355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Владимир Тендряков » Среди лесов » Текст книги (страница 1)
Среди лесов
  • Текст добавлен: 17 сентября 2016, 23:04

Текст книги "Среди лесов"


Автор книги: Владимир Тендряков



сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 13 страниц)

Владимир Тендряков
СРЕДИ ЛЕСОВ

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

1

В лесах у деревни Лобовище, в тенистых, сырых местах, под прелыми листьями растут семейками крепкие грузди. Только что сорванные, они попахивают лежалой малиной.

От лесов отделяет деревню неглубокая, с солнечным песчаным дном река Важенка.

И когда среди лета в верховьях несколько дней подряд льют июльские грозовые ливни, Важенка заливает луга не весенней мутной, глинистой водой, а дождевой, прозрачной. На залитых лугах освещенные солнцем ромашки кажутся сквозь воду не белыми, а янтарными, и вместо бабочек, пчел, жуков мелькает среди них резвая рыбья молодь.

…Почти десять лет назад уехал отсюда Василий Роднев. Помнится, легким вышло тогда прощание. Мать по привычке всплакнула, а соседские девчата пригрозили: «Смотри, не очень-то на городских заглядывайся…» Так и уехал, едва успев бросить последний взгляд на низенькие под темным тесом лобовищенские избы. Да и что оглядываться? Впереди – город, впереди – институт!..

Легко уехал Василий, но труден и долог был обратный путь в родные места.

Началась война. Роднева, только что закончившего первый курс, направили в военное училище. Затем фронт, первое ранение, госпиталь, снова фронт…

Весна 1945 года застала его в маленьком немецком городке. По утрам заспанные бюргерши раскладывали на подоконниках полосатые матрацы. Они заискивающе низко кланялись Родневу в спину: «Гутен морген, герр капитан». А «герр капитан», глядя на матрацы, с тоской думал: «Не похоже… Не по-нашему…» В такое-то утро в Лобовище колхозный конюх Федот Неспанов выводит к реке лошадей, стоит, лениво жмурится на сверкающую воду, посвистывает. Тут-то и вспоминались Родневу и грузди, пахнущие малиной, и янтарные ромашки на залитых лугах…

В конце 1946 года его демобилизовали.

Бывший заместитель командира батальона по политчасти, капитан запаса Роднев снова пришел в институт, сел за учебники, принялся старательно высчитывать количество протеина и клетчатки в сене, скошенном на поемных лугах…

Но весной, когда в городских скверах из-под утоптанного снега кое-где выглядывала черная земля, пахнущая чем-то близким, деревенским, Роднева начало тревожить старое ранение. Он пролежал в больнице все лето, осень, поднялся только в середине, зимы, вернулся в институт, сел за учебники, но опять пришла весна… На этот раз обошлось, в больницу не положили, но доктора сказали: «Поезжай в деревню».

У него во всех концах страны были друзья по батальону. В письмах они звали его и в Белоруссию, и на Кавказ, и в какой-то малоизвестный вологодский городишко Грязовец. Но он поехал на родину, в Лобовище, хотя никто его сюда не звал – отец умер еще до войны, мать жила в Молотове у старшего сына, нянчила внуков. Из всей родни оставалась в деревне тетка – существо не из веселых, – которая даже о радостных событиях обычно рассказывала плачущим голосом. Она сразу сообщила, что в колхозе после смерти председателя Шутихина порядка «ни на макову крупиночку», что за последние годы хозяйство как ветром повыдуло, что, «кабы не усадебка», ей, с ее болезнями, на одних трудоднях не прожить…

Когда Роднев впервые вошел в правление лобовищенского колхоза имени Степана Разина, его встретили приглушенный визг и смех. Высокий рыжий парень, растопырив чуть ли не во всю стену длинные руки, жал табунок девчат и дурашливо пел:

 
Ягодинки мои,
Землянички спелые…
 

Девчата таскали парня за чуб и, задыхаясь от смеха, повторяли:

– Уйди, Дмитрий, уйди!.. От крапива!..

Увидев незнакомого человека, они вырвались и, пряча раскрасневшиеся лица, толкаясь, выскочили из правления.

Парень, стараясь под развязной веселостью скрыть смущение, произнес:

– Старые счеты сводил…

– Мне председателя нужно видеть.

Парень замялся, повел плечами, но вдруг выпрямился, подтянулся, легким шагом подошел к столу.

– Я вас слушаю, – произнес он холодно. – Председатель колхоза имени Степана Разина Спевкин… Прошу садиться. По какому делу?

– Что ж, познакомимся. Роднев.

– Кажись, Настасье Петровне родня?

Но Роднев, словно не слыша, продолжал:

– Пришел просить: примите в колхоз.

Спевкин внимательно оглядел посетителя – от городских полуботинок до галстука – и вздохнул:

– У нас, пожалуй, подходящей работы не найдется. Вам бы лучше в район.

– К вам пришел…

– Счетоводом ежели, так у нас есть счетовод.

Роднев вынул из кармана справку института (хоть и не диплом с государственным гербом на обложке, но все же солидный документ), протянул Спевкину. Тот, озабоченно нахмурясь, стал читать, что Василий Матвеевич Роднев окончил четыре курса зоотехнического факультета.

– Должен вам сказать напрямоту – не понравится у нас… Такой колхоз, что больше не к нам, а от нас идут… А может, на мое место желаете? С полным удовольствием. Я сам считаю – по ошибке выбран.

– Как так по ошибке?

– Очень просто. Пришел из армии, хотел в другое место устроиться, а тут мать… Плачет, не отпускает: «Пять лет тебя не видела, на кого меня покинуть хочешь? Ужо женишься – наживемся врозь…» Ну, стал работать в колхозе, сперва звеньевым, потом бригадиром, а бригада моя – одни девчата, что ни скажи, из кожи вон лезут, рады угодить. Ну, выходит, моя бригада лучшая, я – лучший бригадир, значит, становись, Спевкин, в председатели. Здесь привычка такая – что ни год, новый председатель. Меняют, как цыган худобу. Скоро и меня сменят, вы подвернетесь – вас поставят… Дело не трудное: общее собрание – и милости просим…

– Ты на войне был?

– Хм! Всю Украину, пол-Европы на машине изъездил. Военный шофер я по специальности, а в председателях по недоразумению…

– Ты получал на фронте от матери письма?

– П-получал, – не сразу ответил Спевкин на неожиданный вопрос.

– И что тебе писали?

– Ну что писали? Живут да здравствуют, поклоны шлют.

– А как живут, не рассказывали?

– Да особенно не хвалились.

– А ты, когда читал, не думал: мол, жив останусь, погоны сниму, приеду, другие фронтовики вернутся – у них ведь тоже сердце по дому за войну изболится, – расшевелим Лобовище, оживет деревня? Не думал… А я думал и этой минуты всю войну ждал. А кончилась война, я, может быть, ради этой минуты учиться пошел. Вот она, пришла: сидит напротив бывший фронтовик и с веселой усмешечкой песню поет: «У нас плохо, у нас нехорошо, председателей меняем, я случайный человек…» Да-а!.. Скажи-ка лучше: покосы около Медвежьей Канители не затянуло кустарником?

– Косим. Правда, не развернешься, давно бы пора чистить, – поспешно ответил Спевкин. Он был рад – кончился щекотливый разговор, начиналась хозяйственная беседа, это проще.

– А у Фомина оврага?

– И там косим…

– А береза старая – еще дупло выше роста – до сих пор стоит?

– Я что-то не приметил, должно быть упала.

– Ну, а поле от Татарского Лбища с Игнатовским запахали в одно? Там, помню, шиповника росло – не продерешься, в иное лето, что розовая пана, – все кусты в цветах.

– Поля-то давно запахали, а шиповника и в других местах хватает, такой куст – мусор на земле.

Долго расспрашивал Роднев и, как казалось Спевкину, расспрашивал о пустяках, даже старую колоду, что лежит у Пашкова родника, вспомнил.

– Давненько не бывал, – вздохнул Роднев. – Все на каникулы хотел вырваться, Лобовище посмотреть, да не мог – зимой учился, а летом работал. Всяко приходилось, иногда и из кулька в рогожку перевертываться… А что-то я тебя, Спевкин, не припомню, вроде не жил ты в нашей деревне?

– Ну как же… Вас-то я сразу узнал. Только не с руки первому в знакомцы навязываться. Митька Спевкин, Дмитрия Егоровича сын… Мы не лобовищенские, из Починка мы. Еще Солнышком меня ребята дразнили, рыжий потому что…

– А-а, Солнышко… Обожди, обожди, это не ты Игната Вороненкова на свадьбе переплясал?

– Бывало… многих переплясывал.

– И еще помню – Федот Неспанов тебя в проруби выкупал; ты в его мордах рыбу проверял.

– Не помню… дело-то ребячье…

Оставшись один, Спевкин выдвинул ящик стола, собрал в щепоть рассыпанную махорку, закурил, задумчиво глядя в окно.

Тощая березка нависла над пыльной дорогой, за темными с прозеленью крышами домов – синий лес. Бывал он уже и на Дону, был и на Украине, в Венгрии, на Карпатах, везде есть синие леса, да не те, не лобовищенские…

Пошли по деревне о вернувшемся после долгой отлучки Родневе разговоры да пересуды. Тетке его, Настасье Петровне, некогда было приложить руки к хозяйству, весь день пришлось принимать соседок. Тем, у кого были дочки на выданье, она говорила, что племянник и со старшими обходителен, и учен, одних только книг полон чемодан привез, и уж в колхозе оставаться ему не с руки, такому и при большом начальстве место приготовлено. А тем, у кого дочек на выданье не было, Настасья Петровна жаловалась:

– Ох, матушки мои, ведь не в чужой дом приехал, а к тетке родной… У крыльца приступок весь сгнил, подле баньки плетень завалился; вестимо, без мужика и дом сирота. А он хоть бы гвоздь где вбил. Ушел с утра – и поминай как звали… Нехозяйственный, матушки мои, нехозяйственный!

Василий действительно весь день не появлялся дома, ходил по полям, встречался со знакомыми. Одногодки Василия – кто убит, кто, отвоевав, обжился в чужих краях. А молодежь, вроде Спевкина, какие же ему приятели, – он уходил в армию, а они в свайку играли, за пескарями охотились в Важенке.

А Спевкин вечером рассказывал о встрече с Родневым другу своему, заведующему молочной фермой, Степану Груздеву:

– Этот вспоминал Лобовище не по разу на день, – березы наперечет помнит. Совестно, брякнул я ему сглупу, теперь думать будет – Дмитрию Спевкину своя деревня хуже злой мачехи. Знаешь, Степа, вот бы не меня, а его председателем-то поставить. А то и сверху, из района, шпыняют, и снизу колхозники зудят. Этот наладит, все будут довольны. А? Как ты думаешь? Общее бы собрание на недельке?

Груздев, отведя взгляд в угол, как всегда, долго-долго думал, поглаживая усы. Казалось бы, после такого раздумья он должен обязательно сказать что-то значительное, ясное, твердое, но Груздев лишь осторожно буркнул:

– Поживем – увидим…

2

Секретарь Кузовского райкома партии Паникратов не был на фронте, но на гимнастерке носил военный орден – Отечественной войны первой степени. Кузовской район в войну занимал в сводках по выполнению государственных поставок первые места.

Однажды из-за этого ордена произошла неприятность. Пришел к Паникратову демобилизованный лейтенант и стал требовать, чтобы райком «написал в колхоз бумажку» – выделить ему в личное пользование участок заливных лугов.

Паникратов отказал, он и не мог сделать иначе. Тогда лейтенант, стуча кулаками в звеневшую орденами и медалями грудь, стал кричать, что он проливал кровь, а вот такие чиновники околачивались в тылу…

– Идите вон! – сказал Паникратов.

Но лейтенант закусил удила:

– Сидели в кабинетах, приказывали да еще ордена хватали! Знаем, потом этими орденами хвалиться будете: мы, мол, тоже кровь проливали!.. Вояки!

Паникратов не вытерпел, схватил лейтенанта за воротник и вытолкнул за дверь.

С тех пор секретарь райкома принимал новых лиц, особенно демобилизованных, подчеркнуто сухо, официально. И капитан запаса Роднев ему сразу не понравился: хоть в штатском костюме, при галстуке, а держится с выправочкой, у дверей не замешкался, шагнул вперед, прищелкнул каблуками, не садится, а с достоинством ждет, когда пригласят сесть, – выучка, забыть не может. Паникратов указал на стул: «Прошу».

Но разговор мало-помалу завязался, и секретаря райкома удивило, что Роднев, вот-вот заканчивающий институт, хочет остаться на работе в отсталом колхозе.

– Нам в район нужны специалисты. Вот как нужны! – Паникратов провел по горлу рукою.

– Верю. Но мне хочется в колхозе получить практику, спокойно закончить институт, а там – берите в район.

Паникратов из-под бровей пытливо глядел на Роднева, старался угадать: искренно говорит или прикидывается? Может, не практика ему нужна в колхозе; в районе работать беспокойно – постоянные командировки, под боком райком и райисполком, чуть споткнись – сразу к ответу. А на колхоз ему знаний уже хватит, от отца да от матери, верно, остался домишко, выделят усадьбу, председатель будет побаиваться ученого зоотехника, живи себе в удовольствие, ставь пасеку, разводи кур, обрастай жирком…

– Практика?.. То-то и оно, что в «Степане Разине» все животноводство – тощих поросят десяток да две дюжины захудалых коров. Невелика практика для зоотехника, собирающегося получить институтский диплом. Вот, если бы вы к соседям, в колхоз имени Чапаева, просились, там есть где развернуться.

– Потому и иду, что плохо. Будет хорошо, значит сдал экзамен по практике.

– Не много ли берете на себя? В «Степане Разине», куда ни толкнись, плохо. На одной зоотехнии его не вытянешь.

– А я считаю: зоотехния здесь – все! Мы – север, край речушек, рек да заливных лугов. У каждой местности свои особенности, свой, так сказать, талант. У Средней Азии – хлопок, у Кубани – хлеб, у нас – скот племенной! Зоотехния здесь – основа основ, соль земли! Жаль, забывают часто об этом…

Паникратов не был согласен, что зоотехния – основа основ, соль земли. Но раз Роднев так считает, значит, любит свое дело, а это уже дорого.

– Добро, иди к разинцам, – решил он.

Через четверть часа они уже сидели рядышком на диване и разговаривали, как старые знакомые.

– Сам знаешь, – говорил Паникратов, – у нас поля то в лесах, у черта на куличках, то на хуторах. В иных местах не только пахать, но и не подъехать на тракторе. В нашей жизни важнейшая фигура – конь! А в «Степане Разине», ты не поинтересовался, что за кони?.. Сейчас, летом, на выпасах отгулялись, зимой бы тебе приехать – мощи на ходулях. Чуть ли не первенство районное держат по отходу жеребят. Уборочная на носу, а там и сдача хлеба государству, – ты на лошадей обрати внимание, расшевели и Спевкина и Груздева. Груздева-то знаешь? Он секретарь парторганизации, человек честный, но недалекий, да и что спрашивать – образование четыре класса всего.

Роднев не поддакивал, не кивал сочувственно, но лишь внимательно и спокойно глядел в лицо Паникратову, а тот мало-помалу перешел от поручений к жалобам, разоткровенничался: и кадры плохие, и рабочих рук в колхозах нехватка, и неудачи сплошные – весной, в прошлом году, вымерзли озимые…

– Против этого не попрешь – стихия!.. Убрать бы целиком, что выросло, так и это не удалось. Много ли, мало, а сотни две с лишним гектаров под снег пустили. В обкоме просто рассуждают: «В войну справлялись?» – «Справлялись». – «Народу было меньше?» – «Меньше». – «Почему после войны – никакого роста? Опустили рукава?» Как возражать? Не скажешь же – устал, мол, народ, товарищи… – А ведь устал! Представляешь – пять лет войны, ни дня отдыху, ни ночи спокойной, на полях женщины да старики; машины – хлам, что фронту не пригодились, да и тех мало. А тут еще удар – неурожайный год, трудодень так скатился, что хоть плачь, хоть смейся – курицу на такой, трудодень не прокормишь… Ну и подорвало силенки. До сих пор, без малого три года, выправиться не можем!

Паникратов помолчал и уже с задумчивостью проговорил:

– В этом году урожай богаче, да как убрать, как справиться? Осень бы, осень не подвела только!

Он взглянул на Роднева так, словно устал не народ, а сам он, Паникратов, изнемог от тяжкой мысли о народной усталости, которую изо дня в день приходится носить в себе.

– Откровенно говоря, старая песня это, Федор Алексеевич. Везде вроде начинают забывать ее, – осторожно возразил Роднев.

– Забывают те, кому солоно не пришлось! – резко ответил Паникратов.

Роднев смолчал – слишком мало он знал пока о райкоме, о районе, о Паникратове, чтобы спорить.

На следующее утро попутная машина довезла Роднева до «лобовищенской повертки», где от мощенного булыжником тракта отходил на деревню проселок.

Роднев пошел не проселком, а прямиком – тропой через поле. Тропа эта поросла сплошь мягкой аптечной ромашкой. По одну ее сторону и по другую стояла белесовато-зеленая рожь, но рожь разная. Налево – прозрачная, с голубыми звездочками васильков, с легким, торчащим колосом «веселая ржица»; направо – рожь, настолько густая, что взгляд не достигает земли, тонет среди зеленых стеблей, само поле тяжело дышит, и ни одного василька не встречает глаз.

Тропа в шаг шириной – граница двух колхозов. Одно поле – колхоза имени Степана Разина, другое – колхоза имени Чапаева.

Было часов семь, то время, когда с травы исчезает роса, когда воздух свеж и особенно прозрачен, а небо глубокого василькового цвета, – оно недолго стоит таким, к полудню линяет, как бы выцветает от жары.

Легкий ветерок тронул щеку Роднева, и вдруг среди влажного настоя аптечной ромашки появился новый запах, напоминающий суховатый запах мельничной пыли. Прозрачный воздух чуть замутился, над полем ржи поднялось серо-золотистое облачко.

Рожь цвела!

Василий остановился. От дедов и прадедов передалась ему крестьянская кровь, способная волноваться от запаха взрытой плугом земли, от яркой зелени поднявшейся озими, от цветущей ржи. Ни армия, ни учеба в институте не заглушили этого чувства. Роднев вдыхал запах цветения, бессмысленно улыбался, а руки перебирали длинные шершавые колосья не своего колхоза, не лобовищенскую рожь, а соседскую.

Там, где кончались поля и начинались прибрежные луга, стояла старая, высохшая ель. Когда-то она – матерое, полное жизни дерево – была окружена густым молодым ельничком, который скрывал ее корни от солнечных лучей. Но молодняк мешал покосам, его вырубили. Солнце высушило землю вокруг корней, и ель засохла; на ее ветвях вместо пахучей хвои висит теперь клочьями сухой мох, седой бородач.

У старой ели тропинка, отделяющая разинские поля от чапаевских, разбивалась на две. Одна тянулась к видневшимся отсюда лобовищенским крышам, другая петляла среди чапаевских покосов.

Подойдя к деревне, Роднев остановился у конюшни. Он вспомнил вчерашний разговор с Паникратовым. Отодвинув тяжелый засов, Василий вошел в полутемную прохладную конюшню, где, кроме обычного запаха конского пота, медово пахло вянущим клевером. Роднев ожидал увидеть грязь, запущенные стойла, лошадей с клочковато свалявшейся шерстью на боках, но дорожка посреди конюшни была посыпана песком, в стойлах на темных половицах виднелись свежие следы лопаты, на каждом столбе висели на деревянных колышках сбруи, – вполне прилично, не придерешься. Конюшня была пуста, и понятно: в эту пору лета лошадей редко держат под крышей, больше – в лугах, на выпасах.

Только в конце конюшни похрустывали клевером рыжий жеребец (Роднев уже знал: специальный конь для разъездов председателя) и неказистая горбоносая и вислогубая лошаденка, видимо оставленная «на всякий случай». Даже у этой горбоноски была расчесана грива, подстрижен хвост… Роднев прошел через всю конюшню и вышел с другого конца, через сенник.

Подставив плешь под солнечные лучи, на низеньком чурбане сидел старик. На его коленях лежал белый с рыжими пятнами котенок. Играя, он старался укусить заскорузлый палец старика, а у того морщины на коричневом лице расплывались в довольную улыбку.

– Здравствуй, Федот Никитич! – окликнул его Роднев.

– А-а, Василий! – не меняя доброй улыбки, повернулся старик. – В гости пожаловал? Давно бы пора, а то, вижу, ходишь по деревне, не приворачиваешь.

– Из Кузовков иду, заглянул.

– Подбрось попонку да садись.

У Федота Неспанова вокруг обожженного солнцем лица росла бородка не седая, а бурая, выгоревшая. Она была точно такой и пятнадцать лет назад, когда у Василия Роднева только-только появлялся пушок над губой. И тогда уже Федот служил конюхом. Василий повзрослел, дважды приходилось ему, на удивление окружающим, воскресать из мертвых, а у этого старика время, казалось, стояло, как зазеленевшая вода в пруду.

– В районе мне жаловались, что в нашем колхозе на конюшнях порядку нет, – начал Роднев.

Старик ссадил с колен котенка.

– Это правда, порядку мало.

– Как так? – удивился Роднев.

– Да так, нет порядку, и все тут.

– Тогда почему не наладишь порядок, ты же бригадный конюх?

– Мне налаживать порядок нужды нет, он у меня давно налажен. У нас в колхозе три бригады, и при каждой бригаде – конюшня. В моей – все чин чином, а безобразия-то в тех…

– Вот что! Тогда в чем же причина, кто виноват в безобразиях? – спросил Роднев, заранее уверенный, что Федот всю вину свалит на председателя колхоза, – плохо руководит.

Но тот рассудил иначе:

– Она, всякая причина-то, в натуре человеческой. Да-а… Вот, скажем, во второй бригаде конюхом Юрка Левашов, парень молодой, здоровый и, понятно, – мозги набок.

– Гм… Набок?

– Сравни со мной: я – старик, у меня, можно сказать, ни об чем другом уже голова и думать не способна, нет интереса к другому. А Юрка? Ему и на гулянки сходить надо, и на рыбалку, и на охоту… Думы-то не о том, сколько сенца подкинуть, где овес приберечь, а, скажем, о Клашке или Катюшке Морозовой, к примеру…

– Ну, ты, дед, загнул! По-твоему выходит – конюхом быть, так уж ни о гулянках, ни об охоте не думай. В меру все можно.

– То-то и оно – в меру… А какая мера у молодого? Молодому, чтоб меру знать, надо руку над собой иметь. Какая рука над Юркой? Бригадир? Так тот сам Юрки боится. Председатель – так он Юркин дружок, на гулянки-то, чай, вместе ходят. Да над Митюхой Спевкиным над самим надобно руку иметь… А где теперь над молодежью рука? Раньше-то в этом недостатка не было: видишь, парень уклон от хозяйства берет – чересседельником поучишь. Гулянки, мол, гулянками, а хозяйство хозяйством. Глядишь, и мысли у него на нужное место поворачивают, и совесть как раз в норму входит. А ныне… Не помню, за что я вожжами хотел было Юрку… Слава богу, кажись, не в отцы, так в деды ему гожусь. Что бы ты думал – он смеется да кулак показывает: «Не ушибись, говорит, дед». А кулак, прости господи, у него не людский, ежели примерить, то и торбу на такой кулак не натянешь. Что станешь делать? Плюнул да отошел.

Федот вынул затасканный кисетишко, достал из него сложенный газетный лист.

– Мне что, мое дело маленькое – люблю порядок, он и есть у меня. А до чужих непорядков не суюсь. Сколько председателей сменилось, все мной довольны были. Приедет в колхоз начальство, пожелает на коней взглянуть. На Починок идти далеко, а наша конюшня под носом. «Милости просим, заходите, Федота Неспанова не подкопнешь!» Ездовых возьми – и ездовые слушаются, не безобразничают… Глядишь, вместе со мной начальство и председателя похвалит. Мною все были довольны… Правда, перед весной в тех бригадах жеребята пали, ну и разглядело начальство все наши непорядки. Сам Федор Алексеич приезжал, Паникратов. Крепко ругался… Громовитый человек… Эх-хе-хе, грехи наши… Ну, ты-то как? Говорят, у нас останешься? Ведь тебе, гляди, можно и в какие-нибудь начальники попасть, чай, не зря науки изучал. Аль что мешает?..


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю