Текст книги "Реальность мифов"
Автор книги: Владимир Фромер
Жанры:
Биографии и мемуары
,сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 27 страниц)
Созданные по его проекту ударные отряды «лазутчиков» сумели выявить и нейтрализовать главарей беспорядков, после чего интифада скончалась в конвульсиях…
* * *
1 апреля 1991 года Эхуд Барак стал начальником Генерального штаба Армии обороны Израиля.
У власти в то время находился Ликуд. Премьер-министром был Ицхак Шамир. Министром обороны – Моше Аренс.
Ицхак Рабин сидел на скамье оппозиции.
Вошедший в правительственную коалицию Рафаэль Эйтан с присущим ему упорством отстаивал кандидатуру Йоси Пеледа на высший командный пост.
Пелед ведь четко придерживался правой ориентации. Барак же считался креатурой Рабина. Шансов у него вроде не было.
Но Шамир и Аренс думали прежде всего о пользе дела. Посоветовались с Рабином. Тот лишь пожал плечами: какие, мол, сомнения? Разумеется, Барак.
Ни Аренс, ни Шамир возражать не стали.
В счастливый для Барака день правительственный секретарь Дан Меридор совершал поездку по северным поселениям. Дан и Эхуд принадлежали к разным политическим лагерям, что отнюдь не мешало их дружбе. Барак говорил, что никогда не закончил бы университета, если б не конспекты Лиоры, жены Дана.
В одном из поселений к Меридору подошла женщина и раздраженно сказала:
– Да как же вы допустили, чтобы начальником генштаба был назначен этот левак?
Дан внимательно на нее посмотрел и спросил:
– У вас есть кто-нибудь в армии?
– Сын, – ответила женщина и с гордостью добавила: – в Голани служит.
– Если бы вашего сына послали на опасное задание, то кого бы вы хотели видеть его командиром? Того, кто голосует за Ликуд, или самого лучшего? – поинтересовался Дан.
– Разумеется, лучшего, – удивилась женщина странному вопросу.
Меридор усмехнулся:
– Эхуд Барак и есть лучший.
В армии Барак был на своем месте…
* * *
1 января 1995 года Эхуд Барак снял военный мундир, который проносил 35 лет. Он не хотел сразу же входить в политические джунгли.
Как Атланту, избавившемуся от неимоверной тяжести, ему хотелось расправить плечи, отдохнуть, не разлучаться с семьей, переменить занятия.
В конце концов надо было подумать и о материальном достатке.
Ведь что главное в бизнесе? Сделать первый миллион.
Бараку с его связями это не составило бы особого труда.
Вся семья отправилась в Соединенные Штаты. Но стать миллионером Бараку так и не удалось. Он не успел еще наладить деловых контактов, как последовал звонок Рабина.
– Эхуд, – заявил премьер-министр, – ты мне нужен. Возвращайся немедленно.
И Барак вернулся. Как бывшему начальнику генштаба ему полагался годовой отпуск с сохранением оклада и разные льготы – в том числе финансовые. От всего этого пришлось отказаться.
Рабин форсировал события. Ему было нелегко. В левом правительстве Рабин был самым правым. Ему нужен был кто-то правее него, чтобы наладить устойчивое равновесие.
Барак был ему необходим.
– Эхуд, – сказал Рабин, принимая бывшего командующего в своей канцелярии, – ты хотел бы с годик попастись на вольных лугах. Я понимаю. Мне даже трудно объяснить тебе почему, но поверь моей интуиции: ты должен войти в политику уже сейчас. Немедленно.
И Барак не смог отказать человеку, которому был стольким обязан.
19 июля 1995 года Эхуд Барак получил портфель министра внутренних дел.
Он убеждал Рабина в необходимости замедлить темпы «норвежской перестройки» и объяснить народу, что происходит.
Палестинцы уже начали нас убивать, но Арафат еще не сбросил маску миротворца и выражал при каждом теракте великое негодование. Он даже арестовал наиболее рьяных убийц и держал их под замком в курортных условиях.
4 ноября выстрелами в спину был убит Ицхак Рабин.
Весь Израиль впал в шоковое состояние. Барак же воспринял произошедшее и как личную трагедию.
Вскоре Перес и Авода проиграли выборы.
Настал час Нетаниягу.
Отброшенная в оппозицию Рабочая партия поменяла Переса на Барака.
У нового лидера были проблемы с амбициозными партийными функционерами – но даже им было ясно, что только Барак может вернуть Аводу к власти.
Одно лишь его решение попросить прощения у выходцев из афро-азиатских стран за былую дискриминацию чего стоит.
Барак перстами прикоснулся к незаживающей нашей ране.
Этническая рознь – большая беда Израиля. Справиться с ней можно, лишь воскресив давно похороненное доверие.
В шестидесятые годы репатрианты из афро-азиатских стран столкнулись на обретенной родине с атмосферой презрительного высокомерия. Их не понимали, над их культурным уровнем смеялись, их посылали в районы, мало приспособленные тогда для жизни.
Все это возвело между братьями некое подобие Китайской стены.
Правительство Рабина, желавшее ее разрушить, вложило сотни миллионов шекелей в районы развития, но ненависть к Рабочей партии в этой среде не стала меньше.
Не деньгами искупается вина и не словами.
Поступок Барака был более красноречивым, чем сказанные им слова.
Как ни странно, даже среди рафинированных интеллектуалов его шаг встретил плохо скрытую враждебность.
Мол, нам извиняться?! Да было бы перед кем! И вообще, кто дал ему право просить прощения от нашего имени?!
Так, примерно, прореагировали некоторые отцы респектабельных семейств, кичащиеся своей порядочностью. Люди, пораженные расистскими бациллами, часто этого не осознают и весьма негодуют, услышав подобного рода обвинения.
Писатель и журналист Амнон Данкнер, рассердившись за что-то на выходцев из Марокко, заявил, что они ему не братья… Правда, тут же спохватившись, Данкнер публично попросил прощения за эти слова.
Его газетный босс, известный журналист с устойчивой либеральной репутацией, защитник прав бедуинов и «угнетенного арабского меньшинства», очень удивился. И спросил Данкнера:
– С чего это ты так унижаешься перед этими бабуинами?
Данкнер был настолько потрясен, что ушел из этой газеты. Потом, правда, вернулся.
Принципы – принципами, а семью-то кормить надо…
Два часа с БаракомЗа несколько месяцев до выборов 1999 года из штаба лидера оппозиции Эхуда Барака мне позвонила приятная во всех отношениях дама и предложила написать эссе об этом человеке.
– По заказу не пишу. Не умею, – попытался я уклониться от этой чести.
– Это не заказ, а предложение, – настаивала она. – Мы ведь не выдвигаем никаких условий. Цензуры не будет. К тому же если вам понадобится интервью с Бараком, то – пожалуйста.
Интервью понадобилось. Перелопатив груды архивного материала, я хотел выверить впечатление и кое-что уточнить.
Ну а товарищ мой Саша Окунь, создавший вместе с Игорем Губерманом популярную радиопрограмму «Восемь с половиной», решил сделать о Бараке передачу.
К тому же ему тоже хотелось выверить впечатление от своей единственной встречи с Бараком.
Тут придется сделать небольшое отступление.
Как художнику, Окуню сродни мастера старой, столь любимой им итальянской школы.
Где только не возвышаются замечательные художники и музыканты подобно одиноким вершинам! Но Окунь считает, что только в Италии живопись и музыка, воплотившись в отдельных личностях, стали одновременно частью народного мироощущения.
К тому же он любит импровизировать на рояле, а его редкие вылазки в мир литературы вызывают тихую зависть у профессионалов пера.
Окунь – сибарит, гурман, ценитель аристократической утонченности.
Ему больше по нраву видеть, чем слышать. Его стихия – созерцание. Наслаждаясь музыкой, он успевает заметить, какой вереницей чувств отражается она на лицах красивых женщин.
На иерусалимском концерте Джессики Норман, примадонны мирового вокала, и встретился Окунь с Бараком, тогда начальником генштаба.
Сразу после концерта, очарованный дивным голосом Джессики, отправился Окунь за кулисы, чтобы выразить свой восторг. Его остановил телохранитель певицы. Объясняться было бесполезно. Ни один меломан не смог бы преодолеть этого препятствия.
И вдруг телохранитель почтительно посторонился, уступая дорогу человеку невысокого роста, поразившему воображение Окуня беглым, но выразительным сходством и со знаменитым императором французов, и с Карлсоном, который живет на крыше.
Саша узнал этого человека и проводил завистливым взглядом.
А Барак вдруг обернулся и, увидев выражение его лица, показал язык.
– Ты понимаешь, – говорил Окунь, – это было проявление той детскости, того наивного добродушия, которые присущи только высокоодаренным людям, отмеченным свыше особой печатью.
В назначенный день мы с Сашей двинули в Тель-Авив.
Посидели в уютном кафе на набережной Яркона. Разработали стратегию «атаки» на лучшего солдата Израиля. И явились в партийную цитадель Аводы на улице Яркон.
В тот самый дом из розового камня на берегу моря, где 16 мая 1948 года Давид Бен-Гурион с командирами Хаганы в напряженном молчании ждали сообщений о вторжении арабских армий в новорожденное еврейское государство.
Эхуд Барак появился точно в назначенный час. И хоть ему не всегда удается преодолеть плебейскую враждебность толпы, в беседе с глазу на глаз он блестящ, убедителен, неотразимо логичен. Я думаю, что это признают даже его враги.
Мы сразу сказали нашему именитому собеседнику, что нас в данном случае интересует не Барак-политик, а Барак-человек. Саша включил магнитофон, и началось двухчасовое интервью – не интервью даже, а монологи – импровизации на заданные темы.
– Господин Барак, – начал Саша, но был остановлен протестующим жестом.
– Эхуд, – сказал Барак.
– Хорошо, пусть будет Эхуд, – согласился Саша. – Так вот, Эхуд, недоброжелатели говорят, что левое мозговое полушарие у вас придерживается левых взглядов, а правое – правых. И никогда нельзя знать, с каким из них придется иметь дело. Значит ли это, что вы просто стремитесь слить воедино оба подхода, ибо каждый из них имеет свои плюсы и свои минусы?
Барак поудобнее расположился в кресле. С любопытством посмотрел на Сашу небольшими черными глазами, ставшими вдруг очень выразительными из-за появившегося в них беспокойного внутреннего блеска.
«В оценке окружающих нас реалий я вполне согласен с концепцией правых. Мы действительно живем во враждебной среде. На вилле, расположенной прямо в джунглях. Внутри тепло, уютно, всего в достатке. Снаружи – мир хищников, в котором не дается шанса слабому. Тот, кто не может себя защитить, – обречен на гибель.
Так что расхожусь я с правыми не в оценке ситуации, а в том, к чему она нас обязывает. В отличие от идеологов Ликуда, я не верю в детерминизм истории. Мы своими делами можем и должны на нее влиять. Мое глубокое убеждение, что нельзя нам поддаваться страху, дрожать, запершись на своей вилле. Израиль в этих джунглях – не беззащитный олененок Бамби, а леопард, способный за себя постоять.
Именно потому, что нас подстерегают опасности, не поддающиеся контролю – новая волна исламского фундаментализма, например, или ядерное оружие в арсенале какой-либо арабской страны, – мы должны упорядочить конфликт с нашим ближайшим окружением, насколько это возможно.
Ликуд считает, что лучше всего сидеть сложа руки. Я же говорю, что работы у нас – край непочатый. Надо определить национальные приоритеты и действовать».
Этот монолог, как, впрочем, и все последующие, Барак произнес с большой эмоциональной выразительностью, с нотками почти задушевной интимности, словно не интервью давал, а излагал сокровенные свои мысли старинным друзьям.
– Эхуд, – сказал я, – в дни ваших спецназовских подвигов кто-то назвал вас великолепной боевой машиной, похожей на киборга из голливудских фантастических боевиков. О вас писали, что вы не знаете сомнений, не ведаете страха. Так ли это?
«Хороший вопрос, – усмехнулся Барак. – Я часто задумывался о природе страха. Что такое страх? Это когда каждую секунду тебя могут убить. А повлиять ни на что не можешь. Обычно смутное это ощущение возникает перед боем. В ходе боя страха нет, ибо нет на него времени.
В самый канун операции, когда в голове с сумасшедшей скоростью прокручивается все, что может случиться, или на пределе большого риска, когда ничего уже не можешь сделать – совсем ничего, – тогда и приходит страх…
Командиры боятся меньше солдат лишь потому, что они больше заняты. Солдат ждет приказа, а командир занят оценкой ситуации. Ему еще нужно понять, какой приказ отдать.
Под огнем человек проходит свой самый сложный и тяжелый экзамен. Решается задача со многими неизвестными. Ты ничего не знаешь о противнике. Ты и про свои силы не все знаешь. Люди застывают, скованные бездействием. Не слышат приказа. Заставить их встать и действовать труднее всего. И часто единственный способ это сделать – подняться самому. А вокруг мясорубка. Людей разрывает на части, а те, кто живы, впадают в шок. И только волевое действие заставляет людей быть людьми. Лишь оно вытаскивает их из страха.
Боятся все, и я не верю, что существует кто-то, кому страх неведом. Мне приходилось стрелять в упор, когда все решали доли секунды. В такие моменты страха не испытываешь. Нет времени…»
Зазвонил телефон.
– Я занят, – резко бросил Барак и положил трубку, искоса взглянув на нас, как бы проверяя, ценим ли мы столь предупредительное отношение его, олимпийца, к нам, простым смертным.
– Эхуд, – запнувшись, произнес Саша, которому была явно не по душе навязанная Бараком фамильярность. – Как жаль, что здесь нет рояля. Расскажите, какое место занимает музыка в вашей жизни.
«Я теперь редко играю, – грустно усмехнулся Барак. – Пальцы потеряли гибкость без упражнений, которыми просто некогда заниматься. Но музыка и сегодня дарит мне озарения, помогает встряхнуться, уйти от назойливой суеты.
Классическую музыку я начал воспринимать, пожалуй, еще в материнском чреве. Отец слушал музыку по старенькому приемнику. Он обожал музыку и живопись. Сколько себя помню, по субботам мы с утра слушали по радио концерты классической музыки.
В юности я обожал Моцарта и Бетховена. Став старше – вернулся к Баху. Десять лет – с восьми до восемнадцати – дважды в неделю мотался на чем попало в Тель-Авив – туда и обратно – брать уроки на фортепьяно. Потом двадцать лет не прикасался к роялю.
Когда моя дочка пошла в школу, я купил ей фортепьяно. И сам за него сел. Играю для себя. Это такое наслаждение.
Больше всего ценю Восьмую симфонию Малера и си-минорную мессу Баха. Это неописуемо. Если бы довелось забирать с собой на необитаемый остров только одну вещь, я взял бы мессу Баха или Восьмую Малера. В них есть все…
С листа я не играю. Сперва прохожу текст каждой рукой, пробую „на зубок“ каждую ноту и только потом играю. Не умею импровизировать на рояле. Ничего не поделаешь.
Завидую дочке. Технически я играю лучше нее и более сложные произведения. Но импровизировать? Играть с листа? Увольте…
Так, собственно, я понял, что рояль всегда будет для меня невероятным наслаждением, глубоко личным, необходимым. Но у меня есть потолок, и я никогда не дойду до уровня Рубинштейна или Ашкенази».
– Мне запомнилась одна ваша фотография, промелькнувшая в газетной периодике, – сказал я. – В одной руке у вас автомат, а в другой книга. Есть ли какой-то смысл в этой символике? И что вы думаете о поднятых Толстым в «Войне и мире» проблемах философии истории?
Барак щурится, как сытый кот. Это аполитичное интервью ему, похоже, по душе.
«Любовью к литературе я тоже обязан родителям, – начинает он очередной свой монолог. – Одно из первых воспоминаний детства – отец читает мне вслух „Лесного царя“ Гете. Я ничего не понимаю, но ритм меня завораживает. Мальчиком я жил в мире музыки. Помню, однажды отец сказал:
– Эхуд, ты должен прочитать „Жана Кристофа“.
Пошел я в библиотеку и увидел там на полке десять томиков. В тот же вечер сказал отцу:
– Ты хочешь, чтобы я все это одолел?
– Эхуд, – ответил отец, – ты не сможешь стать интеллигентным человеком, если не прочитаешь Ромена Роллана. И так и не станешь взрослым, если не прочтешь „Жана Кристофа“.
Пришлось прочитать. Я вырос в семье, где культивировалась жажда чтения, жажда знания.
В детстве запоем читал Дюма, Жюль Верна, Джека Лондона. Став постарше, увлекся поэзией. Ценил Лею Гольдберг. Через ее переводы познакомился с творчеством Ахматовой. Люблю стихи Хаима Гури. Но выше всех наших поэтов ставлю Натана Альтермана. Я и сегодня помню наизусть „Песни о казнях египетских“ – вещь совсем не простую. Ну а став взрослым, открыл для себя Достоевского и Толстого.
„Война и мир“ – вне сомнения – одно из величайших произведений. Через Толстого постигаешь не только природу человека, но и суть истории.
Когда я читал Толстого впервые, то, не особенно вникая в его философию, с наслаждением погружался во все детали. Позже, будучи уже профессиональным военным, я наткнулся на захватывающую книжку де Голля, где он спорит с Толстым.
Де Голль ставит вопрос: кто прав? Мы, военные, всегда склоняющиеся к выводу, что это мы все видим и решаем, или Толстой, утверждающий, что миллионы дел, движений, между которыми вроде бы нет связи, в итоге определяют конечный результат?
Толстой как бы показывает нам всей своей огромной мощью художника, что генерал, врезающийся на лошади в каре противника, отдающий приказы, ощущающий, что навязывает свою волю и влияет на ход сражения, на самом деле ни на что не влияет. Финал возникает как результат хаотического движения миллиона частиц. Я думаю, что в этом подходе Толстого много верного.
Ошибка же Толстого, на мой взгляд, в том, что он игнорирует фактор интуиции как феномен, позволяющий человеку влиять на конечный результат. Для меня интуиция – это реально существующий могущественный фактор. Интуиция командира на поле битвы – это дар Божий. Сочетание накопленного опыта, ума, интеллекта, инстинктов, необъяснимой внутренней системы оценок – все это в совокупности и есть интуиция».
– Говорят, что ваши способности в области точных наук – физики, математики были настолько впечатляющими, что вы вполне могли выбрать не военную, а научную карьеру, – сказал Саша. – Это правда? И если да, то почему вы все же предпочли военное, так сказать, поприще?
«Вы, ребята, решили выведать сегодня все мои тайны. До всего докопаться, – засмеялся Барак. – На этот вопрос в двух словах не ответишь.
Физика – это загадки природы, которые Господь скрыл от нас.
А математика – это язык физики, язык логики, язык науки. Это безумно красиво. Я в математике вижу эстетику. Некую прекрасную абстракцию. Когда ты берешь фундаментальные формулы физики и механики и берешь тензорное исчисление, то видишь точное соответствие между ними. И ты понимаешь, что формулы – это язык реальности.
Кстати, очень красивый язык. Для меня формулы – это воплощение реальных объектов. Например, если ты не придашь теореме Максвелла об электричестве или дифференциальным уравнениям некую свою личную образную окраску из твоих личных образных понятий, то не поймешь, что такое электричество.
Профессор Ольденгард, преподававший в Хайфском технионе, говорил, что электричество понять нельзя. К нему можно только привыкнуть. Иными словами, привыкаешь к некоему образному ряду, который, в сущности, покоится на формулах.
Когда изучаешь математику и физику, то знакомишься и с порядком, в котором развивались события в этих науках. Подходишь к Ньютону, потом, постепенно, к Максвеллу, затем к Де Бройлю, к Гейзенбергу, к Максу Планку и так далее.
И ты спрашиваешь себя: „Вот ты проследил ход развития событий. Мог бы ты совершить такой прыжок, как они?“ И ты честно отвечаешь: „Никогда в жизни!“
Ты преклоняешься перед их гениальностью, восхищаешься ими, но со всей честностью вынужден сказать: „Я в жизни не смогу столько узнать и понять, как Макс Планк или Де Бройль“. И когда ты думаешь о том, что знал Эйнштейн, прежде чем ему пришла в голову идея об относительности пространства и времени, когда понимаешь, какой прыжок он совершил, ты говоришь себе: „Я всем этим наслаждаюсь, но великим физиком мне не стать…“
Я мог бы быть доктором физики в институте Вейцмана – и все. Это мой потолок.
Я это понял, когда был молодым капитаном спецназа при генеральном штабе. Это была совсем особая часть, дававшая огромную свободу выбора. Я любопытен и люблю искать новые пути, не терплю рамок. И я почувствовал: здесь мое место. Здесь смогу приносить пользу, смогу сделать важные вещи для своей страны. Все мое воспитание к этому вело.
Семилетним ребенком я принимал участие в ночной церемонии памяти Трумпельдора, героя войны, который приехал сюда из России и пал, защищая Тель-Хай. В колеблющемся свете факелов звучат его последние слова: „Хорошо умереть за родину“.
Кто может представить, какое впечатление это производит на ребенка? Да и сам ребенок не в состоянии осознать силу этого воздействия. Я вырос в атмосфере, где существовало чувство долга по отношению к обществу.
И вот в армии, после полугода ужасно скучной службы, – вдруг исчезает потолок. Вместо него – небо.
В качестве обязательной литературы – книги о панфиловцах, о полковнике Стерлинге (командире британского спецназа в годы Второй мировой войны).
Нет ограничений, нет рамок. Это воспламеняет воображение. Интуитивно я сразу понял: это для меня. Здесь я смогу реализовать себя. Нет здесь движения по проторенным путям.
Очень быстро я вышел в лидеры. Потом стал командовать. Это была захватывающая жизнь».
