей рассудок супругой. Хоть и жаль ее и даже, наверное, нельзя было оставлять в огромном пустом доме одну, только находиться рядом слишком уж тяжело. Галина не смогла простить мужу его позиции. Как будто у него, в самом деле, есть выбор.

Берштейн в тяжких раздумьях сидел на стуле перед камином. Курил черт те знает какую папиросу подряд. Неотрывно следил за завораживающим, равнодушным ко всему на свете танцем огня. В кабинете царил полумрак. Пламя в камине оставалось единственным источником света. Сизый табачный дым заполнял все вокруг. Частью уплывал в камин, частью в распахнутую форточку.

Иосиф Давидович раздраженно швырнул окурок в угли.

«Выбор… смешно! Ладно кровосос этот, Черный граф, не соображает, но Галина… Она-то должна понимать, что выполнить их условия просто-напросто не в моей власти. НЕ-ВОЗ-МОЖ-НО… Даже прикажи я Одежкину убраться из города, разве он подчинится? Да он сразу же меня арестует. И будет прав. И церкви. Да попробуй я в сложившихся обстоятельствах прикрыть хотя бы один храм, хоть одну, самую захудалую часовню, в городе начнется такое – просто конец Советской власти. Самому в сердце кол осиновый заколотят…»

Неожиданно к безрадостным размышлениям добавилась неосознанная, невнятная тревога. Берштейн прислушался. Тишина. Только четко, размеренно тикают большие настенные часы. И вдруг он услышал за спиной тихий скрежет. Берштейн замер. Позвоночник, против воли, сковал ужас.

Звук повторился.

Сердце упало, сбилось с такта. Бешено заколотилось под самым горлом. Иосиф Давидович медленно повернулся. Кабинет был пуст. Странно, но от этого страх только усилился.

И тут скрежет повторился снова. Будто царапнули чем-то твердым и острым по стеклу. Гвоздём? Или… когтем?!

Впившись взглядом в окно, Берштейн увидел за стеклом бледное пятно. Сердце бухнуло царь-колоколом – он понял, что за окном кто-то есть. Берштейн различил бледное лицо, волосы, губы, глаза. Существо за окном поняло, что Берштейн заметил его, и кровавый рубец губ изогнулся в улыбке.

– Впусти меня, Иосиф, – услышал Берштейн.

Ему показалось, что голос раздался прямо у него в голове. И от этого стало еще страшнее.

– Впусти меня, Иосиф. Мне нужно с тобой поговорить.

«Форточка… нужно закрыть форточку», – испуганной пташкой забилась мысль. Берштейн встал. Сделал шаг. Ноги не слушались. Идти было трудно, словно в кошмаре.

Вампир увидел, что Иосиф идет к нему. Улыбка на бескровном лице стала шире. Берштейн, завороженный, не сводил с непрошеного гостя глаз. В сознание врезались кипенно-белые, очень острые и неестественно длинные зубы. В следующее мгновение Берштейн сосредоточил взгляд на глазах существа, и в голову ему пришло, что смотреть в них вовсе не страшно. Два темных, затягивающих колодца мрака манили, зазывали. Давали надежду на скорое освобождение от всех забот и тревог.

Вместо того, чтобы затворить форточку, Берштейн отщелкнул шпингалет, второй. Потянул на себя створки внутренней рамы. Стекла жалобно звякнули…

Зов в глазах Вампира уступил место Торжеству. Вурдалак нетерпеливо переместился выше. В поле зрения Берштейна попали пятна засохшей крови на грязной, давно утратившей белизну рубашке. Иосиф Давидович вновь быстро бросил испуганный взгляд Вампиру на лицо. Теперь он отчетливо увидел за стеклом лишь злобного, перемазанного кровью мертвеца. Их разделяла тонкая, хрупкая прозрачная преграда и не более полуметра расстояния. До Берштейна донесся явственный запах падали. Он в ужасе быстро закрыл внутреннюю раму, хлопнул форточкой. Попятился. В мозгу его раздался злобный, нетерпеливый рык:

– Что ты делаешь, Иосиф?! Открой окно, мне нужно поговорить с тобой! О твоем сыне!

Берштейн продолжал пятиться. Повернуться к кошмарному созданию за окном спиной казалось невозможным. И тут Иосиф Давидович сообразил: кабинет на втором этаже. Как же этот… это… как он держится за окном? Висит в воздухе?! Или вскарабкался по стене? Воображение тут же услужливо подбросило картину: огромная ящерица в человеческой одежде и с головой мертвеца распласталась на заснеженной гладкой стене. Во рту появился противный горький привкус. Впервые в жизни Берштейн испугался за свою душу.

Продолжая пятиться, Берштейн наткнулся на стол. Чтобы сохранить равновесие, он уперся в столешницу руками. Под правую ладонь попало что-то твердое, угловатое и холодное. Берштейн мгновенно понял – это оставленный здесь Филаретом крест! Сразу же схватив так удачно подвернувшееся под руку распятье, он поднял его перед собой, заслонился. Рука, сжимавшая крест, тряслась. Тогда Берштейн обхватил распятье второй рукой. Встал прямо.

Вампир зашипел.

– Брось, Иосиф. Брось. Ты же иудей. Иди ко мне.

Берштейн упрямо набычился, мотнул головой. С губ его, неожиданно для него самого, слетели слова:

– Отче наш, иже еси на Небеси! Да святится имя Твое…

* * *

Утром, едва только полностью рассвело, в кабинет Берштейна прибыли Одежкин и его неразлучный опричник Коршунов. На первый взгляд кабинет был пуст. Аркадий, точно знавший, что Берштейн сегодня ночевал здесь, озадаченно повертел головой. Он обнаружил главного большевика города сидящим на полу. Берштейн забился в самый дальний от окна угол, спиной плотно прислонился к стене. Руками он прижимал к груди большое серебряное распятье.

– Давыдыч, ты чего?! – удивленно воскликнул Одежкин.

Он быстро, почти бегом, подошел. Помог подняться. Видок у Берштейна был еще тот. Взъерошенные, спутанные кудри стояли дыбом. Седины в них заметно прибыло. На почерневшем, исхудалом лице резко выделялись темные пятна подглазин. Аркадий с тревогой всмотрелся в глаза, подспудно ожидая увидеть в них отблеск безумия. И удивился, когда Берштейн ответил взглядом спокойным и даже твердым.

– Ты чего? – повторил Аркадий, уже тише.

Берштейн посмотрел на зажатый в пятерне крест так, словно увидел впервые. Смутился. Поспешно прошел к столу, распятье положил. Тяжело опустился на стул. Не дожидаясь приглашения, Одежкин и Михей тоже устроились за столом. Так и не дождавшись ответа, командир ЧОНовцев начал докладывать:

– Прочесали весь город, прошарили вдоль и поперек. Ликвидировали больше ста упыриных «гнезд». Если быть точным – сто шесть. Следов ребенка не нашли. Нигде. Никаких… Взяли нескольких жуликов и воришек. Трое из них раскололись – укрывали упырей, помогали им за покровительство по ночам да за вознаграждение в виде ценных вещей, золота. Каждый из них клянется, что о вашем сыне не ведает ничего… Желаете с ними побеседовать лично?

Берштейн молча помотал головой.

Аркадий повернулся к Коршунову, сказал тихо:

– К стенке их, не мешкая.

Коршунов мрачно кивнул.

Аркадий чуть помялся, потом проговорил:

– Иосиф Давидович, я вот что предлагаю. Давайте устроим показательный вывод отряда. Не всего, конечно, так… создадим видимость. И церкви можно тоже, как будто закрыть. Сделать вид, в общем, будто мы на их условия согласились и даже выполнили. Даст Бог отдадут сынишку вашего. Ну а уж тогда мы их!

Одежкин поднял крепко сжатый кулак, показывая, какая участь ждет кровососов «тогда».

Берштейн снова помотал головой. С того момента, как Аркадий с Коршуновым пришли в его кабинет, он не произнес еще ни слова.

В кабинете долго висела похоронная тишина. Берштейн сидел, неотрывно глядя на тот самый крест, что недавно держал в руках. Наконец произнес:

– Нет.

И поднял взгляд на Аркадия. Взгляд был тверд и решителен.

– Нет! Мы пойдем до конца. Никаких сделок с этими… м-м… исчадиями… – Берштейн проглотил вставший в горле ком, – допускать нельзя.

Он помолчал еще, добавил, снова глядя на крест:

– Я попрошу вас, Аркадий, продолжать начатое дело. До конца продолжать. Несмотря ни на что… А я… я должен сходить домой. К жене…

– Я отправлю с вами красноармейцев. Зря вы отказались от охраны.

– Нет, – покачал головой Иосиф Давидович. – Не в охране дело, теперь я знаю.

Он встал. Неспешно надел пальто. Из здания горкома вышли вместе.

На крыльце Берштейн задержался. Жадно вдохнул свежего воздуха. Ночью выпал снег, мороз отпустил. Пахло свежестью и влагой. Иосиф Давидович спустился и, не оглядываясь, направился вдоль по улице.

Одежкин смотрел в ссутуленную спину удалявшегося шаркающей, старческой походкой Берштейна до тех пор, пока тот не свернул за угол. Тогда он легко впрыгнул в седло и зло крикнул конвою:

– За мной!

Берштейн вошел в ажурную кованую калитку бывшего купеческого особняка. Прошел по заметенной снегом дорожке, поднялся на припорошенное крыльцо. Нетронутый снег лежал ровным слоем, но дверь оказалась открытой. Войдя в переднюю, Иосиф Давидович крикнул:

– Дорогая, я дома!

Ответом ему было лишь заблудившееся в пустом, осиротевшем доме эхо.

– Дорогая?! Галя!!

Не раздеваясь, Берштейн заглянул в кухню – пусто. Поднялся на второй этаж.

Жену он нашел в постели.

В спальне царила мгла, высокое окно было наглухо зашторено. Иосиф Давидович решил Галю не беспокоить – пусть поспит. В то же время что-то в позе жены показалось ему странным. Никогда раньше Галина не спала так вот – на спине, вытянувшись во всю длину. И руки… сложены на груди, как у покойницы. Испытав укол тревоги, Берштейн склонился над супругой, прислушался. Его потрясла ее бледность. Почти минуту Иосиф Давидович вслушивался в тишину с возрастающей тревогой, наконец с облегчением выдохнул, распрямился. Сомнения исчезли – дышит. Теперь, освоившись в полумраке, он яснее различал детали. Снова подивившись неестественной бледности супруги, он невольно залюбовался ей. Безукоризненными чертами ее лица; матовой белизной кожи, оттененной черными дугами бровей; сочными коралловыми губами. И тут взгляд его – словно грудью с разбегу на острие – наткнулся на свежую рану на шее. Два припухших черно-красных пятнышка сказали ему все…

Помертвев лицом, Берштейн тряхнул жену за плечо. Она открыла глаза, чувственно потянулась. На губах заиграла неясная улыбка. Взгляд агатовых глаз, ставших просто огромными, нашел лицо супруга. Улыбка стала шире, плотояднее.

– Иосиф, милый, пришел?

Даже голос Гали изменился. Стал чувственным, певучим.

Берштейн поймал себя на мысли, что никогда прежде Галина не была столь привлекательна для него как женщина, чем сегодня. Бледность так идет ей. И эта порочная улыбка. А глаза? О-о, эти глаза…

– Иди же ко мне, любовь моя, – Галина протянула к нему руки.

От безумного желания у Берштейна голова пошла кругом. Он, задыхаясь, подался вперед. И снова, как ночью, когда его заставило остановиться преждевременное ликование Вампира, Берштейн уловил в глазах расположившейся в его кровати особы злое торжество.

Он отшатнулся. Отдернул шторы. Она зашипела.

Как оказался на улице, он не помнил. Отдышавшись, вернулся в горком. Приказал дежурному милиционеру разыскать Одежкина или хотя бы Коршунова. Коршунов явился очень скоро.

Берштейн, глядя мимо казака, совершенно спокойно сказал:

– Там, у меня дома… там вампир. Сделайте все как надо.

* * *

Видимо суждено было Иосифу Давидовичу Берштейну испить чашу горя до дна. Вслед за женой потерял он и сына. Голову Левочки нашли на крыльце бывшего особняка купца Самохвалова следующим утром.

Берштейн за последние дни сильно изменился. Неизменная солдатская форма болталась на костлявых плечах, как на вешалке. Сквозь восковую кожу лица явственно выступали кости черепа. На тонкий горбатый нос он нацепил невесть откуда взявшиеся очки с круглыми линзами и теперь постоянно, практически не снимая, носил их. Где он эти очки раздобыл, и правда ли стал хуже видеть, спросить никто не решался. Спрятанные за круглыми стеклышками, обрамленные черными подглазинами глаза потухли. Изрядно поседевшие, курчавые волосы спутались, казалось навеки. Вдобавок ко всему он сбрил бороду и усы. Голая, лишенная привычного груза верхняя губа жалко подрагивала. Иосиф Давидович стал неразговорчив.

Но он держался.

Стойко, со стороны даже могло показаться безучастно, перенес он обряд похорон двух закрытых гробов – большого и маленького. Подписал документ о передаче бывшего Самохваловского особняка под детский дом. И принял крещение.

А на следующий день с самого утра в горком пришел Иван Трофимов.

Иван за месяцы, прошедшие с момента знакомства с «молодым» графом Вороновым, здорово сдал. Из крепкого, едва начавшего лысеть мужчины он превратился в худосочного старика. Все тот же крестьянский зипун казался надетым с чужого плеча. Войдя в помещение, Иван по привычке стянул шапку. Голова под ней оказалась лишенной волос совершенно.

– Мне нужно встретиться с товарищем Берштейном, – без обиняков сказал он дежурному милиционеру.

– Товарищу Берштейну об эту пору не до тебя, дед, – ответил дежурный.

Лицо Ивана посетила кривая, усталая улыбка. Он осведомился:

– Но он здесь, Берштейн-то?

– Ну здесь, – нехотя ответил милиционер и, видя как старик уверенно направился по лестнице на второй этаж, закричал ему вслед: – Эй, стоять! Ты куда?! Куда, твою мать, я спрашиваю?! Стоять!!

И бросился следом.

Но не успел. Иван уверенно миновал окопавшегося в приемной секретаря, смело отворил дверь кабинета.

Берштейн сидел у камина. Курил, глядя в огонь. В левой руке он держал черные, блестящие лаком четки. Когда дверь открылась, Берштейн отщелкнул большим пальцем очередную бусину, повернулся. На пороге стоял тощий лысый старик. Его за шиворот попытался схватить дежурный милиционер, но старик сделал шаг вперед и посмотрел на стража порядка так, что тот смешался. Дежурный уставился на хозяина кабинета, явно ожидая распоряжений. Иосиф Давидович спокойно спросил:

– В чем дело?

– Я к Вам, товарищ Берштейн… Не узнали?

Берштейн мотнул головой.

– Неважно. Дело у меня к Вам… По поводу убийц вашего сына.

– Что?!

Иван медленно кивнул. В этот простой жест он сумел вложить столько смысла, что вскочивший Берштейн без лишних вопросов указал ему рукой на стул. Дежурному и выглядывающему из-за его плеча секретарю, он сказал:

– Все в порядке. Мы с товарищем побеседуем.

Дверь тихо закрылась.

Берштейн обошел огромный стол фабриканта Гарелина, сел в свое кресло. Несколько секунд напряженно молчал, потом произнес:

– Я вас слушаю.

* * *

Когда Одежкина разыскал посыльный от Берштейна, тот в своей каморке на Фибровой фабрике занимался чисткой маузера. Аркадий сидел на топчане. Рядом, на большом лоскуте белой материи лежали аккуратно разложенные детали пистолета. Несмотря на то, что в комнатушке было прохладно, Одежкин был в галифе и нательной рубахе.

– Передай, щас приеду, – сказал он вытянувшемуся у порога посыльному. И добавил себе под нос: – маузер вот только дочищу…

– Извиняйте, товарищ командир, только Иосиф Давидович просил как можно быстрее. Так и сказал передать: «СРО-ЧНО».

– Да понял я! Ступай.

Посыльный скрылся. На его месте вырос Коршунов.

– Чего тебе? Чего лыбишся?!

– Сдержанный ты стал, Петрович, – добродушно проговорил казак. – Раньше бы ты на этого мильтона так цыкнул, что он бы маму родную забыл.

– Могу и щас… Цыкнуть на тебя, что ли?

– Я это, Петрович… поехали, а? Непроста Берштейн торопит, чует мое сердце.

Одежкин с сожалением посмотрел на припасенный пузырек с оружейным маслом, буркнул:

– Поехали, черт с тобой.

И начал собирать так и не дочищенный пистолет.

Когда они прибыли в горком, помимо Берштейна в кабинете уже были исполняющий обязанности начальника милиции Лубов, иерей Филарет и какой-то крестьянского вида старик.

– Ну, что тут у вас за срочные дела?! – едва ввалившись в кабинет, громко вопросил Одежкин.

В этот миг он выглядел таким же нахрапистым и молодцеватым, как в день прибытия в Зареченск. Только за спиной его вместо затянутого в кожу комиссара высился угрюмый, хищноглазый казак.

Ответил ему Филарет.

– Нашли! Логово Зверя нашли! – в голосе иерея слышалось нескрываемое торжество.

Аркадий посмотрел на Берштейна, потом на Лубова. Иосиф Давидович сидел бледный, молчал. Лубов сказал:

– Вот этот… гражданин утверждает, что знает наверняка, где скрывается Воронов, Черный граф.

– Да иди ты! Ну-ка ну-ка? – Одежкин подошел к Ивану ближе. – Говори, дед.

– Дак я уж все рассказал… – нехотя начал Иван. – Здесь он, недалеко. В собственном своем доме.

– Да-а? И где же собственный его дом?

– Здесь, на Панской.

Одежкин фыркнул.

– На Панской. Да я всю эту улицу прошарил лично! – он помолчал и добавил: – какой, говоришь, дом-то?

– Двадцать восьмой. На той стороне, – неопределенно махнул рукой Иван. Видя, что номер дома командиру ничего не сказал, пояснил: – старый дом красного кирпича. Напротив Зубовского, большого белого.

– Помню я этот дом, – вставил Коршунов. – Дом помню и тебя, дядя, помню. Что же ты нам тогда заливал, что одни с бабой в этом доме живете?

– Точно! – воскликнул Одежкин. – Точно. Я тогда еще подивился, что в таком домине только одна семья проживает, да и то без детей. Подумал еще тогда, почему никого не подселяют, да вспомнил, что в городе жилья пустует теперь больше, чем требуется… Так что же ты, старый хрыч, врал нам тогда?! Или щас врешь? Ну?!

– Каюсь, тяжкие грехи на мне, – опустил голову Иван. – Служил я этому кровопийце.

– Слушай, дед, а ты часом не врешь? – вкрадчиво спросил Аркадий, склонившись над Иваном. – Сочинил может все или привиделось тебе?

– Нет. Он не врет, – сказал Берштейн.

С момента появления Одежкина с Коршуновым, это были первые слова, что он произнес. Головы всех присутствующих повернулись к нему.

– Он не врет, – твердо проговорил Иосиф Давидович. – Это ОН тогда подсунул нам информацию о будто бы готовящем контрреволюционный бунт священнике. И заманил Головского с милиционерами в ловушку. Я его вспомнил… Хотя в ноябре он выглядел лет на двадцать моложе.

Повисшую в кабинете тишину нарушил суровый голос Коршунова:

– Что же, выходит и баба твоя кровососам служит?

Лицо Ивана потемнело еще больше. Не поднимая головы, он проговорил:

– Да. Акулина, она… в общем она с ними. До конца.

– А ты что же переметнулся? Испугался, что и тебя упыри высосут?

– Этого мне бояться не приходилось. Слугу Хозяина не тронет ни один вампир.

– Что же тогда? Иль почуял, что кранты твоим хозяевам? Хочешь прощение заработать?

– Мне на прощение рассчитывать не приходится, – твердо проговорил Иван. – Да я и не надеюсь. И не боюсь. Это я раньше боялся…

Иван поднял голову. Взгляд его был полон выстраданной решимости.

* * *

Логово Черного графа решили выжечь каленым железом не мешкая. Подошли к этому делу со всей тщательностью. Уже к полудню старый графский дом был окружен тройным кольцом ЧОНовцев. Плечом к плечу с красноармейцами стояли служители церкви. Вместо винтовок у доброй половины бойцов в руках были длинные, старательно заостренные колы. Многие держали ломы, топоры, гвоздодеры – чтобы сподручнее вскрывать наглухо заколоченные ставни, выбивать двери, впускать в самые потаенные уголки мрачного здания своего вернейшего союзника – солнечный свет. Священники также подошли к делу во всеоружии – наготове были хоругви, иконы, распятья, кадила, жбаны со святой водой. Некоторые держали в руках крепкие, окропленные святой водой веревки и цепи. Все до последнего рядового получили строжайший приказ: самого Черного графа взять непременно живым. Именно это и составляло главную трудность и заставляло бойцов нервничать – убивать упырей уже наловчились, а вот как такую взбесившуюся нечисть взять в плен никто не представлял даже приблизительно.

Аркадий, Михей Коршунов, Филарет и Иван стояли во дворе графского особняка позади первой цепи. Аркадий нервно курил, Михей сжимал в руке обнаженную шашку. Филарет казался безмятежным. С лица его, с самого утра не сходила неуместная, будто приклеенная улыбка. Иван мял в руках шапку.

В вышине распростерлось чистое, по-весеннему синее небо. С крыш падали первые звонкие капли. Пахло весной. Окруженный особняк почти до основания был залит ярким солнечным светом. Но внутрь свет божий не проникал – на всех до единого окнах, даже на втором этаже, были наглухо заколоченные ставни. Все ставни на втором этаже и многие на первом сделаны явно недавно. Подогнаны грубо и не крашены. Вид у дома нежилой и зловещий. Возможно собравшимся здесь он казался особенно жутким оттого, что они знали какое зло таится внутри.

Аркадий в последний раз окинул нервным взглядом готовое к действию воинство, затоптал в снег окурок и во всю мощь командирского голоса крикнул:

– Пригото-овиться… в ата-аку марш!!

Первая шеренга двинулась с места. Тронулись следом и Аркадий с Михеем. Михей, подбадривая бойцов, покрикивал:

– Давай, ребята! Давай! Вскрывай эту хренотень! Ломай все, чтобы ни одного темного угла не осталось! Сейчас мы этих ублюдков на свет божий повыволочем!..

Пространство вокруг наполнилось скрежетом выдираемых из древесины гвоздей, треском ломаемых досок, ударами, звоном стекла.

Вдруг, совершенно чуждый этой какофонии, хлопнул выстрел. Резко повернувшись на звук, Одежкин увидел в проеме одного из окон растрепанную женщину с винтовкой в руках. Красноармейцы, расколотившие в том окне стекла, отшатнулись. Кто-то из них крикнул грозно:

– А ну брось, курва, а то башку оторву!

Тетка пальнула еще раз, ни в кого конкретно не целя, и скрылась. Аркадий поспешил к главному входу, двери которого трещали под напором нескольких ломов и вот-вот должны были сдаться. Но тут что-то заставило его посмотреть назад. Аркадий обернулся. Оставшийся с Филаретом на том же месте Иван лежал на спине. Священник склонился над ним, что-то шепча. Во лбу смотрителя, точно посередине, чернело аккуратное отверстие. Из него тонкой струйкой стекала на белый снег кровь.

– Есть! – послышался от крыльца голос Коршунова.

Аркадий посмотрел туда. Тяжелые двери, наконец, выломаны. В проем осторожно, ощетинившись колами и штыками, входят красноармейцы. Одежкин поспешил за ними.

Среди тех, кто принимал участие в штурме последнего оплота Зареченских упырей, чувствительных людей было мало. Но то, с чем столкнулись ЧОНовцы в тот день, не оставило равнодушным никого. И очень многим еще долго снились кошмары.

Кровососов в доме было как деревьев в лесу. И имела место самая настоящая бойня. То, что творилось тогда в особняке, напомнило Аркадию страшный бой в окрестностях Дмитриевского, когда его отряд попал в засаду. Но теперь все было с точностью до наоборот. И на порядок масштабнее.

Сегодня его бойцы не кричали – делали свое дело в озлобленном молчании. Вопили уничтожаемые вурдалаки. Коридоры и комнаты особняка наполнились хрустом пробиваемых колами неживых тел, глухими ударами обрушивающихся на них топоров, шипением горящей в брызгах святой воды и под солнечными лучами мертвой кожи. И истошным верезжаньем, хрипами, визгом издыхающих упырей. Сам Одежкин участия в бойне не принимал, лишь дважды ему пришлось выстрелить в оскаленные морды, клацавшие клыками слишком близко. Пуля для вампира обычно не смертельна, но выпущенная в упор в голову, да еще разрывная, работает не хуже осинового кола. Аркадий ждал главного действия разыгравшейся драмы – выхода на сцену самого Черного графа. Но тот появляться не спешил. Иван говорил, что Воронов дни проводит в подвале под домом. Аркадий с Коршуновым и группой бойцов отправился туда.

С подвалом вышло все не так просто. Дверь, что в него вела, оказалась очень мощной, вдобавок обитой толстым железом. Над ней бились не меньше часа – тщетно. К тому времени в самом доме все уже было кончено. Тела «освобожденных» кровососов красноармейцы крючьями стаскивали во двор, в одну общую кучу. Туда же приволокли багром труп Акулины – «курва» сдаться на милость победителей не пожелала и была пристрелена.

Уже сгорели, истлели останки, а проклятая дверь все не сдавалась. Тогда подошедший командир первой роты предложил поискать возможность проникнуть в подвал другим путем.

– Должны же быть в подвале хотя бы отдушины. А в таких домах зачастую имеются и целые окошки. Может, удастся пробраться через них?

– Что-то я не видел. Ну ладно, пошли, посмотрим, – невесело ответил Одежкин.

Во дворе он хмуро глянул на солнце. Равнодушное светило клонилось к близкому уже горизонту.

Окошки в подвале имелись, но были наглухо замурованы. Красноармейцы под бодрым руководством ротного начали ковырять ломами жесткий как железо цемент. Одежкин на это дело кисло глянул и отправил посыльного за взрывчаткой. Пока суд да дело, солнце опустилось еще ниже. Теперь уже не один Одежкин поглядывал на него с тревогой.

– Успеем, Петрович? – обеспокоено спросил подошедший от группы священников Коршунов. – Может до завтра? Никуда он отсюда не денется. Не выпустим.

Аркадий, не сводящий глаз с закрывшей подвальное окно кирпичной кладки, у которой бойцы прикапывали доставленный динамит, мрачно мотнул головой.

– Нет. В этом деле я поставлю точку сегодня.

Михей вздохнул, повернулся к «саперам»:

– Ну! Долго ли?!

– Готово! – ответил один из красноармейцев, высокий и худой, в шинели не по росту. – Запалять?!

– Погоди! – крикнул Одежкин. – Жахнем все разом!

Пять взрывов – четыре на улице и один у той самой строптивой двери – громыхнули одновременно. Эффект был что надо! Взрывы пробили не только свежую кладку, но выворотили и изрядные куски фундамента. Дверь же просто-напросто вывалилась, слетев и с петель и с солидного запора. В подвал хлынули потоки слегка синеющего света раннего зимнего вечера.

– Вперед, ребята! Да не сломя голову, с опаской! – снова, как и в начале штурма начал покрикивать, подбадривать бойцов Коршунов.

Перекрывая его голос, Одежкин проорал:

– Черного графа брать живым! Все слышали?! Это приказ!!

Главного вампира нашли там, где и ожидали. Конечно, он в подвале был не один. И, разумеется, без боя сдаваться не собирался.

Андрей сидел в самом дальнем, самом темном углу подвала и ждал ночи. Рядом с ним сидели Аннушка и Клим – дети Ивана и Акулины. Три десятка низших вампиров рыли подземный ход. Рыли вяло – даже толстые каменные стены не могли защитить от давящего, лишающего сил действия православных обрядов и сильнейшего ментального потрясения от массовой гибели собратьев. За весь день квелые создания тьмы прокопали лаз в глубину лишь на пару метров. Сейчас лаз уходил под фундамент и там обрывался.

Андрею пришла в голову мысль забраться в него и приказать упырям засыпать себя, и от этого ему стало страшно – он понял, что из грозного, вселяющего ужас охотника превращается в напуганную, загнанную жертву. Осознание этого его не на шутку взбесило. Он начал зло, отрывисто выплевывать извращенные слова перевернутой задом наперед молитвы «Отче наш». Голос его при этом был похож на рыкание зверя. Против обыкновения, обращение к князю тьмы сил не прибавило. Черный граф впился когтями в землю – Хозяин оставил его разбираться с охотниками одного. В тот же момент сразу со всех сторон раздались взрывы. Посыпался щебень, подвал наполнили клубы пыли. Разверзлось сразу несколько проемов. В них хлынул свет. Упыри зашипели, стали сбиваться в кучи в темных углах. А вслед за светом в подвал спускались каратели.

Андрей резко поднялся на ноги, хищно ощерился. Прохрипел:

– А вот и пища! Сами идут!

В то же время чутье вопило ему – сегодня все по-другому. Охотники ВЕРЯТ. И, что едва ли не еще хуже – НЕ БОЯТСЯ. Что ж, он готов к последнему бою. Им придется заплатить за победу дорого. Очень дорого.

Собрав все оставшиеся силы, Вампир ударил по человечишкам Волной Ужаса. Он привык к тому, что после такого ментального выброса людишки цепенеют, становятся напуганы, безвольны и уязвимы. Сегодня это сработало лишь отчасти.

По ушам ударил звук мощного, мелодичного голоса, во всю силу распевающего молитву. Вампир зарычал, он готов был броситься в бой, но что-то беспокоило его. И читающий молитву священник тут ни при чем…

Темные, лишенные белков глаза Вампира скользнули по лицам приближающихся людей. И столкнулись с твердым, беспощадным взглядом одного из них. В глазах человека читалась такая сила, что граф отшатнулся. Губы человека сложились в торжествующую улыбку.

Аркадий улыбался. Он понимал, нет – чувствовал, что у Вампира нет власти над ним. Огромные, непроглядные глаза Черного графа больше не казались ему гипнотизирующими и бездонными. Это были просто мертвые, затянутые пленкой тьмы – словно черным бельмом – глаза.

Вампир прижался спиной к стене и заверезжал. Продолжая улыбаться, Аркадий встал прямо перед ним. Неожиданно для него самого с губ сорвались слова давно, казалось, забытой молитвы. Рядом встал, с распятьем перед грудью, Филарет. Голоса их слились в один мощный, завораживающий напев. Вампир замер не в силах двинуться с места. На застывшем, одеревеневшем лице продолжали жить только налитые ненавистью, полные злобы глазищи.

– Давай, ребята, вяжи его, – не растерялся Коршунов.

В руках Михея вместо шашки уже была отобранная у кого-то из бойцов цепь.

* * *

Поверженного, закованного в цепи Черного графа до наступления ночи продержали в темном углу подвала. На его глазах были уничтожены все низшие вампиры до единого. С приходом темноты Андрея, в сопровождении роты солдат и дюжины священников, доставили в здание горкома. Там, в крепком подвале бывшего фабрикантского особняка, его ждал Берштейн.

Иосиф Давидович в свете электрической лампы долго изучал неживое лицо своего врага. Но беседовать с ним не стал. Да никакой беседы и не получилось бы – оставшийся один, лишенный сил и раздавленный невыносимой для него тяжестью множества символов Веры вокруг, Вампир превратился в снулое, затравленное, безвольное существо.

Берштейн вышел. Теперь предстояло главное – решить дальнейшую судьбу этого, столь долго наводившего на всю округу ужас, кровососа. Руководители победившей «коалиции» спорили в кабинете Иосифа Давидовича до самого утра.

Сам Берштейн настаивал на том, чтобы вурдалака на веки вечные заточить в каменный мешок с выложенными в стенах церковными символами. Чтобы наказать, так уж наказать.

Филарет был категорически против. Он предлагал покончить с нечистью раз и навсегда. По-простому пробить неживое тело осиновым колом и сжечь на солнце. Во избежание, так сказать, освобождения. Случайного или преднамеренного.