Текст книги "Среди лесов"
Автор книги: Владимир Тендряков
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 13 страниц)
6
На другой день Паникратов привел полюбоваться «рассветинской капусткой» председателя колхоза «Свобода» Макара Возницына.
Федор Алексеевич ткнул носком сапога в лунку, где лежал мятый кустик рассады, и произнес:
– Поле-то мертвое. Учитель! Капусту сажать научить не мог… Не работать бы надо за соседей, а уму-разуму их учить! Не стыдно теперь глядеть?
Возницын, краснолицый, с двойным подбородком, расставив толстые ноги, с минуту оглядывал поле, словно увидел его впервые.
– От таких безруких всего можно ждать, – наконец, с хрипотцой пробасил он. – Ты видел, как они с рассадой обращались? – И без того красное лицо Макара вдруг побурело от негодования. – Вот где стыд мой! – Он, зажав в пухлой руке сложенную газету, стал потрясать ею перед носом Паникратова. – За чужие грехи краснеть приходится. Сам небось читал да подсмеивался над дурнем с широкой душой, Макаром Возницыным.
В районной газете «Знамя колхоза» была напечатана заметка «Широкая душа», где подробно, с язвинкой, рассказывалось о «помощи» Возницына колхозу «Рассвет» во время посевной.
– Ладно, не тычь, а храни на память, – отвел от лица газету Паникратов. – Ты что ж хочешь сказать: «продолжение следует»?
– Как?
– Да так. Хочешь снова в газету попасть – сделай одолжение, я первый напишу. Не хочешь, так пойдем сейчас к Ивану Симакову и будем договариваться. Раз решили – надо учить!
Макар снял кепку, достал пропахший табаком платок и старательно вытер бритый массивный череп, к которому были прижаты неподходящие маленькие, аккуратные, почти детские уши.
– Дубьем бы учить этих рассветинцев, дубьем, – проворчал он.
Это означало, что Макар согласен.
Председателя колхоза «Рассвет» Симакова они нашли на окраине деревни Тятино-Осичье, около кузницы. Тут же, у кузницы, стояла и лошадь Симакова, такая же круглая и низкорослая, как и ее хозяин. Кузнец, молодой парень без рубахи, с грудью, закрытой грубым брезентовым фартуком, и сам председатель, поглядывая озабоченно на ноги лошади, о чем-то совещались.
Появление Паникратова и Возницына прервало это совещание. Кузнец сразу же полез в карман, достал облупленную банку из-под леденцов и газету, сложенную гармошкой. Эту газету он развернул и с нарочитым сожалением вздохнул, поглядывая на Макара Возницына.
– Закурить бы, да вот газетку жалко. Здесь заметочка одна есть. Вокруг нее все выкурил, а ее храню. Нет ли, Макар Макарович, у тебя на заверточку бумажки?
У Возницына лицо снова стало наливаться бурой краской.
– Уж будет тебе, – недовольно проворчал Симаков.
На добром щекастом лице Симакова быстро бегали вечно смущенные глаза. И сейчас он испуганно озирал ими наливающееся гневом лицо Макара. Но Макар не разразился руганью, он только обернулся к Паникратову и спросил:
– Хороши? А? Хороши! Вместо благодарности, что с севом выручил, насмешки строят. А?
– Уж ладно, в самом деле… – снова примиряюще начал Симаков.
Но кузнец не унимался:
– Мы тебе благодарны, Макар Макарыч, да не за все. Вспахали – спасибо, а вот, к примеру, рассаду подбросили, ну прямо – на, боже, что нам негоже.
– Ох, да будет, право!..
– Интересно. Рассада не нравится? Скажите на милость! Федор Алексеевич, слышите? – растерянно повторял Макар, взглядом призывая Федора Алексеевича быть свидетелем этой черной неблагодарности.
Паникратов молчал. Кто прав, он не знал: конечно, рассветинцы неблагодарны, но возможно, что им подкинули завядшую, с «потревоженными» корнями рассаду, – мол, сойдет, не за деньги, «дареному коню в зубы не смотрят».
«Пожалуй, прав-то Роднев: нет пока что дружбы между колхозами».
7
Паникратов приехал в райком по вызову Роднева.
– Входи, входи! – приветствовал Роднев, вставая из-за стола. – Что-то не слышно тебя было, притаился, ни одного звонка. Рассказывай, как дела?
Паникратов сел и с неискренним равнодушием ответил:
– Плохо.
Он был готов на все: станут на бюро крыть – их право, попросят с работы – тем лучше, уедет.
– Так. Дальше.
– Дальше некуда. Плохо.
– А точнее?
Ни лгать, ни краснеть Паникратов не умел. Он поднял взгляд и глухо, с расстановкой начал:
– Давай говорить начистоту. Обратиться к тебе я не мог. Сердце не лежало. Нам вместе работать нельзя. Оставить в покое ты меня, знаю, не оставишь. Значит, мне надо опять уезжать.
Если Паникратов не умел краснеть, то у Роднева багровые пятна проступили на лице. Удивил и обидел его даже не разговор Паникратова, а взгляд – дикое недружелюбие, не прячась, не таясь, глядело на него из-под паникратовских бровей.
Роднев вскочил, с силой ударил небольшим сухим кулаком по столу. Упал стаканчик, раскатились по зеленому сукну красные, синие, желтые карандаши. Паникратов удивленно поднял брови – он впервые видел таким Роднева: с пылающими пятнами по всему лицу, взбешенного.
– Бежать! Нет, ты будешь работать! Что это за личные счеты, ком-му-нист Паникратов!
Он выдернул листок из папки, ткнул Паникратову:
– Читай!
Это было решение бюро райкома партии, где говорилось, что на председателя сельсовета Паникратова возлагается ответственность за организацию общественного труда на строительстве былинской гэс.
– Придется отменить решение, – пряча от Роднева глаза, но с прежним упрямством произнес Паникратов, кладя на стол листок. – Не справлюсь.
– Отменить решение? Если б не твоя спесь… «Не справлюсь!» Скажите на милость. А мы заставим справиться! Заставим! И спросим! Жестоко спросим! Жалости не жди!
Роднев стоял перед Паникратовым, остроплечий, худенький, всклокоченный, злой, и Паникратов, которого последнее время чуть не каждое слово Роднева раздражало, на этот раз удивлялся, почему не чувствует ни обиды, ни раздражения.
И когда Роднев сухо сказал: «Все! Можешь идти, товарищ Паникратов…» – Паникратов встал и покорно вышел, все еще удивляясь, почему не чувствует он обиды.
От Роднева Паникратов направится в райисполком, к предрику Мургину, с которым проработал бок о бок много лет.
Теперь Мургин более чем когда-либо дружески относился к Паникратову. Он чувствовал себя как бы виновным перед ним: работали вместе, виноваты, считай, одинаково, – он, Мургин, остался, Паникратова отстранили.
– Слышал решение-то бюро? – спросил Мургин, когда они уселись друг против друга.
– Слышал, – нехотя ответил Паникратов.
– Трудно тебе, брат, придется.
– Уж не жалеть ли меня ты надумал?
– Пожалеешь. Былина – не Важенка. На Важенке вокруг колхоза Чапаева целая семья колхозов образовалась. Это – маячок. По нему курс держат. А на Былине у тебя такого маяка нет.
– Ладно, Павел, – оборвал Мургина Паникратов, – жалеть меня нечего. Я как-нибудь и без жалости обойдусь.
Только сейчас, слушая Мургина, понял Паникратов, почему он не обиделся на Роднева. Роднев сказал: «Жалости не жди». Значит, если б посторонним считал, не сказал бы так. Не посторонний секретарю райкома Паникратов. Немного, и на этом ему спасибо.
8
Всего неделю назад на реке Былине стояла старая мельница. Ветхий домишко помолки утопал в серебристо-зеленой пене ивняка, торчала только крыша в бархатных заплатах мха, поросшая травой и молодыми побегами кустарника.
Через древнюю, почерневшую плотину, залатанную кусками свежего золотистого теса, били, сверкая, как лезвия отточенных кос, струйки воды. Выше плотины – тихая заводь, на черной воде – зеленые плоты кувшиночных листьев, украшенных неяркими желтыми цветами. Шум падающей воды, кусты, купающие листву в реке, в темном плюще мха древняя крыша – старый мир заброшенных мельниц и омутов, мир вечного покоя, – то было всего неделю назад…
Сейчас нет ни мельницы, ни плотины. Вместо них на берегу лежит куча гнилых, изопревших в воде бревен и досок. В спущенной мелкой воде виднеются перепутанные длинными стеблями листья кувшинок – не прежнее гордое украшение реки, а жалкий, ненужный ей хлам. Пышные кусты в одном месте сломаны, измяты, втоптаны в землю проехавшим здесь трактором. Этот трактор оставил после себя на берегу невысокий штабель толстых, недавно обделанных бревен, щедро истекающих прозрачной, как капли росы, смолой.
Вместо дряхлой мельницы люди решили поставить здесь электростанцию.
Вчера они разобрали по бревнышку домик помолки, разрушили плотину, помяли кусты, скоро искромсают весь берег, засыплют его холмами рыжего песка, примутся перегораживать реку новой плотиной, широкой, прочной, увязанной рядами просмоленных бревен. Они поставят на место старенькой, приглядевшейся помолки непривычно новое, с высокими окнами здание. От него во все стороны ряды свежеобтесанных столбов понесут к колхозам басовитой струной гудящие по ветру провода.
Сделают это люди, а природа, робко притихшая на время, очнется и неторопливо примется за свое: взмутненную людьми воду снова сделает прозрачной, измятые, изрытые, истоптанные берега опять покроет кружевом кустов, а выше новой плотины более широкую, чем прежнюю, заводь по своему вкусу украсит цветами и листьями кувшинок.
И те люди, что так бесцеремонно разрушили старые, заботливые украшения природы, вновь признают это место красивым, привыкнут к его новой, не похожей на прежнюю, красоте. И исчезнет из памяти людей зеленый мирок старой мельницы, что ошибочно мог вызвать впечатление вечного покоя.
Сколько таких вот лесных речек с водой, пахнущей болотом, перегорожено плотинами! В области есть целые районы, где в каждой избе над семейным столом, вытертым локтями многих поколений, горит электрическая лампочка.
Река Былина, лесная, глухая, заросшая дикой малиной и смородиной! Приспело и твое время сменить латаное-перелатанное колесо помолки на турбину гидростанции. Никто уже нынче не удивится твоей новой судьбе. Даже древняя бабка Марфида из Касьянова-Осичья, прожившая три четверти жизни при лучине, и та, когда вспыхнет свет, перекрестится и скажет:
– Слава тебе, господи, и у нас засветило…
9
Ночью прошел дождь, а утро было солнечное. Правый берег Важенки стал оживать. Когда готовили народ к выходу на работу, то опасались, что строительные бригады дальних колхозов опоздают. И, как всегда получается в таких случаях, в этих-то колхозах перестарались: пришли строители оттуда намного раньше. Рассаживались по берегу кучками, курили, беседовали.
Пора бы уж начинать митинг. Но в это время к месту строительства приблизился не предвиденный никакими планами огромный – шириной в четыре бревна, а длиной около семидесяти метров – плот. Плот этот плыл по реке, но не как обычно, вниз по течению, а вверх, против течения. Два трактора: один с одного берега, а другой – с другого, до гудения натягивая толстые стальные тросы, тянули плот.
Мария получила задание – подвезти лес, заготовленный колхозом «Путь Ильича». Штабели леса, хотя они и лежали у самого берега, сплавить нельзя было. Находились эти штабели на четыре километра ниже будущей станции. Вывезти по дороге? Пришлось бы в каждый заезд, объезжая Останов овраг, делать крюк в семь километров.
Мария проверила берега, присмотрелась к ним и решила двумя тракторами вывезти лес за один рейс.
Ночью ее трактористки с ильичевскими девчатами спустили лес на воду, сплотили его в двадцать три плота и все их дважды, от первого до последнего, прошили толстым стальным тросом, а концы его вывели наружу и закрепили намертво на тракторах.
Ломая кусты, рыча, тракторы медленно двинулись вдоль реки, один по левому, другой по правому берегу. По тихой реке, держась ближе к правому берегу, семидесятиметровое чудовище, похожее на огромную гусеницу, медленно поплыло против течения.
Ожесточенно рычащие с берегов тракторы, длинная цепь узких плотов, плывущих вопреки законам реки не вниз, а вверх, звонкие девичьи голоса с плотов, падающие в воду кусты, срезанные под корень туго натянутым стальным канатом, – такую картину увидели идущие с песней, с гармошками, с флагами чапаевцы. Увидели, и песня замерла; гармонисты торопливо стали застегивать мехи гармошек – все, а вместе со всеми и Роднев, и Мургин, и Трубецкой, бросились к берегу. Несколько минут над рекой стоял страшный шум, сотни голосов кричали, сотни рук мелькали в воздухе.
Какой-то паренек, сорвав одежду, в синих трусиках, зябко приподняв плечи, полез в воду к плотам. Это было командой.
– Ребята, плоты разбирать!
Сотни людей стали стаскивать сапоги, засучивать брюки, раздеваться, бросались в воду, облепляли плоты.
– Дви-и-гай к берегу!
– Не толкись!
– Трактористам крикните: пусть к берегу подтягивают!
– Эй, на тракторе! К берегу давай!
Строго распланированное начало строительства рухнуло. Не до митинга. Мургин, вчера приготовивший поздравительную речь, сейчас бегал и распоряжался, куда складывать вынутые из реки бревна.
И только когда плоты были разобраны, а лес мокрыми штабелями лег в стороне под кручей, забегали по берегу бригадиры, голосисто собирая людей:
– Ма-а-зунов!
– Федоров! Э-э-эй!
– Где Сушков?.. Не видал Сушкова? Куда его черти дели?
Бригады занимали свои места.
10
Звено Юрки Левашова работало на рытье рукава. Ребята надежные – бросают песок играючи. Юрка ждал одного – стать лицом к лицу со звеном Сергея Гаврилова и показать своему дружку и учителю, что не во всяком деле разинцы слабее чапаевцев. Но напротив встало не звено Сергея, а девчата, звеньевой у них Елена Трубецкая, дочь председателя.
Юрка бросил лопату, пошел искать начальство. На конце рукава наткнулся на Саватьеву.
– Пелагея Никитична, – поманил Юрка, – вылезь на минутку.
– Что скажешь, звеньевой?
– Пелагея Никитична, – осторожно начал Юрка, – вроде ошибка получилась. Силы-то неравные. Девчат напротив нас поставили.
– Ошибка? А мне кажется – правильно.
– Так у нас же ребята, каждому на одну руку по силе пять девчат надо, – возразил Юрка.
Пелагея рассердилась.
– Один на один, спору нет, сильнее, а вот сильнее ли звено на звено – это еще бабушка надвое гадала. Докажите!
Юрка отошел и сердите сплюнул: «Беда! До чего эти чапаевцы высоко летают, словно, кроме них, никто на свете работать не умеет. «Докажите!» Было бы кому доказывать, а то девчатам. Тьфу ты!»
Когда он вернулся к своему звену, к нему подошла Елена.
– Товарищ звеньевой!
– Ну? – хмуро буркнул Юрка и отвел взгляд: у чапаевского звеньевого большие синие строгие глаза, взглянешь в них – в жару в озноб бросает.
– Ваши ребята перелезают на нашу сторону. Что это? Если помощь, то спасибо – без вас управимся.
– Ребята, – угрюмо махнул рукой Юрка, – не лезь к ним.
Работали в две смены, в шесть лопат – шесть человек отдыхают, покуривают, шесть копают. Юрка спрыгнул вниз, отобрал у сменщика лопату, с ожесточением всадил ее в плотный песок, вывернул на полный штык и размахнулся, чтобы выбросить. Но не выбросил – песок с лопаты полетел обратно.
– Ты не шибко махай! – Лешка Гребешков, сердито морщась, потирал ушибленное Юркой плечо.
Звеньевой понял, что его ребята залезали на чужую сторону не из желания помочь – шестерым на участке тесно. Все ребята крупные, каждый размахнуться хочет, одному Юрке пол-участка мало.
Потолкавшись в тесноте, с оглядкой, как бы кого не ударить концом лопаты, Юрка вылез отдыхать наверх.
Только сейчас, приглядевшись со стороны к работе звена Трубецкой, Юрка понял, до чего глупо идет работа на его участке. У девчат двое идут и вскапывают во всю ширину свой участок так, как вскапывают грядку: за ними движется вторая пара и не лопатами, а совками выкидывают взрытый песок наверх. Работают девчата непрерывным конвейером – равномерно снимают слой за слоем, штык за штыком.
На потных спинах ребят перекатываются мускулы, песок лисьими хвостами взметается вверх, а девчата насмешливо косятся. Если бы парни, звено Сергея, скажем, не обидно и перенять, а тут – девичьим умом жить… И Юрка успокаивал себя: «Ничего, такую-то бригаду и без чапаевских приемчиков обгоним».
Он неуклюже полез в рукав, выгнал своего сменщика:
– Иди отдыхай. Эх! – на полный штык вбил лопату, осторожно, с оглядкой выбросил землю. Мельком вгляделся в лица ребят – все скучные, работают без азарта. «Да-а, будет интересно, если девчата нас обгонят, – подумал Юрка. – Тогда хоть из колхоза беги, проходу не дадут!» И он с силой вгонял в песок лопату.
Выручил Спевкин. Он подскочил к Юрке и зашипел в лицо:
– Ты что это? Иль не видишь? Сейчас же беги, сдай штыковые, возьми шесть совковых.
У Юрки словно гора с плеч – приказывают, а раз приказывают – надо делать. И он, отобрав шесть лопат для копки, побежал менять на грабарки, а в спину ему Спевкин кричал:
– На выброску отбери посильнее, кто послабже – на копку!
И вот двое парней торопливо, кусок за куском отваливая из-под лопат слежавшийся песок, пошли по дну. Юрка, жадно подхватив на широкий совок целую кучу взрыхленного песку, пружинисто разогнувшись, махнул ее вверх, еще кучу, еще! Его соседу, Андрею Рослову, остроплечему, с тонкими, но крепкими, как упругая резина, мускулами под смуглой кожей, от жадных Юркиных захваток ничего не оставалось. Не поспевали и копальщики.
– Становись копать третьим! – приказал Юрка Рослову. – Один за тремя пойду.
Копальщики потеснились, дали Рослову место, и Юрка пошел махать через плечо.
– Давай! – кричал он. – Э-эх! – Совок, шелестя о твердое дно, врезался в песок. – Да-а-вай! – Сырой песок взлетал вверх и с мягкой тяжестью шлепался на насыпь. – Э-эх!
Юрка не заметил, что девчата приостановились и, смеясь, смотрели на него.
– Наконец-то распробовал, как лучше.
– Ишь ты, сорвался!
– Смотреть страшно!
Пройдя с начала до конца весь участок, Юрка поднялся вверх на насыпь. Его плечи и грудь лоснились от пота. Ветер остужал разгоряченную кожу.
– Вот это работка! – повернулся он к Рослову.
А тот, размазывая по лбу пот, смешанный с песком, устало признался:
– Загнал ты нас.
К Юрке подошел Гаврилов. Он с уважением оглядел тяжелые Юркины плечи, покачал головой.
– Здоров, кряжина. А я поклон от своих принес.
– Спасибо на добром слове, – ответил Юрка.
Сергей отобрал совок.
– Пригляделся, как ты орудуешь. Плохо, сил не бережешь. Хоть и здоров, слов нет, а к обеду вымотаешься. Гляди: пускай совок так, чтоб черен лопаты по колену шел. Гляди, как колено, словно рычаг, рукам помогает. – Сергей подцепил с насыпи кучу песку, ничуть не меньше тех, которые подхватывал Юрка, и легко перекинул в сторону. – Это нам Саватьева показала. Она когда-то в молодости у купца погреба рыла…
Ребятам способ Саватьевой понравился, но самому Юрке он пришелся не к рукам. Копальщиков он заставил вскопанную землю оставлять не ровным слоем, а валками, тремя грядками, так, чтобы с одного маху можно было больше насадить на лопату. Огромный совок грабарки и так казался Юрке легким, а со «способом Саватьевой» он почувствовал – мала лопатка, ему нужен совок вдвое больший.
Девчата отставали, все глубже и глубже уходила Юркина бригада в землю.
Лязг лопат, визг тачечных колес, стук топоров, рычание грузовиков, подвозивших булыжник, грохот выгружаемого камня, крики плотников, поднимавших бревна: «Р-р-раз-два, дружно! Взяться нужно! Раз! Два!» – в весь этот шум ворвались звонкие удары: «Дун! Дун! Дун!» Какая-то женщина, взобравшись на самую верхушку песчаного холма, с самым серьезным видом стучала палкой по пустому ведру.
– Что такое? Что это она? – заинтересовались землекопы.
– Обед! Ко-о-ончай работу! Обед!
Юрка откинул грабарку и сказал:
– Шабаш, ребята! Складывай лопаты!
Он пошел вдоль рукава, где работал их колхоз, вглядываясь в лица землекопов. Попался на пути потный, грязный, веселый Спевкин.
– Что, брат, – закричал тот еще издалека, – не сдает наша! Не хуже других идем!
– Дмитрий Дмитрич, мне бы Никиту Прутова надо видеть, – сказал озабоченно Юрка.
– Прутова? Он на кузнице.
Юрка с минуту постоял в раздумье, потом повернулся и, проталкиваясь среди народа, зашагал в сторону от реки. А за его спиной громкоголосо шумел огромный лагерь.
11
Если б такую гэс пришлось строить во время войны, люди работали бы день и ночь, работали через силу, недоедали, недосыпали и считали бы – так нужно.
Народ понимал бы Паникратова, а он знал бы подход к народу.
Сейчас нельзя заставить работать через силу, нужно заставить работать во всю силу! Кажется, простая арифметика – во всю силу чуть меньше, чем через силу, стоит снизить темпы, и вот вам – нужный результат. Но жизнь сложна и не любит упрощений…
На митинге, открывавшем начало земляных работ на стройке былинской гэс, Паникратов назвал строителей колхоза «Свобода» «гвардией нашей стройки».
Сейчас командир этой «гвардии» Макар Возницын шел сзади и ноющим баском гудел над самым ухом Паникратова:
– Из «Рассвета» не вышло девять человек, из «Пахаря» – пятеро. Прополка, мол. А мы, как богом проклятые, все на себе везем. У меня тоже рабочих рук не хватает. Дни-то вон какие стоят – сушь, жара, овощи поливать не успеваем.
– Ты по кому это равняешься, Макар, по «Рассвету», по «Пахарю»? Они по тебе должны равняться.
Паникратов уже десятый раз говорил, а Макар уже десятый раз слышал эти слова и потому, пропустив мимо ушей, продолжал:
– А вчера из «Пахаря» ребята, когда тебя не было, удумали: бредник принесли и давай рыбу бродить.
– Слышал… А твои, говорят, лопаты побросали да битых часа три с берега глазели, советы давали, с какой стороны заходить. Тоже отличились. Гвардия!
– Э-эх, Федор Алексеевич, поработай с такими бок о бок, у кого не отобьет охоту!
– А почему на Важенке ни у кого охоты не отбивает? – свирепо повернулся Паникратов к Макару. – Почему там Трубецкой авторитетом пользуется? Вспомни, как ты кричал да заносился: мы, мол, колхоз «Свобода»! Мы по пяти рублей на трудодень даем!..
Макар понял, что разговор принимает нежелательный оборот, помялся, поворчал себе под нос:
– Нянчатся с чапаевцами. И райком, и райисполком. Так бы с нами-то, – и отстал от Паникратова.
Паникратов пошел дальше. По наезженной колее грузовики подвозили к берегу камень и песок для засыпки дамбы. Мелькали лопаты. На куче влажного песку сидело человек пять: один, скинув сапог, запустив в него по локоть руку, щупал с сосредоточенным видом гвоздь в подметке; остальные курили и от нечего делать глядели на товарища. Все они, узнал Паникратов, были из колхоза «Свобода». Он подошел и нарочито бодрым голосом, который должен означать: «Всюду хорошо, а вот у вас – заминка», – спросил:
– В чем дело, ребята?
Поднялся парень в тельняшке, бывший матрос, Яков Шумной. Паникратов его хорошо знал – парень считался в колхозе одним из лучших работников.
– А что нам вперед-то зарываться? Мы, Федор Алексеевич, этих копунов – так на так – меньше не сделаем. Вон гляньте, как лопатой тычет – для отвода глаз. Что ж это – я ломить, а он волынить? Светом-то мы потом одинаково будем пользоваться, как я, так и он. Я ведь к себе в горницу дюжину лампочек не повешу.
Федор начал сердито доказывать, что он, Яков Шумной, должен учить таких «копунов», а не брать с них пример. «Учить! – При этом слове Яков снисходительно улыбнулся. – Научишь, как же».
Так и получалось: расставили звенья и бригады, рассчитывали – одно звено будет учиться у другого, надеялись поднять соревнование, а соревнование повернулось в обратную сторону: кто кого хуже сделает.
– Комсомолец! Так что ж ты меряешь себя по всякому лежебоке? Стыдно! – распекал Паникратов Шумного.
Но в это время сидевший с сапогом в руках парень вдруг принялся торопливо наматывать на ногу портянку. У Якова Шумного растерянно забегали зрачки. Остальные встали и, не дожидаясь заключительного: «Живо за работу!», которым должен бы кончить Паникратов, потянулись к лопатам.
Паникратов оглянулся: в просторной косоворотке, перехваченной офицерским ремнем, в галифе и парусиновых сапожках легким шагом подходил Роднев.
– Ого, как работают! – поздоровавшись, насмешливо улыбнулся он.
Лопаты с треском рвали глубоко ушедшие в землю корневища кустов.
– Работают, если над каждым из них по секретарю райкома поставить, – ответил Паникратов.
Роднев не раз приезжал на стройку. Советовал Паникратову распределить коммунистов и комсомольцев по бригадам так, чтобы в каждой бригаде было крепкое партийное ядро. И сейчас сразу же спросил: каковы успехи, как действуют коммунисты?
Помрачневший Паникратов медленно закурил, повертел в пальцах горевшую спичку и, только когда она обожгла пальцы, ответил:
– Успехи как на ладони, – вот они. Коммунисты-то работают, но они не семижильные. За всех не сделают.
– А ты что предпринимал?
Паникратов, нахмурясь, делал затяжку за затяжкой. Что он предпринимал? Ходил по участкам, уговаривал, ругал.
– Что ж молчишь? Вижу, для тебя самого надо, чтоб секретарь райкома за плечами стоял.
Паникратов резко бросил недокуренную папиросу.
– Хватит, Василий! Оставь!
– Как это понять? – Роднев чуть подался вперед.
– А так. Уйду. Нечего меня дрессировать…
– Та-ак… Сам, никого не спросясь, не уйдешь. Ты подчиняешься партийной дисциплине.
Партийная дисциплина! Сколько раз Паникратов этими словами сокрушал упрямство людей. Близкие слова, сильные слова – против них трудно возражать. Вот этими сильными словами ударили сейчас по нему. И все-таки он, упрямо нагнув голову, возразил:
– Что будет, то будет! И так уж дожил: то с целым районом справлялся, теперь с пятью колхозами управиться не могу…
– Хорошо. – Роднев уже остыл. – Спросим коммунистов. В обед собери-ка их на часок.
Собрались коммунисты неподалеку от реки, на опушке негустого березнячка. Из глубины его тянуло прохладным грибным запахом, хотя пора грибов еще не настала, – грибы по-настоящему начинают расти в то время, когда рожь выметывает колос. Ждали Роднева, задержавшегося у инженера. Паникратов, привалившись к корявому стволу старой березы, сидел, курил и слушал разговоры:
– Ишь ты, в чистом поле под кустом.
– Как в старое время на маевке.
– А какой вопрос, интересно?
– Вопрос-то не очень, видать, интересен… Через пень-колоду работаем.
– Роднев, должно быть, пропишет нам под десятую пятницу.
Наконец, пришел Роднев. Развалившиеся на траве люди зашевелились, уселись кому как удобнее: кто по-турецки – ноги калачом, кто – обхватив колени жилистыми, натруженными руками. Собрание началось.
– Слово Паникратову. Рассказывай, Федор Алексеевич, – объявил Роднев.
Паникратов встал. Он много провел на своем веку собраний, давно у него выработалась привычка солидно и деловито держаться перед народом. Но сейчас он чувствовал себя неловко. Может быть, оттого, что все сидят на земле, внизу, у его ног, – неудобно так говорить, а может, и оттого, что все ждут от него слов о стройке, об их общем деле, а он собирается говорить о себе, о своей беспомощности.
– Трудно об этом говорить, товарищи, но приходится. Райком мне поручил организовать соцсоревнование, а я не смог… Не справился… Сами видите, какое у нас положение на стройке. Кто виноват? Мне поручено, я не справился, значит виноват я!.. – Паникратов говорил с усилием, нагнув голову, смотря себе под ноги.
Первым попросил слова Евдоким Сапунов, бригадир колхоза «Свобода». Он вышел к березе, маленький, седоголовый, молодцевато подобранный (за ловкую фигуру и горячий характер еще в молодые годы его прозвали в деревне «казачком»). Сапунов сразу ошеломил Паникратова:
– Товарищи, Федор Алексеевич только что сказал: нельзя терпеть! Правильно – нельзя! Кричим, кричим о соревновании – и ни с места!..
Обернувшись к Родневу, Сапунов сообщил, что в бригадах ходят нехорошие разговоры: будто светом будет пользоваться один колхоз «Свобода».
– Сам своими углами слышал. Стоят трое – Угаров Матвей из «Красного пахаря» да двое Козловых из «Рассвета» – и толкуют: Макар, мол, Возницын накупит электромоторов, теплиц понаставит, у коров чуть ли не печки электрические заведет. А наши колхозы не развернутся, не такие доходы, как в «Свободе». Вся энергия пойдет им. Что нам-де работать, пусть себе работают. Слышите, какие разговорчики? Бороться надо с ними, а наши коммунисты не борются. Все надеются, что Федор Алексеевич один уладит…
Выступающие подтвердили, что в бригадах плохо поставлена агитация. Не мешало бы кому-нибудь съездить на Важенку, поглядеть, как там работают. И только Тимофей Кучеров, молодой парень, сказал:
– Что-то вы, Федор Алексеевич, очень расплакались: «Трудно…» Вроде нельзя дело поправить.
Но чей-то голос крикнул с места:
– Заплачешь, коль сверху нажмут!
Все обернулись на Роднева. Тот спокойно покусывал травинку.
Видно, никому и в голову не приходило, что Паникратов мог всерьез заговорить о своей слабости. Его не поняли! И Паникратов первый раз в жизни обрадовался тому, что его не поняли люди. Он испуганно покосился на Роднева, ждал, что тот скажет: «Не по существу выступали, товарищи!..»
Но Роднев поднялся и спокойно сказал, что тот, кто предлагал съездить и поучиться на Важенку, – прав. И надо послать Паникратова с людьми: пусть съездят, посмотрят. Собрание согласилось.
Солнце садилось, тянуло сыростью, запах грибов стал крепче.
– Ты что ж не настаивал, чтобы тебя освободили? – насмешливо спросил Роднев.
Паникратов, все еще растерянный, подавленный, развел руками:
– Не поняли…
– Кто ж мог подумать, что Паникратов вдруг так раскиснет: «Слаб, не могу»?
