Текст книги "Хроники времен Сервантеса"

Автор книги: Владимир Фромер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 20 страниц)

Дали-Мами хотел что-то сказать, но осекся, махнул рукой и уже спокойным голосом приказал отвести всех в город.

«Когда жизнь подходит к последнему рубежу, она похожа на портрет, которому недостает завершающего мазка. Портрет почти готов, и вопрос лишь в том, останется он чьей-нибудь памяти или же исчезнет без следа», – записал Сервантес в своей тетради некоторое время спустя. После последней неудачи он впервые почувствовал, что смертельно устал и потерял веру в свою звезду. Ему ничего не удавалось, словно какое-то проклятие довлело над ним.

Правда, наказание и на этот раз оказалось не таким суровым, как можно было ожидать. Власти ограничились тем, что всех беглецов, включая и Сервантеса, перевели на тяжелые работы, где они трудились над возведением укреплений от зари до зари. Жизнью поплатился лишь Жан из Наварры. Его подвесили за ноги, и собственная кровь медленно задушила несчастного.

«Я и только я повинен в гибели этого человека», – подумал Сервантес, и у него заледенело сердце.

Прошло две недели, и Дали-Мами велел привести к себе мятежника, предварительно сняв с него оковы.

– Надеюсь, вы образумились, дон Мигель, – сказал он благожелательно. – К вашему сведению, я уже давно знаю, что вы простой солдат и что назначенная мной цена за вашу свободу – это вздор. Но знаю я также и то, что вы человек необычайный, отмеченный перстом пророка. И хотя вы этого еще не осознали, но в вас живет дух истинного мусульманина. Так покоритесь же воле Аллаха и примите ислам. Такие люди, как вы, нам нужны. Поверьте мне, вас ждут великие почести.

Сервантес молчал.

– Ну, что вас так тянет в Испанию? Ваш король? Он вас не знает. Ваших заслуг никто не оценил. В битве при Лепанто вы проявили чудеса храбрости – и остались простым солдатом. Ваш Бог? Тот самый, который был трижды предан собственным учеником и умер жалкой смертью? Какой же это Бог! Именно теперь судьба дает вам шанс, дон Мигель. Не упустите же его.

– Зачем нужен вам я, калека? – поинтересовался Сервантес.

– Один из наших величайших корсаров, Хорук Барбаросса, был одноруким, как и вы, что не умалило его доблести. Примите ислам, дон Мигель, и раис Гассан-паша даст вам корабль. У вас будет всё, о чем только можно мечтать. Ну же, дон Мигель, соглашайтесь.

– Не могу, ибо не верю я ни в вас, ни в вашего Бога.

– Хорошенько подумайте, дон Мигель. А пока я возвращаю вам ваши привилегии.

* * *

Месяцы шли, складывались в годы. Сервантес жил, как и прежде, в относительно вольготных условиях. Его никто не заставлял работать. В баньо его камера ничем не отличалась от обычной комнаты. Там были стол, перо, бумага и даже шкаф для одежды. У него появился постоянный заработок. Крупнейший торговый дом Балтасара Торреса имел теперь в Алжире своего представителя купца Онофре Эксарке. Сервантес помогал ему вести деловую переписку.

Но мерзости окружающей жизни по-прежнему заставляли кровоточить его сердце, а тоска по свободе изнуряла душу. Он видел, как его единоверцев морили голодом, унижали, изнуряли на непосильной работе. Ему разрешали свободно ходить по всему Алжиру, и он все чаще встречал людей с отрезанными носами или ушами. Это были христиане, наказанные за приверженность к своей вере. За ним давно перестали следить, и одиночный побег, вероятно, удался бы ему. Но он, как и раньше, мечтал о том, чтобы освободить многих.

Постепенно у Сервантеса созрел замысел нового побега – уже четвертого по счету. Онофре Эксарке настолько попал под влияние своего однорукого секретаря, что согласился помочь ему. Специально для Сервантеса торговым домом Торреса было снаряжено судно, которое без труда могло принять на борт большое количество беглецов. В сентябре оно прибыло к алжирскому побережью и встало на якорь у мыса Матифу, в одной миле от разбойничьего города.

Сервантес решил действовать в завершающий день мусульманского праздника Рамадан, когда с наступлением темноты прекратится долгий пост и начнется великое пиршество. А потом пресытившиеся мусульмане толпами повалят в мечети, выкрикивая священное имя пророка сальными от медового теста губами. Тогда будет совсем не трудно выбраться из города и собраться в условленном месте, у подготовленных заранее лодок, которые и доставят их на корабль.

Сервантес так тщательно все рассчитал, что осечки быть не могло. Но уже в который раз роковую роль сыграло предательство – качество столь чуждое натуре Сервантеса, что он никогда его не учитывал в своих расчетах.

Шестьдесят человек согласились бежать вместе с ним. Лишь он один знал их имена. Все они должны были собраться в заранее договоренном месте, получив от него условный знак. Увы, они его так и не дождались.

Сервантеса предал бывший доминиканский монах Бланко де Пас, каким-то образом проведавший о его плане. К счастью, предатель знал о готовящемся побеге лишь в самых общих чертах и, кроме Сервантеса, не мог никого выдать.

Этот человек с землистым цветом лица, большим брюхом и тонкими ногами вызывал чувство инстинктивной неприязни у каждого, кто имел с ним дело. У него были водянистые бегающие глаза и наводящий тоску гнусавый голос. К тому же от него всегда дурно пахло – возможно, из-за какой-то кожной болезни, за что он и получил прозвище Вонючий. Его так называли прямо в глаза, и он не обижался. Один лишь Сервантес относился к нему с ровным доброжелательством, что лишь возбуждало его злобную зависть. Вонючий люто ненавидел Сервантеса за то, что тот пользовался всеобщим уважением и непререкаемым авторитетом, и ждал лишь удобного случая, чтобы его погубить. Пронюхав о готовящемся побеге, предатель донес на Сервантеса правителю Алжира.

Друзья, а Сервантес имел их повсюду, успели предупредить его об этом, и он поспешил в контору купца Онофре Эксарке. Узнав о том, что случилось, тот едва не получил сердечный приступ.

– Я погиб, – простонал он, закрыв лицо руками. – Этот изверг Гассан прикажет с меня живого кожу содрать.

Просочившиеся сквозь пальцы слезы блестели на его бороде.

– Да не убивайтесь вы так, дон Онофре, – сказал Сервантес, жалостливо глядя на него. – Я вас не выдам, клянусь Пресвятой Девой. Я никого не выдам.

– Вы не знаете, что говорите, дон Мигель. Есть вещи, которых не в состоянии вынести ни один человек. Вы назовете мое имя, когда вас начнут поджаривать на огне или когда станут вырезать ремни из вашей спины.

– Надеюсь, что до этого не дойдет.

Он сам не знал почему, но его не покидала странная уверенность в том, что ему не суждено погибнуть в этом разбойничьем государстве. Тем не менее Сервантес отлично понимал, что произойдет, когда он окажется в лапах кровожадного Гассана. Ему нужно было время, чтобы разобраться в себе, и он укрылся в самом центре города, у своего товарища Диего Кастелано, который жил здесь уже много лет и успел обзавестись женой и детьми. Тот поместил его в погребе, где хранились овощи. Оставшись один, Сервантес долго всматривался в себя, как в глубокий колодец, пытаясь уяснить, ради чего же его так долго хранила судьба, но ничего не увидел там, в глубине.

По утрам ему приносили еду на целый день. Однажды утром, когда он завтракал, до него донесся зычный голос глашатая, и он услышал свое имя:

– Разыскивается беглый раб Мигель Сервантес, повинный в тяжких преступлениях. Тот, кто предоставит ему убежище, будет казнен.

Приподнялась дверь наверху погреба, и он увидел встревоженное лицо своего приятеля.

– Не беспокойся, Диего, – произнес Сервантес. – Я ухожу…

Стражники схватили его, как только он вышел на улицу, и со связанными руками и петлей на шее привели во дворец короля Алжира. Гассан Венициано восседал на большой желтой подушке у одного из трех фонтанов своего обширного двора. Одет он был в бурнус из тонкой ткани, а феску на его голове, обмотанную белоснежным тюрбаном, украшал большой изумруд. Рядом с ним стоял Дали-Мами с неизменной тростью в руках. Сервантес заметил и Вонючего, затаившегося в тени арки, – и отвел глаза. Ему противно было даже взглядом прикоснуться к этому человеку.

Гассан Венициано внимательно оглядел мятежного раба и перевел взгляд на Дали-Мами:

– Это о нем ты мне все уши прожужжал? Какой же он тощий. Я-то думал, что речь идет о каком-то здоровяке, а в этом хлюпике едва душа держится.

И обратился к Сервантесу:

– Значит, ты, наглец, хотел похитить у нас шестьдесят рабов и тем самым причинить нам убытки на многие тысячи дукатов?

– Да, я, – спокойно ответил Сервантес.

– Итак, ты признаешь свою вину?

– Нет. Стремление к свободе – естественное право каждого человека.

– Ты хочешь, чтобы я вырвал твой дерзкий язык? Но сначала ты назовешь мне имена всех шестидесяти негодяев, а потом расскажешь, кто зафрахтовал для вас корабль. Ну! Говори же!

Сервантес молчал, но была в этом молчании непреклонность, которую Гассан сразу почувствовал.

– Ну, раз ты сам этого желаешь, – пожал он плечами и подал знак.

Неизвестно откуда возникли три фигуры в зеленой одежде и в черных тюрбанах. В их руках были какие-то странные инструменты. Они схватили Сервантеса, сорвали с него одежду и опрокинули на каменные плиты лицом вниз. Он понял, что решающий час настал, и начал молиться своей покровительнице Деве Марии, ожидая первой волны боли.

Но ничего не произошло. Сильные руки подняли его на ноги, и он услышал хрипловатый голос Гассана:

– Ты так слаб, что умрешь под пыткой. А я пока не хочу тебя казнить. Я пощажу тебя, если ты назовешь имена виновных. Ты ведь их назовешь?

– Назову, – сказал Сервантес, не узнавая собственного голоса. – Это четверо знатных испанцев. Они находятся в Мадриде

– Имена!

– Герцог Альба Гарсия Аловарес де Толедо, гранд Дон Фернандо де Сильва и Гонгаса, гранд Дон Педро Антонио и Бомон, а также первый министр королевского двора дон Хименс Антонио де Лейса, – произнес Сервантес бегло и с такой убежденностью, что ему трудно было не поверить.

И вдруг произошло неожиданное. Владыка Алжира стал смеяться. Его тело колыхалось в такт издаваемым им звукам. Засмеялся и Дали-Мами. Подобострастно захихикали слуги и даже палачи.

– Теперь я вижу, что ты мало мне о нем рассказывал, – обратился Гассан к Дали-Мами. Я его покупаю у тебя, этого раба. Четыреста дукатов. Идет?

Дали-Мами наклонил голову в знак согласия.

– А ты, Вонючий, сослужил мне хорошую службу, – обратился к предателю Гассан Венициано. – За это тебе полагается награда. – Он вынул из-за пояса червонец и швырнул его на плиты. – Возьми его своей грязной лапой, и чтоб я тебя больше не видел. И еще ты получишь горшочек масла. Целый горшочек масла, – повторил Гассан Венициано, смакуя каждое слово, как бы удивляясь своей щедрости.

* * *

Почему Гассан Венициано пощадил Сервантеса, что заставляло этого изверга испытывать нечто вроде мистического страха перед непокорным рабом, так и осталось загадкой. По-видимому, нравственное величие этого испанца приводило в смятение низкую душу владыки Алжира, порождая в ней чувство недоумения перед чем-то недоступным его пониманию. Пройдет много лет, и Сервантес напишет в «Дон Кихоте»:

«Один только пленник умел ладить с ним, – это был испанский солдат Сааведра. С целью освободиться из неволи он прибегал к таким средствам, что память о них будет долго жить в том краю. И, однако, Гассан-ага никогда не решался не только ударить его, но даже сказать грубое слово, а между тем все боялись – да и сам он не раз ожидал, что его посадят на кол в наказание за постоянные попытки к бегству».

Став рабом Гасссана Венициано, Сервантес потерял большинство своих привилегий. Новый хозяин держал его в дворцовом плену, под большой аркой, где подушки и покрывала обеспечивали минимальные удобства, а специальное кожаное покрытие защищало от солнца и дождя. Сервантес был посажен на серебряную цепь – очень длинную, что позволяло ему достаточно свободно прогуливаться по двору. Ему разрешалось писать и читать.

Кровожадный тигр, пощадивший плененного льва, не боялся никого на свете, кроме страшного однорукого, которого он мог отправить на тот свет единым словом. Гассан признавался, что он спокойно спит только когда знает, что этот «однорукий испанский леопард» находится под надежной охраной. Не исключено, что властитель Алжира видел в своем пленнике своеобразный талисман. Однажды у него вырвалось во время праздничной трапезы после Рамадана: «Не погибнет Алжир, корабли его, рабы и добро его, пока находится в моем дворце однорукий».

Свобода пришла, когда Сервантес уже перестал на это надеяться. В Алжир прибыл сам Хуан Хиль, – главный прокуратор доминиканского ордена. После изнурительных переговоров ему удалось выкупить около сотни христиан. Дороже всех обошелся ордену Сервантес, ибо Гассан, не желавший расставаться со своим «леопардом», запросил за него тысячу дукатов, причем сетуя, что и это будет ему в убыток. Хуан Хиль предложил семьсот, но Гассан и слушать не хотел о том, чтобы снизить цену. Казалось, что сделка не состоится, но в последний момент нашелся человек, согласившийся выложить недостающие триста дукатов. Это был алжирский еврей Абрахам Каро.

24 сентября 1580 года Мигель Сервантес отплыл в Испанию. Пять лет и один месяц провел он в алжирской неволе. На душе у него было безрадостно, но надежда, живущая в сердце каждого человека, уже начала расправлять свои крылья.

Часть третья
Рыцарь печального образа

Хроника одиннадцатая,
в которой рассказывается о начале литературной известности Сервантеса, о его попытках реформировать испанский театр, а также об одном важном событии в его личной жизни

От разбойничьего Алжира до испанского берега расстояние небольшое. Двое суток маленький корабль, увозящий Сервантеса на родину, резво несся вперед, подгоняемый попутным ветром, а на рассвете третьего дня на сияющем горизонте появились туманные очертания массивной горной вершины.

– Это Монго, – произнес стоявший рядом с Сервантесом капитан корабля Рауль Валеха. – Через два часа мы пристанем к испанскому берегу. Вы волнуетесь, дон Мигель?

– Не знаю. Мысли о семье беспокоят. Отец уже старый и к тому же глухой. Мать болеет.

– Ну да, семья – это главное в жизни. Карьера ведь не ждет нас дома, деньги не вытрут нам слезы, а слава не обнимет ночью. Вы женаты, дон Мигель?

– Слава богу, нет. Кроме родителей и сестер меня никто не ждал все эти годы. Кстати, дон Рауль, а где сейчас дон Хуан Австрийский?

Капитан вздрогнул от удивления:

– Вы разве не знаете? Ну да, конечно… Вы же были в плену. Дон Хуан умер.

– Что?! Быть не может. Он ведь еще так молод. Его, наверно, убили?

– Нет. Он умер во Фландрии в военном лагере среди своих солдат. Ходят слухи, что он был отравлен. Во всяком случае, тело его распухло, покрылось язвами и стало черным, как уголь. Перед смертью он брату своему венценосному написал. Умолял похоронить его рядом с их отцом, императором Карлом.

– Это желание было исполнено?

– Да, но тело принца прибыло в Испанию в жутком виде. Его пришлось разрезать на части и везти по враждебной территории в седельных сумках. Так ненавидим он стал во Фландрии к концу своей жизни.

– Но теперь его останки покоятся в Эскориале?

– Да, конечно.

Сервантес был потрясен. Дона Хуана он считал образцом дворянина и рыцаря, почти полубогом. Судьба годами раболепствовала перед этой властной натурой, стихийной, как она сама. И вдруг нежданное крушение всех надежд и ужасная смерть. Почему судьба вдруг отвернулась от того, кому годами раболепно служила? Тайна сия великая есть. Сервантес не думал в тот момент о том, что потерял могущественного покровителя. Ему было по-человечески жаль несчастного принца. Но его ждал еще один удар, более сильный.

– Вы ведь, дон Мигель, хорошо знали дона Бертрана де Кохильо? – спросил Рауль Валеха после короткого молчания.

– Разумеется. Ведь это мой друг, – ответил Сервантес, уже предчувствуя недоброе.

– Сожалею, что забыл вам об этом сказать. Дон Бертран тоже умер. Его убили люди герцога Санчо д’Альвареса, в жену которого донью Марию он влюбился. И она его полюбила. Ревнивый муж узнал об их тайных встречах и подослал к нему наемных убийц.

У Сервантеса потемнело в глазах. О встрече с этими двумя людьми он мечтал бессонными ночами в алжирском баньо. Человек ведь так дурацки устроен, что ему нужны именно те люди, которых рядом нет. А теперь уже никогда и не будет. К тому же такие вести были дурным знаком. «Видно, ничего хорошего не ждет меня на родине», – подумал он с горькой улыбкой.

* * *

Сервантес возвратился на родину глубоко уязвленный. Кровоточила его гордость. Он был разочарован в себе. Ему не удалось вырваться из алжирского плена собственными силами. Видит Бог, как он к этому стремился. Вместо этого он разорил семью, заставил ее лишиться имущества и в конечном итоге оказался на свободе благодаря не собственной доблести, а чужим деньгам.

Родителей он нашел в мадридском квартале Калье де Аточа, где проживала в основном беднота. Ютились они в небольшой квартире, снятой на деньги вернувшегося в армию Родриго. В канун освобождения Мигеля его полк отправили в Португалию, и, несмотря на все старания, ему не удалось получить отпуск, чтобы встретить брата.

С болью увидел Сервантес, как сильно сдали его родители. Отец почти совсем оглох и с трудом передвигался. Правда, он довольно сносно читал по губам, и с ним все же можно было общаться.

У матери болела поясница, и она совсем не выходила из дома. К тому же ее томила мука бессонницы. По ночам она часами лежала с открытыми глазами в холодной постели, и будущее представлялось ей в виде узкого, темного, неизвестно куда ведущего коридора. Иногда ей виделись дорогие лица сыновей, и тогда она засыпала спокойно. Но такое бывало редко. Несчастье с сыновьями она восприняла как нелепую, бессмысленную катастрофу и часто плакала, будучи не в силах понять, за что Господь покарал их семью так жестоко.

После того как для выкупа Мигеля и Родриго было продано все, что только можно было продать, семья осталась без средств к существованию. Мяса не покупали вовсе. Вместо чая пили отвар из липовых листьев, благо липы росли рядом с домом. Но нужно было покупать муку, молоко, уголь, овощи, а денег не было. Все заботы о пропитании семьи легли на плечи Андреа. Младшая сестра Луиза ушла в монастырь и была не в счет.

Андреа не была красавицей, но обладала властным женским очарованием, действующим на мужчин даже сильнее, чем красота. Она была по-детски легкомысленна, дважды неудачно выходила замуж, меняла любовников. Она привыкла переносить невзгоды с терпеливым смирением и умела надеяться.

Надежде, как высшему проявлению творческих сил души, нужна подпитывающая энергия, каковой обычно является любовь. Надежду Андреа питала ее любовь к родителям и сестре, но, еще больше – к двум далеким пленникам – своим братьям. Когда по настоянию набожной сестры ей пришлось отказаться от привычки заводить любовников, она не гнушалась любой работы и добилась того, что семья не голодала. А потом вернулся Родриго, и ей стало легче.

В честь возвращения Мигеля был устроен настоящий пир – роскошь, давно забытая в этом доме. В большой кастрюле было подано густое варево из мяса и овощей, приправленное различными специями. На столе стояла бутылка вина, но хрустальные бокалы, которые Мигель помнил с детства, исчезли. Мигель знал, куда они девались, и от этой мелочи у него защемило сердце. В этом доме пахло бедностью.

Отец, седой маленький старичок с усохшим телом и суетливыми движениями, обнял Мигеля и заплакал. Мать была так худа, что руки, которыми она его обняла, казались хрупкими, как цыплячьи косточки. Она выглядела совсем старой, хотя ей было всего пятьдесят два года. Но ее бархатные глаза были по-прежнему прекрасны. Она принялась рассказывать Мигелю о младшей дочери Луизе – монахине кармелитского монастыря Ла Имахем, славившегося строгостью устава, разработанного самой Терезой Авильской. Тереза и ее последовательницы не довольствовались строгими ограничениями церковной веры и стремились разбить все навыки грешной земной жизни. Они верили, что умерщвление плоти распахивает перед ними небеса и обещает безграничное слияние с божественной сущностью. Босоногие кармелитки одевались в грубые власяницы, спали на соломенных циновках, питались хлебом и рыбой и проводили дни в трудах и молитвах. Мирские радости жизни были не для них.

Луиза была самой богобоязненной и отличалась особой набожностью. Когда год назад Тереза Авильская отправилась в Толедо, она специально выбрала окружной путь, чтобы увидеть благочестивую сестру Луизу Вифлеемскую и, несмотря на молодость Луизы, назначила ее помощницей настоятельницы монастыря. Луиза, обладавшая деловыми качествами, оправдала оказанное ей доверие. Она следила за монастырским хозяйством, заботилась о нравственности монахинь, об их физическом и духовном здоровье.

Мать помолодела, рассказывая о достоинствах и успехах своего младшего ребенка. Не ему и не Родриго дано было стать утешением материнской старости. Мигель смотрел на свою мать с нежностью. Он понимал ее. В монастырской доблести дочери-кармелитки ей чудилось искупление грешной жизни сыновей-солдат, не заботившихся за ратными делами о спасении души, и старшей дочери, еще менее думавшей об этом.

Андреа была здесь, за столом. Правильные черты ее лица отяжелели. К тому же его портила слишком густая косметика. Мигель знал о сестре немногое. Ему писали о том, что она вышла замуж и разошлась. Вновь вышла замуж, родила девочку, которую назвали Констанс, и опять разошлась. Добродетелью она не отличалась, у нее было множество любовных связей. Но знал он и о том, что ее самоотверженность спасла семью от голода. И ведь это она прислала часть выкупной платы.

Он посмотрел на нее с открытой сердечностью. Она покраснела и опустила глаза. И тут он подумал, что Родриго, обладавший скудными запасами душевной чуткости, по-видимому, упрекнул ее за аморальное поведение. И вот теперь бедняжка ждет, что он сделает то же самое. Ему стало больно.

– Я люблю тебя, Андреа, – сказал он тихо.

Она вскочила и с плачем бросилась ему на шею.

* * *

До воцарения Филиппа Второго Испания не имела постоянной столицы. Город, где заседали кортесы, и являлся столицей. Это король Филипп превратил Мадрид в Unica Corte – единственную столицу Испании. Вообще-то статус Unica Corte должен был получить Толедо, но Филипп не любил этот старинный город, где в мавританских кварталах все еще звучала арабская речь. На протяжении десяти лет Мадрид, нося гордое звание столицы, продолжал оставаться убогим местечком. Впрочем, сам король редко покидал Эскориал, и в Мадриде находился лишь его двор, огромный, стоивший больших денег. Одни лишь свечи, сжигаемые придворными, обходились королевской казне в шестьдесят тысяч талеров в год.

Постепенно город стал застраиваться. Появилось все больше домов, спроектированных лучшими архитекторами. К возвращению Мигеля Мадрид уже выглядел как настоящая Unica Corte, превратившись в город чиновников, знатных бездельников, дворцовых прихлебателей, авантюристов всех мастей и охотников за чинами. Но он стал также городом ученых, художников, поэтов, писателей и комедиантов той блистательной эпохи.

В Unica Corte ничего не производилось, впрочем, как и в других испанских городах. А зачем, если в Испанию непрерывным потоком текли баснословные сокровища из заморских колоний. Они протекали через страну, но не орошали ее, а тратились на различные сумасбродные начинания и проекты, не приносящие Испании никакой пользы. Народу не перепадали даже крохи от этих сокровищ, и он все больше увязал в беспримерной нищете. Пылкое воображение иберийцев поражали ослепительные видения Эльдорадо и всемирной монархии, а тем временем испанская аристократия приходила в упадок, не утратив своих вредных наклонностей и разоряющих страну привилегий. Испанская держава неуклонно превращалась в скопление дурно управляемых провинций, между которыми не было сцепления. Попытки реализовать бредовую мечту о создании грандиозной всемирной монархии вконец истощили народные силы, подорвали дух нации. Несмотря на сказочные владения на трех континентах, непомерно раздувшаяся империя была обречена на гибель.

Но пока до этого было далеко. Более того, необозримая мировая держава продолжала расширяться. Внезапно, как наливное яблочко, в подставленные руки короля Филиппа упала Португалия. Ее молодой, до безумия храбрый и столь же сумасбродный король Себастьян с детства был одержим комплексом Александра Македонского. Начать свои завоевания он решил с Северной Африки. Собрав большое войско, король в 1578 году вторгся в Марокко. У города Алькасара мусульманские силы, вчетверо превосходившие королевскую армию, напали на христианский военный лагерь. Король Себастиан и 12 тысяч его солдат были убиты, остальные попали в плен. Вместе с королем погибло множество знатных вельмож, а также все инфанты и члены королевской семьи, сопровождавшие короля в этом походе. Таков был конец Бургундской династии в Португалии.

Одним из претендентов на освободившийся португальский трон стал король Филипп. Были и другие претенденты, но Филипп обладал таким весомым аргументом как мощная армия. Ему она, правда, почти не понадобилась. Его военный поход в Португалию был, по сути, увеселительной прогулкой. А потом весь Иберийский полуостров объединился под эгидой Филиппа в единое королевство после почти тысячелетнего раскола. Король считал это великим своим достижением. Но гораздо более важным было то, что Испании достались все заморские владения Португалии. Великая империя, распоряжающаяся сокровищами трех континентов, огражденная от врагов железным войском и огромным флотом, находилась в зените своего могущества. Но Сервантес уже тогда подозревал, что лоскутная империя Филиппа – это колосс на глиняных ногах. Придет время, и он в завуалированной, правда, форме коснется этой темы в своих произведениях.

Он бродил по когда-то знакомым улицам и переулкам Мадрида, удивляясь, как сильно они изменились, и думал о том, как быть дальше. Первым делом Мигель отправился на поиски своего наставника Лопеса де Ойоса. С болью узнал он, что его учитель и друг умер еще три года назад в своем классе во время урока, когда он читал ученикам поэму о Сиде. Дойдя до заключительных строк:

 
Господь, что с неба правит, хвалу тебе пою —
За то, что честь победы нам даровал в бою…
 

дон Ойос вдруг рухнул мертвым, как сраженный рыцарь.

С былыми товарищами Мигель не поддерживал связи. Да и почти никого из них уже давно не было в Мадриде, а те, которые остались, достигли богатства и почестей, а он был слишком горд, чтобы предстать перед ними жалким неудачником. По зрелом размышлении Мигель решил отправиться в Португалию и поступить в тот же полк, в котором служит Родриго. К тому же в Португалии находится король, и он найдет способ осведомить его о своих заслугах.

* * *

Лиссабон, насчитывавший 17 веков истории, поразил Мигеля архитектурным смешением различных стилей и причудливыми изгибами узких переулков. Особенно впечатляли живописная панорама реки Тежу и дворцы на центральной площади с фасадами, отделанными знаменитыми португальскими керамическими плитками «азулежу». Но короля не было в Лиссабоне. Португальскую столицу он счел слишком шумной и поэтому сделал своей резиденцией небольшой город Томар, где разместился его двор, привезенный из Испании. Сам же король поселился в старинном замке, принадлежащем доминиканскому ордену.

Приехав в Томар, Сервантес сразу понял, что вряд ли ему удастся привлечь королевское внимание. Огромный орденский замок, где жил Филипп, выглядел величественно и неприступно. Город был переполнен войсками и придворными. Никому не было до него никакого дела. Но Сервантес был упрям и сумел добиться приема у трех высокопоставленных чиновников, а также написал прошение в королевскую канцелярию. Ему ничего не обещали, но велели ждать, и он ждал, проводя вечера в тавернах, хоть и знал, что у вина, которое пьешь в одиночку, не бывает хорошего вкуса.

Неожиданно ему повезло. Направляясь в очередной раз в королевскую канцелярию, он столкнулся в коридоре со знатным испанцем, чье лицо показалось ему знакомым.

– Дон Альфонсо! – воскликнул Сервантес. – Глазам своим не верю!

Это был испанский офицер, разделявший с ним тяготы алжирской неволи. Правда, дон Альфонсо де Гутьеро – таково его полное имя, был замкнут, необщителен и держался особняком среди знатных испанских пленников. Популярности Сервантеса он завидовал и поэтому его недолюбливал. Впрочем, Мигель с ним общался недолго, ибо дона Альфонсо быстро выкупил его состоятельный дядя.

– Рад вас видеть, дон Мигель, – холодно сказал дон Альфонсо, – могу ли я быть вам чем-то полезен?

Сервантесу не понравился его тон, но он подумал: «А почему, собственно, не воспользоваться случаем. Не исключено ведь, что дон Альфонсо – человек влиятельный и сможет оказать мне протекцию, без которой здесь шагу нельзя ступить. В конце концов, мы ведь не были врагами».

Внимательно выслушав его, дон Альфонсо сказал:

– Я позабочусь о том, чтобы ваше прошение попало в руки королевского секретаря, а там уж как получится. Зайдите через несколько дней в королевскую канцелярию. А сейчас извините, дон Мигель, я очень спешу.

Когда спустя два дня Сервантес явился в королевскую канцелярию, его сразу же принял высокопоставленный чиновник и с поклоном вручил письмо, которое он прочитал тут же на месте:

«Дорогой дон Мигель, я довел до сведения Его Величества о вашем героическом поведении в плену у неверных и о вашей преданности Ему лично и делу нашей святой католической церкви. Его Величество удовлетворил вашу просьбу о возобновлении вашей службы в армии и распорядился выплатить вам единовременное пособие в размере ста пятидесяти луидоров.

Ваш покорный слуга дон Альфонсо де Гутьеро, королевский секретарь».

«Высоко же взлетел мой бывший товарищ, – подумал Сервантес, – ну а мне предстоит опять идти в солдаты. Это, кажется, единственная доступная для меня сейчас профессия. Нет такого места на земле, где не было бы войны, и нет мужчины, которому не пришлось бы воевать. И ничего тут не поделаешь. Нельзя даже выбрать, на чьей стороне сражаться. Все предопределено заранее».

Спустя несколько недель он был уже в квартире своего полка, в роте, которой командовал его брат Родриго, ставший наконец офицером. Около двух лет продлилась военная служба Сервантеса. Он отличился в битве за Азорские острова, участвовал под командой маркиза Санта Крус в нескольких экспедициях. Правда, он уже давно не был тем пылким молодым человеком, который с таким воодушевлением сражался при Лепанто. Все чаще ныла искалеченная рука, давали о себе знать старые раны. А тем временем слух о доблести братьев Сааведра разнесся по Испании и Португалии. На зимних квартирах в Лиссабоне Сервантеса охотно принимали в лучшем обществе, хоть он и оставался простым солдатом. Его солдатский мундир создавал вокруг него особого рода ореол. Все восхищались его умом, благородными манерами, веселым нравом и умением вести интересную беседу.