Текст книги "Среди лесов"
Автор книги: Владимир Тендряков
сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 13 страниц)
15
К своему удивлению, Паникратов не чувствовал никакой неловкости с Марией. Они говорили обо всем, только не о прошлом.
Когда подошли к калитке дома, где ночевали трактористки, все уже было рассказано, они молчали, и Федор, скрывая сожаление, сказал:
– До свидания.
У Марии под длинными ресницами появилась непривычная, незнакомая ему, робкая, виноватая улыбка.
– До свидания, Федор Алексеевич. – Она помолчала, не спуская глаз с его лица, и осмелилась, сказала то, что думала: – А я-то боялась, что вы все обижаетесь на меня, разговаривать не захотите.
– Что скрывать, было… обижался, теперь стыдно за это, – признался он.
– Ну и хорошо, что все забыто.
– Нет, зачем же – забыто?
Они уселись на влажную от ночной сырости скамейку у калитки.
– Не забыто, – продолжал он. – Как было, так и осталось… и останется.
Улыбка медленно сошла с ее лица, она опустила голову и задумалась. И тут Федор в первый раз за эту ночь почувствовал какую-то неловкость.
В белую ночь утро подкрадывается незаметно. Да и как различить, где кончается ночь и где начинается утро, когда заря не сходит с неба, а в те самые часы, которые зовут обычно «глухая полночь», настолько светло, что не осмеливается появиться ни одна звезда.
Только птицам известна таинственная минута, разделяющая ночь от утра.
Щелкнул, взял коленце спрятавшийся во влажной листве соловей, и сразу же подхватила, зазвенела другая, неизвестная птица. Ее песня была и звонка и весела, но однообразна: «Чин-чин-чик! Чин-чин-чик!» Секунду-две – молчание, и снова: «Чин-чин-чик!» Соловья, видно, оскорбила эта незатейливость, он обиженно замолчал. А незнакомка, нисколько не смущаясь, продолжала вызванивать. Где-то далеко, на самом краю деревни, прокричал петух, другой изо всей силы, на совесть, раскатился рядом, за их спинами. Мария даже вздрогнула: «Ах, чтоб тебя!» Позднее всех вступили в хор воробьи, но зато так дружно зачирикали, словно со всех крыш звонко и торопливо закапала вода.
Стены домов напротив зарумянились. Стекла в окнах жарко вспыхнули. Отполированная ладонями ручка чугунной колонки заблестела, как раскаленная. Мутноватый ночной воздух постепенно становился ясным, розовым. Только березовые кряжи, сваленные в кучу у ограды, еще продолжали хранить на своей коре таинственную голубизну ночи.
Но пустынной улице, скучно покачивая головой, прошла лошадь, остановилась под окном одного дома и задремала. Подошла вторая, гнедая – тоже пристроилась рядом с первой, а следом уже степенно шествовала третья. Все они столпились у одного окна. Мария, перехватив удивленный взгляд Паникратова, пояснила:
– Вот так каждое утро из поскотин идут. Это дом Сережки Гаврилова. Стоят и ждут, пока проснется. Чтобы его так девки любили, конопатого.
Она поднялась.
– До свидания, Федор Алексеевич.
– До свидания, Мария.
Мария прошла потихоньку на поветь. Там, в углу, прямо на досках был брошен туго набитый соломой тюфяк. Мария опустилась на него, развязала косынку и, уронив вместе с косынкой руки на колени, долго сидела, уставившись в угол.
«Хороший он человек… Хороший…»
И вдруг она заплакала. Плакала по-бабьи, всхлипывая, вздрагивая грудью, утирая косынкой слезы.
16
С того зимнего вечера Мария каждый день ждала – должно что-то случиться! Так просто, так глупо не могло кончиться: плохое ли, хорошее ли, счастье или горе, но что-то должно было дополнить этот разрыв.
Однажды весной «чуть не случилось», и в том, что «не случилось», она винила себя.
Весна стояла холодная, вьюжная, деревья стучали на резком ветру обледенелыми ветками, сугробы лежали твердые, как камень. И неожиданно развезло – отяжелел, стал крупичатым снег, раскисла дорога, зеленоватые лужи начали появляться около потемневших сугробов. К ночи не подмерзало. Тот вечер был сырой, теплый, со звоном падающих сосулек, с галчиным граем в сосновой роще. В тот вечер Мария собиралась на предпосевное собрание в МТС. Это последнее перед севом собрание, обещало быть не столько производственным, сколько торжественным – итоги подготовки к севу, напутствия, вновь обязательства… Мария должна на нем выступить. На это собрание мог прийти и Роднев. Вполне мог. Она достала из комода летние легонькие сапожки, вместо обычного рабочего полушубка надела коротенькую, подбитую беличьим мехом шубку, поверх шубки распустила бахрому пухового платка. Повернулась перед зеркалом и тайком порадовалась: из-под белого пушистого платка с мягкой грустью глядели темные глаза – что ни говори, – хороша. За стойкой, покряхтывая и охая после сна, возилась, гремя самоварной трубой, хозяйка Анфиса Кузьминична. Она собиралась в больницу на ночное дежурство. Мария загадала: если в то время, когда она будет запирать свою дверь, Анфиса выглянет и полюбопытствует: «Куда собралась, милая?», то Василий не придет на собрание в МТС, она его в этот вечер не увидит; если же хозяйка не выглянет, не спросит – придет.
Мария, как обычно, с шумом захлопнула дверь, громко щелкнула ключом, даже для верности постояла, прислушалась. У Анфисы Кузьминичны, верно, опять разболелся бок, она легонько поохивала.
Мария вышла из прихожей в темные сени. Из сеней рядом с дверьми на крыльцо выходило окно, где на пыльном подоконнике стояла целая батарея пустых аптечных склянок и бутылочек. Мария уже хотела толкнуть дверь, как вдруг увидела через окно, что на крыльце кто-то стоит. Она наклонилась, вглядываясь.
Невысокий, в широком плаще… У Марии сначала застыло сердце, потом кровь бросилась к лицу, щекам и шее, под пуховым платком стало жарко. Он! Стоит и ждет.
Приоткрыть дверь, выйти, вскрикнуть от удивления? Нет, она заметила и не могла притворяться.
Он постоял, подождал и повернулся… Стукнули под ногами одна за другой три ступеньки, затем шаги зазвучали по талому снежку, калитка ограды слегка скрипнула…
Она не выскочила следом, не окликнула, а, опомнившись, тихонько, словно боясь спугнуть его, открыла дверь. Вверху шумела мокрой хвоей сосна, кто-то прошел мимо дома по улице, шумно ступая тяжелыми сапогами, тяжело дыша. Даже не верилось, что всего с минуту назад на этом самом месте стоял он… Уж не показалось ли?
Мария прислонилась к влажному, холодному косяку дверей пылавшей щекой, и ей стало жалко себя, расхотелось идти на собрание. Вернуться бы обратно, лечь на койку, зарыться лицом в подушки.
За спиной открылась дверь, и испуганный голос Анфисы Кузьминичны спросил:
– Ой! Ктой тут?
Мария пошевелилась.
– Ты, Машенька? Я-то перепугалась. Раз иду, вижу стоит кто-то. Я ему: «Ктой это?» А он повернулся и пошел. Хоть бы словечко. Ты-то это куда собралась, милая?
Мария, не отвечая, торопливо сошла с крыльца.
На следующий день утром, проснувшись поздно, она стала припоминать вчерашний случай. Солнце било в окно комнаты, в открытую форточку ворвалось ядреное – избыток здоровой силы – лошадиное ржание, после него так и запахло в комнате разогретой на солнце унавоженной дорогой. И это воспоминание не вызвало у Марии вчерашней жалости к себе. Наоборот, теперь она рассуждала так: он приходил, и похоже, что приходил не первый раз, значит помнит, значит придет, нужно только запастись терпением и ждать.
Утром Мария просыпалась с надеждой: впереди целый день, как знать – может именно этот весенний день и сведет их вместе, сведет прочно, навсегда.
Днем, на людях, носила затаенную надежду: «А вдруг он сейчас появится?»
Вечер – самое невеселое время: не встретились… Но когда ложилась спать, снова появлялась надежда: может, «завтра» будет счастливее, чем «сегодня».
Она ждала, но и мысли не допускала, что сама могла бы пойти, разыскать его, встретиться.
Впрочем, они встречались, да и не могли не встречаться, живя в одном селе. Встречались на собраниях, в МТС или в райкоме, но всегда на виду у других, на людях. При таких встречах и Мария и Василий старались не смотреть друг на друга.
В день начала работ на строительстве гэс произошла одна из таких встреч. Мария вела трактор, тянущий плоты. За ее трактором шла толпа колхозников. Чувство силы, счастья, уверенности переполняло Марию. Это чувство счастья еще больше увеличилось, когда она сверху, из кабины, заметила радостно возбужденное лицо Василия. Он шел в стороне.
Мария, отрывая взгляд от кромки берега, вдоль которой вела трактор, то и дело оглядывалась, теряла, жадно искала и опять находила его лицо. Но чем больше вглядывалась, тем сильнее убеждалась – Василий забыл и знать не хочет, что это она, Мария, заставила плыть плот вверх по реке, это она ведет трактор по трудной, опасной дороге. Забыл!..
И счастье, которое испытывала Мария, мало-помалу исчезло, заменилось тоскливым безразличием: кричат, радуются, будут, может, хвалить – не все ли равно!
Так и уехал Василий со строительства, не встретившись с нею.
А жизнь день за днем кипела на берегу Важенки: охватив мертвой хваткой оцинкованных канатов корявые пни, тракторы с глухим треском выворачивали их из земли, медведями поднимались на дыбы лохматые корневища; плотничьи бригады весело стучали, визжали пилы – дружно работали люди, горячо работали, и каждый был весел.
Все были счастливы; несчастлива одна Мария. Никто не замечал этого. Пожаловаться бы кому… Но кому и как пожаловаться? Вот хотя бы Паникратов, он, пожалуй, и понял бы ее, но разве ему расскажешь?
А ночь в этот раз была на редкость хорошей. На редкость радостным был рассвет.
Для чего такая ночь? Для счастья человека!
Для чего такой рассвет? Для счастья человека!
А день какой был – сплошное счастье!
И все не для нее… Для всех, но не для нее. Разве не обидно, разве не заплачешь от этого?
И Мария плакала, а ее никто из трактористок не видал плачущей. То-то удивились бы!
17
Расставшись с Марией, Паникратов понял, что ночь прошла, а настоящее утро еще не настало, через какой-нибудь час Трубецкой сам проснется.
Чтобы не тревожить никого, Паникратов опустился на скамейку у двора Трубецкого и только тут почувствовал страшную усталость. На пустынной дороге посреди деревни, как на базаре, толкались галки, кричали суматошно. Паникратов навалился спиной на изгородь.
…Роднев всю ночь колесил по лугам и полям вокруг Чапаевки, и, когда стало светло, завернул в деревню, надеясь поспать часок-другой у Трубецкого. У дома председателя он увидел сидящего на скамейке Паникратова, – голова у него откинута назад, фуражка на глазах, крепкий подбородок поднят вверх. Сначала у Роднева мелькнула нелепая мысль: уж не случилось ли какое несчастье, но, когда подошел ближе, понял – Паникратов просто спит. Роднев отвернулся, поднялся на крыльцо, осторожно стукнул, но в доме никто не проснулся, а проснулся от стука Паникратов. Он пошевелился, с трудом поднялся, потянулся, да так и застыл с поднятыми руками, удивленно уставившись на Роднева из-под надвинутого козырька фуражки.
– Василий Матвеевич! Скажи ты – на ловца и зверь бежит. С вечера искал тебя. Поговорить.
Василий растерялся; после ночной встречи с Паникратовым и Марией, после ночных блужданий по мокрым луговым тропинкам ему почему-то сразу пришло в голову, что Паникратов непременно заговорит с ним о Марии.
– Сядем-ка, Василий Матвеевич, сюда. – Голос Паникратова был радостный и, как давно уже не было в разговоре с Родневым, задушевный.
Роднев сел.
– Я вот что думаю, – начал Паникратов, – отобрать среди важенских строителей бригаду человек пятьдесят и послать ее на Былину, к нашим. Пусть покажут, как на Важенской гэс работают люди. А от нас, с Былины, выделим точно такую же бригаду и кинем ее сюда на такой же срок. Пусть приезжают, посмотрят, поработают здесь, а вернутся – расскажут, как на Важенке идет работа. Бригада важенцев будет учить народ на Былине, а бригада былинских строителей – учиться здесь. Сразу в двух местах учить людей – и там и здесь, а главное, рабочей силы нигде не поубавится, никому не обидно, не в ущерб. Даже если с Былины пришлем сюда и плохих работников, то здесь мертвого раскачают, наши не посмеют плохо работать, постыдятся.
Сначала Роднев безучастно смотрел на скачущих на дороге галок, потом повернулся к Паникратову.
– Интересно… Очень, знаешь, интересно. Надо попробовать.
– И медлить нечего, Василий Матвеевич, время идет к сенокосу. Сегодня начнем действовать.
– Хорошо. – Роднев встал, поднялся и Паникратов. – Отправляйся, Федор Алексеевич, сейчас же на Былину. Я здесь поговорю с народом.
– Еду, – Поспешно согласился Паникратов, подавая руку. – Завтра бригада будет готова.
– Нет, не завтра, а сегодня вечером, чтоб была здесь. К вечеру и на Былине будет бригада важенцев.
– Добро! – Паникратов повернулся и широко зашагал по дороге.
– Подожди! Куда ты сорвался? Лошадь у Трубецкого возьми.
Паникратов обернулся, махнул рукой:
– Не надо. Машину перехвачу. Быстрей доберусь.
Утром на берегу Важенки вокруг трехтонного «зиса» собрались Строители на митинг.
Спевкин, стоя в кузове, заменяющем трибуну, кричал:
– И мы лучших пошлем на Былину, самых лучших. Знай наших важенских!
– Не согласен!
Без труда раздвигая плотную толпу плечом, не отвечая на ругань и на легкие тычки в спину, пробирался к машине Левашов.
– Не согласен, невыгодно! – заявил он, подходя вплотную.
– Лезь сюда и скажи, почему не согласен.
Юрка Левашов взобрался в кузов, стал лицом к народу и для чего-то стащил с головы кепку.
– Не согласен, – повторил он, но уже не так азартно. – Это что ж получается – наших, скажем, пятьдесят работников на их пятьдесят менять… Да наш работник за двоих, а то и за троих былинцев сделает… Тут не баш на баш, а верный проигрыш.
Стоявший в первом ряду Степан Груздев, прижимая к усам кулак, выразительно покашливал и укоризненно глядел на Юрку, так и порываясь сказать: «Выскочил! Тут поумней твоей головы думали».
Неожиданно для всех Левашова поддержал Роднев:
– Я согласен с Левашовым.
Народ загудел удивленно.
– Да, согласен. Один на один – такая мена вас не устраивает. Всем известно – строители на Былине в настоящее время хуже вас работают. Я предлагаю послать на Былину не пятьдесят человек, а вдвое меньше, а от Былинской гэс потребуем все пятьдесят. Но уж тогда держитесь – ваши двадцать пять должны работать за пятьдесят. Наладим соцсоревнование между бригадами. Посмотрим: кто – кого. Былинцев, я думаю, это заденет за живое, им, конечно, не особенно приятно будет чувствовать, что два их работника равны одному строителю Важенки.
– Не уступим!
– Кто – кого!
– Два-адцать пять!
– Только давайте договоримся – честно помогать. Всему, что знаете, все, что сами умеете, покажите, научите!
– Согласны!
– Один на двоих!
– Тихо, товарищи! Я не кончил! А раз Юрий Левашов первый высказал, что обмен один на один несправедлив, то пошлем его бригадиром на Былину!
– Идет!
– Левашова бригадиром!
– Что отвертываешься?
– Он, ребята, как девка, расцвел!
– Значит, бригадиру Левашову поручаем сформировать бригаду на Былину!
– Ура-а бригадиру!
Юрка, все время стоявший рядом с Родневым, торопливо полез с машины; его сразу же окружили ребята – ядро будущей бригады.
Отодвинув парней, к Юрке подошел Яков Шумной, в тельняшке, с рукавами, засученными выше локтей. Он, усмехаясь, протянул Юрке обе руки, загорелые, с твердыми, как подошва, ладонями.
– Видишь это? – спросил он.
– Чего?
– Руки. Они такие же, как и у твоих ребят, не хуже. Так вот, в бригаде у былинцев каждый имеет такие две руки – сто рук в бригаде, а у вас – пятьдесят. Залетел, брат, высоко – один на двоих! Мы еще с вашей бригады спесь-то собьем.
– А ты кто? – ощетинился Юрка.
Яков Шумной презрительно прищурился.
– А я бригадир с Былины. Скоро все мои люди прибудут. Пятьдесят парней, сто рук – учти, да вперед не хвастай раньше времени. Наше вам!.. – Шумной приподнял над головой сплющенную мичманку и матросской развалочкой отошел.
Юрка презрительно хмыкнул в сторону Шумного. Но, однако, в бригаду себе отобрал не двадцать пять человек, а тридцать. «Пять, – как выразился он, – на всякий пожарный случай».
Вскоре два грузовика, заполненные строителями, с наспех сделанными плакатами по бортам: «Привет строителям Былины!» – отъехали от берега Важенки, сопровождаемые криками:
– Счастливо, ребята!
– Не подведите!
На передней машине сидел озабоченный Юрка Левашов. Он, как оружие, сжимал коленями ручку совсем новой, отливающей синевой окалины лопаты-грабарки воистину невиданных еще размеров.
18
Юрка свою бригаду разбил на три звена. Над своим участком поставил красный флаг. По всему строительству объявили: «Этот флаг принадлежит лучшему звену строителей на Важенке, звену Юрия Левашова. Попробуйте победить, отобрать флаг».
Своих людей Юрка расставил в «боевом порядке» – одни вскапывают, другие выкидывают, третьи отдыхают – и начал работу, сам двинулся в головной четверке, к общему удивлению былинцев, легко вымахивая своей огромной лопатой песок кучу за кучей.
Только один из Юркиной бригады был освобожден от работ – Андрюша Рослов, паренек подвижной, острый на язык. Его назначили «инструктором по организации труда землекопов-былинцев». Высокий голос Андрея раздавался то на одном, то на другом конце строительства.
– Эх вы, друзья-приятели, – звенел он, – в одиночку роетесь! В одиночку только кроты норы роют. Посмотрите, как у Левашова: одна пара копает, вторая – выбрасывает.
Вскинутый над участком важенцев флаг, независимое поведение приехавших, которые, по всему видно, чувствовали себя не гостями, а хозяевами, сначала вызвали среди былинцев недружелюбие.
– Ишь, командуют!
– Флаг, говорят, отберите.
– Нам этот флаг нужен как козлу гармонь.
Но шутливый тон Рослова, его откровенное желание помочь, показать мало-помалу рассеяли настороженность, прекратили насмешки. Кто постарше, улыбаясь, рассуждали между собой:
– Гляди-ка, землю рыть – и тут тебе коллективная организация. А скажи – прав парень, ходчее дело пошло.
Молодежь кричала:
– Андрей, иди глянь, как у нас!
Но недоброжелатели еще остались. Левашов, по пояс голый, кожа блестит от пота, с увлечением – страшно приблизиться – швырял песок. Вдруг чуть ли не на лопату к нему спрыгнул Рослов.
– Прямо беда, Юрка. Пятое звено не подчиняется, отказывается слушать. Там есть Егорка Ложкин, он воду мутит. Иди сам поговори с ним.
– Поговори… – недовольно заворчал Юрка. – Ты не договорился, а у меня язык не так ловко привешен. Пойдем вместе, что ли!
Юрка отбросил лопату и полез наверх.
В каждой деревне есть свой признанный ухарь, гроза всех парней, герой плясок и вечеринок, кого за глаза все ругают, в глаза побаиваются. Таким героем на реке Былине был Егор Ложкин.
Несмотря на жару, он работал в пиджаке, в тяжелых сапогах с отворотами; из-под кепки на хрящеватый нос спадает закрученный в бараньи колечки чуб. Он не повернул головы в сторону подошедшего Юрки.
– Ты звеньевой? – спросил строго Юрка.
– Мы все звеньевые, – нехотя ответил Егор. – А тебе чего?
– Тут, говорят, какой-то Егорий Победоносец дисциплину нарушает, никаких советов не слушает другим не дает. Не ты ль будешь?
Егор разогнулся, стряхнул в сторону чуб, мрачновато взглянул на Юрку.
– Пш-шел ты… Чего пристал? Работать не даешь.
– Тут небось и про работу вспомнил, – съязвил Андрей Рослов, прячась за Юркину спину, – а до этого сидел да покуривал, насмешки строил. Говорил: «Чего, ребята, стараетесь, за нас гости сделают». Говорил?
– Ну-ка, пусти, – сунулся вперед Егор, – я этому звонарю лопатой по шее.
Но Юрка его легонько оттолкнул.
– Лопатой землю рыть, а не по шее бить. Пора бы знать.
Товарищи Егора глядели с любопытством. «Интересно, что получится? Не может того быть, чтоб Егор уступил». Оставив лопаты, подходил народ с других участков.
– Ну, чего собрались? – зло оглянулся Егор.
– На тебя, дурака, любуются. Вот что: не хочешь работать – уходи! Без тебя справимся. Плохую траву с поля вон. – Юрка надвинулся на него.
– Но-но! – Егор шагнул назад. – Это ты иди отсюда. Добром прошу – не лезь.
– Не хочешь сам идти, под ручку выведу. – Юрка протянул руку.
– Уб-бью-ю! – Лопата взлетела над головой Юрки.
Но Юрка схватил его за локоть. Егор сморщился от боли. Вынув из его рук лопату и отбросив в сторону, Юрка оглянулся на собравшихся.
Все смущенно зашевелились.
– Видите занозу? Мешает. Что с ним делать? – спросил Юрка.
Рослов ехидно подсказал из-за спины Юрки:
– Горяч парень. В реку бы… Пусть чуток охолонет.
– В реку? Верно! Ну-ка выполощем дурь из головы.
С красным перекошенным лицом Егор старался выкрутить руку, но Юрка, притянув к себе, как ребенка, сгреб его в охапку; чуб Егора уперся в колени, а сапоги с заломленными голенищами уставились в небо подметками.
В толпе кто-то крякнул от удивления, кто-то из девчат охнул, кто посмелее – откровенно засмеялся, а Юрка, откинувшись назад, потащил Егора к реке. Перед самой водой Егор закричал:
– Пусти-и!..
– Обожди, друг, обожди.
Как был в ботинках и в брюках, Юрка по пояс зашел в реку и погрузил в воду Егора.
– Проси у народа прощения. Проси прощения за свою глупость. Проси!
Через минуту, в обвисшей, тяжелой от воды одежде, с облепившими голову и лицо волосами, Егор сидел, отплевываясь и сморкаясь, на берегу.
– Помогло ведь, послушный стал! – наивно удивился какой-то парень.
И эти слова разрядили оцепенение, толпа заколыхалась, хохот покатился по реке.
– Обожди, – обиженно пошмыгивая носом, забормотал Егор, – мы еще встретимся… Я еще тебе припомню.
– Да мы с тобой теперь и расставаться не будем. Эй! Дайте кто-нибудь ему сухие портянки да лопату тащите. Пойдешь ко мне в звено, со мной вместе будешь работать.
В это время торопливым шагом подошел молодой инженер, остановился, оглядел собравшихся, вынул изо рта трубку.
– Что тут такое?
– Жарко, купались вот, – нехотя ответил Юрка.
Инженер с недоверием покосился на мокрого, вытряхивающего из сапога воду Егора и обернулся к стоявшему поблизости прорабу:
– Что здесь вышло?
Прораб, пожилой мужчина, свертывая цыгарку, серьезно подтвердил:
– Купались. Ребята молодые, не грех и побаловаться.
Через полчаса Егор, голый по пояс, вскапывал лопатой землю вместе с Юркиным звеном. Юрка, привычно сгибаясь и разгибаясь, усердно махал лопатой.
– Ну, как там идет? – крикнул Юрка пробегавшему мимо Рослову.
– Стараются люди, – ответил тот и хитро подмигнул на Егора.
