Текст книги "Реальность мифов"
Автор книги: Владимир Фромер
Жанры:
Биографии и мемуары
,сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 27 страниц)
С тех пор Вейцман и Бегин встретились лицом к лицу только один раз.
Произошло это на церемонии обрезания сына Моше Кацава – того самого, который со временем сменил Вейцмана на посту президента государства.
Опоздавший Бегин, увидев Вейцмана, с интересом наблюдавшего за ритуалом, подошел к нему. Они обменялись рукопожатием и несколькими банальными фразами.
– Ага! – смекнул заметивший это журналист. И тиснул статейку о том, что Вейцман, дескать, беседовал с Бегином о своем возвращении в Херут.
– Правда ли это, господин Вейцман? – разлетелись журналисты.
Шельмовская улыбка появилась на его губах.
– Я не вернусь в эту партию ни через обрезанную пипиську сына Моше Кацава, ни каким-либо другим более приличным способом, – оборвал он кривотолки.
* * *
Покинув большую политику, Вейцман делил свое время между роскошным офисом в Тель-Авиве и виллой в Кейсарии, где написал книгу «Битва за мир».
Ему предлагали кафедру в университете – он отклонил лестное предложение. Его уговаривали совершить лекционное турне по Соединенным Штатам – он отказался. «Да ты что, – изумлялись друзья, – как можно отказываться от пяти тысяч долларов за лекцию?»
– Нет, – твердо отвечал Вейцман. – Я не поеду разъяснять политику этого правительства. Ругать его в Америке мне не пристало, а хвалить – не могу.
Ему и без Америки приходилось много разъезжать. И по делам бизнеса, и чтобы рекламировать свою книгу, содержащую описание событий, предопределивших установление мира с Египтом.
Но все-таки бывший министр обороны, человек, привыкший к совсем иному ритму жизни, старый политический дуэлянт, не мог не чувствовать внутренней пустоты, утратив привычное поле деятельности.
То ли чувство какой-то внутренней неловкости, то ли смутная, не осознанная им самим надежда на возвращение в партию, которой он все же отдал часть души, долго удерживали Вейцмана, не позволяли ему обнажить шпагу против вчерашних соратников.
* * *
Час Вейцмана настал осенью 1984 года. Созданное им движение Яхад, крошечное суденышко, утлое, но управляемое твердой рукой, вышло в бурное море большой политики. Яхад – это Вейцман. Нельзя же всерьез называть движением нескольких мушкетеров, обнаживших шпаги и сомкнувшихся вокруг своего капитана.
И произошло чудо. Имя Вейцмана возымело магическое действие. Вопреки всем прогнозам, Яхад получил целых три мандата. Когда же выяснилось, что Ликуд и Маарах финишировали, что называется, голова к голове, все козыри оказались на руках у Вейцмана.
И тогда на виллу Вейцмана в Кейсарии нагрянул Ариэль Шарон.
Вейцман иногда морщился от его грубоватой прямолинейности, но ему импонировали стратегические способности и непоколебимое упорство этого человека. В молодости они были друзьями.
– Чему я обязан такой честью? – спросил Вейцман нежданного гостя.
– Разве я не могу просто так навестить старого товарища? – ответил Арик, целуя руку Реумы.
– Этому ты научился у Бегина? – засмеялся Вейцман.
Когда они остались наедине, Шарон сразу стал серьезным.
– Эзер, – сказал он, – меня прислал Шамир. Твое место с нами, в Ликуде. Бегина уже нет, а с Шамиром ты всегда ладил.
– Что он просил передать? – Задавая этот вопрос, Вейцман уже знал ответ.
– Шамир сказал, что если мы с твоей помощью заблокируем левый блок, то можешь рассчитывать на любой министерский портфель. Более того, Шамир согласен, чтобы ты стал его заместителем и в правительстве, и в партии. Это твой шанс, Эзер. Ну, что скажешь? Вспомни, что Ликуд – это ведь твой дом.
Вейцман долго молчал. Потом поднял глаза.
– Значит, Шамир ждет возвращения блудного сына? Скажи ему, что я подумаю, – произнес он и перевел разговор на другую тему.
«Этот интриган, кажется, недоволен, – подумал Шарон, уходя. – Перес ведь не предложит ему большего. Так чего же он хочет, черт возьми?»
Когда Арик ушел, Вейцман сказал жене:
– Эти люди ведут себя, как дети, у которых отбирают любимую игрушку. Они не понимают, что внутриполитические распри губительны для страны.
Перес нетерпеливо ждал звонка Вейцмана. Изнуренный событиями последних дней, как-то сразу потускневший, он думал о несправедливости судьбы. Он так верил в победу. Так ждал ее. И вот она ускользнула в самый последний момент. Перес понимал, что лишь с помощью Вейцмана он сможет добиться сформирования кабинета национального единства.
А если Эзер поладит с Шамиром?
Об этой возможности Пересу даже думать не хотелось.
Раздался долгожданный звонок. Перес бросился к телефонной трубке.
– Шимон, – сказал Вейцман, – я решил идти с тобой и хочу, чтобы все формальности закончились как можно быстрее.
На следующий день, когда они встретились для обсуждения коалиционного соглашения, Перес с тревогой сказал: «Эзер, ты будешь играть важную роль в моем узком кабинете, но у меня нет для тебя министерского портфеля. Конечно, если ты будешь настаивать, мы что-нибудь придумаем…»
Перес, по-видимому, ожидал, что Вейцман начнет торговаться, ставить условия.
– Шимон, – засмеялся Вейцман, – если бы я гнался за портфелями, то в Ликуде получил бы целых три.
В правительстве национального единства Эзер Вейцман стал министром без портфеля…
* * *
Вейцман – единственный влиятельный израильский политик, открыто выступавший за переговоры с ООП. Он говорил о неизбежности этого еще в те времена, когда не только Шамиру, но даже Рабину с Пересом подобная мысль и в голову не могла прийти.
Шамир не понимал столь не похожего на него человека, вызывавшего раздражение и беспокойство, и терялся в догадках, пытаясь разгадать мотивы его действий.
Все знали, что у Вейцмана свои налаженные каналы связи с палестинцами еще с тех пор, когда он вел с ними переговоры об автономии.
Разумеется, Шамир не считал Вейцмана способным на предательство. Но слишком уж велик был соблазн рассчитаться с человеком, впрягшим Ликуд в одну упряжку с ненавистным социалистическим блоком…
Ни облачка не было на политическом небосклоне, когда правительство собралось на свое последнее заседание в уходящем 1989 году. Как обычно, премьер-министр выступал первым. Шамир встал и монотонным голосом начал зачитывать заранее заготовленное заявление.
Побледнел Перес, единственный, кто знал, какая бомба сейчас взорвется.
Растеряно переглянулись министры. А Шамир читал:
«Я располагаю неопровержимыми доказательствами, свидетельствующими о том, что министр Эзер Вейцман вступал в прямые и косвенные контакты с ООП на самом высоком уровне, как путем личных встреч с руководящими деятелями этой организации в европейских столицах, так и посредством посланий, которые он отправлял им при каждом удобном случае. Поскольку действия Вейцмана представляют собой прямое нарушение закона и идут вразрез с официальной политикой правительства, у меня нет иного выхода, кроме увольнения министра, не считающегося ни с законом, ни с решениями кабинета, членом которого он является».
Взгляды всех обратились в сторону Вейцмана.
Лишь беспомощное движение руки, поправившей галстук, выдало его волнение.
Вейцман спокойно сказал: «Все, что я делал и делаю, направлено на благо государства».
На следующий день министры от левого блока собрались на экстренное совещание. На горизонте замаячил правительственный кризис. Поднялся министр обороны Ицхак Рабин. Все знали, что сейчас в его руках находится политическая судьба Вейцмана и будущее кабинета национального единства.
Несколько секунд Рабин пристально смотрел на человека, которого ценил и ненавидел.
– Какого черта ты прешь на рожон? – сказал он наконец. – У Шамира на руках все козыри. Ты нарушил закон, и он вправе тебя уволить. Так что же, из-за тебя мы преподнесем народу такой новогодний подарок, как правительственный кризис?
Рабин сделал эффектную паузу и произнес заготовленную фразу:
– Твое счастье, что мы не оставляем раненых на поле боя.
Вейцман улыбнулся с видимым облегчением. Он не любил Рабина, но с течением времени научился отдавать ему должное.
Рабин пошел к Шамиру, а Рабину обычно не отказывали, если он чего-нибудь просил. Рабин вообще крайне редко выступал в роли просителя. И Шамир уступил. Вейцман сохранил министерский портфель. Впрочем, вскоре он и вовсе отошел от политической деятельности.
– Спасибо, Ицхак, – сказал он Рабину. – Я вижу, что ты научился наконец не руководствоваться эмоциями в своих поступках.
Триумф и трагедия Менахема Бегина
28 августа 1983 года рабочий день в канцелярии Бегина начался, как обычно, ровно в восемь. Еще рано, но мостовые уже дышат зноем, и все уже на своих местах. Педантичный премьер-министр не выносит расхлябанности. Ровно в восемь у ворот застывает правительственный автомобиль. Телохранитель распахивает дверцу, и премьер-министр, поздоровавшись с охранником у входа, идет в свой кабинет, тяжело прихрамывая. Секретарь Бегина Ехиэль Кадишай уже ждет босса, просматривая бумаги.
– Добрый день, – говорит он с улыбкой.
Бегин хмуро кивает и садится в кресло, осторожно вытягивая больную ногу.
– Сегодня у нас на повестке дня… – начинает Кадишай, но Бегин жестом прерывает его.
– Ехиэль, – говорит он хриплым голосом, и Кадишай застывает, как охотничий пес, почуявший дичь, – я больше не могу… Сегодня я намерен довести это до всеобщего сведения.
Кадишай, сдерживая слезы, смотрит на премьер-министра. Сказанное им не явилось для него неожиданностью. Вот уже несколько месяцев Кадишай знает, как тяжело дается Бегину каждый прожитый день. На его глазах тает это тощее тело. И Кадишай молчит.
Молчит и Бегин. Впавшие щеки еще больше обострили черты его лица, а желтая кожа, изборожденная морщинами, напоминает пергамент с надписями на непонятном языке. Кадишай и не пытается отговаривать премьер-министра. Он понимает, что это бесполезно.
Заседание кабинета назначено на девять, и директор канцелярии премьер-министра Мати Шмилевич спешит в зал. Бегин не любит опозданий. В коридоре он сталкивается с Кадишаем. «Это будет еще один длинный и нудный экономический марафон», – говорит Шмилевич.
Кадишай грустно улыбается: «Нет, Мати, заседание будет коротким».
В зале уже собрались все министры. Бегин сидит на своем месте, поджав губы, сурово поблескивая стеклами очков. Еще угрюмее стало его лицо, он как бы совсем ушел в себя, но никто из министров не догадывается, что творится в его душе. Бегин терпеливо ждет, пока будет исчерпана повестка дня.
Значит, так: вывод израильских войск из Ливана задерживается из-за разногласий между министром обороны Моше Аренсом и его предшественником Ариэлем Шароном. Министры высказывают свои соображения по этому поводу. Министр иностранных дел докладывает о визите президента Либерии и о последних новостях из Вашингтона. Остается обсудить экономические проблемы.
Но тут Бегин нарушает молчание.
– Господа, – говорит он и поднимается. – Позвольте мне сделать личное заявление.
Голос Бегина спокоен, но министры шестым чувством понимают, что сейчас произойдет нечто ужасное, может быть, непоправимое.
Бегин продолжает:
– Мне бы очень хотелось, чтобы вы меня поняли и простили. Коллеги и друзья, я специально пришел сегодня сюда, чтобы сообщить вам о своем решении уйти из политической жизни.
Сдавленный стон пронесся по залу, и Бегин, предупреждая спонтанный взрыв протеста, возвышает голос:
– Друзья мои, поймите меня. Я больше не в силах нести это бремя.
Начинается столпотворение. Члены кабинета окружают Бегина. Они просят, требуют, умоляют, предупреждают. Давид Леви петушком наскакивает на Бегина, ловит его за руку.
– Господин премьер-министр, – кричит он, – пройдись по городам и поселениям. Загляни даже в социалистические кибуцы. Всюду любят тебя. Не оставляй нас. Тебя чтит весь Израиль. Ты его надежда.
Ицхака Шамира душат слезы. В его прерывающемся голосе чувствуется подлинное отчаяние.
– Господин премьер-министр, – говорит он, – здесь собрались люди, готовые жизнь отдать за тебя. Они шли за тобой в огонь и в воду. Это с ними ты прошел долгий, славный и трудный путь. Окажись от своего намерения ради них…
Но Бегин непреклонен. Эпоха, продолжавшаяся сорок лет, кончилась.
* * *
Сорок лет Бегин был доминирующей личностью – сначала в подполье, потом в своей партии, в государстве, в кнессете, в правительстве. Он обладал непререкаемым авторитетом. В своем движении он был первым и единственным. Бен-Гуриону и не снилось такое преклонение в Рабочей партии, каким Бегин пользовался в Херуте. Ни Бен-Гурион, ни Бегин не позаботились о наследниках. Но если у Бен-Гуриона были соратники, то Бегин был обречен на одинокое стояние. И от крупности. И потому, что индивидуальные качества вождя сказывались на окружении.
Лишь последователи были у него. На некоторых из них Бегин задерживал задумчивый взгляд. Выделял их, относился к ним с благожелательной и тиранической снисходительностью. Так скульптор взирает на мраморную глыбу, скрывающую прекрасную статую, которую еще предстоит извлечь. Но вот этого-то и не удавалось. И тогда Бегин безжалостно разбивал мрамор и выбрасывал обломки.
Такая судьба постигала каждого потенциального лидера, могущего со временем заменить бессменного капитана. Ари Жаботинский, Эзер Вейцман, Шмуэль Тамир – этот список можно и продолжить.
Уходя Бегин знал, что его наследником станет или Давид Леви, или Ицхак Шамир. Он все же дал понять, что предпочитает Шамира. Но это был выбор между Сциллой и Харибдой.
* * *
6 июня 1977 года. Резиденция президента. «Я поручаю формирование правительства члену кнессета Менахему Бегину», – объявил президент государства Эфраим Кацир. Бегин поблагодарил президента и, галантно склонившись, поцеловал руку г-же Кацир.
О его джентльменстве рассказывали легенды. Даже в несусветную жару он являлся в кнессет в элегантном костюме и в галстуке.
В день, когда кнессет распускался на летние каникулы и избранники нации с жеребячьим топотом спешили к своим машинам, лишь Бегин не торопился. Он шел поблагодарить персонал буфета за услуги, которыми пользовался в течение парламентской сессии. Одна из официанток вспоминает: «Когда он наклонялся, чтобы поцеловать мне руку, я чувствовала себя королевой».
И в этот счастливый для него день, пришедший после тридцатилетнего ожидания, Бегин не собирался менять своих привычек.
– Домой, – сказал он водителю, устало откидываясь на сиденье автомобиля. Машина остановилась в центре Тель-Авива, у старого дома с когда-то белыми, но давно уже пожелтевшими, как зубы заядлого курильщика, стенами. Здесь в небольшой двухкомнатной квартире почти 30 лет прожил Бегин с семьей: женой Ализой, сыном и дочерью. Ализа встретила мужа на улице. Не одна, к сожалению. Вокруг толпились журналисты. Сверкали блицы фотокамер. Бегин едва успевал отвечать на вопросы. Этот триумфальный день оказался крайне утомительным. Бегин устал. Но разве мог он отправить ни с чем людей, собравшихся здесь ради него?
Ализа, улучив момент, сказала заботливо:
– Ты ведь еще не завтракал.
Бегин секунду смотрел на нее, словно не понимая, о чем речь. Потом спросил, указывая театральным жестом на двух своих телохранителей:
– А для них ты приготовила завтрак?
Ализа молча кивнула. Один из журналистов, не симпатизировавший, по-видимому, ни Бегину, ни его партии, громко произнес:
– Показуха.
Бегин, пропустив вперед телохранителей, вошел в дом.
Это не показуха. Подобное отношение к людям у Бегина в крови. Он усвоил его в раннем детстве, в доме своего отца в Брест-Литовске.
В интервью, опубликованном вскоре после прихода к власти в журнале «Ба-махане», Бегин рассказал: «Всем лучшим, что есть во мне, я обязан отцу и матери. Родился и вырос я в Брест-Литовске. Отец Зеэв-Дов Бегин был секретарем местной еврейской общины. Зарплата у отца была мизерная, семья остро нуждалась, и мы, дети, помогали родителям, как могли. Ни я, ни брат Герцль, ни сестра Рахель не гнушались любой работой.
Жили мы в антисемитском окружении, и гонений на нас было немало. Но чем сильнее теснила евреев ненависть, тем теплее и сердечней становилась их домашняя жизнь. Душой нашего очага была, конечно, мать Хася. Тонкая, деликатная, обладавшая врожденной интеллигентностью, она каждый вечер читала нам прелестные сказки. Мать всю душу отдавала детям.
Об отце разговор особый. Он весь был поглощен общественными делами, и его дом был всегда открыт для каждого еврея: зябнущий находил у нас тепло, голодный – накрытый стол. Мужество отца было просто поразительным. За всю мою жизнь не довелось мне встретить человека храбрее. А ведь судьба моя сложилась так, что смелые люди всегда окружали меня».
Однажды, когда Бегину было девять лет, в Брест-Литовск приехал маршал Юзеф Пилсудский. Надо быть поляком, чтобы понять, что значил в те времена для Польши этот человек, возродивший польскую государственность, разбивший орды большевиков под Варшавой, вернувший нации чувство собственного достоинства.
Маршал недолюбливал евреев, но считал, что, как глава государства, он не имеет права руководствоваться личными эмоциями. В Брест-Литовске Пилсудский возжелал побеседовать с евреями, и достойнейшие из них, в том числе Зеэв-Дов Бегин, предстали перед «отцом отечества». Маршал был не в духе и, расхаживая по залу, раздраженно посматривал на своих бородатых подданных, составлявших тогда в Польше чуть ли не двадцать процентов населения.
Его короткая сухая речь свелась к тому, что евреи не должны заниматься гешефтами в ущерб государственной казне. «Я жду от вас лояльности и требую, чтобы вы сами выдавали властям спекулянтов и валютчиков из вашей среды. Мы раздавим червей, подтачивающих организм возрожденного польского государства», – закончил маршал.
Ему ответил Зеэв-Дов Бегин: «Мы не полицейские ищейки и не доносчики, и не нам заниматься такими делами. Вы не по адресу обратились, господин маршал».
Разозлившийся Пилсудский хотел что-то сказать, но, взглянув на этого невозмутимого еврея, осекся и махнул рукой.
В первые же месяцы войны немецкие войска заняли Брест-Литовск.
Хасю Бегин нацисты вытащили из больницы и убили на улице. Оставшиеся в Брест-Литовске евреи, в том числе отец и брат Бегина, были утоплены в Немане. Зеэв-Дов вселил в них мужество и повел на смерть. Он первым двинулся в Неман, рассекая волны подобно корпусу большого корабля, и шел до тех пор, пока вода не сомкнулась над его головой.
Бегин узнал о гибели семьи лишь через несколько лет, когда он, командир подпольной организации Эцель, скрывался в Эрец-Исраэль от английских сыщиков.
* * *
В Брест-Литовске Бегин закончил ивритскую гимназию, стал членом основанного Жаботинским движения Бейтар.
Жаботинский дал униженной и забитой еврейской молодежи Восточной Европы веру в то, что судьба нации находится в ее руках. Великий идеал поставил Жаботинский перед юношами и девушками из провинциальных еврейских местечек. Молодежь вступала в Бейтар десятками тысяч. Девизом Бейтара стали слова Жаботинского: «Одно знамя, одна цель, одно стремление и один идеал».
Жаботинский оставил систему политического анализа, которой и сегодня пользуются его ученики. «Бейтар, – вспоминал Бегин, – заключал в себе идею универсального сионизма. Я сразу понял, что это движение прокладывает путь к еврейскому государству. Благодаря Бейтару мы в рабстве стали свободными и вернулись на древнюю родину свободными людьми».
Друг юности Жаботинского Корней Чуковский на закате долгой своей жизни, когда он уже ничего не боялся, переписывался с жительницей Иерусалима Рахель Марголиной, присылавшей ему редкие книги и фотографии. В одном из писем Чуковский набросал портрет-характеристику молодого Жаботинского: «От всей личности Владимира Жаботинского шла какая-то духовная радиация, в нем было что-то от пушкинского Моцарта да, пожалуй, и от самого Пушкина. Рядом с ним я чувствовал себя невежей, бездарностью, меня восхищало в нем все: и его голос, и его смех, и его густые черные-черные волосы, свисавшие чубом над высоким лбом, и подбородок, выдававшийся вперед, что придавало ему вид задиры, бойца, драчуна… Я думаю, что даже враги его должны признать, что он всегда был светел душой, что он был грандиозно талантлив».
Чуковский и Бегин принадлежали к полярным мирам. Все разделяло их: культура, воспитание, мировоззрение. Но на Жаботинского они смотрели одними глазами.
Осенью 1930 года Жаботинский, человек Ренессанса, дарованный еврейскому народу в канун трагического перелома национальной судьбы, приехал в Брест-Литовск. Бегин, сопровождавший Жаботинского в лекционной поездке по Польше, ловил каждое слово учителя, но в ответ встречал лишь холодную сдержанность. Жаботинский сразу подметил основной недостаток Бегина – страсть к риторике.
– Твои слова – бенгальский огонь, – говорил он своему оруженосцу. – Избавляйся от красивостей.
В 1935 году Бегин закончил юридический факультет Варшавского университета. Заниматься юридической практикой ему не довелось, но приобретенные знания пригодились потом, когда пришлось разрабатывать формулировки Кэмп-Дэвидских соглашений.
В 1938 году, когда тень катастрофы уже надвигалась на европейское еврейство, Жаботинский созвал в Варшаве третий и последний всемирный съезд Бейтара, где Бегин и его единомышленники из Эрец-Исраэль – Ури Цви Гринберг, Аба Ахимеир и Авраам (Яир) Штерн – неожиданно выступили против вождя…
Жаботинский сидит в президиуме, спокойный, невозмутимый, и слушает ораторов. Вот она, созданная им молодежь, которой он может гордиться. Почему же так горько?
Со всех сторон стекаются мрачные вести. Он знает, что вражеские полчища хотят уничтожить его народ. Он это предвидел. Разве не предупреждал он, что если еврейство не ликвидирует диаспору, то диаспора ликвидирует еврейство? Он по-прежнему верит, что еврейское государство будет создано еще при жизни нынешнего поколения, но произойдет это лишь после победы над нацизмом. Разве время сейчас всаживать нож в спину Британской империи?
А эти волчата жаждут крови. Они не видят леса за деревьями и хотят лишь одного: вцепиться в горло англичанам.
На трибуну поднимается Бегин.
«Этот молодой человек чрезвычайно самоуверен, – думает Жаботинский. – Цветовая гамма его мира ограничена. И эта страсть бряцать фразами…»
А Бегин уже говорит, обращаясь непосредственно к Жаботинскому:
– Мы уже сейчас должны освободить Эрец-Исраэль силой оружия. Я предлагаю внести этот пункт в устав организации.
Жаботинский тяжело поднимается и берет слово. Назвав выступление Бегина скрипом несмазанной двери, Жаботинский произносит:
– Мир, в котором мы живем, еще, слава Богу, не принадлежит разбойникам. Есть еще справедливость и закон. У мира еще есть совесть.
Бегин кричит, прерывая вождя:
– Как можно верить в совесть мира после Мюнхена?
В зале воцаряется тишина. Жаботинский понимает, что это вызов, и не медлит с ответным ударом. «Если ты не веришь в совесть мира, то пойди и утопись в Висле», – говорит он своему ученику.
На этом съезде молодые ревизионисты одержали победу над старым вождем, которому оставалось около двух лет жизни.
В начале 1939 года Жаботинский пригласил к себе Бегина и назначил его руководителем польского Бейтара, насчитывавшего свыше 70 тысяч членов.
Бегин сразу же начал создавать внутри Бейтара ячейки боевой организации Эцель, принявшие потом на себя тяжесть борьбы с англичанами в Эрец-Исраэль.
* * *
1 сентября 1939 года нацистские бронетанковые дивизии вторглись в Польшу. В день они проходили по 50–60 километров. «Блицкриг» в действии.
Бегин пытался что-то предпринять. Бейтаровцы ждали его распоряжений, но что он мог сделать? В последнюю минуту Бегин, Ализа, Исраэль Эльдад и Натан Елин-Мор покинули уже осажденную Варшаву и нашли убежище в Вильнюсе, принадлежавшем тогда Польше, но вскоре переданном советскими оккупантами в подарок независимой тогда еще Литве.
В Вильнюсе Бегин получил письмо бейтаровцев из Эрец-Исраэль, содержащее упреки за то, что он бежал из Варшавы, бросив на растерзание своих людей. «Капитан последним покидает тонущий корабль», – говорилось в этом письме, уязвившем Бегина в самое сердце.
Бегин созвал бейтаровцев, находившихся в Вильнюсе, и сообщил, что он немедленно возвращается назад в Варшаву.
– Да ты в своем ли уме? – спросил Натан Елин-Мор командира. – Тебя ведь пристрелят на границе. К тому же скажи мне, чем твоя гибель поможет оставшимся в Варшаве нашим людям?
В Варшаву Бегин не вернулся. Но это фатальное обстоятельство всю жизнь грузом лежало на его душе…
Прошло несколько месяцев, и советские танки раздавили независимость Литвы.
– Они не лучше Гитлера, – пробормотал Бегин, – как теперь добраться до Эрец-Исраэль?
Однажды, когда Бегин обедал в общественной столовой, к нему подбежал потрясенный бейтаровец.
– Менахем, – сказал он отдышавшись, – я всюду ищу тебя. Сегодня утром я слушал Би-би-си. В Нью-Йорке умер Жаботинский…
Бегин поехал в Каунас, где еще действовала синагога, и прочитал заупокойную молитву в память учителя.
Всего лишь год назад Бегин женился на Ализе. Это была печальная свадьба, омраченная предчувствием грядущих бед. Агенты НКВД глаз не сводили с «буржуазного националиста» и его окружения. Разве скроешься от недреманного ока? Бегин получил повестку с приказом явиться в 9 часов утра в комнату номер 23 вильнюсского горсовета. Поняв, что это ловушка, Бегин никуда не пошел. О дальнейших событиях рассказывает Исраэль Эльдад:
«Мы с Бегином играли в шахматы. Много лет спустя я спросил его: „Менахем, ты помнишь позицию? Слона ведь я должен был выиграть“. Стук в дверь оторвал нас от партии. Вошли трое милиционеров. Один сказал: „Мы – наряд из прокуратуры. Это привод. Почему вы, гражданин Бегин, не явились по вызову?“
– Чушь все это, – усмехнулся „гражданин Бегин“. – В вильнюсском горсовете нет двадцать третьей комнаты. Вы ведь пришли меня арестовать, господа?
„Господа“ молчат…
– Ну хорошо, – продолжил Бегин, – я сейчас соберусь, а вы, будьте любезны, присаживайтесь к столу, выпейте чаю.
Бегин почистил ботинки, надел свой лучший костюм, повязал галстук.
– Я готов, – сказал он.
Милиционеры повели его к двери. Бегин остановил их.
– Проходите сначала вы, господа. Вы – мои гости, и я не могу позволить, чтобы вы вышли последними.
Дверь закрылась. Ализа сдержала слезы, а моя жена разрыдалась».
Бегин был обвинен в содействии антикоммунистическим силам (статья 58/8 УК РСФСР) и приговорен к восьми годам заключения. Его отправили в концентрационный лагерь на севере, на речке Печора. Этот период своей жизни Бегин описал сам в книге «Белые ночи». Освобожден он был в 1941 году в результате соглашения Сталина с польским эмигрантским правительством генерала Сикорского. Вступив в сформированную в России армию Андерса, Бегин вместе с ней благополучно прибыл в Эрец-Исраэль в начале 1943 года.
На конспиративной квартире в Иерусалиме его встретили Ализа и Эльдад.
«Тысячи евреев прибыли в страну с армией Андерса, – вспоминает Исраэль Эльдад. – Все они сбросили польскую форму и влились в ряды нашего национального движения.
– Менахем, – сказал я Бегину, – сбрось скорее свое хаки, а то тебя, чего доброго, еще угонят в Италию.
Последовал типично бегиновский ответ.
– Исраэль, – произнес он смущенно, – я ведь дал присягу. Я не могу дезертировать.
– Еще как можешь, – засмеялся я. – У тебя иная судьба. Ты будешь командиром Эцеля…»
* * *
Первого февраля 1944 года штаб подпольной Национальной военной организации Эцель выпустил обращение к еврейскому народу в Эрец-Исраэль, призывающее к войне до конца против английского колониального режима. Перемирия, на котором так настаивал Жаботинский, больше не существовало. Восстание против англичан началось.
Эцель последовательно осуществлял план борьбы, разработанный Бегином. За его голову была назначена награда в 10 тысяч лир (фунтов) – сумма по тем временам весьма значительная. Немногие из врагов британской империи удостаивались такой чести. Английские сыщики и их еврейские осведомители (что греха таить, были и такие) с ног сбились, разыскивая командира подполья, но того словно поглотила земля.
Бегин же, получив фальшивые документы на имя адвоката Гальперина, жил с женой и детьми в небольшой квартире в Петах-Тикве. Элегантный, со вкусом одетый и, по-видимому, богатый джентльмен не вызывал никаких подозрений. Так продолжалось до тех пор, пока охраняющие командира люди-невидимки не обнаружили слежку за домом Гальперина.
Преуспевающий адвокат исчез. Вместо него в доме номер пять на улице Иегошуа Бен-Нун в Тель-Авиве появился скромный раввин Исраэль Сосовер, рассеянный молодой человек, всецело поглощенный изучением Торы.
Сотни операций против англичан и арабов провели бойцы Эцеля, влившиеся после провозглашения государства в ряды израильской армии.
Рядом сражались боевики из подпольной организации Лехи, отколовшейся от Эцеля еще в 1939 году.
Эцель была в первую очередь политической организацией, а Лехи – террористической. Но ни англичане, ни лидеры еврейского рабочего движения не видели никакого принципиального различия между ними.
6 ноября 1944 года боевики Лехи застрелили в Каире британского министра по делам колоний лорда Мойна. Бен-Гурион решил, что этот теракт – неплохой предлог для расправы с политическими соперниками. Начался так называемый «Сезон», период охоты членов бен-гурионовских организаций Хагана и Пальмах на бойцов Эцеля и Лехи. Они арестовывались, допрашивались, преследовались с такой яростью, словно были злейшими врагами еврейского народа.
15 членов штаба Эцеля, среди них Меридор и Ланкин, были выданы английской полиции. Ей же Еврейское агентство передало список 700 боевиков Лехи и Эцеля.
В самом начале «Сезона» к «раввину Сосоверу» пришел человек. Он был загримирован, и командир Эцеля не сразу узнал его.
– Менахем, – сказал гость, – мы ждем твоего приказа. Видит Бог, они первыми подняли меч, и пусть их кровь падет на их головы.
– Нет, – ответил Бегин. – Мы не обратим оружия против евреев, и будь что будет.
Второй раз такое же нелегкое решение Бегину пришлось принимать уже после провозглашения государства, когда произошел эпизод с «Альталеной» – судном, приобретенным Эцелем в Соединенных Штатах и прибывшим к берегам Израиля с грузом оружия. Эцель к тому времени вышел из подполья. Его отряды влились в ряды созданной уже израильской армии на автономных началах. Единственные независимые формирования Эцеля сохранялись лишь в Иерусалиме.
На борту «Альталены» находилось 900 бойцов из ячеек этой организации в диаспоре, призванных Бегином на защиту государства. Бегин требовал одного: передачи части привезенного оружия бойцам Эцеля – в армии и в Иерусалиме.
Считая, что Бегин готовит путч с целью захвата власти, Старик в ультимативной форме потребовал немедленно сдать оружие Временному правительству. Бегин настолько возмутился, что даже потерял дар речи. Он взошел на борт корабля, мирно покачивавшегося на волнах, и направил его в тель-авивский порт.