Текст книги "Линия Крови"

Автор книги: Владимир Границын

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 17 страниц)

– Тока, говорю вам, днем его не застать. Вечно где-то скитается, бродит. В село возвращается всегда на закате.

– Это мы учтем, товарищ, не сомневайтесь, – ласково улыбнулся Берштейн. – Спасибо за сигнал. Если что понадобится – можете смело обращаться. Всегда.

Иван неловко полупоклонился и вышел за дверь. Головский – начальник местной милиции – проводил доносчика тяжелым взглядом.

После того визита Иван три дня следил за обкомом – тщетно. Новая власть почему-то на его «сигнал» не реагировала. Задержка сводила графа с ума. Терпение и выдержка – этих качеств Андрею недоставало никогда. Вампир уже готов был отправить смотрителя в горком еще раз, как на третий день после заката слуга очнувшемуся от дневного оцепенения хозяину доложил:

– Сегодни прибыли. Из Кинешмы. Отряд, двенадцать солдат. Да командир. Да этот с ними – Головин… Головченко… вобчем помощник Берштейна.

– И что? – то ли прошептал то ли тихо прохрипел Вампир.

– Аккурат перед закатом отправились все по дороге в сторону Воздвиженского.

– Откуда знаешь?

– Дык я это, проехался за ними. На телеге.

– Далеко?

Иван замялся.

– Далеко?! – повысил голос хозяин. Теперь он скорее рычал.

– Дык далеко-то я это… побоялся. Вдруг меня это Голов-вин узнает? Он меня тогда еще на примет взял, я это понял.

– Ладно! – оборвал речь слуги граф. И зашипел-зашелестел вполголоса: – Из Кинешмы, надо же… что у них, своих здесь дюжины полицейских не нашлось, что ли?

– Дык, упразднили полицию-то. Я ж вам докладывал. Теперича вместо них милицейские – из бывших рабочих да…

– Да помню, – раздраженно перебил вампир. – Больше дюжины солдат… Зачем так много?

– Не могу знать, ваше благородие, – за месяц общения с бывшим полковником Иван приучился отвечать как заправский солдат.

– Ладно. Собирайтесь все. Акулина пусть тоже…

– А она-то зачем? – с тревогой в голосе спросил смотритель.

– Потому что так приказал я! И оружие возьми, какое есть. В телегу положи.

Смотритель поклонился, направился к выходу.

– Иван!

– Да, ваше благородие?

– Ты «Отче наш» написал? – название молитвы Вампир скорее выплюнул, чем проговорил.

– Так точно, как приказывали – две штуки.

– Захвати.

* * *

На обратном пути из Воздвиженского отряд чекистов попал в засаду. На ночной дороге красноармейцев атаковали не сторонники арестованного священника. Не мятежные крестьяне и не лесные разбойники. Неожиданно и молча на них бросились, одновременно со всех сторон, жуткие, вселяющие ужас ночные твари. Внешне кошмарные твари походили на людей, но людьми не являлись. Это стало ясно очень быстро, едва в грудь некоторых из них, в упор, были выпущены первые пули. Выстрелы отбрасывали дьявольских существ назад, опрокидывали, но остановить не могли. А еще твари не были вооружены. Оружием им служили крепкие клыки и когти. Ночь наполнилась звуками выстрелов, душераздирающими криками жертв; рыком и воем упырей. Отчаянно кричал, умолял развязать руки и вернуть крест священник…

В считанные минуты все было кончено.

В живых остались лишь четверо. Священник, трогать которого низшим вампирам строго-настрого запретил Черный граф. Да трое солдат, что вопреки идейным установкам комиссаров носили под бельем православные крестики. Хотя это выручило сегодня не их, а Вампира. Андрей приказывал нескольких солдат оставить в живых, да никто из опьяненных кровавой вакханалией упырей остановиться не подумал. Возможно, что и Сергия от укусов упырей спас не столько приказ Вампира, сколько собственная Вера.

Всюду еще продолжали, урча, досасывать кровь несчастных жертв упыри, когда Иван и Акулина подвели ополоумевших от ужаса солдатиков и Сергия к Андрею. Черный граф восседал с каменным лицом посреди телеги. Рядом с ним сидела хрупкая молоденькая девушка. Рукой Вампир придерживал трясущуюся дочь смотрителя за шею. Лишь Сатана ведает, каких усилий стоило ему удержаться от жажды, не дать воли инстинктам создания Тьмы. Зубы Вампира были стиснуты, глаза полуприкрыты.

– Снимите с них кресты, – поцедил он.

Иван не понял, о каких крестах идет речь. Смекнула Акулина. Она бесцеремонно повытаскивала, посрывала с бойцов нательные крестики, швырнула в канаву. Когда ненавистные символы исчезли в черной воде, Вампир распахнул глаза. Уставился в упор на священника. Сергий отвечал ему тем же.

– Что смотришь?! Узнал?! – с ненавистью прорычал граф… – Вижу, узнал.

Кровавые рубцы губ на меловом лице изогнулись в улыбке.

– Что? Не ждал меня здесь увидеть?

Сергий не отвечал. Губы его беззвучно шевелились – старик читал про себя молитву. Вампира это позабавило.

– Не жда-ал, – довольно прошипел он. И резко, свирепо рыкнул: – Зато я тебя ждал!!

Он отшвырнул несчастного ребенка и вскочил с телеги. Черной тенью навис над Сергием. Старик зашевелил губами быстрее, некоторые слова молитвы стали слышны.

Хрясть! – врезалась в щеку священника бледная длань.

Голова Сергия резко мотнулась.

– Отвечай, где тело моей жены?! Ну?!

– Оно превратилось в прах, – ломким голосом, но твердо проговорил Сергий. И добавил: – Зато душа ее теперь свободна.

– Свободна?!! – взревел Вампир.

Полные тьмы, горящие глаза графа встретились с упрямым взором священника.

– Ладно! Тебя я тоже освобожу…

Граф повернулся к чете смотрителей.

– Иван! Ко мне!

* * *

Черный граф приказал Ивану и Акулине провести черную мессу. С человеческим жертвоприношением. Им предстояло сделать это в многострадальном храме села Дмитриевское.

Иван. Иван еще совсем недавно был человеком богобоязненным. С того момента, как судьба-злодейка свела его дорожку с обильно политой кровью стезей бывшего графа, он ходил словно в воду опущенный. Часто в тайне от хозяина крестился, тихо шептал Богу мольбы о прощении. И понимал – прощение ежели и получит, то лишь пойдя супротив поселившегося в особняке ужасного создания. На противоположной чаше весов был Страх. Большой Страх складывался из трех простых. Первым был страх смерти. Вторым – страх потерять привычное жилье. И, наконец, страх за жизнь дочери. Аннушку, любимую дочурку, прОклятый граф неотлучно держал при себе. И это сводило Ивана с ума.

По мере все большего погружения в леденящие кровь деяния бывшего графа, смотритель становился день ото дня угрюмее и печальней. Стал молчалив. Постоянно о чем-то думал. Душа его терзалась. И в этих терзаниях смотритель от страхов своих постепенно избавлялся. Он сам еще не до конца осознавал, но это было так. Первым пропал страх потерять жилье – лучше спать под открытым небом, чем в приделе Ада. Потом ушла боязнь смерти – ее вытеснил страх умереть без покаяния. НАСТОЯЩЕГО покаяния. И еще смотрителя больше смерти страшила перспектива разделить участь сына. Стать таким, как эти жуткие существа.

Оставался лишь страх за жизнь дочери. ПОКА оставался.

Ноябрьская ночь была холодна. Стылый воздух дышал обещанием скорого снега. Внезапно поднявшийся ветер гнал по черному небу седые лохмотья. В разрывы меж ними то и дело выглядывала луна. Акулина, за ней пленный солдат и, за его спиной, Иван поднимались меж черных, корявых, потерявших последние листья деревьев к обреченному храму. Восхождение давалось нелегко. Но, несмотря на трудный подъем, Иван дрожал от озноба. И виной тому была не ноябрьская стужа. Холод засел в позвоночнике, леденил изнутри.

Иван оторвал взгляд от уползающей вверх сыро поблескивающей, склизлой тропы. Задрал голову. Темная громада церкви нависла над вершиной холма, над фигурками трех спешащих к ней человечков. Качнулась. Иван ухватился за ветку. Сбоку от безмолвного храма вынырнул из-за туч жемчужно-белый лик луны. Озарил юдоль плача внизу холодным светом. Бесстрастный, пристальный взгляд ночного светила, казалось, видит насквозь, проникает в душу. В самые темные, потаенные закоулки…

– Мать, – слабо позвал жену Иван. – Слышь, мать, я чего говорю-то… Может не надо?

Голос широкоплечего, крепкого мужика был жалким, просящим.

Акулина не отвечала.

«Она не отступится» – осознал Иван.

Он опять поскользнулся, упал вперед на ладони. В холодную липкую грязь. Понимаясь, глухо выругался. Вытер руки об штаны. Медленным мутным ключом поднималась в душе накипь раздражения. Иван злился на судьбу, что повернулась к ним таким жестоким боком. На жену, настырный характер которой прекрасно знал – ее не свернешь. На солдата, что безропотно шлепал себе впереди, прямиком к мучительной смерти.

«Идет, мать его, как телок на заклание» – зло подумал Иван. – «И ни разу не шлепнулся, хоть и руки за спиной стянуты. Надо же!»

К глухой злобе неожиданно примешалась обида на попустившего его бедам Всевышнего.

Они цепочкой подошли к главному входу храма. Там царила тьма. Призрачный свет луны не проникал туда, заслоненный каменным телом церкви. Акулина нашарила дверную ручку, потянула.

– Заперто.

Акулина чиркнула спичкой. Поднесла огонек к фитилю принесенного с собой и поставленного на землю керосинового фонаря. Огонек быстро разросся, отогнал тьму на несколько шагов. Иван подошел к дверям ближе, увидел в проушинах навесной замок средних размеров. Оглянулся. Акулина строго смотрела на него, ожидая. Иван поискал по сторонам. На глаза попался влажный бок торчащего из земли камня.

Замок, громко клацнув, раскрылся от первого же удара.

– Зачем? Что вы делаете? – подал голос молчавший до сей поры солдатишко.

– Ты лучше молчи, – глухо проговорил Иван.

Слова дались тяжело. Тяжко было даже дышать, словно валун был у него не в руках, а давил на грудь.

Акулина взяла фонарь, подняла на уровень головы. Зыбкий свет упал на ее, почерневшее и осунувшееся, лицо. Глаза обожгли супруга повелевающим взглядом. Иван согласно опустил голову.

Акулина прошла в темное нутро церкви. Иван и пленный солдат с секунду, замерев, стояли снаружи. Потом графский смотритель хмуро пробурчал:

– Давай, пошел, чего стал? – и добавил злобно: – Пшел, говорю!

Пленник робко шагнул за порог. В тот же миг тяжелый камень обрушился ему на загривок. Слух донес до сознания страшный в своей простоте, до спинного мозга пробравший глухой шлепок. Следом послышался звук падения валуна на плиты пола и сдавленный всхлип, с которым несчастный осел на четвереньки.

Дальнейшее отложилось в сознании Ивана мозаикой безмолвных – уши будто залепила тягучая, ватная глухота – картинок. И картинки те наблюдал он словно со стороны…

Колеблющийся багровый полусвет. Тонущие во мраке стены. Строгая, черная фигура Акулины.

Покачивающийся на четвереньках мальчишка в солдатской форме. И над ним он – Иван.

Вот он поднял упавший валун. Вознес над головой и с силой опустил несчастному на хребет.

Вот они с Акулиной волокут жертву за иконостас, в алтарь. Подтаскивают к престолу. Солдатик еще дергается, пыжится сопротивляться. Иван придавливает его сверху. Супруга проводит по горлу жертвы ножом.

Хлынувшая на престол черная кровь.

Вздрагивающее в предсмертной судороге тело.

Ужаснувшиеся, меняющиеся в неровном свете пляшущего огня лики святых на потолке, стенах.

Иван опустился на пол. Обхватил голову руками. Чернота…

Потом слух вернулся.

– Вставай. Слышишь? Вставай! – тормошила его Акулина. – Да вставай же, тюфяк… Слышишь ли ты?!

В голосе ее мешались отчаяние и злоба.

Иван сделал слабую попытку подняться на ноги. Акулина ухватила его обеими руками за шкирку, помогла хорошим рывком.

– Не все еще… – шипела она.

Женщина подтолкнула мужа к залитому кровью престолу. Посреди черной лужи стоял фонарь. Тело принесенного в жертву солдата валялось на полу. Чтобы не упасть, Иван оперся о каменную столешницу. Под руками было липко. От острого духа свежей крови дышать стало еще тяжче, чем прежде.

– Молитва. Где у тебя молитва? – трясла его за плечо Акулина.

С трудом сообразив о какой молитве идет речь, Иван вытянул из кармана два сложенных вчетверо листка. Акулина выхватила их, развернула. Сунула один обратно Ивану в руку.

– Давай, читай. Задом наперед. Ну? – Она не говорила – шипела змеей. – Ну?!

– Ньима… – произнес Иван и поперхнулся. Зловещие, противоестественные звуки выдавливались из горла с трудом.

– Ньима! Икев ов авалс… – звучно подхватила Акулина.

Не отрывая глаз от заполненного аккуратными строчками листа и продолжая читать, она прошла к стене. И перевернула висевший там крест.

Черное ноябрьское небо разорвала корявая, ветвистая молния. В тот же миг ударил оглушительный гром. Вспышка небесного гнева была ярка настолько, что даже отсвет его, проникший в алтарь сквозь незатворенную дверь, осветил все как днем. Ужасен был вид растрепанной, одержимой злом Акулины. Иван, в испуге, осел. Жена же его, напротив, повысила голос. Превратившись в злобную фурию, она выкрикивала уродливые звуки сатанинской молитвы все громче. Гром бабахнул еще раз, слабее. И больше не повторился…

Перед входом в оскверненный храм Черный граф распял в ту же ночь старика-священника. Сергия вниз головой растянули меж двух тополей. Вампир, царапая когтями кору, обошел импровизированную виселицу кругом. Потом отошел к церкви. Он остановился в дверном проеме, спиной к поруганному алтарю. Впился взглядом в висящего средь голых, черных ветвей, растянутого четырьмя тетивами человечка. Доходящий священник виделся ему пауком, попавшим в собственные тенета. Это позабавило графа; вкупе с холодящими спинной мозг флюидами тьмы, что неспешными волнами исходили из поверженного, безопасного теперь алтаря, вид издыхающего в мучениях врага доставлял острое наслаждение. Вампир стоял так долго. Затем, делая все очень медленно – растягивая удовольствие, лично принес перед перевернутым крестом в жертву остававшихся пока живыми других двух солдатишек. В то время как низшие упыри слизывали стекающую с престола, парящую теплом кровь, он торжественно, громко выкрикивая каждое слово, прочел задом наперед «Отче наш».

Перед рассветом Черный граф на стылой, липкой от крови каменной плите престола овладел Аннушкой. Тогда же он подарил дочери смотрителя «вечную жизнь».

* * *

Иосиф Давидович Берштейн проснулся рано, еще до того, как в окна забрезжил серый рассвет. Не позволяя себе нежиться в постели, встал. Обошел широченную кровать, поцеловал в щеку свернувшуюся калачиком жену. Галина что-то невнятно пробормотала. Берштейн улыбнулся, прошел к стулу, на спинке которого оставил свою неизменную солдатскую форму. Оделся. Тихо ступая, прошел в детскую. Лёвочка – их шестилетний сын – спал на спине, разбросав в стороны руки. Одеяло грудой лежало на полу. Черные кудрявые волосы прилипли ко лбу – в комнатах было жарко. Иосиф Давидович поднял одеяло, укрыл сына до пояса. Вышел на цыпочках.

Теперь путь его лежал вниз, на кухню. По давней, привезенной из ссылки привычке он всегда начинал день с папиросы натощак и стакана крепчайшего чаю. На кухне уже вовсю орудовала Мария – их сорокалетняя домработница.

– Доброго здоровьечка, Иосиф Давидович! – с улыбкой приветствовала она хозяина, едва тот появился на пороге кухни. Вытирая запачканные в муке руки, доложила: – Кипяточек готов. Изволите заварить сами?

– Сам, сам, работай, – махнул рукой Берштейн.

Довольный прислугой – вышколена Мария что надо, трудилась горничной еще при царском режиме – прошел к печке. Большой эмалированный чайник стоял на краю плиты. Вода в нем потихоньку бурлила. Иосиф Давидович щедро сыпанул в другой чайник – пузатый фаянсовый, размером с голову ребенка – байхового индийского чаю. Залил его кипятком. Глядя, как гладкая Мария орудует со сковородками – она пекла блины – закурил. Жадно затянулся. Выпустив густой клуб сизого дыма, сказал:

– Я у себя.

И, ухватив чайник с заваркой, направился к себе в кабинет.

– Галину Андреевну с Левочкой будить что ли? – вдогонку ему спросила Мария.

– Буди.

Иосиф Давидович любил побыть в утренние минуты один, в тишине. Отходя с легким сожалением от ночного сна и настраивая себя на предстоящий день.

В кабинете он затушил окурок. Наполнил густо-багровой, исходящей густым паром жидкостью тонкий, заключенный в серебряную подставку стакан. Бросил в него два крупных куска желтоватого сахару. Неторопливо размешал. Сделав осторожный глоток, поднял массивный серебряный подстаканник на уровень глаз. Полюбовался на искусную гравировку. На чеканном рисунке бравый охотник в тулупе и папахе встречал рогатиной поднявшегося перед ним на дыбы медведя. Берштейн улыбнулся, опустил подстаканник на стол. Закурил снова. Чуть погодя он, со стаканом в одной руке и папиросой в другой подошел к окну. Задумчиво посмотрел в серую даль.

«Интересно, Головский уже расколол эту мразь?» – вспомнил Берштейн о священнике, которого должны были арестовать этой ночью.

Улыбка на тонких губах главного большевика города стала хищной.

«Наконец-то» – выделилась мысль из вялого роя прочих.

Слишком уж спокойно, обыденно Зареченск и его окрестности реагировали на происходящие революционные перемены. Аресты бывших чиновников и главных богатеев прошли неожиданно мирно. Совершенно тихо, без стрельбы и прочего шума была конфискована недвижимость. Подумать только – некоторые даже не припрятали золотишко. Это удивляло Берштейна и настораживало. Вскоре предстояло сковыривать с земли, вывозить семьи помещиков. Он готовился к тому, что эти кровопийцы будут противиться, жестко сопротивляться. Тем более что в других уездах – да вон хотя бы на противоположном берегу Волги – местами идет настоящая война. Неудивительно, что информацию о готовящем контрреволюционный бунт священнике он воспринял с облегчением. Даже обрадовался ей, как прибытию давно ожидаемого гостя.

Когда Берштейн допивал второй стакан чаю, его позвали завтракать.

В жизни Иосифа Давидовича это было последнее спокойное утро.

Рассветало в тот день намного дольше обычного. Утро было хмурым, туманным. Туман, похожий на перемешанное с дымом молоко, не позволял разглядеть неба, но чувствовалось, что над головой от горизонта до горизонта задернут свинцовый полог. У Берштейна появилось дурацкое ощущение, будто кто-то накрыл город тяжелой чугунной крышкой. И то, что под этой крышкой творилось, мягко говоря, вышло из-под контроля.

Головский пропал. Вместе с ним пропал и посланный для ареста священника отряд. Отправленные на разведку милиционеры вернулись со скверными новостями. В нескольких километрах от Зареченска они нашли на осклизлой дороге следы ночной схватки – размешенную конскими копытами обочину, втоптанные в грязь патронные гильзы, кое-где на жухлой траве следы крови и даже брошенную в канаве винтовку. Винтовку они прихватили с собой. Не было только тел – видимо тела убитых нападавшие унесли с собой. Стало ясно, что в отношении поведения сельских эксплуататоров оправдываются самые мрачные ожидания.

На экстренном заседании городского комитета порешили – необходимо просить помощи из уезда. И тут судьба преподнесла еще один сюрприз – ни телефонная, ни телеграфная связь не работали. Тогда Берштейн принял решение ждать следующего дня и, если связь не восстановиться, отправить через Волгу посыльного.

Связь не восстановилась. Хмарь, вопреки ожиданиям, не только не исчезла, но только усилилась. Усилилось и ощущение давящей сверху крышки. Двое добровольцев вызвались переплыть в лодке Волгу, не дожидаясь, покуда сдобренное изморосью марево рассеется – со дня на день реку мог сковать лед. Берег обледенел уже. Берштейн, подумав, дал добро. Прошло еще двое суток. Связь так и не восстановилась. Оборудование, по уверению связистов было исправно. Две бригады монтеров, посланные с проверкой по линиям проводов, бесследно исчезли. Тогда Берштейн отправил еще двух товарищей, верхами, в Кострому. Ехать им предстояло напрямки, по той самой дороге, где попал в засаду отряд Головского.

Глава восьмая

Странное это дело началось с того, что в середине ноября тысяча девятьсот восемнадцатого года в костромское губчека явился крайне взволнованный, нервничающий человек. Мужчина сразу предъявил документ, удостоверяющий, что он является сотрудником организованного в городке Зареченске отряда милиции. И заявил, что прислан сюда лично главой городского комитета ВКПБ товарищем Берштейном. Он доложил, что в окрестностях городка лютует банда. В этом не было ничего невероятного. Но вот то, что зареченский милиционер рассказал дальше, походило, мягко говоря, на плод воспаленного воображения. Он утверждал, что банда та состоит сплошь из людоедов. Милиционер, заикаясь, поведал, что по пути видел уничтоженную, выжженную дотла деревню. Трупы жителей, обгорелые и нет, якобы с разорванными зубами глотками, валялись повсюду – меж пепелищ домов и прямо на дороге. Еще он рассказал, что Берштейн отправил с ним товарища, но посередь пути на них напали и товарищ погиб, а ему самому удалось уйти лишь чудом. Говорил милиционер много. Про колдовской туман, из которого выныривают дьявольские, вселяющие ужас существа. Про разрушенные церкви. А еще он клялся, что видел перед одним из храмов распятого вверх ногами человека в облачении священника.

Конечно, ему не поверили. Во всяком случае, не всему, что он нагородил. Забегая вперед: позже, в пьяных слезах зареченский милиционер покаялся, что товарища своего он попросту бросил, когда под тем пала загнанная лошадь. Но кое-что заставило начальника губчека товарища Станкевича отнестись к сообщению серьезно. А именно – отсутствие с Зареченском связи. Он лично перезвонил в Кинешму. Оттуда доложили: связи с Зареченском нет и у них. Также Станкевичу доложили, что четыре дня тому назад из городка прибыли два посланника, просили помощи в борьбе с контрреволюционной шайкой.

– И что?! – багровея лицом, рявкнул в трубку Станкевич.

На противоположном конце провода вышла заминка.

– Что?! Что ты там мямлишь?! Почему не доложили?!!

Станкевич бросил трубку на рычаг так, словно боялся – еще миг и она хрустнет в его кулачище.

– Черт знает что!! – прорычал он. – Обо всем приходится узнавать самому. Нихрена никогда ничего не доложат, засранцы!

Следующим же утром, по морозцу, в Зареченск отправилась конная полусотня. Она бесследно исчезла. Связь так и не восстановилась. Из-под контроля губернских властей вышел огромный район. Станкевич отнесся к этому в высшей степени серьезно. Скоро, в январе тысяча девятьсот девятнадцатого года, со стороны Кинешмы по окрепшему льду в Зареченск вступил крупный конный отряд. Отряд состоял из двух усиленных эскадронов Частей Особого Назначения, в общей сложности аж триста конных бойцов. Командовал этой силой молодой пламенный большевик Аркадий Петрович Одёжкин.

* * *

Зареченск встретил ЧОНовцев густым туманом и запустением. Мороз здесь был много слабее, чем на противоположном берегу и реке. Пахло оттепелью. Деревья стояли – как в сказке – опушенные бело-голубым рыхлым инеем. С неразличимых в стылой хмари небес сыпал мельчайший, похожий на ледяную муку, снег. Снег лежал на улицах толстым неутоптанным слоем. Подкованные копыта сотен коней тонули в нем почти бесшумно. Необычно тихо, без разговоров и привычных шуток ехали и бойцы. Складывалось впечатление, что отряд крадется.

Аркадий некоторое время сдерживал коня, терпеливо ехал шагом. Потом все же не выдержал, и резво порысил вперед. Комиссар отряда и командир первого эскадрона уныло посмотрели ему вслед, потом со значением переглянулись.

«Что с него взять, молодой еще… Нетерпеливый» – красноречиво осуждали их взгляды.

За Одежкиным устремились ординарец и несколько рубак из конвоя. Вырвавшись вперед, Аркадий увидел группу людей. Разглядеть досконально их не удалось, – едва те увидели приближающихся конников, как быстро скрылись в боковой улице. Аркадий лишь успел заметить, что группа состояла сплошь из одних мужиков. В руках у многих были длинные палки, вилы, что-то еще. Но главное, что бросилось в глаза, – среди них был поп. И, похоже, именно поп дал всем знак укрыться в проулке. Аркадий пришпорил коня. Но, пока доехал, в проулке никого уже не было. На этом странности не закончились. В самом центре города ЧОНовцы обнаружили и вовсе уж дикую картину: в двух шагах от горкома партии полным ходом шло восстановление полуразрушенной церкви.

В горком юный комполка влетел, как во вражескую цитадель. Он вбежал в просторный холл бывшего буржуйского особняка и встал, вращая головой. Дежуривший при горкоме милиционер молча, не рискуя спросить, кто это такой и чего ему надо, смотрел на ворвавшегося в помещение командира. Сдвинутая на затылок серая каракулевая папаха обнажала густой, кучерявый чуб. Черные волосы были слегка припорошены снегом. Острые скулы от холода и бросившейся в голову крови раскраснелись. Узко посаженые глаза над тонким носом сверкали бешенством. Короткий овчинный полушубок перепоясан портупеей. На боку – шашка. Под полами полушубка дежурный увидел синие кавалерийские шаровары из дорогого сукна. В правой руке молодец держал сложенную плеть. Рукояткой плети он нетерпеливо колотил по голенищу до блеска начищенного сапога. Входная дверь хлопнула снова. За спиной «гостя» выросли несколько устрашающего вида удальцов.

Наконец бешеный взгляд остановился на лице милиционера.

– Ты! – указал нагайкой «гость». – Где здесь партийное руководство?! Хоть кто-нибудь?!

Дежурный открыл рот с намерением спросить все же хотя бы имя. Проглотил неожиданно вставший в горле комок и произнес ломающимся голосом:

– Товарищ Берштейн. Второй этаж. Прямо напротив лестницы.

Но истинное потрясение Аркадий испытал именно в кабинете Берштейна. Смело распахнув двери, он увидел нескольких, расположившихся за столом и что-то горячо обсуждающих, человек. Одежкин, набычившись, обвел присутствующих тяжелым взглядом. Вдруг лицо его, раскрасневшееся от бешенства, странно исказилось. На несколько секунд он даже потерял дар речи – на совещании у главы партийной организации города присутствовал – подумать только – поп! Смятение, поразившее ворвавшегося в кабинет молодца, дало возможность опомниться присутствующим. Прежде всего, Берштейну.

– Вы по какому вопросу, товарищ? – мягко спросил Иосиф Давидович.

Одежкин оглянулся. Его головорезы войти за ним не решились, остались в коридоре. Аркадий сделал шаг вперед, вскинул правую ладонь к виску – нагайка при этом повисла на запястье черной гадюкой – представился:

– Командир отряда особого назначения Одежкин. Вот мои документы.

Он извлек из-за пазухи сложенный вчетверо листок. Аккуратно развернул, протянул Берштейну. Пока тот внимательно знакомился с документом, снова окинул присутствующих взглядом. Теперь нахально-веселым. Он засунул большие пальцы рук за широкий ремень и дважды качнулся на широко расставленных ногах с носка на пятку и обратно.

Изучив поданную Аркадием бумагу, Берштейн поднял глаза, устало произнес:

– Наконец-то. Что же товарищи так долго не присылали нам помощь?

– Товарищи присылали, – отчеканил Одежкин. – Только от вас ни слуху ни духу. Конная полусотня из Костромы – где?! Что с ней?

– К-какая сотня? – переспросил Берштейн. – Не было никакой сотни.

– Ну как же! – воскликнул Аркадий. – Что у вас здесь, вообще, творится? В городе и… вот хотя бы в этом кабинете?!

Сложенная вдвое нагайка вонзилась в воздух в направлении смирно сидящего за столом священника.

– Этот! Почему здесь?!

– Это непростой вопрос, товарищ Одежкин, – тихо проговорил Берштейн. – Даже ОЧЕНЬ непростой. Присядьте, разденьтесь. Я распоряжусь принести чаю. Устали, наверное, с дороги?

Иосиф Давидович взял со стола колокольчик.

– Не устали, – отрезал Аркадий. – Прежде чем чаи распивать, мне хотелось бы решить вопрос с размещением отряда. У вас найдутся подходящие помещения для трехсот человек и трехсот лошадей?

– Думаю, решим, – нерешительно произнес Берштейн. – А какие именно помещения подошли бы?

Прежде всего, расположенные в одном месте. Теплые. И чтобы там же были конюшни… или хотя бы какие сараи.

Иосиф Давидович беспомощно посмотрел на присутствующих.

– Фабрика, – подсказал один из них. – Наша Фибровая фабрика, тут и думать нечего. Все равно цеха сейчас стоят.

– Конечно! – просветлел лицом Берштейн. – Вы правы Яков Алексеевич. Будьте добры, возьмите этот вопрос на себя.

Яков Алексеевич хмуро кивнул, поднялся.

– Пойдемте, товарищ командир, я провожу.

* * *

Заседание оперативного штаба по борьбе с бандформированиями состоялось после обеда. Одежкин явился в кабинет Берштейна в сопровождении комиссара отряда – сурового сорокапятилетнего мужчины, из бывших Питерских рабочих. Одет был комиссар не по сезону – широкие плечи туго облегало добротное, местами потертое черное кожаное пальто.

– Ну, как разместились? – с улыбкой поинтересовался Берштейн в самом начале беседы.

– Нормально, – недружелюбно отозвался Аркадий.

Он хмуро оглядел присутствующих, прошел к столу. Усевшись, угрюмо уставился немигающим взглядом на попа, который – какова наглость – приперся и на совещание. Или никуда и не уходил? Рядом с командиром за столом разместился его комиссар. Аркадий перевел суровый взгляд на Берштейна. Молодой командир ЧОНовцев с трудом сдерживал в себе растущее негодование. Он увидел сегодня уже достаточно, чтобы придти к выводу – местное руководство предает Ленинские принципы.

– Ну-с, товарищи, приступим, – начал Иосиф Давидович. – Сегодня, наконец, случилось то, чего мы ждали с такой надеждой – к нам пришла помощь.

– Слава тебе Господи! – широко перекрестился священник.

Это было уже слишком. Одежкин с размаху хлопнул по столу ладонью. В кабинете повисла звонкая тишина. Еле сдерживая готовое выплеснуться бешенство, Аркадий процедил сквозь зубы:

– Послушайте, э-э… как вас называть? Господин? Товарищ? Э-э… гражданин. Это переходит все границы. Какого, извиняюсь за грубость, хрена здесь делает поп?! Я, кажется, уже задавал этот вопрос и жду немедленных, слышите, Вы?! НЕ-МЕД-ЛЕН-НЫХ разъяснений!

Берштейн вильнул взглядом по сторонам, поискал чего-то на полу. Остановил потупленный взор на столешнице.

– Видите ли, товарищ Одежкин… вы разрешите называть вас Аркадием?

– Валяйте.

– Так вот, Аркадий. Дело в том, что бандиты, с которыми мы столкнулись – это не обычные бандиты…

– Ясное дело необычные, – перебил Одежкин. – Контра!

– Не совсем, – склонив к плечу голову и продолжая смотреть на стол, мягко поправил Берштейн.

При этом Иосиф Давидович сделал ладонью по столу движение, как бы подвигая к Аркадию лист невидимой бумаги.

– Видите ли, все дело в том, что как раз контрреволюционной направленности их действия не имеют. Трудно объяснить, но…

– Да уж объясните как-нибудь, – Одежкин переглянулся с комиссаром, усмехнулся. – Не дураки, постараемся понять.

Берштейн поднял на Аркадия осторожный взгляд. Произнес:

– Мы имеем все основания полагать, что это упыри.

– Что?

– Упыри. Мертвецы, восстающие по ночам, чтобы пить кровь живых.

Напряженная, ничем не нарушаемая тишина царила в кабинете не меньше минуты. Одежкин по очереди посмотрел на каждого из присутствующих. Лица были серьезны. По крайней мере, доказательств того, что над ним потешаются, Аркадий не обнаружил. Тогда он снова повернулся к комиссару. Тот повел плечом.