Текст книги "Среди лесов"
Автор книги: Владимир Тендряков
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 13 страниц)
3
Если перевалить через невысокий угор, пройти веселым березовым леском, упрешься в крошечную деревеньку, дворов с десяток, – это Починок, отпрыск деревни Лобовище. По району много таких починков, и этот, в отличие от других, так и называется – Лобовищенский починок.
Здесь вторая бригада колхоза имени Степана Разина.
С навозных куч, лежавших около дверей конюшни, при приближении Роднева с гулом сорвались тучи мух. Роднев шагнул в открытые двери, осевшие на петлях, и в нос ему сильно ударил запах застаревшего, перебродившего конского навоза. Да, зоотехния, наука, столбики цифр в таблицах: белки, углеводы, клетчатка… Не наука тут нужна, а большая лопата!
– Есть кто-нибудь?
Никто не откликался. Наконец, из противоположной двери показался здоровенный парень, несмело подошел, – плечи крутые, глаза сонные.
– Ты конюх?
– Я.
Роднев долго разглядывал его: «Ну, вот твой ученик. Учи!..»
Еще больше грязи в свинарнике, и только на скотном дворе хоть и бедно, но развалившиеся ясли стянуты обрывками разлохматившихся веревок, дышится легче, прорыты сточные канавки, навоз подчищается…
Члены правления на упреки Роднева лишь вздыхали: «Такой уж народ у нас, сколько ни говорим, все на ветер». Попробовал Василий собрать колхозных животноводов, чтобы прочитать доклад об общей гигиене скота, о чистоте помещений… Народу на доклад пришло много, но большинство – молодежь, парни и девушки, которым нечего делать по вечерам. Сидели, перешептывались, парни щипали девчат, те приглушенно взвизгивали, и никого не интересовало, какую заразу представляют кучи навоза, сваленные около помещений для скота.
…В том батальоне, где когда-то Василий Роднев служил заместителем командира по политчасти, был снайпер Андрей Дорофеев. Дорофеев всех удивлял своим терпением. Целый день он мог, не шевелясь, ждать той секунды, когда над бруствером противника покажется макушка вражеского солдата. Секунда эта приходила, Дорофеев, словно нехотя, не спеша склонялся щекой к прикладу и стрелял. Почти ни одна пуля его не пропадала зря.
Дорофеев – один в батальоне, а нужно иметь сотни снайперов. Тогда Роднев решил создать школу отличных стрелков. Но Андрей Дорофеев был из тех людей, про кого говорят: «Руки – не крюки, да язык что кляп». Ему легче выполнить дело и в десять раз труднее рассказать о нем.
Тогда Роднев на помощь Дорофееву направил парторга пятой роты Максимова, человека начитанного и вдумчивого. Дорофеев учил Максимова мастерству снайпера, Максимов Дорофеева – всему понемногу, а оба вместе они учили пятнадцать молодых солдат. Прошел месяц, и эти пятнадцать стали снайперами, почти не уступающими Дорофееву…
Сейчас Родневу думалось, что стоит только найти в колхозе своих Дорофеевых и Максимовых, окружить их учениками, и дело пойдет на лад.
По просьбе Роднева созвали открытое партийное собрание. Среди других беспартийных был приглашен лучший конюх, Федот Неспанов. Он сидел в углу, прятался за широченную спину конюха из второй бригады, Юрия Левашова, покуривал втихомолку и слушал. Когда старик узнал, что у него будут учиться конюхи всего колхоза, то поднял руку, попросил слова.
– Я, товарищи граждане, могу поучить. С нашим удовольствием. Хвосты расчесывать, скребком чистить иль навоз, скажем, выгребать. Ты, Юра, ежели не умеешь этого, приходи, не стесняйся, – обратился он к рослому парню, за чьей спиной только что курил. – Этому подучу. А уж чего другое – извини… Я старик, наук не пробовал, фамилию свою Федот Неспанов – борода выросла – выписывать научился…
Пока Федот говорил, Левашов сердито смотрел. Федот кончил, и он, с шумом, неуклюже продираясь меж стульев, выбрался к столу президиума. Расправил покатые, тяжелые плечи, гулко кашлянул и сперва долго молчал, потом невнятно забормотал об учебе, о конях, о прогнивших половицах, о каком-то тесе, которого не дает Спевкин…
Чем дольше он говорил, тем больше усилий отражалось на его лице. Наконец, глотнув воздух, Юрка замолчал, растерянно глядя в потолок. Раздался неясный смешок, и это придало Юрке силы. Он внезапно повернулся к Федоту Неспанову и почти с угрозой произнес то, ради чего собственно вышел сюда, к столу президиума, и до чего никак не мог добраться:
– Хвалишься больно… Вызываю на соревнование!
Федот развел руками.
– С нашим удовольствием.
Казалось бы, хорошо прошло собрание: решили соревноваться, а это уже начало учебы, но Роднев почувствовал, что вряд ли «разинский Дорофеев» многому научит своих учеников.
Спустя неделю Спевкин, Груздев и Роднев осмотрели конюшни Юрки Левашова: навоз был вывезен, грязь выскреблена, прогнившие половицы в стойлах заменены новыми, а кони от копыт до челок вымыты, расчесаны… Ничем теперь конюшня Левашова не отличалась от неспановской.
Возвращались они в деревню поздно вечером. Шли тропинкой среди ржи. Тысячи невидимых кузнечиков – одни далеко, другие совсем рядом, каждый на свой лад, вразброд, взахлеб – звонко трещали. Иногда казалось, что широкие поля ржи звенят каждым своим стебельком. Но это не нарушало тишины – слышно, как далеко в лугах, в затянутом осокой озерке, крякают дикие утки…
Спевкин был доволен, что наладились дела во второй бригаде.
– Юрка не уступит, не-ет! Зацепил его Федот за живое!
– А Барышня опять выкидыш сделает, – вставил все время молчавший Роднев.
Барышня, кобыла из конюшни Левашова, дважды жеребилась и каждый раз неудачно – мертвыми.
– Что ж Барышня? Попадись Федоту, и он такой Барышне не помощник, против не попрешь – природа!
– То-то и оно, не Федоту с природой ладить.
Спевкин притих.
Впереди показалась чуть покачнувшаяся навстречу высокая старая ель, обросшая бородачом. Около нее, на том месте, где тропинка разбивалась на две, Роднев остановился.
– Вот, – указал он на тропку, уводящую в сторону от Лобовища, – по этой дорожке будем ходить учиться.
– К чапаевцам? – спросил Груздев.
– К ним.
Спевкин шагнул на тропинку, что отходила в Чапаевку, потоптался, словно пробовал сапогом утоптанную землю, и засмеялся негромко:
– Ишь ты… Путь к знаниям.
4
Жеребец Цезарь был гордостью Дмитрия Спевкина. Он его выгодно выменял в колхозе имени Чапаева на невидную, с лукавым норовом кобылу Тещу. У Цезаря – нервная шея, маленькая сухая голова, шерсть лоснится на солнце, переливается от светлозолотистого{1}1
Орфография и пунктуация 1954 года сохранены. – Прим. OCR.
[Закрыть] до цвета темной застаревшей меди; передние ноги словно в башмаках – оба копыта под венчик белы… Прежде чем сесть на коня, Роднев долго любовно его охлопывал и оглаживал.
Стоял знойный день. Высоко в небе неподвижно висел ястреб. Василий сначала понукал коня, потом перестал и осовело покачивался в седле. Но вот набежала тучка. Эта тучка была настолько мала, что не смогла даже закрыть солнце. В потную руку, державшую поводья, ударила тяжелая прохладная капля, вторая разбилась о щеку, третья, четвертая… и под копытами коня, обрастая пыльными шубками, суетливо покатились дождевые шарики; сразу же прилипла к спине рубаха.
Такой дождь с солнцем зовут или «грибной дождь» – считают, что после него хорошо растут грибы, – или «слепой дождь» – идет и не видит, что не время ему, что вовсю светит солнце.
Конь вскинул голову, перешел на размашистую рысь. Над освеженной зеленью лугов, полей, перелесков поднялась нежная радуга, даже не радуга, а, скорее, смутный намек на нее.
Дождь оборвался внезапно. Запоздавшие капли торопливо ударили в землю. В воздухе осталась бодрая свежесть, рождавшая радостное чувство.
Дождь прошел, а радуга еще долго стояла на небе, крепла и разгоралась.
Мимо скотного двора, свинарника, мимо конюшни нес Роднева Цезарь в деревню Чапаевку.
Около распахнутых дверей конюшни три парня со всех сторон разглядывали пугливого жеребенка-полугодка.
Они повернули головы в подъезжающему. И вдруг один из парней с широкой улыбкой на круглом лице двинулся навстречу, раскинув руки, словно увидал доброго старого знакомого.
Роднев придержал коня, вгляделся: обыкновенное, простецкое лицо в развеселых веснушках, облупившийся на солнце нос – вроде не встречал такого, не знаком, а, впрочем, кто знает?.. Цезарь, вырывая из рук повод, дернулся навстречу и стал радостно тыкать мордой в лицо, в грудь, в руки парня.
– Цезарь! Ах ты, медная шкура! Узнал ведь… Не забываешь, выкормышек мой, – растроганно говорил парень, с умелой и грубоватой лаской похлопывая широкой ладонью по морде и шее коня. – Вы к кому? – спросил он Роднева.
– К Трубецкому.
– Кажется, у себя. Пойдемте, провожу. Да вы слезайте с коня, его на место поставят. – И, видя, что Роднев с любопытством оглядывается, спросил: – Вы что, впервые у нас в Чапаевке?
– Нет, бывал… лет двенадцать назад.
Парень насмешливо присвистнул:
– Значит – впервые. Не та Чапаевка.
Но Василию казалось, что Чапаевка изменилась немного. Те же высокие дома с черемуховыми садиками широко расступались перед дорогой; как и прежде, на припеке стоят скамеечки у ворот, тяжелые кольца щеколд на калитках, привычные глазу резные наличники. Но чего-то не хватало, чего-то нет в Чапаевке старого, обычного, деревенского. И вдруг Роднев понял…
Две девчушки, лет десяти–двенадцати, в коротеньких, не по росту, платьицах, с загорелыми ногами, с одним большим ведром на двоих, подошли к колонке, повесили на ее чугунный нос ведро и открыли кран. Струя воды ударила в дно и густо запела.
Так вот чего не хватает Чапаевке – торчащих в небо колодезных журавлей!
И только когда Василий прошел от окраины до центра, он понял: да, Чапаевка изменилась.
В центре стояли друг против друга два больших здания – клуб и правление. В Лобовище правление колхоза отличалось от деревенских домов только выцветшей вывеской да антенной на крыше, и то антенна торчала больше для виду – дешевенький приемник в правлении не работал, питание давно «село», а нового не купили… Здесь же – высокие окна, не простенькое крылечко, а широкий подъезд; три мачты над железной крышей, телефонные провода во все стороны.
Алексея Трубецкого выбирали председателем уже более двадцати лет подряд, а это редко случается. Василий его помнил бойким мужичонкой с пшеничными усами, с глазами, яркой синеве которых позавидовала бы любая девушка. Зимой Трубецкой ходил в ватнике нараспашку, летом – в выгоревшей армейской гимнастерке.
Сейчас в просторном кабинете, где вокруг портрета Сталина висели по стенам пучки овса, льна, ячменя, пшеницы, сидел за столом и гневно разговаривал по телефону полный, коренастый мужчина в тонкой сорочке, с рукавами, перехваченными резинками выше локтей, в галстуке. Только когда он повернулся, чтоб взглянуть на вошедшего, Роднев увидел знакомые глаза, синие, как весенние озерца, оставшиеся на лугах с половодья.
Трубецкой кричал в трубку о каких-то трех бочках горючего. Наконец, он бросил трубку и, не обращая внимания на стоявшего посреди кабинета Роднева, позвал громко:
– Гаврила Тимофеич!
Дверь отрылась, заглянул какой-то понурый человек.
– Пошли Никиту к Марии, – приказал Трубецкой.
– Нету Никиты, ушел в четвертую бригаду.
– Ну, сам сходи. Чтоб сейчас же брала машину и за горючим… Скажи: в следующий раз и пальцем не шевельну, ее дело следить.
Роднев тем временем опустился на стул.
– Чем могу служить? – повернулся Трубецкой, когда за Гаврилой Тимофеевичем закрылась дверь.
– Не служить, а помочь.
Роднев не торопясь пересел к столу, поближе к Трубецкому.
«Помочь» для чапаевского председателя было самым знакомым словом. Все окружающие колхозы ездили к Трубецкому с поклоном, просили семян клевера, поросят от породистых свиноматок, племенных бычков для развода. Просили, как и подобает, жалуясь и вздыхая. И он насторожился.
– Я из колхоза имени Разина, – разглядывая Трубецкого, начал Василий.
И официальное обращение: «Чем могу служить?», и галстук, и тонкая сорочка, и дощечка на дверях кабинета – по черному полю серебром: «Председатель колхоза А. С. Трубецкой», – кто знает, ведь случается, что с галстуком и дощечкой на дверях кабинета пропадает и простота.
– Решили у вас учиться. Учиться не наскоком – приехали, осмотрели да поехали обратно, – а постоянно, изо дня в день.
Трубецкой стал серьезен, даже приосанился, но все же скромно заметил:
– Чему учиться-то? Учиться-то нечему!
Он ждал, наверно, что Роднев возразит: «Это у вас-то, у лучшего колхоза, нечему… Что вы, Алексей Семенович!..» Но Роднев продолжал:
– Давайте договоримся: вы у себя из лучших колхозников выделите тех, кто может толково рассказать, показать. Словом, нас научить.
– Вы что, новый председатель в «Разине»?
– Нет, работаю зоотехником, а приехал к вам по поручению парторганизации.
– Зоотехник?.. Что ж, курсы кончали или институт?
– Кончаю. На последнем курсе института.
– Институт, значит… Как же так, – с той же хитроватой, неискренней скромностью удивился Трубецкой, – вы, можно сказать, носитель науки, а к нам пришли кланяться? Чему наши Пелагеи да Иваны вас научат?
– Есть чему. Во-первых, мне самому нужна практика. Во-вторых, нашим колхозникам надо начинать не с зоотехнических премудростей, а с простейшего. Этому лучше всего может научить колхозник колхозника.
– А-а… Так, так… Понятно. Что ж, это и нам на руку. Думаете, хорошо жить в окружении слабых колхозов? Вот начали строить электростанцию на Важенке. Не заглядывали туда? Сходите, полюбуйтесь: куча булыжника привезена да место, где котлован должен быть, лопатами поковыряно. Ведь третий год, третий год никак пошел! А из-за чего дело остановилось? Из-за таких вот «Степанов Разиных». Они начали тянуть в стороны: не выдержать, мол, не выплатить ссуды, потонем в долгах, стали придерживать рабочую силу, не работали сами, а больше на нас глядели… Третий год! Плюнуть бы на всех да одним взяться – так гэс на полтыщи киловатт нам одним не под силу, не сдюжим. Иногда думаешь: черт с ней, с гэс-то, не подкупить ли к старому генератору еще два, поставить их на локомобили…
Трубецкой расстроился, ему вдруг стал мешать галстук, и он пальцем оттянул узел книзу (галстук этот был из тех, что один раз и навечно, еще в магазине, завязываются, а уж потом каждое утро надеваются через голову).
– Ну что ж, – вздохнул Трубецкой, – значит будем учить, коли есть желание. Но уговорец: чтоб не получилось – вы в выгоде, мы в накладе. Мы вам поможем, а вы нам. Вы лично лекции по животноводству у нас будете читать. По рукам. А?..
– Что смогу, с удовольствием.
– Тогда давайте ближе знакомиться.
Василий улыбнулся.
– Я-то вас чуть ли не с пеленок знаю. Да и кто в округе не знает Алексея Трубецкого? Роднев моя фамилия. Василий Роднев.
– Матвея Роднева сын? Гляди ты!.. Так ведь мы с твоим отцом вместе в гражданскую воевали.
Трубецкой и отец Василия воевали тогда в разных армиях, даже на равных фронтах, но так уж повелось после Отечественной войны: если встречаются двое, которые били белогвардейцев, то считается – воевали вместе.
– Да-а, растут дети-то. У меня дочь студентка. Стареем. – Трубецкой это говорил весело, почти радостно. – Что ж, может, пойдем сначала осмотримся, кой-кого из людей встретим? – предложил он.
5
Колхоз – имени Чапаева, и сама деревня – Чапаевка, а раньше эта лесная деревушка именовалась Христарадевкой. Земли мало, да и та, что была, – подзол да пески, – выручала не каждый год. Шли из этой деревни по всему уезду нищие, шли целыми семьями, стучали под окнами и пели жалобно: «Подайте, милостивые, Христа ради на пропитание». И вместе с зачерствелыми кусками принесли нищие детям, внукам своим позорное имя деревни – Христарадевка.
Лет восьми ушел по избитой дорожке Лешка Трубецкой, подтягивая плаксиво матери под чужими окнами:
– Христа-а ра-а-ади на пропитание…
Однажды весной мать простудилась, слегла и не встала. После этого Лешка пропал, четырнадцать лет ни слуху ни духу… Вернулся – красивый парень: папаха на льняных волосах набекрень, шинель с убитого офицера на плечах, взглянет синими глазами – любая девчонка зарумянится.
Воевал Лешка у Василия Ивановича Чапаева. Он и предложил переименовать деревню в Чапаевку. Он же первым начал сбивать мужиков в колхоз, в колхоз имени Чапаева.
По узеньким проулочкам повел Трубецкой Василия на окраину деревни. Перелезли через изгородь.
– Вот хотя бы… – Председатель остановился. – Эта научить может, эта кой в чем и агронома научит.
Но кругом не было ни души. Дремало на безветрии небольшое поле начавшей уже желтеть пшеницы, ровное – колос к колосу, словно подстриженное под гребенку.
– Хороша пшеничка-то?
– Хороша!
– Поле Агнии Белозеровой. Опытник наш. Пшеничка-то южная. Сперва куражилась, не росла – холодно, сыро, несолнечно. Теперь, гляди, смирилась… Пока, правда, еще на опытном поле, да опытное поле, сам знаешь, – дверь на раздолье. В следующую весну, глядишь, гектаров десять засеем. Золотая голова – Агния, коль сойдетесь, не раз вы ее добрым словом помянете. Пойдем, что ли? У такого хлеба можно целый день стоять да любоваться – не устанешь.
Они пошли по задворью, вдоль деревни.
– У нас два таких мастера-полевода – Степан Княжин и она, – продолжал Трубецкой. – Степан широту любит, его на узенькое поле не загонишь. Давай ему три сотни гектаров, пять сотен, – вспашет, обработает, засеет так, что на поле ни одной лишней травинки, чистый хлеб. Видел, рожь к вашему полю подходит? Его, княжинская… Агния – другой характер. Гектар, от силы два – вот ее масштабы. Но Степан сеет проверенные культуры, те, которые не подводят. Рожь он любит, так и говорит: «Рожь – хлебный вождь». Для Агнии же, что под наш климат не подходит, то ее и прельщает. Книгами обложится, год, два, три года прокопается на участке, а найдет хитрость – заставит расти. Степан – парень с напором, а у этой подход с осторожностью, с оглядкой…
Завернули на птицеферму. Там горячее время. К гнездам-ловушкам – беспокойные очереди кур. Несушки – кто кого перекричит – квохчут нетерпеливыми, срывающимися голосами, лезут вперед, толкаются, ни дать ни взять – голосистые хозяюшки у базарных ларьков. Девушка в коротеньком халате ходит от ловушки к ловушке, освобождает уже снесшихся кур, просматривает номерки на кольцах, надетых на лапки. Вынутая из ловушки курица спокойно сидит в руках девушки, дремотно заводит глаза, но, спущенная на землю, вдруг встряхивается и сразу же начинает песню, не прежнюю – нетерпеливую и отчаянную, а торжественную. На еще теплом яйце девушка пишет карандашом номер несушки.
– Познакомьтесь – моя дочь. Лена, ты не помнишь Роднева Матвея Ивановича из Лобовища? Ну, где тебе помнить! Это его сын.
Трубецкой говорил непринужденно, с подчеркнутый вниманием следил за толкущимися курами, но пытливый искоса взгляд, брошенный в лицо Василия, выдавал отцовскую гордость.
Выйдя с птицефермы, Трубецкой сперва шел молча, но не выдержал и расхвастался:
– На каникулы приехала. Учится в Тимирязевке. Хотел из нее агронома сделать. Но кому что любо: кому – квасок с ледку, кому – бражка на медку… По птице пошла. Жестокий характер. На персональный учет взяла каждую курицу. Которая снесет в год меньше ста пятидесяти яиц – под нож! В этом году она норму держит – сто пятьдесят, а на следующий думает повысить до ста семидесяти, а там, глядишь, и двести с одной головы. Селекционная, брат, работа. Зайдем-ка на конюшню. Познакомлю с пареньком. Слыхал, может, – Сергей Гаврилов? По району, пожалуй, лучший конюх. Иногда, правда, через меру усерден. Была бы на то его воля – переделал бы он наш колхоз в конезавод. Как молодого жеребчика, кой в чем приходится на шенкелях сдерживать.
– Лицо в веснушках? – спросил Роднев.
– Вот-вот, конопатый. Знакомы, что ли?
– Как же, с моим конем он чуть не расцеловался…
Но конюшня была пуста – почти все кони на выпасах, и Сергей Гаврилов, как сообщил скучающий дежурный, ускакал туда верхом.
Трубецкой приказал заложить в плетушку жеребца.
– Эх-хэ-хэ! – вздыхал он, усаживаясь рядом с Родневым. – Думаю все машину легковую купить, да боюсь: не бросовые ли деньги? Ездить-то приходится не по дорогам, а по полям да выпасам. А наши кочки старые, матерые и коню шею свернут… И когда мы свою землю-матушку разгладим, удобной сделаем?..
Когда они приехали на выпасы, Василий понял, почему Трубецкой не поленился заложить плетушку и свозить гостя за пять километров.
Обычно выпасы в таких местах, как Кузовской район, – это наскоро огороженные и поросшие мелколесьем поскотины; в них много земляники, грибов, а трава скудная.
– Узнаешь? – спросил Трубецкой.
– Трудно узнать. Лес был.
Плетушка, наклоняясь то на одну, то на другую сторону, катилась вдоль прочной изгороди. За ней – ровное место, кусты, пни и ни одного деревца.
– Вырубили – и не жалко, нестоящий лесок-то; солнце траве открыли; потом перегородили на загоны, чтоб не все сразу топтать. Сперва один загон стравим, потом другой, третий, пока до последнего дойдешь, глядишь, уж на первом загоне трава снова поднялась… А-а, вон и кони наши. И Сережка тут… Серге-ей!..
Жеребец, подняв голову, наструнив уши, заржал. Среди пней ходили, отмахиваясь от оводов, кони, не горемычные разинские, лохматые и брюхастые, а рослые, с лоснящимися на солнце крупами.
– Загоны – хорошо. А вот пасете в загонах плохо, – произнес Роднев. – Гляди, как разбрелись, – одна там, другая здесь, не столько съедят, сколько вытопчут. Из-под ноги окармливать траву надо. Фронтом растянуть, сзади и спереди поставить пастухов, отстающих подгонять и вперед не давать заскакивать…
– Фронтом!.. Ишь ты, фронтовик, – хмыкнул Трубецкой.
Подошел, сдержанно улыбаясь, Сергей Гаврилов.
Роднев начал объяснять ему, как надо скармливать траву «из-под ноги».
– Пастухов на это дело не хватит, – усомнился Сергей.
– Хватит. Можно ребятишек, пионеров собрать. Им при конях в удовольствие, – ответил Трубецкой.
Роднев позавидовал: «Легко в таком колхозе было бы работать. На лету хватают!»
