Текст книги "Среди лесов"
Автор книги: Владимир Тендряков
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 13 страниц)
12
Они приехали на строительство утром, работа в разгаре.
С высокого берега по крутой, еще не совсем объезженной дороге спускалась груженная булыжником трехтонка. Десятки землекопов копошились внизу. Они уже выбрали часть берега и проложили узкую выемку рукава. Поперек реки в воду устанавливали громадные деревянные козлы – скелет будущей дамбы.
– Веселее нашего у них дело идет, – признал сразу Яков Шумной.
Они спустились вниз и утонули в шуме стройки – справа раздавался веселый, вразнобой, перестук плотничьих топоров, слева с грохотом разгружали машину.
– Береги-ись!
Паникратов отскочил в сторону. По дощатым мосткам прокатилась груженная песком тачка.
Пока Паникратов оглядывался, надеясь встретить знакомого, расспросить его, где отыскать инженера, его спутники исчезли. Затерялись среди людей, обступивших большой холм песку, к которому то и дело подходили ребята с пустыми тачками.
– Береги-ись!
– А, черт! – Паникратов не заметил, как снова встал на дощатый тачечный путь.
Мимо Паникратова, подаваясь вперед грудью, обтянутой полосатой тельняшкой, пробежал, толкая тачку, Яков Шумной. Пробежал, оглянулся, весело подмигнул:
– И мы при деле!
Бежавший следом за Шумным паренек лет пятнадцати не удержал тяжелую тачку, и ее колесо соскочило с доски на землю. Паренек попытался поставить обратно колесо. Паникратов подскочил.
– Дай-ка…
Он легко установил тачку и уже двинулся вперед, с удовольствием ощущая тяжесть в руках, как паренек прыжком перегородил дорогу, обиженно закричал:
– Вы чего? Вы чего? Берите себе тачку и катайте… У меня график!
Сзади сердито и настойчиво кричали:
– Береги-ись! Чего там торгуетесь?
Паникратов отошел в сторону, и тут же на него налетел растрепанный, потный, веселый Спевкин.
– А-а, Федор Алексеевич, наше вам! Что ж это вы не при деле?
– Вот не знаю, куда и пристроиться, – развел руками Паникратов.
– Ох ты! Да дел, Федор Алексеевич, по горло! Вон к рукаву идите, там лопату дадут. Звено Елены Трубецкой ищите, это чапаевцы – отстают они, отстают, Федор Алексеевич! Да пиджачок скиньте, жарко будет в пиджачке!
Последние слова Спевкин кричал уже в спину Паникратову, через головы пробегающих тачечников.
В звене Елены Трубецкой нисколько не удивились приходу Паникратова.
– Вы сможете один за тремя идти? Вот как у них, – указала звеньевая на работающих напротив ребят.
Там, голый по пояс, с широкой, как дверь, спиной парень с силой и ритмичностью машины выкидывал – лопата за лопатой – вскопанную сразу тремя человеками землю.
– Попробую, – ответил Паникратов и отбросил в сторону пиджак.
В обеденный перерыв Спевкин, Груздев, Паникратов – все потные, грязные, возбужденные – пошли купаться.
В стороне, в каких-нибудь двухстах метрах от стройки, за кустами, было тихо. Здесь стрекозы, трепеща прозрачными крыльями, садятся отдыхать на зеленые островки кувшиночных листьев.
– Глубоко, поди, – выразил опасение Груздев, плававший, как он признался, «так себе».
– Не бойся, – успокоил Спевкин, стаскивавший тяжелый, побелевший от песка сапог, – спасем, когда тонуть будешь.
Паникратов, всколыхнув царство стрекоз и кувшиночных листьев, первым плашмя рухнул в заводь, далеко к кустам полетели сверкающие брызги. За ним, боднув рыжей головой воду, нырнул Спевкин.
Груздев же спускался с берега осторожно, поеживаясь и делая страшные глаза. Тело у него было ослепительно белое, а голова словно по ошибке приставлена от какого-то африканца, черная от загара, огрубевшая, обветренная, с растрепанными усами. Спевкин радостно гоготал, ныряя и брызгаясь.
– Цыц, ты! От кабан! От кабан! – то свирепо, то укоризненно говорил Груздев, вздрагивая от летевших на него брызг.
Наконец, он осмелился – осел в воду по самые уши – и тут только с наслаждением не произнес, а простонал:
– Бла-а-о-одать!
Они с мокрыми волосами – у Паникратова иссиня-смолистой накипью, у Спевкина бронзово-коричневыми кольцами, у Груздева над залысым лбом прилипли жалкие сосульки, – сбросив с себя усталость, вернулись на строительство и увидели, что в баках и котлах стынет каша; миски, чашки, тарелки, котелки валяются в траве – обед отложен. Весь народ сбился в одну плотную большую толпу, из самой середины которой, захлебываясь от быстроты, сыпала с переборами гармошка.
– Пляшут, – произнес Спевкин, и лицо его, оживленное, радостное после купанья, вдруг сделалось серьезным.
– Усталость чертей не берет, – проворчал Груздев, но тем не менее прибавил шагу за Спевкиным.
А Спевкина словно сами ноги несли на голос гармошки.
Толпа стояла плечом к плечу, задние бегали, подпрыгивали, без надежды протиснуться, тянулись на цыпочках. Спевкин врезался плечом, на него сердито оглянулись, но, оглянувшись, стали тесниться, уступать дорогу: по всей округе Дмитрий Спевкин славился среди плясунов, такому место впереди. Груздев, глянув на Паникратова, кивнул головой: «Идемте, любопытно», стал протискиваться за Спевкиным.
В середине колеблющегося от напряжения круга, пристроившись на опрокинутой тачке, сидел с сурово сжатыми губами Сергей Гаврилов, прямой, неподвижный, на лбу строгая морщинка, а руки, мелькая пальцами, лихо отплясывали по ладам. Повторяя движения его пальцев, тракторист, маленький чумазый вьюн-парень, вбивая каблуками тяжелых ботинок траву, легко летал, обжигая зрителей сухим блеском черных глаз. Груздев из-за спины Спевкина торопливо стал обегать взглядом лица стоявших в кругу, подыскивая достойного Дмитрию противника. И он увидел – в полосатой тельняшке, скрестив руки на груди, в небрежно накинутом на плечи пиджаке, стоит Яков Шумной, скучновато из-под белобрысого чуба глядит на пляшущих.
Этот поспорит – плясун, известный на Былине.
Дородная Настя Квачева из колхоза «Десять лет Октября» горделиво плывет по кругу и тоненьким, не по ее дородности, голосом запевает:
Ой, трактор идет,
Все земельку роет.
Тракториста полюбила,
Мое сердце ноет…
Вокруг нее волчком крутился, работал ногами тракторист и, вдруг застыв, провожая ее, плывущую, взглядом, отвечал:
Эх, лес густой,
По лесу тропинка.
По душе ли я тебе,
Скажи, ягодинка?..
Но уже всеми замечен Спевкин, уже к уху невозмутимо стоящего Якова Шумного тянутся губы соседей, что-то шепчут, наверняка лестное про него, Якова, и пренебрежительное про Спевкина. Яков Шумной хмурится. Зрители поняли, что пора свести настоящих плясунов. Раздались крики:
– Хватит!
– Сергей, заводи другую!
Сергей, строже подобрав губы, рявкнул гармонью и смолк.
Тракторист, неуверенно ступая по земле, пошел из круга, подмигивая знакомым.
По неписаному закону признанные плясуны не должны сами напрашиваться, их вызывают девушки. Если девушка плясуну не нравится, тот может не выйти, в этом обиды нет.
Сергей Гаврилов заиграл вступительную, на этот раз медленно, старательно. Настя Квачева, приосанившись, бочком направилась к Якову Шумному. В это время из толпы выскочила Лена Трубецкая, легкая, стройная, мелко перебирая ногами, пошла не прямо, а вдоль по кругу, ближе и ближе к Спевкину. Кто-то в сторонке не выдержал, крякнул:
– Эх, какую девку напустили! Не откажешься!
Лена подошла, притопнула ногой и, заглядывая улыбающимися глазами в глаза Дмитрию, поклонилась легонько и певуче протянула:
– Не откажите, Дмитрий Дмитрич.
У Спевкина лицо побледнело, черты обострились, он одними глазами коротко и благодарно ответил: «Хорошо!» А в это время Яков Шумной сбрасывал с плеч пиджак на чьи-то услужливо протянутые руки.
Сергей Гаврилов был гармонист опытный, он подбавил огня, но немного, как раз столько, чтоб плясуны не торопясь могли пройтись по кругу, показать себя, приглядеться друг к другу.
Небрежно прищелкивая каблуком о каблук, равнодушно бросая взгляды поверх голов напряженно притихших зрителей, вышел Спевкин.
У Шумного был свой «почерк». И этот «почерк» с первого же шага уловил Гаврилов и слегка ускорил темп. Яков пружинисто, будто играючи, пошел по кругу; в его походке, в его движениях, в его лице тоже сквозили небрежность и равнодушие, необходимые для хорошего плясуна, но они были у него свои, не похожие на спевкинские.
И как только они, щеголяя друг перед другом и перед зрителями полнейшим равнодушием к тому, что делают, прошли первый круг, Сергей Гаврилов стал ускорять темп.
Ноги Спевкина задвигались быстрей и быстрей, успевая неуловимо прищелкивать каблуком о каблук; но тело по-деревянному не гнется, руки висят плетьми, лицо попрежнему равнодушное; только ноги, подчиняясь подмывающим, хватающим за живое звукам гармошки, живут неистовой жизнью, отдельной от самого Спевкина.
Яков Шумной был поплотнее, покоренастее Спевкина. У него уже чуть-чуть «поплясывали» плечи, руки он заложил за спину, голову круто наклонил, его грубые ботинки с не меньшей ловкостью, чем спевкинские сапоги, выбивали глухую дробь о землю.
Спевкин и Шумной сходились и расходились, и вдруг гармошка в руках Сергея властно рявкнула, разошлась во всю длину мехов, и плясуны ударили вприсядку. Спевкин, казалось, лишь ради забавы касался земли ногами, Яков упругим мячиком прыгал по кругу.
И круг зрителей загалдел, зашевелился; задние навалились на передних.
– Дмитрий! Давай-давай! Вроде наша берет!
– Спевкина! Дмитрия? Вовек не взять!
– Яков, жми, жми! Будь другом!
– Не на-п-пирай!
Паникратов застрял в середине толпы. Вдруг он заметил справа, совсем рядом около своего лица, знакомый завиток волос над упругой, в ровном загаре, щекой. Тесно прижатая толпой к нему, стояла Мария и пока не замечала его. Неожиданно Мария обернулась, и глаза их встретились. У Марии поплыл вверх по щекам до самых глаз румянец, веки с тяжелыми ресницами медленно опустились. Но она не отвернулась, не сделала попытки отодвинуться. Взрыв смеха, крики, аплодисменты возвестили, что кто-то победил. Только тогда Мария, словно заинтересовавшись, повернула голову, но Федор почувствовал в ней то покорное, знакомое, напоминающее Марию в пастушьей избушке… Так они стояли, не глядя друг на друга, плечом к плечу до тех пор, пока народ не стал расходиться.
Победил Спевкин.
Яков Шумной внезапно споткнулся, припал на колено, да так и остался, запыхавшийся, виноватый, смущенный.
– Здоров плясать. Здоров, – повторял он с измученной улыбкой.
А Спевкин, красный, потный, счастливый, кивнул гармонисту, выбросил еще коленце, звонко шлепнув ладонями по пыльным голенищам сапог, и, подлетев к стоявшей впереди Лене Трубецкой, ударил ногой в землю, не переводя духа, но уже хрипловато пропел:
Вороные кони в гору
Упираются, нейдут,
Разрешите познакомиться,
Узнать, как вас зовут!
Круг сломался, Спевкина окружили. Кто постарше, отходя качали головами, перебрасывались:
– Бедов, бедов у разницев председатель.
– Надо же столь проплясать да отходную спеть.
– Не каждый может…
Освободившись от поклонников, Спевкин устало шел к реке, все еще ощущая на себе взгляд больших синих глаз Елены Трубецкой. Он спустился на берег и, прежде чем умыться, нагнувшись, долго рассматривал отразившееся в воде обожженное солнцем лицо, растрепанные кудри.
Интересный ручеек —
Рыбочка за рыбочкой.
У кого какая девочка, —
А моя с улыбочкой…
«Да, брат, «с улыбочкой». Таким глазам с улыбочкой и верить страшно…»
13
Весь день вокруг него шумел народ, лязгали о гравий лопаты, звонкие молодые голоса весело перекликались, стучали тяжелые деревянные колотушки, вбивая в землю сваи для мостков, по которым должны бегать тачки; на берегу, на месте, откуда будет насыпаться дамба, выросла гора песку.
Сотни людей! Все они хотят того, чего хочет он, Паникратов, все они делают то, что нужно Паникратову, всем им так же весело, как и ему, – всех спаяло единое счастье, общая работа. Он всем и все ему в эти часы – родня, братья по делу. Давно Федор не испытывал подобной близости к людям. Давно. А может быть, даже первый раз в жизни так широко любил он людей.
Хорошо, счастливо прошел день!
Под вечер приехал на строительство Роднев, и его приезд напомнил Паникратову – радоваться-то нечему. Что Паникратов увезет отсюда на реку Былину: воспоминание о счастливой усталости в теле после горячей работы? И только-то? Не за этим приезжал он.
Паникратов отдыхал под штабелем досок, пахнущих речной сыростью. Там его нашел Яков Шумной. Устало присел рядом.
– Трое наших ребят еще на день хотят остаться, – сообщил он.
– Как остаться?
– А очень просто, на квартиры ночевать ушли. Что здесь не оставаться – и работать весело, и накормят… Так век бы и жил, домой-то и не тянет. Эх, Федор Алексеевич, вот бы наших всех до единого притащить. Здесь и мертвого раскачают.
– Сюда? – У Паникратова голос чуть заметно дрогнул. – А если не всех, часть хотя бы. Бригаду выбрать из тех, кто поленивее… Ты правильно сказал – здесь мертвого раскачают.
– Что получится: они – дело делают, мы – любоваться или помогать им, а время идет. Думаете, мне за своих не обидно? Когда работал, все забыл, вроде весело, а теперь как вспомню, что обратно на Былину… Хоть здесь девку посватанную ищи, да не к себе бери, а сам переезжай к ней.
– В том-то и дело, что не только любоваться да помогать придем. Я так думаю: им бригаду пришлем, а они взамен пусть из своих подберут бригаду – да к нам. Наши здесь будут духу набираться, а их бригада нашим там духу даст. Идея, Яков! А?
Яков, однако, посмотрел на такую идею неодобрительно:
– Будут они меняться, как же! Путаться-то им с нами невыгодно. Они жмут – трава поднялась, сенокосы на носу, в сенокосы-то столько народу на строительство не выведешь. Такой обмен для них – помеха.
Но с Паникратова слетела усталость, он встал, подхватил с земли пиджак, спросил:
– Роднев здесь?
– Вроде уехал. Машина-то ушла его, и инженер уехал.
– А Трубецкой?
– Не видел. Домой, верно, ушел, – уже, считай, ночь. Спевкина, того видел, тот здесь. Ищите, а то и он скроется – парень прыткий.
На небе медленно гасло вечернее зарево. Река в сторону заката была огненно-красной, под самым берегом вода неподвижна, черна, густа – кажется, опусти в нее руку и вынешь обратно в черной, смоляной перчатке по локоть. Непривычно тихо. Три трактора, один возле другого, дремлют, слабо отражая стеклами фар закат. Задрав колеса, валяются перевернутые тачки. Днем было тесно в этом месте, сейчас пусто. Ночные дежурные разложили костер, дым лениво стелется по развороченному берегу, обнимает по пути кучи влажного песку. Все разошлись.
Около кустов, где шла тропинка вдоль берега, Паникратов увидел Спевкина.
Грузный Юрка Левашов, почтительно поотстав, шагал за тоненькой, легкой Еленой Трубецкой и молча слушал, что она говорит. Спевкин вынырнул из кустов и стал на тропинке.
– На твоем участке, Левашов, валяются три лопаты. Кто должен за этим следить?
Юрка растерянно остановился.
– Да ведь что им сделается? Оставили ребята, ну и пусть лежат.
– «Пусть лежат». А если потеряются – дежурные отвечай?
Юрка поежился, не зная, что ответить, а Спевкин, расставив на всю ширину тропинки ноги, ждал, всей своей подтянутой, ловкой фигурой выражая непреклонную начальственную строгость. Юрка недовольно заворчал:
– Наоставляют, а я отвечай, – повернулся и, задевая кусты, торопливо пошел обратно.
Спевкин мягким шажком отступил с тропинки.
– Извините… Не мог поступить иначе. Так неужели вам до дому одной идти придется? Знал бы, сам эти лопаты сдал, не отсылал бы Юрия. В таком случае разрешите мне проводить вас.
Услышав негромкий смех Лены, Паникратов повернулся – ясно, что Спевкина сейчас меньше всего беспокоит участь строителей былинской гэс.
«Что ж, пойду в Чапаевку, к Трубецкому», – решил Паникратов. Он непременно хотел договориться ночью, сейчас, чтобы завтра с утра начинать организацию бригад.
В тишине каблуки его сапог гулко стучали о сухую землю тропинки. Воздух был густой, влажно пахнущий луговыми цветами. За рекой виднелись крыши Голчановки. Деревня стояла километрах в полутора от тропинки, по которой сейчас шел Федор, но настолько тиха была ночь, что слова, сказанные в деревне вполголоса, доносились сюда. Стреноженная белая лошадь стояла среди травы и дремала. Сейчас она казалась голубой. И не только лошадь, кусты, сгустки тумана над рекой, небо – все было серовато-голубого цвета: белая ночь лежала на земле.
Впереди, за кустами, куда поворачивала тропинка, послышалось шуршание травы, кто-то шел не торопясь, спокойно, наслаждаясь мягкой свежестью летней ночи. В другое время Федор, быть может, уменьшил бы шаг, чтобы остаться один на один с этой ночью, но после той близости к людям, которую он переживал в течение всего дня, ему захотелось повстречать доброго человека, поговорить с ним по душам, рассказать о своих заботах и своих радостях.
Федор ускорил шаг и через минуту увидел над кустами голубевшую косынку и узнал – Мария! Она обернулась на его шаги.
14
Яков Шумной ошибся: Роднев в этот вечер никуда не уезжал со стройки. Ушла только его машина, на ней уехал инженер хлопотать о доставке ленточного конвейера на строительство.
Днем около тракторов Роднев неожиданно лицом к лицу столкнулся с Марией. Он говорил с трактористами, оглянулся и увидел ее, только что подошедшую и остановившуюся за его спиной.
– Здравствуй, – произнес Василий и покраснел.
– Здравствуйте, Василий Матвеевич, – произнесла Мария, не поднимая глаз.
Рядом стояли трактористы, и Василий произнес озабоченно, деловым тоном:
– Ну, как работа? Вот жалуются на пережог горючего.
Мария вяло повела плечами:
– Ничего, работаю.
На этом разговор и кончился.
А ведь все это время Василий искал с нею встречи, порывался зайти, поговорить. Однажды ранней весной он поднялся на ее крыльцо, услышал, как она вышла в сени и, верно, заметила, притаилась, пережидая. И Василий ушел с тяжелой обидой на душе, решив твердо: «Кончено, надо забыть!»
Как и всякий человек, Василий много думал о своем будущем. Не о том большом будущем, которое сливается с будущим всей страны, всего народа, даже всего мира, а о маленьком, своем, личном будущем. Он мечтал о том, как сын, судорожно вцепившись в его палец, сделает первый нетвердый шаг по полу. Он – отец, мать, разумеется, Мария.
У них были встречи. Вот одна из них. Длинный плот на утренней реке, упрямо рычащие тракторы, дрожащие тросы, поднимающие кусты, – а кусты яростно трещат, словно охваченные огнем, – шумящая толпа. И в центре толпы – Мария. Василий видел, как она соскочила с трактора, рукавом комбинезона вытерла пот со лба, прядка волос вырвалась из-под косынки, прилипла к мокрому лбу. Василий стоял в стороне, смотрел на нее и вспоминал другую памятную картину: закованная в лед река стонет под железными гусеницами; в замасленном полушубке, в ватных брюках, Мария, величавая, спокойная, ведет за собой тракторы.
Он так и не подошел тогда к ней. Подойти – значит признать себя побежденным, а ее – победителем. Жалкая гордость!
А сегодня подошла она, но Роднев растерялся, сказал пустые, ничего не значащие слова. Нельзя так прятаться друг от друга, кривить душой. Надо найти ее, сказать прямо: «Хочу быть счастливым, и это зависит от тебя».
Василий знал, что после работы Мария пойдет ночевать в Чапаевку. Он отправил на своей машине инженера на станцию, а сам пешком пошел в сторону Чапаевки. На полдороге остановился и стал бродить за кустами вдоль тропинки, сбивая сапогами росу с травы.
С шумом, смехом прошла большая толпа чапаевских строителей. Марии среди них не было. С кем бы она ни шла, Роднев твердо решил: отзовет и скажет ей… скажет все.
Тишина покрыла землю. Белая ночь не хранит тайн. Деревни, леса, поля, кусты, луга, стреноженные лошади на них – все доступно глазу, все видно, но не так, как днем. Днем природа хвастает своей красотой: река бьет в глаза, отражая солнце, пестрят яркие цветы, резкие тени падают от деревьев. В белую ночь глазу не за что зацепиться – нет ничего яркого, ничего резкого, все ровно, покойно, сперва даже кажется – скучно. Покой – тишина, тишина – покой. Обычная ночь – перерыв в жизни, белая ночь – только легкая передышка, это даже не ночь, это почти утро. В такую ночь не может найти на тебя грустное раздумье, приходят свежие, бодрые утренние мысли, легкие, как тот голубой полусумрак, что окружает землю.
Спокойная уверенность охватила Василия – все кончится благополучно. Даже удивительно, как разными пустяками осложняют себе жизнь люди. Нужно одно – уметь относиться к человеку открыто, уважать чужие желания, как свои собственные, не требовать для себя большего, и жизнь будет радостной.
Василий остановился, прислушался: два далеких голоса нарушили ночную тишину – мужской и женский. Голоса приближались. Мария? С ней кто-то идет, но все равно Роднев скажет ей…
Высокий человек в накинутом на плечи пиджаке, склонившись, что-то рассказывал Марии. Василий хотел сделать шаг вперед и невольно подался назад – рядом с Марией шел Паникратов.
Они прошли мимо, ночная тишина постепенно заглушила их голоса и шум шагов.
