Текст книги "Хроники времен Сервантеса"

Автор книги: Владимир Фромер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 20 страниц)

Хроника девятая,
в которой рассказывается о пиратском королевстве Алжир и о том, как жилось в неволе Сервантесу и его брату Родриго.

Сервантес не раз вспоминал потом тот миг, когда на палубу их корабля ринулись пираты. Всех сразу закружил людской водоворот, и едва Мигель успел крикнуть Родриго, чтобы тот не сопротивлялся, как потерял его из виду. Все куда-то бежали, кричали, женщины рыдали. Никто даже не пытался сражаться. Те немногие, у кого было при себе оружие, так и не посмели им воспользоваться.

На Сервантеса бросились сразу несколько пиратов. Кулак врезался ему в живот – он сложился пополам и словно провалился во тьму. Сверкнула молния и пересекла глаза широкой красной полосой – это его ударили чем-то тяжелым по затылку. Рука, вцепившаяся Сервантесу в волосы, заставила его подняться. Прямо перед ним замаячило искаженное зверской гримасой лицо широкоплечего пирата в алом тюрбане. Увидев, что перед ним калека, пират презрительно сплюнул в сторону. Потом грязной волосатой лапой попытался открыть ему рот, чтобы проверить зубы. Сервантес изо всей силы пнул его ногой в промежность. Тот с воплем рухнул на палубу, но сразу вскочил и бросился на Сервантеса.

– Оставь его, – приказал гортанный голос. – Продолжай работать.

Как сквозь мутное стекло, увидел Сервантес на капитанском мостике коренастого тучного человека с круглым одутловатым лицом и с тростью в руках.

Недовольно ворча, корсар отступил. Но Сервантесу это не принесло облегчения. Сразу несколько пиратов схватили его, связали ноги и руки и как тушу оттащили в сторону, где уже находилось много людей в том же положении, что и он. Женщин здесь не было. Их держали отдельно. Тут Сервантес увидел наконец Родриго. У него тоже были связаны руки и ноги, но, в отличие от брата, его не били, и он выглядел спокойным. Родриго улыбнулся ему, и Сервантес ответил улыбкой. Разговаривать пленникам запретили.

Он вновь увидел вожака пиратов, который, заметно прихрамывая, прогуливался по палубе, вертя в руках свою трость. От его проницательности не ускользнуло и то, что пираты при приближении этого человека почтительно замолкали.

Обратил Сервантес внимание и на гребцов, попавших в плен христиан, – бедняков, за которых никто не мог заплатить выкуп. Превращенные в рабов, эти люди приковывались к веслам до конца жизни, которая, к счастью, была недолгой. Они быстро умирали от непосильного труда и болезней. Тела их выбрасывали за борт. Сервантес заметил, что у некоторых гребцов не было ушей, а у некоторых носов или одного глаза. Все они были жертвами жестокости Дали-Мами, капитана пиратского судна, грека по происхождению и бывшего христианина. Этот ренегат, став корсаром, превратился в ужас Средиземного моря. О его свирепости ходили легенды. Рассказывали, что однажды он в приступе ярости отрубил руку одному из гребцов и стал избивать ею всех подряд.

Вскоре пленников, как тюки, перетащили по сходням на разбойничий корабль и сложили на палубе. Прошел мелкий дождик. День медленно клонился к вечеру. Пробилось из-за туч и ушло к горизонту солнце. Наступила прохладная ночь, и прямо над головой замерцали крупные звезды. Корабль легко и быстро плыл на юг, держа курс на Алжир. Ни еды, ни воды им не дали. Родриго поместили где-то в другом месте. Рядом с Сервантесом лежал иезуитский священник, полушепотом читавший молитвы. «Этот в рабстве не засидится», – подумал Сервантес. Он знал, что иезуитский орден не оставляет своих людей в беде. Через пару месяцев его выкупят. На лиц духовного звания у пиратов существовали тарифы, которые обычно не нарушались.

Утром пленников стали бесцеремонно обыскивать. У них отбирали все – от кошельков до носовых платков – и складывали в огромный мешок. Бумаги и документы помещали в особый ящик. Сервантес смотрел, как пират вертит в руках конверт с драгоценным письмом дона Хуана Австрийского, и у него вдруг сжалось сердце от нехорошего предчувствия.

На завтрак каждому выдали сухарь, несколько оливок и немного теплой воды. Вскоре всех развязали, но велели оставаться на своих местах. А потом произошло то, чего опасался Сервантес. К пленникам подошел тощий высокий пират с серебряной серьгой в ухе и спросил:

– Кто здесь Сервантес Мигель? – Сервантес встал на ноги. – Идем. Раис хочет видеть тебя.

Дали-Мами сидел один в небольшой каюте, стены которой были увешаны инкрустированным серебром оружием, и что-то записывал в свою тетрадь.

– Садитесь, дон Мигель, – приветливо сказал хромой корсар. – Я знаю, что вы важная птица. У меня еще никогда не было пленника с рекомендательным письмом к самому могущественному королю неверных. Да не от кого-нибудь, а от самого дона Хуана, храбрейшего из гяуров. Я думаю, вы у нас не задержитесь. Вы ведь наверняка какой-нибудь знатный гранд. Две тысячи дукатов – и вы свободны. Уверен, что для вас это сущие пустяки.

– Никакой я не гранд, – угрюмо сказал Сервантес. – Я всего лишь простой солдат. В бумагах, которые вы у меня забрали, есть документ об этом. Мои родители бедны. У меня нет богатых друзей. У меня нет ничего. Я нищий. Почему бы вам не потребовать за меня сокровища царя Соломона? Результат будет тот же.

– Я не понимаю, почему вы так упрямитесь. Не стал бы дон Хуан писать своему королю о простом солдате. Вы что, дураком меня считаете? За вас заплатят ту сумму, которую я прошу, и не дукатом меньше, – сказал Дали-Мами голосом, утратившим свою мягкость.

– Я считаю вас не дураком, а упрямым ослом, раз вы не хотите понять очевидных вещей, – произнес Сервантес, решивший любой ценой покончить с этой дурацкой ситуацией.

Глаза Дали-Мами злобно сузились. Он вскочил с места. Сервантес стоял, ко всему готовый. Но корсар перевел дух и вдруг засмеялся.

– Вот вы себя и выдали, дон Мигель. Разве простой солдат посмел бы так разговаривать со мной? Вы человек, привыкший повелевать. Думаю, вы еще не оценили в полной мере свое положение. Подумайте. Время у вас есть. А пока с вами будут обращаться как со знатным пленником. Вы можете свободно передвигаться по всему судну.

Он хлопнул в ладоши, и в каюте бесшумно возник темнокожий нубиец.

– Али, дай этому человеку мяса и бутыль вина! – к Дали-Мами вернулось прежнее благодушие. – И помните, дон Мигель, я не всегда так покладист. Еще раз назовете меня ослом – и я вас убью, хоть и себе в убыток.

С большим куском мяса, завернутым в какую-то тряпку, и бутылкой вина Сервантес отправился разыскивать брата и нашел его под канатной сеткой у рулевой рубки.

– О, Мигель, – воскликнул Родриго, увидев дары Дали-Мами, – ты действительно великий человек, если сумел раздобыть здесь такие вещи. Неужели тебе их дал этот мерзкий корсар? Но я ничуть не удивляюсь тому, что он оценил тебя по достоинству. Я рад…

– Подожди радоваться, – прервал брата Мигель и передал ему свой разговор с капитаном пиратов. – Ты же понимаешь, что за меня никто не заплатит такой фантастической суммы.

– Почему не заплатит? – удивился сохранивший врожденный оптимизм Родриго. – Ты стоишь гораздо большего, Мигель. Напишешь дону Хуану – и все устроится.

Сервантес лишь грустно усмехнулся. Ему не хотелось разрушать наивные иллюзии брата. Мясо оказалось вкусным, а вино отменным.

– Откуда вино на этом судне? – поинтересовался Родриго. – Ведь их пророк запретил употребление алкогольных напитков.

– Оно из личного погреба Дали-Мами, – усмехнулся Сервантес. – Не думаю, что он держит его лишь для угощения пленных испанских дворян. Судя по его красному носу и мешкам под глазами, этот корсар не разделяет точку зрения Мухаммеда на алкоголь. Он ведь когда-то был христианином и, вероятно, не совсем еще забыл былые привычки.

– Но что же нам теперь делать, Мигель?

– Не падать духом. И помни, что свободен лишь тот, кто умеет быть свободным и в рабстве. Можно потерять все: имущество, деньги, власть, работу. Любимую женщину, наконец. Но нельзя допустить утраты двух вещей: внутренней свободы и чувства собственного достоинства. Ибо это единственно важное из всего, что имеет человек. Ты понимаешь, о чем я говорю?

– Понимаю, – сказал Родриго.

* * *

В древности Северную Африку населяли воинственные племена берберов. Затем она попала под власть финикийцев, создавших здесь могучее государство Карфаген. Они торговали, строили, обрабатывали землю и приносили жертвы своему Ваалу до тех пор, пока не ввязались в войны с Римом, в результате чего исчезли с исторической арены. После Пунических войн вся Северная Африка оказалась под властью Рима и стала его основной житницей.

Закат Рима все изменил. Непобедимые в прошлом легионы были отозваны на защиту западных границ трещащей по швам империи, а Нумидию – так тогда называлась территория современного Алжира – захватили племена вандалов. Спустя столетие их сменили византийцы, а в VII веке под зеленым знаменем пророка Мухаммеда сюда вторглись арабы. Началось победное шествие ислама, распространившегося далеко за пределы Африки. Ислам овладел Испанией, ставшей жемчужиной создаваемой им новой цивилизации. А затем на африканской земле возникли секты принявших ислам номадов, которые ворвались в Северную Африку из восточных пустынь, истребляя и топча все на своем пути. Было уничтожено и самое передовое по тому времени сельское хозяйство.

Тогда и возник Алжир – пустынная скалистая страна у моря. А за морем в достижимой дали находились цветущие земли – богатая добыча для обосновавшихся здесь поджарых волков ислама. История африканского разбойничьего государства началась.

Вскоре алжирские корсары уже господствовали в Средиземном море, наводя ужас на всю Европу. Быстроходные пиратские галеры и стремительные фелуки с косыми парусами набрасывались на торговые суда, как гончие псы. От них не было спасения. Не довольствуясь морским разбоем, они опустошали побережье Испании и Италии, грабили прибрежные села и даже города и всегда возвращались в свое алжирское логово с богатой добычей.

История сохранила имена многих прославленных пиратов, превосходных моряков, ярких личностей, но только один из них по праву считается великим. Речь идет о Хайреддине Барбароссе, прозванном бичом Средиземноморья.

Четверо сыновей было у гончара Якова, албанца православной веры, проживавшего со своим многочисленным семейством на острове Лесбос, родине поэтессы Сапфо. Настоящее имя Хайреддина, самого младшего из братьев, было Хызыр. Когда турки захватили остров, старший брат Арудж – его христианское имя неизвестно – и младший Хызыр перешли в мусульманство и нанялись на пиратское судно простыми матросами. Оба брата быстро выделились отвагой и беспощадностью. Хызыр, ставший Хайреддином, хоть и был умнее и прозорливее брата, но безоговорочно признавал его лидерство.

Арудж взбунтовал команду, захватил корабль, стал его капитаном и быстро прославился как самый грозный корсар Средиземного моря. Заключив договор с эмиром Туниса, он получил в аренду остров Джерба, где создал базу для своего пиратского флота, терроризировавшего все порты средиземноморского побережья. Темпераментный, отважный и выносливый, Арудж выделялся особого рода аморальной бесшабашностью и был похож на хоть и кровожадного, но по своему привлекательного зверя.

В 1516 году настал его звездный час. Мавританский князек Селим ат-Туми, подружившийся с Арунджем, захватил при его помощи Алжир и объявил себя эмиром всей Северной Африки. Селим настолько ему доверял, что часто приглашал в свой бассейн позагорать, поплавать и вообще расслабиться. Все шло хорошо до тех пор, пока однажды Арундж не задушил его прямо в воде, после чего провозгласил себя повелителем Алжира под именем Барбаросса. Так его называли из-за огромной огненно-рыжей бороды, которую он всячески холил и лелеял.

После ряда неудачных столкновений с силами императора Карла V на суше и на море Арудж Барбаросса оставил Алжир на своего брата Хайреддина, а сам отправился с небольшим отрядом к марокканскому султану просить о помощи. Настигнутый испанцами на реке Саладо, он успел переправиться на ту сторону и мог спастись, но увидев, как отважно сражаются его люди, вернулся к своему отряду и погиб в неравном бою.

После гибели Аруджа эмиром Алжира и предводителем средиземноморских пиратов стал Хайреддин. У него тоже была рыжая борода, хоть и не такая роскошная, как у Аруджа, а посему и он принял имя Барбаросса. При нем пиратский промысел был поднят на столь профессиональный уровень, что в Европе чуть ли не с ностальгией стали вспоминать о его брате. Сохранился портрет Хайреддина Барбароссы работы безымянного итальянского художника. На нем изображен человек с лохматыми бровями, аккуратно подстриженной рыжей бородой и крупным носом. Его нижняя губа, слегка выдвинутая вперед, придавала всему лицу пренебрежительное выражение. Он был среднего роста и обладал исключительной силой – на вытянутой руке мог держать двухгодовалую овцу. Его храбрость, хладнокровие и ловкость сочетались с магическим влиянием на окружающих. К тому же он был удачлив. Даже самые отчаянные его предприятия неизменно заканчивались успехом. Ум, прозорливость и трезвый расчет обеспечили ему славу лучшего флотоводца своего времени.

Хайреддин Барбаросса не был ни злым, ни мстительным, хоть иногда и испытывал приливы неумолимой холодной жестокости. Проницательный ум подсказал ему, что Алжир не удержать без покровительства османов, и он, как на ладони, преподнес Северную Африку в подарок турецкому султану Сулейману Великолепному. Султан с радостью принял дар, ибо давно уже решил использовать алжирских пиратов в борьбе с Испанией и Венецией за господство в Средиземноморском регионе.

Осенью 1532 года он пригласил знаменитого пирата к себе в Стамбул, провел наедине с ним несколько часов и был очарован его проницательным живым умом и обаянием. В Алжир Хайреддин Барбаросса вернулся капудан-пашой (командующим всем османским флотом) и бейлербеем Северной Африки. Он не подчинялся никому, кроме султана и Аллаха.

Сулейман Великолепный был неплохим психологом. Он сразу понял, что этот человек никогда не станет предателем и сумеет претворить в жизнь его самые сокровенные замыслы. И Барбаросса всецело оправдал доверие своего повелителя. Его победы превратили Турцию в величайшую морскую державу своего времени. Султан же испытывал к своему флотоводцу истинную привязанность и снисходительно относился к таким его маленьким слабостям, как пристрастие к хорошему вину и красивым женщинам.

За всю свою долгую жизнь Хайреддин Барбаросса не проиграл ни одного сражения. Он регулярно одерживал победы над испанцами, императорскими флотилиями Карла V, генуэзцами, мальтийцами и даже над флотом Великолепной сеньоры (Венеции) – сильнейшим в то время.

Почувствовав, что его одолевает старость, Барбаросса отказался от власти и поселился в Стамбуле, где султан разрешил ему построить на берегу Босфора роскошный дворец. Там он и умер в 1546 году и был похоронен в мечети, специально для этой цели воздвигнутой у самого моря. Даже десятки лет спустя входящие в Стамбульский порт корабли пушечной пальбой отдавали должное его памяти.

После смерти Барбароссы Алжиром много лет управляли так называемые короли из числа пиратской аристократии. Они назначались султаном и именовались по-разному: «дей», «ага», «паша», но народ величал их «королями».

По своей сути Алжир был выгодным торговым предприятием, где торговали человеческими жизнями и награбленным добром. Здесь ничего не производилось, и, прекратись пиратский промысел, его население умерло бы от голода. Это пиратское гнездо по своей специфике напоминало Запорожскую Сечь, находившуюся на периферии Восточной Европы и неоднократно беспокоившую Османскую державу своими набегами. В год битвы при Лепанто Алжир насчитывал сто двадцать тысяч жителей и тридцать тысяч рабов.

* * *

Сервантес, участвовавший лишь на море в борьбе христианских держав Европы с турецкой экспансией, имел весьма смутное представление о том, что представляет собой удивительный алжирский феномен. Лишь оказавшись в рабстве, понял он, что Алжир – это не только осиное гнездо пиратов и скопище всякого сброда со всего мира, но и красочное сочетание богатой восточной фантазии с процветающей торговлей.

Внешне Алжир являл собою большой каменный лабиринт с домами-коробками и переплетением зловонных переулков, где под яростным местным солнцем жили десятки тысяч отчаянных людей, не боящихся ни Бога, ни дьявола.

Сойдя на алжирский берег, Сервантес почувствовал себя как в гигантском вертепе, расположенном у подножия Вавилонской башни. Его поразило дикое смешение всевозможных рас и национальностей. Здесь люди говорили на каком-то особом жаргоне из смеси всех мыслимых языков и наречий. Здесь в людском муравейнике все смешалось в общей сутолоке и невообразимом хаосе: арабы и евреи, греки и турки, мусульмане и христиане. Тут и там мелькали рабы садовников или ремесленники богатых хозяев. Особо выделялись купцы, торгующие самыми разнообразными товарами. У моря ни на миг не прекращались работы. Там строились и оснащались пиратские галеры руками христианских рабов.

Но основной достопримечательностью Алжира был невольничий рынок Бадистан, расположенный у самого моря рядом с большой мечетью. Сюда стекался человеческий товар со всего мира. Сюда привели и пленников Дали-Мами. Несколько человек, в том числе Сервантеса и Родриго, отвели в сторону – они были не для продажи.

Тяжелые думы овладели Сервантесом, когда он окинул взором этот берег, принадлежавший когда-то Испании. Всего несколько десятилетий назад здесь развевалось гордое кастильское знамя. Потом под натиском ислама Северная Африка была утрачена христианами. Император Священной Римской империи Карл V попытался отбить у неверных хотя бы ее часть, но его флот был сильно потрепан бурей, и экспедиция завершилась провалом.

Много лет спустя Сервантес писал: «В тот день, когда я прибыл побежденным на этот берег, ставший оплотом пиратов, я не мог удержаться от слез. Не знаю, каким образом, неожиданно для самого себя, я почувствовал, что лицо мое в слезах. Мысленному моему взору представилась река, откуда снялся с якоря великий Карл, распустив по ветру свое знамя. Представилось и море, которое, завидуя великому предприятию и славе императора, показало себя сердитее, чем когда-либо».

Постепенно обширная рыночная площадь перед мечетью заполнилась шумной толпой, вбиравшей все новые потоки людей, устремившихся сюда из узких грязных переулков. Здесь всё смешалось в пестром водовороте: смуглые берберы в плащах из верблюжьей шерсти, с бритыми головами, покрытыми платками, повязанными черными плетеными шнурами, и чернокожие нубийцы, дети пустыни, наготу которых скрывали лишь повязки на бедрах. Спокойные, как их верблюды, арабы в длинных белоснежных джалобеях и мавры в ярких одеждах, восседающие на украшенных разноцветными попонами ухоженных мулах. Высокомерные, ни при каких обстоятельствах не теряющие чувства собственного достоинства турки – и местные евреи в черных джабах. И конечно же, повсюду виднелись янычары в бёрках – белых войлочных колпаках с висящим сзади куском материи, напоминающей по форме рукав султанского халата. Охранники в длинных зеленых туниках и войлочных тюрбанах следили за порядком.

Пока не начались невольничьи торги, купцы выставили лотки со своими товарами. Здесь продавались фрукты, сладости, пряности, украшения и драгоценности. Перед глазами мелькали шелка, жемчуга, тюрбаны, женские руки с браслетами, темные еврейские халаты и белоснежные туники. Невольников поместили в длинном сарае, у которого вместо передней стены была завеса из верблюжьей шерсти.

Торги еще не успели начаться, как вся толпа пришла в волнение. С криком «Дорогу! Дорогу!» к базару продвигались шесть рослых нубийцев с бамбуковыми палками в руках, которыми они прокладывали путь сквозь толпу. Вслед за ними верхом на молочно-белом муле ехал Гассан Венициано, король Алжира в белом бурнусе из шелковой ткани, в желтых туфлях и в феске, обмотанной белым тюрбаном. Его окружал отряд янычар с обнаженными саблями.

– Да умножит Аллах твое могущество! Да пребудет с тобой благоволение господина нашего Мухаммеда! – льстиво кричала толпа. Но кричали не все. Гассана ненавидели за его холодную сладострастную жестокость и за бешеный нрав, ужасавший даже янычар. Этого человека уже не удовлетворяли обычные в те жестокие времена казни. Он предпочитал не вешать людей, а сажать их на кол. Однажды он решил, что какие-то рабы трудятся слишком медленно, и приказал отрезать им уши. Будучи в веселом настроении, Гассан велел привязать окровавленные ушные раковины ко лбам этих несчастных и заставить их плясать возле его дворца на площади Дженин.

Сейчас Гассан отвечал на приветствия толпы, как подобает человеку истинно набожному и благочестивому.

– Мир вам, правоверные из дома пророка, – время от времени произносил он. Вступив на рынок, король приказал слуге швырять монеты ползающим в пыли нищим, ибо сказано в Коране, что те, кто не подвластны жадности и расходуют свое имущество на пути Аллаха, процветут, ибо им удвоится.

Наружность у Гассана была совершенно разбойничья. Он был высокий, худой, неестественно бледный, со скудной рыжеватой бородой, изрытым оспой лицом и светлыми глазами. Впрочем, его уважали за дикую храбрость, которая так же не имела границ, как и его зверства. Он вырос в Италии в католической семье. Получил при рождении имя Андретта. Став ренегатом, превратился в одного из самых жестоких людей своего времени.

Таков был человек, с которым однорукому рабу Мигелю Сервантесу предстояло вступить в смертельно опасную схватку.

* * *

Глухие удары гонга возвестили о начале торгов. Толпа у ворот расступилась, и в образовавшийся проход медленно и величественно вступил высокий худой человек в белоснежной одежде и шелковом, шафранового цвета тюрбане с изумрудом. Это был дадал – распорядитель торгов. За ним следовал его помощник, бледно-желтый евнух с приковывающим взгляд ожерельем из драгоценных камней на шее. В облике дадала, в его узком аскетичном лице было что-то завораживающее, и когда замер шум голосов, все происходящее стало напоминать жреческое священнодействие.

Дадал постоял минуту как бы в забытьи, глядя прямо перед собой темными глазами, и стал медленно нараспев читать молитву:

– Во имя Аллаха милостивого и милосердного, сотворившего человека из сгустка крови! Царствие Его вечно на небе и на земле! Он создает и убивает, и власть Его надо всем сущим. Он – начало и конец, видимый и невидимый, всеведущий и всемудрый.

– Аминь! – выдохнула толпа.

Дадал хлопнул в ладоши. Верблюжья завеса раздвинулась, открывая сарай, забитый невольниками. Их было человек триста. Торговля велась шумно, крикливо. Турки, иудеи, берберы и мавры тщательно осматривали товар, щупали плечи, ноги, проверяли зубы.

Сервантес с болью в сердце наблюдал за происходящим. Особенно жалел он молодых невольниц. Их обычно покупали отталкивающего вида старики, дабы потешить свою угасающую похоть. Тем временем вывели на торги очередную невольницу, юную гречанку. Сервантес вздрогнул. Ему еще не доводилось видеть столь совершенное воплощение женской красоты. Платье из грубого полотна не могло скрыть красоты гибкого тела. Кожа поражала своей белизной. Глаза напоминали темные сапфиры. Крупные слезы медленно текли по ее лицу, что лишь придавало ему очарование.

Красота умиротворяет людей, и все в безмолвии смотрели на это чудо. Гречанка неподвижно стояла посреди базара, залитого палящими лучами солнца, и дадал принялся расхваливать ее достоинства.

– Взгляните, каким царственным изяществом в благоволении своем наделил Аллах этот греческий цветок. Посмотрите, как благородна ее осанка, как дивно сверкают ее чудные глаза. Вглядитесь в прелесть ее лица, подобного сияющей луне. Начальная цена сто дукатов. Кто даст больше?

– Сто пятьдесят, – сказал тучный левантийский купец по имени Юсуф, щелкнув пальцами.

– Это слишком мало, – дадал взял руку гречанки и поднял ее вверх, – посмотрите на эту руку. Она ведь белее слоновой кости.

– Да простит Аллах мою расточительность, – ввязался в торги худой, как афганская борзая, турок, которого звали Сулейман, известный торговец драгоценностями. – Но она уже стала усладой моих очей. Я наставлю ее на путь истинной веры и сделаю звездой своего гарема. Даю за нее триста дукатов.

– Четыреста, – невозмутимо произнес левантиец.

– Это безумие, – стал сокрушаться турок, – но я не отступлю перед этим жирным, наполненным ветрами левантийским пузырем. Четыреста пятьдесят дукатов!

– Клянусь бородой пророка, ты ответишь за это оскорбление, отец нечистот, – крикнул левантиец. – Пятьсот!

– О, Аллах! – невольно воскликнул дадал, воздев руки к небесам.

– О, Аллах! – эхом вторила толпа.

Но на этом торги еще не закончились. В дело вмешался сам властелин Алжира.

– Даю за эту жемчужину, волею Аллаха возникшую в греческом навозе, семьсот дукатов, – сказал король Гассан. – Что скажешь, дадал?

– Она твоя, о повелитель правоверных, – ответил изумленный дадал и склонился в почтительном поклоне.

Двое прислужников схватили девушку и потащили к белому мулу на котором восседал Гассан. Впавшая в состояние прострации, она не сопротивлялась.

Вдруг какой-то худощавый смуглый человек, возникший неизвестно откуда, одним прыжком оказался рядом с гречанкой и вонзил лезвие кинжала в ее сердце. Вскрикнув, она упала к его ногам. Удар был нанесен рукой столь сильной и твердой, что девушка вряд ли успела что-либо почувствовать. Убийца швырнул кинжал на землю и спокойно стоял, скрестив руки на груди. Это произошло так неожиданно, что все оцепенели.

– Схватите его, – раздался хриплый голос Гассана.

Янычары выполнили приказание. Владыка Алжира был вне себя от ярости. Его светлые глаза налились кровью, но голос звучал спокойно.

– Кто ты?

– Жених этой девушки. Пираты захватили ее, когда меня не было рядом с ней. Я прибыл сюда, чтобы спасти ее. Больше я ничего не скажу.

– Скажешь. Аллах поможет развязать твой поганый язык. С тебя с живого кожу сдерут.

– Глупец, – улыбнулся этот человек, и с печальной и безнадежной гордостью показал на тело невесты, – чего мне теперь бояться?

По знаку Гассана его увели янычары.

После окончания торгов Сервантеса отвели в Баньо – так называлась тюрьма – поместили в сырую, темную, пахнувшую гнилью камеру и заковали в цепи. Он понял, что это сделано, чтобы заставить его добиваться получения двух тысяч дукатов, назначенных за его освобождение.

Неожиданно для себя он ощутил нечто вроде душевного спокойствия. Запертая дверь отделяла его от жестокой мерзости внешнего мира. Вот только тьма угнетала его. Он не выносил тьму. Она высасывала его волю. Камера была круглой. Он знал, что все, кого сажают в круглые камеры, где не на чем остановить взгляд, сходят с ума. Но надо держаться. Пережить это, вот и все. Пережить хоть как-нибудь, как неизлечимо больные или умирающие с еле тлеющей, но неистребимой волей к жизни. Надо уподобиться огоньку во мраке ночи.

Чтобы отвлечься от печальных мыслей, Сервантес стал размышлять о четвертом Евангелии, написанном Иоанном Богословом, любимым учеником Христа, который на тайной вечере, прислонившись к груди Его, спросил: «Господи! Кто предаст Тебя?»

Он думал о том, что сложный образ Христа получился в четвертом Евангелии таким убедительным и близким, потому что Иоанн воспринимал его как личность, способную любить и страдать и лишь затем как воплощение божественной сути.

Вспоминал он и некоторые фразы, превращающие четвертое Евангелие в образец высокой поэзии: «…потому что еще не пришел час Его…», «Может ли бес отверзать очи слепым?» и преисполненную печали мольбу: «Да минует меня чаша сия!», и обращение к Иуде: «Что делаешь, делай скорее…»

Уже под утро забылся он тяжелым сном, который, однако, не продолжался долго. Разбудило его чье-то прикосновение. Он вскочил и увидел перед собой улыбающегося Дали-Мами с неизменной тростью в руках.

– Хорошо спали, дон Мигель? Я понимаю, что в Мадриде на ложе под балдахином вам спалось бы лучше. От вас зависит, как скоро вы сможете вернуться к прежним привычкам.

Он протянул руку, и его телохранитель подал ему легкую цепочку, выкованную наподобие запястья.

– Носите эту цепочку на ноге, дон Мигель. Как видите, она скорее украшение, чем наказание. Надеюсь, что ночь, которую вы провели в этом месте, вразумила вас. Теперь вы знаете, как мы можем с вами обращаться. Ну, к чему вам страдать в каменном мешке с тяжелым железом на теле? Напишите письма кому угодно: друзьям, родственникам. У кого-то наверняка окажется доброе сердце и тугой кошелек. А пока развлекайтесь себе спокойно здесь, в Алжире.

* * *

Приобретенные на рынке невольники были своего рода капиталовложением, а капитал должен приносить прибыль. Поэтому рабов отдавали внаймы за два-три дуката в месяц. Считалось большим счастьем, если раб попадал в дом к иудею, где ему было гарантировано хорошее отношение и не применялись телесные наказания. Именно такое везение выпало Родриго, которого приобрел за три дуката в месяц еврей-ювелир.

Сервантес нашел брата во внутреннем дворике небольшого увитого плющами дома. Родриго поливал цветы, беспечно насвистывая. Братья обнялись.

– Мой хозяин, – сказал Родриго, – пожилой одинокий вдовец. Очень добрый и мудрый. Если все иудеи такие, то они вовсе не собаки, а хорошие люди. Его предки жили в Испании, и он хороню знает наш язык. А вот и он сам.

К ним подошел ювелир Абрахам Каро в черной шапочке. На вид ему было лет шестьдесят. Среднего роста, худой, с окладистой, начавшей седеть бородой, одетый в черное платье, он был похож на духовное лицо. Его большие черные глаза светились умом и проницательностью.

– Ваш брат много рассказывал о вас, – сказал он на безупречном кастильском. – Я думаю, нам с вами будет приятно беседовать.

Вскоре их встречи стали для Сервантеса праздником. Ему казалось, что этот человек знает все на свете.

– Сказать вам, почему вы так стремитесь к свободе? – спросил он однажды Сервантеса. – Потому что у вас нерастворимая душа. На нее не действует разъедающая кислота неволи.

Как-то раз он произнес:

– Сердце – это сосуд. Если не заполнить его любовью к Богу, то сатана заполнит его любовью к грехам.

Он так стал доверять Сервантесу, что однажды показал ему свою коллекцию драгоценных камней. Он знал о своих любимцах все и говорил о них, как о живых существах. Пояснял, какую шлифовку придал тому или иному камню ювелир, как определить на глаз, сколько в нем каратов и какова его стоимость.

– Знаменитые алмазы, – говорил он, – имеют свою судьбу. Их владельцы не раз испытывали на себе влияние заключенных в них сил. Один из таких алмазов славился тем, что приносил несчастье его обладателям. Им владели поочередно одиннадцать индийских князей. Все они плохо кончили. Одному выкололи глаза, одного отравили, двоих утопили в собственном бассейне, троих зарезали, двоих задушили, одного сбросили с башни замка.