Текст книги "Среди лесов"
Автор книги: Владимир Тендряков
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 13 страниц)
6
Под вечер Трубецкой и Роднев, уставшие, сидели на скамейке около правления.
Днем в Чапаевке на улицах тихо – весь народ на работе. Сейчас на соседнем дворе чихал и стрелял не желавший заводиться мотоцикл. Из алюминиевого раструба динамика, висящего над дверями клуба, растекалось по улице: «Не счесть алмазов в каменных пещерах…» Прошли табуном девчата: поверх городских костюмов – цветные платочки, ноги в тесных туфлях на высоких каблуках ступают так, словно пыльная дорога – хрупкий лед. На расстоянии (не слишком далеко и не очень близко – в меру) второй табунок – ребята: фуражки заломлены, плечи расправлены, впереди гармонист. Прошли и, заглушив сладкоголосого индийского гостя, прогремели:
Д-эх, сердце болит,
Да под сердцем токает!
Моя милка на быке
Шофером работает!..
К беседующим подошел унылый Гаврила Тимофеевич.
– Как с горючим? – спросил его Трубецкой.
– Передал, чтоб съездили.
– А проверял, не вернулись?
– Не успел, Алексей Семенович.
– Что ж это ты? Сходи сейчас же, проверь.
Гаврила Тимофеевич послушно кивнул головой: «Хорошо», и отошел.
– Вот ведь человек, пока не ткнешь, не догадается, – проворчал Трубецкой.
– А где у вас секретарь парторганизации? Что ты меня с ним не познакомил? – спросил Роднев.
– Тьфу ты! Из головы вон! Да Гаврила Тимофеевич и есть наш секретарь. Слабоват… Одно – членские взносы собирает, а так – никакой помощи, все больше самому приходится… Не занимаются у нас такими Гаврилами Тимофеевичами, забыли их. У вас Груздев тоже, чай, не золото секретарь. Паникратов только портфельщиков в райкоме разводит. Его уполномоченные, как солдаты, – он скомандует, они маршируют в колхозы…
Василий насторожился: ждал, что Трубецкой скажет еще, но тот замолчал.
Солнце утонуло в дальнем лесу за рекой – день завершался огненным вечером. Раскаленные облака грозно поднялись над землей.
А на земле, на ржаном поле, на прибрежных кустах, на пыльном кустике шиповника при дороге с особенной тихой покорностью угасали дневные краски.
Роднев не торопясь ехал домой. Ему сейчас все казалось легким, все под силу. Да, он проложит дорогу от колхоза Степана Разина к колхозу Чапаева, а от чапаевцев для разинцев прямой путь – путь к науке!
Стемнело, когда он, передав лошадь сторожу в конюшне, пришел в правление. Он думал, что ему с Груздевым и Спевкиным разговоров хватит до полуночи. Но Спевкина в правлении не было. За столом на его месте сидела девушка. Она с каким-то горестным безучастием уставилась в темное окно и платочком, зажатым в кулачок, утирала глаза. Из угла в угол, скрипя половицами, ходил Груздев, сердито теребя ус.
– Что тут случилось? – спросил Роднев.
Груздев остановился.
– Вот участковый агроном из МТС, – кивнул он на девушку, – говорит: больше ноги ее у нас не будет.
– Почему?
– Да все потому, что у наших ребят ветер в головах. Она из Кузовков пешком пришла беседу провести, как договорено было, к восьми часам, а наши – гармошку забрали да все до единого в Починок. Там, видишь ли, у Мишки Бучнева молодежник. Нас со Спевкиным как раз не было, поля обходили.
Девушка, попрежнему отвернувшись, подавленно вздохнула.
– А Спевкин где сейчас?
– Да к этому, будь он неладен, Мишке Бучневу ушел, людей возвращать. – Груздев вдруг забеспокоился. – Слышь, Василий, пойду-ка и я туда, а то на Дмитрия плоха надежда. Он ведь такой парень, пока не спляшет, от Мишки не уйдет…
7
Мимо старой, накренившейся ели, по тропинке, ведущей в Чапаевку, гуськом друг за другом идут лобовищенцы. Впереди – в праздничном черном костюме – Груздев, за ним – Спевкин. Катя Морозова, бригадир первой полеводческой, шлепает по траве босиком, туфли несет в руках; она дойдет до речушки Ишимки, вымоет ноги и уж тогда на высоких каблучках войдет в Чапаевку. Худенькая, востроносая свинарка Сомова шагает размашисто; у нее такая походка, словно она на что-то сердится. Сзади всех, вразвалочку, – Юрка Левашов. Если бы еще у кого-нибудь через плечо висела гармошка, можно бы подумать – идут люди на свадьбу или на именины.
Три дня назад собравшиеся у Трубецкого Спевкин, Груздев и Роднев договорились в первое воскресенье привести колхозников из Лобовища.
И вот это воскресенье…
На собрании, где выбирали, кому идти в Чапаевку, вышел небольшой спор: послать или не послать Федота Неспанова? Посылали лучших, и старик до сих пор считался лучшим в колхозе конюхом. Но Неспанов отказался:
– Голова-то у меня стариковская, из нее, ребятки, как из дырявой торбы, что ни сыпь, все вон валится… Вы бы кого посвежей подыскали…
Решили послать Юрку Левашова.
Юрку прозвали «тесноватым». Где бы он ни появлялся – в правлении ли, у соседей ли в горнице, широкий, неповоротливый, с тяжело опущенными крутыми плечами, – всюду становилось около него тесновато: и потолок казался ниже и окна оседали к полу, а если садился писать, то обычно стол вдруг казался игрушечным – узким для Юркиных локтей.
О его силе по всем окружающим селам и деревням ходила слава. Рассказывали: ребятишки однажды шугнули в него снежком. Снежок разбился о Юркину щеку. Юрка рассердился, догнал мальца, отобрал у него шапку, подошел к старой бане Якова Горшкова, понатужившись, поднял сруб за угол, подсунул шапку и опустил… Хоть и торчит рыжее ухо, да не возьмешь. Парнишка выплакал у Юрки шапку, натянул ее, смятую, на голову и, обругав: «Тесноватый», побежал прославлять Юркину силу.
В Чапаевке, на крыльце правления, гостей из Лобовища встретил Трубецкой. Он смутился: разинцы пришли, как на праздник, нарядные, а он, хозяин, не брит, в будничном костюмишке.
– Будем учиться, товарищи, в этих вот аудиториях! – Председатель горделиво обвел рукой все: Чапаевку, поля за деревней. – В этих аудиториях, – повторил он понравившееся слово.
Гаврила Тимофеевич, секретарь парторганизации колхоза имени Чапаева, назвал, кто займется с гостями. И Юрка Левашов услышал, что его учителем станет Сергей Гаврилов.
Юрка почувствовал, как по спине пробежал неприятный холодок.
Зимой он был послан от колхоза на лесозаготовки бригадиром по вывозке. Лошади, правда, были неказисты, но ребята в бригаде – надежные, работящие. Рядом на участке работали чапаевцы. Сережка Гаврилов за бригадира, а вся бригада – сплошь девчата.
Как-то ехали из лесу, день выдался – неудача на неудаче: у Ванюшки Маслакова лошадь зашибла ногу, а Женька Полозов утром отстал от всех и – надо ж быть дураком – заблудился, полдня ездил по чужим участкам. Считай, еле-еле половину выработали! Невесело было возвращаться… Тут, как назло, догнали чапаевцы: кони день проработали, а идут весело; девчата сидят румяные, посмеиваются. И надо ж было сказать Сережке: «Бросили бы, ребята, коней мучить, ведь еле живы, гляди – идут, шатаются. Запрягите бригадира, он у вас за трелевочный трактор вывезет». Юрка его, конечно, головой в снег – не смейся, когда не надо!.. После того Сережка встретится – не смотрит. А теперь учить будет. Он научит!
Заведующая молочной фермой, Пелагея Саватьева, толстая, с красным лицом, подплыла к Груздеву, подставила локоток и пригласила:
– Подхватывай, куманек, пошли-ка на хозяйство. Там пораскинем умом. У дела-то способней беседовать.
Все разошлись, а Юрка мрачно ковырял носком сапога землю; Сергей Гаврилов стоял шагах в десяти и глядел внимательно куда-то вдоль улицы. Вдруг он круто повернулся, подошел к Юрке и, глядя ему не в глаза, а в козырек фуражки, сухо сказал:
– Идем.
Сергей шел впереди, глубоко засунув руки в карманы. Юрка шагал переваливаясь, как провинившийся медведь за поводырем. Они прошли мимо конюшен, остановились у небольшой пристройки.
– Здесь у нас вроде лаборатории по кормам, – объявил Сергей, попрежнему смотря не в глаза, а в козырек. – Сейчас мы в ней задерживаться не будем, сначала все разом осмотрим…
Юрка, широко расставив ноги, глядел в землю, молчал. И Сережка вдруг испугался: «А вдруг уйдет! Научил, скажут…»
В это время круглое лицо Юрки налилось багровой краской.
– Ты… это… знаешь, извини! Ну что зло держать? Право, обидно мне показалось. И так-то невесело, да еще…
– Ну, что ты! Я давно уж забыл, – быстро сказал Гаврилов.
– Знаешь, к слову, я виноват… Да уж чего там, пойдем, коли так. Видел ваших коней, а о лаборатории не слыхал. Это что же такое?
В небольшой светлой комнате стоял крепкий запах вянущих трав, на стенах висели широкие бумажные листы, к ним были пришиты пучки растений.
– Луговые травы, – указал Сергей на стены, – и полезные и вредные, всякие. Вот, узнаёшь?
К пожелтевшему листу было прикреплено высохшее растение с крепким бурым стеблем.
– Э-э, конскую кислицу засушили… Ну, такого добра у нас полно. Чем же она прославилась, что на выставку попала?
– Не кислица, а конский щавель, – поправил Сергей. – То и плохо, что у вас его полно. Мы, считай, уничтожили под корень. Редкость, когда на лугах встретишь. Вредное растение, и конь и корова стороной его обходят. Конский щавель! Дал же кто-то название – конский!..
Юрка ногтем попробовал сухой стебель.
– Чудно. Далеко ли наши луга, – рукой подать, а у нас в ином месте красным-красно, как посмотришь.
– Было время, и у нас – красным-красно… Гляди, это план наших лугов. Вот Приваженский луг, Медвежья Канитель, что около вас, – все луга и выпасы здесь. Темные пятна – места, где больше всего росло этого щавеля… Мы луга перепахали, подсеяли другими травами. Не совру, прямо по травинке потом этот чертов щавель уничтожали.
– По травинке?
– А как же… Особые лопаты, как ножи острые, сделали. Увидишь щавель, запустишь под корень и вырвешь… Пройдись-ка по лугам, найди хоть один куст, найдешь – премии не жалко… Трубецкой ребятишкам в прошлом году за куст конского щавеля по пять стаканов клубники велел выдавать. Жуликоваты парнишки оказались – бегали на ваши луга дергать щавель.
Юрка, не отвечая на улыбку, качал головой.
– Дела-а! Мы-то рядом живем…
– У вас луга-то, пожалуй, получше наших, по реке идут, а сена мы берем вдвое больше, и какое сено! – Сергей достал из шкафа клок сена, завернутого в бумажку. – Сам из стога выдернул, не для показа, для себя, понюхай…
– Чай!
– Чай, – согласился Сергей. – Ну, да пойдем в конюшни, а то тут можно целую неделю торчать, все сразу не расскажешь.
Юрка часто бывал в Чапаевке, раз или два на неделе смотрел кино в клубе, бегал из своего Починка на посиделки к чапаевским девчатам, но в конюшню к чапаевцам ему и в голову не приходило заглянуть. Да и кто думал, что конюшня у них не такая, как у всех… Стойла закрытые чуть ли не до потолка: похоже, что у каждой лошади отдельная комната. Корм задавать – не надо входить внутрь, открываешь окно («как на почте – марку купить»), а под окном ясли, сунь охапку сена, и готово.
Юрка шел вдоль дощатого коридора и завистливо думал: «Не наша дыра навозная. Эх-ма!»
Сергей остановился, взглянул лукаво.
– А что я тебе покажу, – ахнешь!
Он открыл дверцу одного из стойл, скрылся в нем, послышался голос:
– А ну, милая, давай! Но, дура!.. Опять за свое!.. Б-балуй!
Юрка, стоя в проходе, ждал, что Сергей сейчас похвалится перед ним знаменитой кобылой – Муравушкой. Но из стойла показалась до мелочей знакомая губастая морда.
– Теща!
Из богатого стойла выходила кобылица Теща, жившая когда-то в Юркиной конюшне. У Тещи был ум и характер старой лисы. Если ее выпускали из конюшни, она непременно прорывалась на овес, на Кулиги, и найти ее там было очень трудно. Теща не паслась, как все лошади, она ложилась на бок и, спрятавшись в овсе, вытянув шею, перебирая губами по стеблям, подтягивала метелки и объедала их. Так и паслась, лежа на боку. Попробуй разгляди, где она, да к тому же слух у Тещи на удивление – шаги чует за полкилометра. Подойдешь – вскочит и галопом на другой конец, там за кусты, на поле ржи, – ищи снова, где, в каком месте затаилась… Председатель Игнат Коршунов, что был до Спевкина, купил, говорят, по дешевке это «золото». Да Юрка свои бы деньги отдал, лишь бы избавиться от Тещи.
И вот случилось чудо: Спевкин променял Тещу на другого коня, и какого: Цезаря, – на выставках такую лошадь показывать! Хоть теперь Теща гладкая, сытая, шерсть лоснится, но все равно – далеко ей до Цезаря!
Мягкими губами Теща стала подбираться к карману пиджака Гаврилова.
– Ишь лакомка… – Сергей вынул кусок сахару и сунул ей в губы. – Вы вот не знаете, какое сокровище держали!
«Сокровище… И слава богу, держите, нам обратно не надо», – подумал Юрка.
– Ноги короткие, сухие. Копыта что кремешки! Обрати внимание на гриву. А масть – саврасая, ремень по спине, – расхваливал Тещу Сергей. – Это ведь чистейшая вятская порода. Они по резвости скакунам не уступают, а по выносливости – куда там… Вроде и смотреть не на что, мелочь, а спина, погляди, – стрункой… – Сергей усмехнулся. – Слыхал, Спевкин у вас нашептывает, что-де чапаевцев надул, Цезаря выменял на клячу. Цезарь – конь умный, сильный, слов нет, красив, копытами, правда, слаб. Но от него породы не выведешь, любая паршивенькая кобыленка всю наследственность задавит. А мы через Тещу новую породу выведем – чапаевскую, рабочую, – не красивых плясунов.
Юрка, словно в первый раз увидев Тещу, обошел вокруг, осторожно провел по ее спине ладонью, а Теща следила за ним карим умным глазом: «Что, брат, выкусил? А я здесь хорошо устроилась, не жалуюсь».
– Разбираешься ты в лошадях, – вздохнул Юрка.
– Я-то что, а вот знал бы ты ветврача Щелканова! Тот, ничего не скажешь, – разбирался. Во время войны раз лошадей в армию передавали. Председатель из «Власти труда», Кривцов Егор, ведет жеребца; тот лебедем плывет, залюбуешься. А Щелканов рукой махнул: «Веди обратно, не пойдет, на левом глазу бельмо». На двадцать-то шагов! Подумай!.. Кривцов – молчит, а другие спрашивают: какое, мол, бельмо? Откуда ты знаешь? Оказывается, он по уху узнал…
– По уху?
– Слепа лошадь на один глаз, не видит в сторону, так она слухом взять хочет, ухом по-особому водит, прислушивается. С умом-то, как говорят, на сажень под землю видно. Я теперь сам мало-помалу разбираюсь… Не горюй, и ты научишься.
Возвращался домой Юрка через Лобовище. Проходя мимо конюшни Неспанова, он увидел понуро стоявшую на раскоряченных ногах горбоносую, брюхастую лошадь. Припомнилось, Сергей говорил, что горбоносостью отличаются лошади африканских кровей: андалузская порода, арабские скакуны – горбоносы.
«Черт знает что! Теща, оказывается, чистокровная порода, может и эта горбоноска из благородных?»
Лошаденка с раздутым животом и благородной «африканской горбоносостью» скучно смотрела на прислоненный к дышлу хомут и, вздрагивая губой, сгоняла липнувших мух.
Юрка смутно почувствовал, что теперь для него каждая лошадь – загадка, которую не терпится разгадать.
«Сережка-то Гаврилов… Разве можно подумать, парень парнем. На пляски, как все, ходит, на гармошке играет, а гляди, как разбирается… А ведь и он, поди, не с потолка узнал, от этого Щелканова научился…»
8
В сильную жару, когда даже роса перестает ложиться ночами, тускнеет на лугах зелень. Как лицо больного человека, она приобретает сероватый, нездоровый оттенок. Но едва лишь дождь обмоет землю, зелень неярко вспыхнет. Ничего не изменилось, все растет, как и росло, но от каждой травинки тянет свежестью…
Жизнь в Лобовище была однообразна, скучновата, но, словно дождь в засуху, день, проведенный в колхозе Чапаева, освежил ее. Все оставалось по-старому: сквозь щели крыши на скотном просвечивало солнце, на свинарнике носились те же поджарые поросята, резво вскидывая заросшие серой щетиной зады; та же рожь с васильками стояла на полях, – и все же что-то изменилось, какое-то едва приметное оживление появилось в деревне.
Спевкин видал и раньше свинарники чапаевцев, и племенных быков, тучных, ленивых, и птицеферму, и пасеку в Чапаевке. Знал, как разнообразно хозяйство соседей… Как и все, он свыкся с тем, что в «Степане Разине» – плохо, а у чапаевцев – хорошо. Но слова Трубецкого заставили его призадуматься.
– Чудаки! Нам-то не святой дух помог, своим хребтом добыли.
Но с чего же начать? Каждый над этим думал по-своему. Свинарка Сомова настаивала, чтобы купили породистых маток; Юрка Левашов приставал с каким-то тесом, чтобы сделать закрытые стойла для жеребых кобыл, – все нужно! И Спевкин решил собрать всех, кто был в чапаевском колхозе, на хозяйственное совещание, сразу со всеми и посоветоваться.
Груздев и Роднев на этом совещании сидели в сторонке и молчали.
Разгорался горячий спор о свиноферме. Сомова уверяла:
– Через свиноферму можно все поставить на ноги. Купим три-четыре породистые матки, хряка хорошего, помещение оборудуем. Сами знаете, какое плодущее племя свиньи. Глядишь, через три года – тысяч пятьдесят чистых деньгами; ремонтируй и скотный, улучшай поголовье… Да ведь это же веревочка, за которую вытянешь колхоз, – скороговоркой сыпала она.
Спевкин время от времени поглядывал в угол, где сидели Роднев с Груздевым. Наконец, он не вытерпел и спросил:
– Степан, как, по-твоему?
Покосившись на Роднева, Груздев встал.
– Я в вопросах свиноводства не особо разбираюсь. Не компетентен, – начал он медленно. – Мне вот что кажется: помните, соревнование намечали? Затихло все, забыли! Давайте-ка об этом поговорим.
Разговор о соревновании не вызвал у Юрки Левашова тревоги. Он соревновался с Федотом Неспановым и знал, что теперь обгонит старика. По совету Сергея, Юрка разбил лошадей своей конюшни на три группы: молодые, сильные, пригодные на любую работу, более слабые, которых не везде можно использовать, и совсем слабые, старые – так, при случае куда съездить. По группам распределил и выпасы. У Федота же, как было, так и осталось. Подручный Федота, Петька Чижик, паренек лет четырнадцати, каждую ночь гонял всех лошадей гуртом на выпасы, сидел у костра, пек картошку. Юрке ли беспокоиться, что его обгонит Федот?..
Но Юрку через несколько дней вызвали в правление, отчитали за то, что он не передает свой опыт в другие бригады.
– Да как я буду учить Федота? – разводил руками Юрка. – Он, знаю, одно скажет: «Пошел ты, молод учить». И связываться не хочу.
Груздев сердито взглянул, Спевкин с укором покачал головой, а Роднев, казалось даже равнодушно, уронил:
– Что ж, видно, ошиблись. Придется другого человека послать в Чапаевку.
– Да я что ж… не отказываюсь! Что вы, в самом деле. Попробую, только толку-то, наперед знаю, не выйдет.
Как Юрка думал, так и получилось: Неспанов долго слушал рассказы о конюшне Сереги Гаврилова, щурил хитро глаза и во всем поддакивал:
– Так, так, гляди-ко… Ай-яй-яй!
А Юрка видел: ничего его не удивляет, просто насмешничает старик.
– Ты уж, Никитич, вроде стар шута строить. О деле говорю, прислушался бы!
– Что правда, то правда, паренек. Я старый петух, чтобы цыплячьим умом жить.
Юрка плюнул и ушел.
На улице ему встретился Петька Чижик. Он, поднимаясь на цыпочки, старался снять с челки Цезаря прицепившийся репей. Цезарь вскидывал головой, и Чижик, подражая Федоту, ворчливым баском покрикивал:
– Экая тварь неразумная!
Юрка сразу же повеселел: «Ничего, я тебя объеду, старый пень. И не заметишь, как в твоей конюшне по-моему обернется». Он сразу же предложил Петьке:
– Хочешь на чапаевского Жаргона поглядеть? Пойдем. Может, и прокатимся на нем.
Чижик нерешительно ответил:
– Сейчас-то недосуг. Кабы к вечерку.
– Что ж, и к вечерку можно.
После этого Юрка стал частенько прихватывать с собой Чижика к Сергею Гаврилову. Они разбили все выпасы в первой бригаде на несколько выгонов, наметили лошадей на выгоны.
А старик Неспанов попрежнему был доволен Чижиком, в свободное время сидел на солнышке, покуривал, отпускал шуточки прибегавшим на скотный двор дояркам. У него ничего не изменилось в жизни – доволен собой, привычной работкой, горячим летним солнышком, – чего еще старику надо?
9
Степан Груздев часто жаловался Родневу, что ему трудно работать секретарем парторганизации.
– Университеты-то мои – всего четыре класса, – вздыхал он.
Вступил в партию Груздев на фронте. Сейчас в колхозе парторганизация – пять человек, а когда Груздев вернулся с войны, было трое: свинарка Сомова, кузнец Прутов и бывший до Спевкина председателем Коршунов. Выбрали секретарем Груздева.
Партийная работа Груздева до сих пор проходила просто. На его имя приносили бумагу из райкома партии… Бумага из райкома да еще за подписью первого секретаря, Паникратова, каждый раз вызывала у Груздева, когда он распечатывал конверт, уважительный холодок между лопаток. Он внимательно прочитывал бумагу и тщательно прятал ее в папку «Партийные дела», которая хранилась вместе с ведомостями об уплате членских взносов в кованом сундучке, заменявшем сейф.
При случае Груздев не забывал известить председателя колхоза:
– Из райкома сигнал есть.
– Какой? – настороженно спрашивал Спевкин, который при упоминании «райком» сразу же ждал следующего слова: «нагоняй».
– Указывают на низкий уровень развития животноводства по некоторым колхозам, – сообщал Груздев.
– Это на кого же указали? Не на нас случаем?
– Нет, нас не упомянули, а Купцову из «Заветов» да Солодовникову из «Нивы» попало.
Таким «сигналом» Спевкин был вполне доволен и вскоре забывал о его существовании.
Груздев же забывал не так скоро – на колхозных собраниях, на заседаниях правления он не упускал случая напомнить: «Товарищи, райком нас неоднократно ставил в известность…», и при этом пересказывал содержание последнего письма.
Когда требовалось, письма эти обсуждались на партийных собраниях. Собрание выносило решение: «Партийное собрание в колхозе имени Степана Разина находит решение бюро (или пленума) райкома от такого-то числа по такому-то вопросу правильным…» Один экземпляр решения отправлялся в райком, другой Груздев прятал в кованый сундучок.
С приездом Роднева начали обсуждать на партсобраниях не только «сигналы» из райкома, но и такие вопросы, как учеба у чапаевцев и соревнование.
Вечерами в конторе правления собирался народ. Бригадиры приходили получать наряды, кое-кто – выкурить цыгарку-другую в компании, потолковать о том о сем. Бригадиры усаживались вокруг стола, поближе к Спевкину; Груздев и Роднев в углу на скамеечке, а Федот Неспанов, завсегдатай таких вечеров, около печки, прямо на корточках, опираясь спиной о стену.
Все собеседники хорошо знали и характер, и привычки, и слабые стороны друг друга. Например, Митрофан Козлов, бригадир третьей бригады, любил после деловых разговоров вспоминать, как он в первые годы советской власти был начальником рабочего отряда по сплаву леса. Послушать, так за ним охотились дружки и родня купца Пузырева, гонялись местные кулаки, в него стреляли, его кололи вилами, его собирались вешать, но он жив, здоров, всех обхитрил. Спевкин же разгорался, как только заходит разговор о войне… Что-то устоявшееся, семейное было в этих вечерах.
Так было и до Роднева, так осталось и при нем. Митрофан Козлов продолжал хвастать победами над пузыревским объездчиком Фомой Шестипалым. Федот Неспанов начинал побасенки обычным вступлением: «А вот какое было дело, ребята…» Спевкин, стуча кулаком, вспоминал, как под Батрацкой Дачей немцы поднимались по десять раз в атаку… Но уже ни один вечер не проходил, чтоб кто-нибудь не поворачивался к Родневу и не спрашивал:
– А что там новенького, Василий Матвеевич?
«Там» – означало весь мир, кроме своего района.
И Роднев начинал пересказывать газетные новости.
Постепенно, вечер от вечера, в правлении стали засиживаться не только старики, но и молодые. Не хватало стульев, и уже не один Федот Неспанов, а многие пристраивались на корточках вдоль стен.
Груздев обычно сидел рядом с Родневым, строго поглядывая на собравшихся: «Давно бы так, не лясы точить, а за политическое образование взяться…» Он по простоте душевной думал, что чтение газет и есть политическое образование, большего не требуется.
Однажды Груздев, разыскивая пропавшую со стола Спевкина ручку, открыл ящик и увидел в нем книгу Ленина. Взял в руки, прочитал: «Великий почин», и удивился: «Откуда это у Дмитрия?» Но тут же вспомнил, что дней десять назад между ним и Спевкиным вышел спор: нужно ли оплачивать хотя бы частично работу, проделанную на массовых субботниках и воскресниках? Роднев им посоветовал прочитать книгу Ленина. Спевкин вот читает, а у него, Груздева, руки не доходят.
После этого он нашел Роднева и словно ненароком попросил:
– Ты б, Матвеич, книжку мне дал, что ли?
– Какую? Маловато книжек-то, из районной библиотеки на абонемент беру, тем и живем.
– Мне б Ленина… «Великий почин».
– Нет сейчас у меня, Спевкин читает.
Встретив Спевкина на следующее утро, Груздев заворчал:
– Ты чего две недели книгу держишь?
– Какую? Ах, да… Все, знаешь ли, недосуг. Уж немного осталось дочитать.
Но Груздев по скользнувшим в сторону глазам Спевкина понял, что тот и не брался за книгу.
– Тоже мне чтец… Не один, чай, в колхозе читаешь, книги-то нам на время дают.
Поздно вечером, возвращаясь со скотного, он увидел в окне правления свет, осторожно заглянул: Спевкин, запустив пальцы в рыжие кудри, сидел над книгой, рядом в пепельнице – куча окурков, свет лампы подернут легким туманцем. И снова где-то в душе засосало: «Он читает, а я вот сейчас спать завалюсь…»
Работа на МТФ, партийные дела да еще книги… Степан все чаще и чаще заводил разговор с Родневым, чтобы тот принял секретарскую обязанность – как раз ему по плечу. Но Роднев отвечал:
– Как же я приму? Молочную ферму и то с рук на руки просто не передашь, а тут – парторганизация. Вот подойдет отчетно-выборное собрание, тогда посмотрим.
Но до отчетного собрания было далеко, и Груздев решил съездить в райком, посоветоваться, нельзя ли пораньше, до отчетно-выборной кампании, переизбрать секретаря парторганизации.
Вернулся он из Кузовков поздно. Зашел на огонек к Спевкину.
– Уж не сам ли Паникратов тебя прочесал? – спросил Дмитрий, увидев, что лицо Степана хмуро, а усы обвисли.
– Да нет… – отмахнулся Груздев. – Дернуло меня за язык… Расхвалив я нашего Василия Паникратову, а тот: «Заберем от вас Роднева. Нам в райкоме нужны хорошие работники. Давно, говорит, он на примете».
Спевкин, пристально глядя широко открытыми глазами на свет лампы, барабанил пальцами по столу.
– Молчать бы мне, – вздохнул Груздев.
– Ну, человек не иголка, все равно заметили бы! Идем, чего сидеть, – первый час, поди.
Они вышли из правления. Стояла теплая, темная августовская ночь. Мерцали крупные звезды, перепутавшись с черными ветвями старой полузасохшей березы. Деревья спали. Прикорнув около них, спали низенькие домишки, спал каждый листик. В воздухе, влажном, пахучем, чувствовалось: недолгое северное лето уже перезрело, где-то рядом – осень, и, может быть, следующая ночь уже не будет такой теплой.
Спевкин повернулся к Груздеву и вполголоса заговорил:
– Чуешь, какая тишь в Лобовище?.. Покинь нашу деревню – всю жизнь будет сниться. А Роднев, брат, в десять раз сильнее нас с тобой это понимает. Его отсюда не выдерешь, сросся с нами, присох. Никуда не пойдет. Его, думаешь, Трубецкой бы к себе не взял? Нет, брат, он наш, лобовищенский.
