Текст книги "Среди лесов"
Автор книги: Владимир Тендряков
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 13 страниц)
29
Паникратов тоже собрался в область.
«Уеду, подыщу место, потом детей с бабкой к себе заберу, а в Кузовках жить не буду», – решил он.
Чтобы не ехать до станции на райкомовском «козлике» вместе с Родневым, он сел на первую попутную машину, которая подвернулась, – старую, полуразбитую полуторку конторы «Заготкожсырье».
На полдороге полуторка, почихав, поплевав дымом в укатанную дорогу, замолкла. Тихий пожилой водитель с обреченностью на лице, не ругаясь и не проклиная, как это в обычае у шоферов, свою машину, покопался в моторе и равнодушно объявил:
– Дальше не поедем.
Паникратов вспомнил, что недалеко от этих мест, километрах в семи от дороги, находится база по заготовке леса для винодельческой промышленности Армении, носящая звучное название «Арарат». Там не откажут, подбросят по старой дружбе до станции.
Узкой, местами совсем занесенной снегом дорогой Паникратов двинулся вглубь леса.
День стоял солнечный, мороз, который еще вчера жег немилосердно, теперь смягчился. Огромные ели, державшие на себе от верхушки до нижних лап по нескольку десятков пудов снега, как могучие сторожевые башни стояли по бокам дороги. На обочине, куда падали лучи солнца, снег переливался, искрился.
Паникратова не занимали ни радостная игра света, ни торжественная суровость елей. Он шел, уставившись под ноги. Как знать, может быть это последние шаги по родной ему кузовской земле. Он уедет, забудут о нем люди, а ведь надеялся-то Паникратов сделать Кузовки счастливым краем. Кто-то другой, не он, будет не спать ночи, тревожиться, горячиться в накуренном кабинете на заседаниях ради кузовского счастья. И этот другой – Роднев.
А снег играл холодными и яркими вспышками, густые синие тени от деревьев ложились под ноги, ни один звук не тревожил морозного воздуха. Не поднимая головы, Паникратов вдруг, еще не слыша ничего, всем телом почувствовал, что не один он в лесу, что кто-то смотрит на него. Он поднял голову. Всю узенькую, давно не езженную, глухую полудорогу-полутропку занял большой волк, – сидел и спокойно смотрел на подходившего человека. Густой жесткий воротник выпирал вперед, тяжелая голова с покатым зализом лба неподвижно лежала на этом воротнике, только уши настороженно ждали. Уже глядя на него, Паникратов механически сделал еще несколько шагов вперед. Волк не тронулся, не шевельнул тяжелой головой, и это рассердило Паникратова. Он зло усмехнулся и… прибавил шагу. «А ну, посмотрим!» Казалось, волк ссутулился – это поднялась шерсть на загорбке, он вздернул губы, показал молча желтые клыки. «Ничего, друг, сдашь… сдашь!..» – с тем же злым упрямством повторил Паникратов.
Оставалось шагов пять – один прыжок. Паникратов уже видел заиндевелые короткие волоски над ноздрями зверя, сузившимися от оскала, – и только в этот момент волк напружинился и исчез с дороги. Лишь голая ветка придорожного куста, мягко покачиваясь, старалась сбросить присохший скрученный листок. Паникратов выругался вслед:
– У-у, злое семя, с человеком хотел поспорить!
После этого он словно сбросил с плеч тяжелый груз, пошел легким шагом, глядя на снежные тулупы елей.
Свернув на просеку, он остановился. Снег кругом был истоптан, торчали пни со свежими срубами, и повсюду, темнея хвоей, лежали срубленные ветки. Кто-то здесь валил лес, а сучья поленился собрать в кучу, летом же в этом месте нельзя будет пастись скоту.
«Портят поскотину. Это, верно, араратовские молодцы-виноделы, неопрятный народ». Паникратов уже представлял себе, как он встретит директора лесобазы Оганяна и даст нагоняй, но тут же вспомнил, что тот теперь с полным правом может ответить ему: «Не суйся, друг, не в свое дело…»
Обидная мысль еще не успела разгореться по-настоящему, как, сбив с куста облачко снежной пыли, выскочил заяц и покатился белым клубком по просеке. Паникратов торопливо сбросил перчатку и в два пальца – на весь спящий в снегу лес – свистнул. Заяц подскочил от испуга и ударился головой об еловую лапу, та в отместку обдала его снегом. Заяц на секунду очумело присел, потом опомнился и брызнул в кусты.
И Паникратов неожиданно для себя рассмеялся негромким, добрым смешком, но тут же снова помрачнел.
Постояв еще немного, он двинулся дальше.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
1
Отцвела черемуха. В Кузовках дощатые тротуары усеяны крохотными лепестками. В тех местах, где ветки нависают над тротуарами, лепестки лежат сплошным белым покровом. Пройдет ранним утром по такому еще не затоптанному месту человек, как по первому снежку, и останутся на досках четкие следы его подметок.
Отцветает черемуха – это значит, конец весне, началось лето.
На лугах ползет вверх пока еще не высокая, еще мягкая трава, подорожник упрямо затягивает луговые тропинки, солнечными звездочками горят цветочки лютика.
По реке плывет пух, сброшенный сережками ивовых кустов.
Помолодел ельник. Секрет его молодости прост: на каждом из многочисленных отростков еловой лапы – свежий кончик, выросший за эту весну; он светлозелен, хвоя на нем неокрепшая, мягкая, как весенняя травка, ею не уколешься. За лето эта мягкая хвоя потемнеет, станет жесткой и колючей, а на будущий год вырастут новые зеленые кончики, – так и растет ель из года в год вверх и вширь.
Сосна растет иначе. На концах ее ветвей появились «свечи». Они кое-где покрыты реденькими иголочками свинцового цвета, мягкими, недоразвитыми. Это некрасиво, потому сосна даже в такое радостное время выглядит суровой и хмурой. Но это не мешает ей добросовестно выполнять свои обязанности. Стоит только дотянуться рукой до нижней ветки, тряхнуть ее, и в спокойном воздухе растает мутновато-желтое облачко – сосна цветет.
На полях озимые выходят в трубку, яровые поднялись – жди кущения, – даже картошка на огородах и та раздвинула землю первыми сизоватыми листочками.
Жизнь цветет, крепнет, тянется вверх. В Кузовках, где две трети года снег, морозы да метели, лето развивается особенно торопливо, напористо.
2
К кабинету секретаря райкома Роднева поднялись двое – Груздев и секретарь партбюро колхоза имени Чапаева Пелагея Саватьева.
Прежде чем войти в кабинет, Саватьева достала платок, утерла красное с выгоревшими кустиками бровей лице и громко поздоровалась со всеми, кто сидел в общем отделе.
– Доброго здоровья, товарищи! Крута ваша лесенка, насилушку поднялась.
Константин Акимович, заскочивший из конюшни, как он выражался, «посидеть на людях», не удержался, сказал от порога:
– Кому как, я хоть и в годах, а чижом по ней взлетаю.
Пелагея окинула его тощую фигуру острыми маленькими глазками:
– То ты. Таких чижей из меня дюжину выкроить можно!
Все громко засмеялись.
Когда Груздев и Саватьева скрылись за дверью кабинета, обескураженный Константин Акимович заметил:
– Ишь ты, сошлись, не парой-то их нынче и не увидишь.
Саватьева умело и уверенно руководила молочной фермой, учила Груздева, как распределять выпасы, какие устанавливать рационы. Но когда дело доходило до партийной работы, то она приходила в ужас от любой задачи.
– Я ведь простая баба. Мне отроду написано коровами руководить. Свяжи, говорят, работу агитаторов с соцсоревнованием. Это не воз сена связать, чтоб по дороге не завалился, – жаловалась она Груздеву.
Груздев сперва стеснялся давать советы своей учительнице, но мало-помалу, сперва робко, потом смелей и смелей, начал подсказывать. Но так как Груздев далеко не всегда и сам хорошо разбирался в обстановке, то в трудных случаях они действовали вместе: разыскивали знающих людей, рылись в книгах и, сходясь, советовались, иногда мирно, а иногда… Трубецкой как ошпаренный выскакивал из своего кабинета и, заглянув в комнату партбюро, кричал:
– Да тише вы! По телефону нельзя поговорить. Схлестнулись! От ваших голосов стены качаются! Вы б подрались, только и остается.
Все было хорошо – Саватьева учила Груздева секретам лактации коров, Груздев, чем мог, помогал ей. Споры не мешали им на другой же день встречаться друзьями, но не бывает добра без худа…
Если муж Пелагеи Саватьевой, старший шорник колхоза, был тихого характера, то Евдокия Григорьевна, жена Груздева, имела совсем другой нрав. Как ни пытался убедить ее Степан, что отношения его с Пелагеей чисто деловые, – ничего не получалось. Едва только он произносил первое слово, как Евдокия Григорьевна сразу же оглушала его пронзительным до боли в ушах криком, который почти сплошь состоял из не лестных для Пелагеи слов.
3
В кабинете секретаря райкома распахнуты настежь окна, гуляет легкий ветерок, шевелит бумаги. Черемуховый цвет ложится на ковровую дорожку, засевает зеленое поле письменного стола; одна черемуховая блесточка запуталась в ефрейторских усах Груздева.
Кончилась посевная, по всем колхозам подводят итоги весенних соревнований. Груздев и Саватьева от лица всей «семьи чапаевцев» (колхозы имени Чапаева, Степана Разина и «Дружные всходы») ездили сейчас проверять результаты сева в колхоз «Свобода».
И при Паникратове в Кузовках не забывали о соревновании, и при Паникратове часто повторяли слова Сталина: «Социалистическое соревнование говорит: одни работают плохо, другие хорошо, третьи лучше, – догоняй лучших и добейся общего подъема». Но это «догоняй лучших» понимали так: раз плохо работаете, значит возьмите обязательство к такому-то числу сделать то-то и то-то. Если выполните – молодцы, похвально, жми дальше! Не выполните – солоно придется председателю…
Теперь на соревнование стали смотреть иначе: чтобы догнать лучших, надо знать, как они работают, надо учиться у них. Соревнование – это учеба!
– Значит, побыли мы, Василий Матвеевич, в гостях у Возницына, в колхозе «Свобода», заглянули в «Рассвет» и в «Пахарь», – неторопливо рассказывала Саватьева. – Со стороны поглядеть – вроде неплохо у них прошла посевная. А все же там неблагополучно, ой, неблагополучно, Василий Матвеевич. – Пелагея, по-бабьи приложив к пухлой щеке руку, качает головой и сокрушенно растягивает: – Неблагополу-у-учно…
– В чем же?
– Жульническая помощь, – кратко сообщает Груздев.
– Да ты посуди сам, Василий Матвеевич, – заторопилась Саватьева, – начал было «Рассвет» затягивать посевную, Макар Возницын видит – дело некрасивое и тайком – хлоп! – туда людей и двадцать лошадей. Под маркой помощи, вместо передачи опыта-то, значит, от себя. Ребятам, кого отправил, сказал: «Работайте, будет оплачено трудоднями». Раз силу чувствует, пусть помогает, что ж тут, кажется, плохого? Ан плохо.
– Не качественно работали? – пробовал догадаться Василий. – Для отвода глаз?
– Нет, того не скажешь. Ребята и в чужом колхозе ворочали на славу, – возразил Груздев. – Только подумай, Василий Матвеевич, что получается – колхозники «Свободы» работают на полях «Рассвета», а хозяева – рассветинцы – ходят руки в брюки.
– Да еще тишком посмеиваются. – Саватьева положила внушительный кулак на стол Роднева. – Доподлинно узнали – смеялись они над Возницыным: что-де нам работать, стараться, – за нас «Свобода» сделает. Это как называется?
– А как, по-вашему? – спросил Роднев.
– Воспитание лодырей – вот как! – ответила Саватьева.
Роднев внимательно посмотрел на нее.
– Ну, а сейчас, – хитро прищурился он, – новость на новость… Приехали инженеры для постройки межколхозных гидростанций. Один-то, видно, прямо из института, по молодости и трубку курит, и рассуждает важно, и усы отпустил. Второй – бывалый, в Рязанской, Свердловской и Калининской областях колхозные станции строил. Иван Анисимович Журба.
– Да-а, – сразу же озаботился Груздев, – инженеры приехали, а мы только-только лес сплавлять от делянок начали.
Строительство межколхозной гэс началось задолго до приезда Роднева в Лобовище. Но оно как-то заглохло, остановилось. В этом году решили достраивать начатую на реке Важенке и заново начинать вторую станцию на реке Былине, в былинском сельсовете. Решение было вынесено еще зимой, но пока что шли разговоры о кредитах, улаживались дела в областных организациях. И вот наконец-то приехали инженеры!
Проводив Груздева и Саватьеву до двери, Роднев остался один.
Крупный шмель влетел в окно. Вместе с густым сердитым жужжанием он, казалось, внес в кабинет тепло и запах нагретой солнцем луговой травы. Василий газетным листом осторожно выпроводил его обратно.
– Гуляй, брат, гуляй, не по адресу попал.
А за окном, облитая солнцем, шумела листвой уже осыпавшая цвет черемуха. Вот кончилась посевная. Вот начнутся работы на строительстве, а там прополка, там наступит пора сенокосов – дел взахлеб. Кажется, всем богата наша страна – и хлебом, и углем, и дорогими металлами, есть все, что хочешь, бедна лишь одним – временем! Так много всюду работы, так много нужно сделать, что обычных двадцати четырех часов в сутки не хватает. На полях и на заводах – почасовые графики, лучшие люди борются уже не за часы, не за минуты, за секунды, за десятые доли секунды. Говорят: время – деньги. Нет, время куда дороже денег! Время – это жизнь!
По улице прогремели один за другим два трактора. Василий долго всматривался им вслед: не из бригады ли Марии? Но тракторы одной марки – все близнецы, попробуй отличи их друг от друга.
И Василий отвернулся от окна. В последнее время при виде тракторов у него портилось настроение…
4
Где-то в заболоченной глуши лесов рождается речка Былина. Затем она вырывается из лесу и начинает петлять среди колхозных лугов и полей. Здесь ее холодная, темная, отливающая рыжей болотной ржавью вода впервые за весь свой путь досыта прогревается солнечными лучами. На берегах Былины разбросаны деревни, почти все, как одна, осичьи: Пашково-Осичье, Макарово-Осичье, Тятино-Осичье, Касьяново-Осичье, Осичье Данилы Грач, иначе Данилово или Грачево Осичье. Когда-то, в давние времена, то были хутора в один-два двора, основанные некими Касьянами и Данилами Грачами, оставившими для потомков одни имена. Теперь эти осичьи выросли в деревни дворов по сорок, по семьдесят. Только два селения не в числе осичий – деревня Коташиха и само село Былина.
Там расположен былинский сельсовет, председателем которого стал Федор Паникратов.
В области ему сразу же дали работу – назначили директором фабрики игрушек. Там, в тихой заводи, свила гнездышко семейка жуликов, разбазарившая лак и краски… Пока воевал с ними, тосковать было некогда.
Но прошел месяц, и Паникратов явился к Воробьеву, положил перед ним на стол игрушку – пестро раскрашенную уточку, – широкой ладонью несколько раз надавил на нее, уточка закрякала.
– Продукция! – вздохнул Паникратов и вдруг поднял на бывшего друга темные тоскливые глаза. – А я людей люблю, своих, кузовских. Слышь, не могу больше, невтерпеж. Из Кузовков пишут – в былинском сельсовете нет председателя. Хочу туда, на живую работу. Помоги убежать от игрушек. В настоящую жизнь!..
Воробьев помог, и пестрая уточка осталась у него на этажерке между толстыми серьезными книгами, вызывая у посетителей недоумение, как эта детская забава попала к заведующему отделом партийных органов.
Паникратов был родом из деревни Коташиха. Сюда, в родные места, много лет назад Федор, только что окончивший курсы трактористов, привел первый трактор. Все в деревне – от стариков до малышей, еще неуверенно ступавших по земле, – все шли за его трактором. А он сидел важный, горделивый, скрывая свое волнение. Да и как не волноваться!
Федор родился за семь лет до революции. Первые впечатления, детские, самые сильные для любого человека, он получил в то время, когда у жителей Коташихи высшим удовольствием считалось – напиться до беспамятства; праздничным развлечением – драка до полусмерти; великой мудростью – читать по складам псалтырь.
Как не волноваться, когда твое появление на тракторе, стреляющем из трубы в небо серым дымом, означало: конец старой Коташихе, будет другая, непохожая, новая Коташиха.
И вот он снова здесь, дома.
Работая секретарем райкома, Паникратов на каждый случай жизни имел заранее заготовленный, не раз испробованный на практике, прием. Жизнь разнообразна, много в ней случаев и явлений, а приемов у Паникратова несколько, и самый универсальный: «Дать нагоняй, чтоб зашевелились!»
Став председателем сельсовета, Паникратов продолжал пользоваться привычными приемами: поднимался рано, с утра шел по полям из колхоза в колхоз, замечал, во-время ли выходит народ на работу, правильно ли ведутся посевы. Он, как и прежде, советовал, исправлял, требовал, давал нагоняи. Сельсовет не район – всего пять колхозов, Паникратов скоро почувствовал, что у него остается много свободного времени, что вечерами нечего делать, скучно, а он знал: скука – страшная вещь, от нее рождаются все душевные болезни. И Федор сел за книги.
А в это время произошло событие, к которому никак нельзя было применить старые, испытанные приемы. Макар Возницын во время посевной послал на поля соседнего колхоза «Рассвет» людей и лошадей. Как это понимать: хорошо он поступил или плохо? С одной стороны, кажется, хорошо. Колхоз у Возницына крепкий, посевная подходила к концу, шла главным образом пересадка рассады из парников на поля. Лошади все равно стояли бы без дела. Выручил соседей, помог – молодец! Но, с другой стороны, вдруг это отразится на настроении людей, на ходе работ в колхозе «Свобода»? Но скоро у обоих колхозов посевная закончилась, и Паникратов успокоился – хорошо поступил Возницын, правильно!
И тут приехали Груздев и Саватьева. Они в один голос заявили: «Макар Возницын поступил неправильно». Паникратов возмутился, встал на сторону Возницына, но потом, оставшись один, вдруг понял – колхозники правы.
У Федора ни разу в жизни не случалось, чтобы он, что называется, «напился с горя». Но после отъезда Груздева и Саватьевой вечером он вместе с секретарем сельсовета Костей Мяконьким, парнем-увальнем, с вечно доброй, ленивой улыбочкой на лунообразном лице, напился. Напился потому, что не мог понять жизни, что слаб, беспомощен; напился потому, что надо было что-то сделать, доказать всем и самому себе в первую очередь – есть энергия, есть сила, есть попрежнему своя линия в работе. И не мог доказать этого.
На следующее утро шумело в голове не столько от выпитой водки, сколько от отвращения к себе. Костя Мяконький, который вчера, раскиснув, уснул под столом, как ни в чем не бывало вызывал по телефону соседний сельсовет.
Федору идти в колхозы не хотелось, да и незачем – сев окончен; читать, заниматься с тяжелой как чугун головой нельзя. И Паникратов скучно заговорил:
– Так оно и бывает, друг Костя, – лезет человек в гору, выше, выше, думает, что конец жизни застанет его на вершине, а глядь – вершина-то невелика, там снова склон – катись вниз…
Федор вспомнил, как он, удивляя народ, вел из деревни в деревню трактор в свою Коташиху. То было счастливое время, жизнь казалась тогда, как денек в вёдро – ни одной тучки, сплошное солнышко.
Плохой это признак, когда человек начинает с завистью оглядываться назад, в прошлое!
Костя, видя, что Паникратова беспокоит совесть за вчерашнее, с ленивенькой улыбкой начал успокаивать:
– Ничего, бывает, Федор Алексеевич. Это полезно временами встряхнуться.
Его покровительственный тон обидел Федора.
– Встряхнуться! – передразнил он. – Ты, замечаю, что-то частенько встряхиваешься. Что там у тебя? Чего повис на телефоне? Опять, верно, в служебное время Капитолине Фоминичне названиваешь?
– Какая Капитолина Фоминична, – безобидно ответил Костя. – Вчера вечером из Кузовков Никита Козлов приехал, говорит, слух есть – инженеры для постройки гэс прибыли. Хочу точно узнать.
Федор привстал.
– Дай-ка мне трубку.
Жизнь шла вперед, и плох ты или хорош, она все равно заставляет – действуй, не сиди сложа руки.
Властно, как бывало из райкома, из своего кабинета, Федор потребовал от телефонисток немедленно освободить линию для разговора с райисполкомом!
Но в это время за окном раздался автомобильный сигнал.
Костя Мяконький привстал и сообщил:
– Роднев приехал.
Паникратов положил трубку.
5
«Какая нелегкая его принесла?»
Паникратов осел в дальнем былинском сельсовете для того, чтобы жить и работать подальше от Роднева, а тот и не думал оставлять его в покое. Вот и сейчас, кто знает, с чем приехал, уж не узнал ли о вчерашней истории с Костей?
Роднев вошел. Паникратов поднялся со стула и тут же рассердился на себя: «Вытянулся… Много чести!»
Они пожали друг другу руки. Паникратов, усевшись, громыхнул соседним стулом:
– Прошу.
– Да нет, сидеть некогда, – ответил Роднев. – Я за тобой, Федор Алексеевич. Пойдем-ка прогуляемся до одного места и поговорим.
В эту минуту Паникратову хотелось бы сказать независимо: «Занят. Обожди, вот кончу, тогда уж – к твоим услугам». Но никаких дел у него не было, и он спросил нехотя:
– Далеко? Можно, конечно, и прогуляться, а то башка трещит. – Заглянув в глаза Родневу, он с вызовом признался: – Выпил вчера и, кажется, лишку хватил.
Костя Мяконький, скромно шелестевший в углу бумажками, сразу притаился, пригнулся к столу. Но Роднев не удивился, не возмутился. Он, казалось, без всякой задней мысли усмехнулся:
– Ради какого же праздника? – И, повернувшись к двери, поторопил: – Идем, идем, Алексеич, мне надо к двенадцати в райкоме быть.
Паникратова почему-то обидело такое невнимание. «Уж не жалеет ли меня? Еще этого не хватало». И он, выходя вместе с Родневым, упрямо повторил:
– Да-а, был грех.
– Так что ж хвалиться-то?
– Не хвалюсь, а грехи скрывать – нет привычки!
– Ну и молчал бы, коли раскаиваешься.
– Из чего это видно?
– Да уж видно, – Роднев, насмешливо прищурившись, взглянул мельком на Паникратова. – Такие разговоры спроста не заводят.
Паникратов еще сильнее нахмурился и замолчал.
Они подошли к райкомовской машине. У Паникратова был истрепанный на дорогах «козлик», бывший «фронтовичок»; Родневу сейчас прислали сверкающую лаком «победу».
– Здравствуй, Игнат, – поздоровался Паникратов с шофером.
– Мое почтение, Федор Алексеевич.
Раньше Паникратов обычно усаживался на «хозяйском» месте, рядом с Игнатом, сейчас же поместился скромно сзади, как гость. Роднев сел около Паникратова, и «хозяйское» место осталось незанятым. Игнат, почтительно трогая темными руками блестящую головку ручки скоростей, развернул машину, и они поехали по селу не быстро и не тихо, так, как обычно и ездил Игнат Наумов. В прежнее время Паникратов всегда сердился: «Словно яйца на инкубатор везешь».
Не доехав до колхоза «Рассвет», Роднев остановил машину.
– Тут пешочком дойдем.
Они направились к реке. И Паникратов, не спрашивая, уже понял, куда ведет его Роднев. На берегу Былины лежали поля двух колхозов – «Свободы» и «Рассвета». У «Свободы» здесь было большое огородное хозяйство – капуста, морковь, турнепс, репа. «Рассвет» же прежде сеял рожь, лен, овес. В эту весну Макар Возницын распахал рассветинцам их поле и посоветовал не сеять здесь лен, а сажать капусту. Надо же обзаводиться огородным хозяйством, а берег Былины – самое удобное место: и вода под боком для поливки и почва глинистая. Даже рассадой выручил Макар рассветинцев. Все было бы хорошо, но у «Рассвета» капуста не принималась, а на поле «Свободы», как всегда, высаженная рассада сразу же стала набирать силу.
«Видно, Груздев с Саватьевой наговорили, что я Возницына защищал, – гадал Паникратов. – Ведет меня показать, носом ткнуть: погляди, что из этой помощи получилось. Рад, поди, что Паникратов близоруким оказался. То-то до поры и добрым прикидывается, даже на хозяйское место в машине не сел, а рядом: мол, равные мы с тобой».
Огородное хозяйство «Свободы» отделялось от реки высоким, заматеревшим от старости ивняком. Со стороны эти кусты казались густыми – не продерешься. На самом же деле все они изрезаны широкими тропинками и даже дорогами. По ним возят бочками и носят ведрами из реки воду для поливки.
Но Роднев с Паникратовым не дошли до этих кустов. Не повернули они и к небольшому, одиноко стоявшему на берегу домику, около которого раскинулось знаменитое на весь район «возницынское стеклянное поле». Оно называлось так потому, что здесь добрых полгектара занимали парники. И когда они были закрыты, казалось: действительно вся земля здесь одета в стекло.
Они прошли по кромке капустного поля, и Роднев, словно мимоходом, кивнул:
– Хорошо капустка принимается! А?
Паникратов промолчал. Что и говорить – хорошо.
В черных сырых лунках, вытянув к солнцу зеленые ладошки, топорщились крепкие растеньица.
Перебравшись через мелкий овражек, поросший кустарником и дремучей крапивой, они оказались на поле колхоза «Рассвет».
– Вот и пришли, – произнес Роднев, глядя под ноги.
У его ног была мелкая сухая лунка, в ней лежал вялый, как тряпичный обрывок, кустик капустной рассады; сморщенные листочки уже потеряли зеленый цвет.
Роднев носком сапога ткнул в лунку и проговорил:
– Ну, Федор Алексеевич, не вышло здесь с учебой?
– Тебе видней. Я не специалист по этому.
– Всем видно: не смог Макар научить, как капусту сажать.
– Макара винить нечего, от души человек желал помочь.
– Я его и не виню. Я себя виню, райком.
Паникратов подозрительно покосился.
– А вина наша в том, – продолжал Роднев, – что мы слишком бумажкам доверились. Рассылаем их во все концы: «Учитесь у лучших», «Передавайте опыт» и разное там… А канцелярской бумажкой сердца не зажжешь. Жизнь ставит неожиданные задачи, ты их на месте должен решать. Кто загорится, тот сделает, а кто с холодком – ждать хорошего нечего. Не скрою, надеялся я, что ты, Федор Алексеевич, загоришься, других зажжешь…
– Выходит, виноват-то я, не райком, – не загорелся, не зажег, – усмехнулся Паникратов.
– Нет, скорей всего райком виноват. Не можем тебя зажечь.
Паникратов пожал плечами: «Ишь умник. Вылез наверх и уж похлопывает свысока: не можем-де зажечь».
– Слышал, что инженеры приехали? Начинаем строить гэс на Важенке и Былине.
– Краем уха слышал.
– Мне кажется, и гэс вы свою будете строить через пень-колоду.
– Это почему?
– Да потому, что гэс – межколхозная, а у вас между колхозами большой дружбы не чувствуется. Взять хоть помощь Возницына. Вспахал, рассадой выручил – казалось бы, удружил, а дружбы не вышло. Наверняка теперь в колхозе «Рассвет» ворчат на Возницына: подбил, мол, нас на капусту, уж лучше бы мы овсом засеяли, пропадет зря земля.
Они с минуту помолчали, оба разглядывая унылое в спекшихся комках поле, на котором еще кой-где боролись за жизнь хилые зеленые кустики.
«Ну, что ты мне поешь? – думал Паникратов. – Сам знаю, что надо было действовать иначе».
– Вот подумай и Макара заставь подумать. Он, верно, не считает себя виновным. И об одном еще прошу, Федор: будет трудно – звони, приезжай, беспокой меня. Вместе-то решить проще.
Паникратов хмуро кивнул головой. Он не был уверен, что у него когда-либо появится желание «беспокоить» Роднева.
