Текст книги "На окраине города"

Автор книги: Владимир Рублев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 12 страниц)

18

Пробужденье наступило внезапно. Михаил Чередник открыл глаза, неподвижно прислушался, соображая, где он. В темноте не было видно стен и потолка, но по дыханию множества человек Михаил понял: он в общежитии. А память была уже в мучительном напряжении: что они вчера с Киселевым делали, где были, с кем встречались. И основное, тревожащее сильнее всего – не нашумели ли они где, все ли было хорошо?

Но то, что делали вчера, трудно припомнить, и досадливое чувство все сильнее начинает мучить Михаила. На кой черт надо было опять так напиваться? Ведь тысячу раз давал себе слово не напиваться до бесчувствия, а вот опять…

Тяжело, беспокойно заворочался Михаил в кровати. Рука потянулась к тумбочке за папиросами, но брюк на месте не оказалось. Где же они? М-да, вот это здорово, он, оказывается, и спит-то нераздетый. Утром каждый, кто посмелей, с ухмылочкой будет посматривать: здорово, де, вчера ты набрался, даже раздеться сил не хватило. А Груздев, конечно, при всех прочитает нотацию, да еще с усмешкой будет покрикивать:

– А ты не отворачивайся, все же видят, что ты опух… Или стыд появился у трезвого-то?

Стыд? Да, когда Михаил впервые напился и нашумел в общежитии, он назавтра и многие следующие дни притих, совестливо сторонился товарищей.

Вероятно, долго бы угнетало его такое состояние, если бы не подружился он с бесшабашным, резковатым Петром Киселевым.

– Ну, выпьем, что-ли? – сказал Петро как-то раз в субботу.

– Не хочется, Петро, – нахмурился Михаил, уже зная, что после этого опять на совести будет неспокойно. Но Киселев был настойчив, и Михаил уступил, правда, он пытался пить немного.

В воскресенье друзья снова выпили, и, странное дело, в понедельник Михаил уже не так болезненно переносил насмешливые взгляды ребят. Потом они все чаще выпивали с Петром, и отношение Михаила к ребятам, к Груздеву, знавшему о пьянках, изменилось, их мнение уже все меньше стало занимать его: «Подумаешь, – успокаивал он себя, – каждый занимается чем ему угодно. И никому до этого никакого дела нет».

А на стройке за ним и Петром Киселевым все больше укреплялась слава пьяниц и дебоширов, и теперь Михаил зачастую пил, злобно усмехаясь: «Уж коль есть мнение, что я пьяница – почему не пить?»

И все-таки в тайниках его души жило горькое недовольство собой, страх перед будущим; и он делался мрачным, злым, посылал к черту Петра, если тот приставал с разговорами о выпивке, но, помучавшись с неделю и видя, что для других он все тот же пьяница Михаил Чередник, снова напивался до бессознания.

Так вот и вчера. Нет, вчера было, пожалуй, не совсем так. Не хотелось Михаилу выпивать, но Киселев ловко поддел его, напомнив об ударе воспитателя тогда, на озере.

Михаил приподнялся, нашел папиросы, закурил. Но внезапное раздражение не проходило. На кого же была злость? На Петра? А что ж на него злиться, своя голова на плечах.

Серые безрадостные мысли не дают покоя Череднику.

«Ну его к черту, думать об этом, – решает, наконец, устало Михаил. – Завтра все прояснится. Завтра, завтра». А сам уже знает, что завтрашний день сулит ему, пожалуй, только одни неприятности. Что ж, надо быть готовым к ним, не обращать на них особенного внимания. Да, да, и воспитатель… Что он скажет Михаилу завтра? Конечно, постарается посмотреть презрительно, дескать, а я-то о вас лучше думал, и все прочее в этом же духе».

Решив так, Михаил почувствовал облегченье: все пойдет по давно известному пути, а это не так уж страшно.

Он встал, закурил новую папиросу и вышел в коридор. Свежий сырой воздух из приоткрытой двери приятно опахнул его, Михаил вышел на крыльцо, а вскоре, продрогнув, вернулся в комнату освеженный, лег на койку, и, стараясь ни о чем не думать, незаметно уснул.

19

Илья Антонович вздрогнул. Ему показалось, что где-то в общежитии стукнула дверь. Да, да, по коридору к выходу кто-то тихо подходит. Скрипнула дверь, кто-то остановился на крыльце.

«Надька Шеховцова, – облегченно вздохнул Илья Антонович, выглянув в коридор. – Бессонницей, видно, страдает… Годы, конечно, такие подошли, любовь, вздохи, улыбочки».

Со стороны старой котельной что в десяти-пятнадцати шагах от общежития послышался, приглушенный смех, тихие голоса. И вот уже шаги приближаются. Илья Антонович пристально смотрит в окно, но узнает идущих тогда, когда они подходят к освещенному крыльцу и заговаривают с Надей.

«Ленка?! Моя Ленка с этим… Володькой Гореловым! – изумляется Илья Антонович. – А я-то думал, что она спит. Ах, шельма! Ну, я тебе задам сейчас. Узнаешь, как по ночам таскаться».

И уже не в силах сдержать раздражения, вышел на крыльцо.

– Ленка! Марш домой, – крикнул он и язвительно бросил Горелову: – А тебе, кавалер, еще штаны не на что покупать, вот и сидел бы дома.

Лена с детства приучена беспрекословно подчиняться отцу, но сейчас, когда еще так свежи нежные слова Володи, грубый окрик отца резанул ее, вызвал острое чувство неприязни. Она мельком глянула на Илью Антоновича, но упрямо осталась стоять на месте. В голове вертелось настойчивое, злое: «Не пойду! Сейчас – не пойду! Пусть хоть что, а – не пойду».

– Илья Антонович, – вступилась Надя. – Можно ведь им еще немного постоять, в этом плохого ничего нет.

Но тот прервал ее:

– По котельным таскаться – ничего нет плохого? Ты бы помолчала, комсомольский секретарь. Вот натаскаешь своих ребят, тогда и командуй, – и повернулся к дочери: – Ну, пойдешь? А то закрою дверь и – хоть на улице ночуй.

Лена опустила голову, по щекам ее текли слезы. Ох, как ей было стыдно сейчас перед Володей за отца… И это – после тех взволнованных, горячих слов, что говорила она Володе и он ей.

Она вдруг сорвалась с места и бросилась по коридору к своей комнате.

– Ну вот, так-то лучше, – усмехнулся Илья Антонович, тоже шагнув в коридор.

Несколько минут Надя и Володя стояли молча. Наконец Володя тихо спросил:

– А где же Леня Жучков? – спросил потому, что они пришли сюда вечером вдвоем с Леней. Ну, а к кому шел Леня, это Володя прекрасно знал.

– Ушел… Давно уже… – также тихо ответила Надя.

«Да, я поняла, зачем приходил Леня, но, что поделаешь, сердцу не прикажешь… И не обижайся, Леня, что так холодно встретила тебя, иначе – не могла… Ты догадался почему и даже спросил, что думаю о том, другом, любит ли он меня. И тут я обманула тебя, ответив, что возможно и – да, а зачем я это сделала – и сама не знаю. Вероятно, потому, что мне очень хочется, чтобы он любил меня…»

– Что же он так рано ушел? – допытывался Володя Горелов.

– Не знаю. Так надо было, наверное.

«Эх, Володя, Володя, бесполезна твоя простодушная хитрость. Если Леня найдет в себе мужество, он сам расскажет обо всем, а я… Зачем мне все это?»

– Ну, я пошел, – шагнул в темноту Володя. – А то как бы дождь снова не разошелся. До свидания.

– До свидания, Володя.

И вот Надя одна со своими думами. Шелестит листва, темной громадой стоит хмурый осенний лес, а за ним, где-то далеко в центре города, около театров, сейчас еще оживленно, люди заходят в трамваи, в троллейбусы, и где-то там едет сейчас, наверное, Виктор. Едет и даже не подозревает, что здесь вот, на самой окраине этого большого города, думает о нем Надя…

20

Рассказав дежурному о краже шифера на стройке, Виктор и Леня задержались в отделении милиции: дружинники привели пьяного подростка в костюме, густо вывоженном в грязи. На щеках паренька алели ссадины, разбитые губы припухли.

– Устроил драку возле кинотеатра, – доложил один из дружинников. – По-хорошему уговаривали ребята его: иди домой, проспись, завтра стыдно будет не только на улицу, а и родителям-то показаться, так нет – ругается, машет руками и больше ничего.

Паренек плюхнулся на скамью.

Дежурный невесело усмехнулся.

– Ладно, оставьте. Знаю я его: беспризорщина, отец лет шесть назад бросил мать, а она вместо ума-то за водку схватилась. Двое у нее ребят, совсем отбились от рук, пьют не хуже матери.

– А где же отец-то? – не выдержал Виктор.

– Где же ему быть, здесь. Женился, новым семейством обзавелся, аккуратненький, чистенький ходит, в нашем доме живет, а они вот, – кивнул он на паренька, – до хорошей жизни не дойдут, если никто не вмешается.

– Но… разве никому до этого дела нет? – недоуменно спросил Виктор; офицер, задержав на нем внимательный взгляд, вздохнул:

– Есть-то есть, общественность за это сейчас крепко взялась, да… Только семейное-то воспитание никак этим не заменишь да и не все сразу делается.

Уже в трамвае, распрощавшись с Леней, снова вспомнил Виктор того паренька с распухшими губами. И почему-то рядом с ним вырос образ Валерки.

Вспомнилось, как пасмурна была сегодня все утро Валя, равнодушна, безразлична даже к ребенку, стараясь быть побольше в одиночестве. Нет, нельзя оставлять в таком положении человека одного, нужно мягко, но настойчиво переключить ее внимание.

Но… С чего же начинать, как ее отвлечь, как войти в ее мир?

Мысли об этом долго занимали Виктора. На следующий день, возвращаясь домой рано, Виктор на остановке вышел из трамвая.

Перед закрытием в универмаге покупателей не было, и молоденькая продавщица отдела детских игрушек с любопытством посмотрела на невысокого, плотного юношу в полосатой вискозной рубашке, слегка помятой после дождя.

– Что-нибудь из игрушек, – попросил он.

– А все-таки? – улыбнулась девушка и кивнула на полки: – Вот товар, выбирайте. Вам сыну или дочери?

– Сыну, – слегка смутился Виктор. – Два года ему.

Он и не представлял, какое это удовольствие – выбирать игрушки ребенку, заранее представляя, как обрадуется тот прыгающему лягушонку или цветастому, улыбающемуся клоуну, как деловито посадит на заводную машину курносого медвежонка, резинового слоника, а может быть, и забавного Ваньку-встаньку, который никак не хочет лечь на бок.

Попросив тщательно завернуть игрушки. Виктор заторопился на автобус.

Валерик, конечно, уже спал. Безмолвно лежала и Валя. Осторожно сложив игрушки в углу, Виктор написал на свертке: «Это – Валерику», ведь он и завтра не увидит ни ребенка, ни Валю, надо быть на стройке с самого раннего утра.

Уснул он с теплым чувством, зная, что подарок, вероятно, понравится Валерику и Вале.

21

Кража шифера, наверное, занимала бы долго в этот день мысли Виктора, будь Лобунько посвободнее, но едва он приехал на стройку, как оказался втянутым в решение многих строительных вопросов. Рая Краснопольская, увидев его из окна второго этажа, подбежала к Виктору и с обидой пожаловалась на этих «лежебок», которые кладут в раствор много песку и от этого штукатурка «плохо вяжется».

– Вчерашняя, вон, уже потрескалась, – шумела девушка, указывая рукой на второй этаж. – А им хоть кол на голове теши – никакого внимания.

Пришлось пойти на растворный узел. Оказывается, Кучерский велел класть в раствор побольше песку и глины. С Кучерским встречаться не хотелось, Виктор решил рассказать обо всем начальнику строительства, взяв предварительно с «лежебок» слово, что они будут засыпать положенную норму извести.

– Еще кто пожалуется – проверю, и – к Дудке… – уверил он «лежебок». – Он найдет, что сказать вам.

Хотя «лежебоки» и поругивались, но упоминание о начальнике строительства на них подействовало.

– Черт с ним, пусть Кучерский сам досыпает песок, – ворчал пожилой мужчина с острым рябым лицом, добавляя в мешалку порцию извести. – Давай, ребята, по инструкции.

Тут подошел незнакомый Виктору паренек в форме ФЗО и, краснея, рассказал, что он уже с неделю утрами сидит без работы.

– В общежитии живете? – поинтересовался Виктор.

Вихрецов смущенно отвел глаза.

– Сейчас нет. Я перед вашим приходом перебрался в Михеевку…

– На квартиру?

– Нет… женился, – все больше смущаясь, признался паренек. – А до этого полтора года в общежитии был… Плотником я работаю.

Пришлось и о нем поговорить с десятником Вальковым, причем Виктор в разговоре с ним делал особенный упор на «семейную» струнку.

– Парень-молодожен, ему сейчас хозяйством обзаводиться надо, деньги нужны, а вы ему – колышки размечать даете, да и то – с обеда. Стыдно ему будет перед молодой женой, если меньше ее в получку принесет, так ведь?

Неторопливый, медлительный Вальков, почесывая нос, благодушно согласился:

– Знать-то, надо ему хорошую работенку подыскать, пусть перед бабой-то не унизится. Все женаты, все знаем, как потрафлять жинкам надо с молодости-то. А вы, знать-то, воспитатель ихний будете? Ну, будем знакомы, – Вальков лодочкой подал крупную, мясистую ладонь. – Люблю таких людей, которые умственным трудом занимаются. А мне вот сызмальства… Может, закурите? Ну, если особо не налегаете на табачок, так это тоже… с умственной стороны… Да, умственный человек, он все, так сказать, знает. А я вот прошел три, так сказать, класса, а больше – способностев не хватило, так сказать… Мне мамаша…

Деваться некуда, пришлось Виктору выслушать историю ученья Валькова, которую тот, памятуя, что перед ним «умственный человек», старался пересыпать выражениями позаковыристей, вроде – «ученые лаврияды», «подобаемое мучегонительство», «злонамеренное событие»…

Одним словом, расстались они хорошими товарищами, и Вальков заверил, что этот Вихрецов в следующую получку «войдет в дом к жене с радостью, оттого, что в кармане что-то есть».

Виктор был доволен достигнутым и, увидев Вихрецова, издали наблюдающего за беседующими, подозвал его к себе.

– Обещал Вальков хорошей работой обеспечить, смотри, не подведи.

– Спасибо. А кого же он на колышки пошлет? – в раздумье произнес Вихрецов. – Там ведь просто труба – не заработки. Ну что ж, ладно, пойду.

И пошел к Валькову.

А Виктору вдруг стало не по себе. Как это он, воспитатель, не подумал, что поступил неверно? Ведь прав Вихрецов: кого-то же на эти самые «колышки» пошлет Вальков завтра. И положение, в сущности, не изменится.

Виктор направился к Валькову, который что-то рассказывал Вихрецову.

– А что это за «колышки», товарищ Вальков? – спросил он, подходя.

Тот настороженно обернулся, но узнав Виктора, приветливо кивнул головой:

– А-а, это вы. Сейчас, сейчас все будет сделано. Я вот объясню Вихрецову завтрашнюю работу. Уж на этом-то он заработает. И себе, и теще хватит…

– Но все-таки: что это за «колышки»? – переспросил Виктор.

– А это… Ну, как сказать… – недоумевающе глянул на него Вальков. – Это стесывать колышки, значит… Очень, к примеру сказать, невыгодная работа. Да вы не беспокойтесь, я переведу Вихрецова.

– Как же ее, эту работу, сделать выгодной? – допытывался Виктор.

– Слышал я, – неуверенно ответил Вальков, – в соседнем строительно-монтажном управлении ребята какое-то приспособление, так сказать, придумали.

– А что, Вихрецов… Как тебя звать-то? Василий? Ну так вот, Василий, как бы ты посмотрел, если тебя на денек к соседям откомандировать, приглядеться, а?

Вихрецов нерешительно посмотрел на Валькова:

– Что ж, я не против. Только как же – в рабочее время? Мне же деньги не заплатят.

– Я договорюсь с начальством, – уверенно заявил Виктор, подумав, что Дудка, вероятно, одобрит эту идею.

Но поговорить с начальством Виктору пришлось лишь после обеда: на стройку неожиданно приехал секретарь райкома комсомола Довженко. Виктор в это время разговаривал с бригадиром каменщиков Шпортько и Леней Жучковым о комплексных бригадах. Леня слушал его с явной неохотой.

– Пустое это дело, – махнул он рукой. – Ничего у нас не выйдет.

– Как это не выйдет? – удивился Роман Шпортько. – Не понимаю я тебя, Леня.

– А что говорить-то, Роман Михайлович? – горячо, с обидой, сказал Леня. – Разве у нас пробьешь стену? Будет так же, как с коммунистическими бригадами: опозорились и все. Читал я об этих бригадах, да и газета есть у меня…

– И это говорит комсомольский вожак! – нахмурился Шпортько. – Ишь ты, в каком он, видите ли, бюрократическом окружении живет, что все его старания забивают, ходу ему не дают. А ты, если тысячу раз не удавалось дело, а ты уверен, что оно – стоящее, так в тысячу первый раз дерись за него, дерись и увидишь, что своего добьешься. Да с коллективом, с товарищами все обсуди. Ты с людьми-то, к слову сказать, говорил об этих комплексных бригадах, а?

Леня покраснел и молча отвел глаза.

– Ну, вот видишь? А я ведь тоже, признаться, плохо знаю, что это за комплексные бригады, объясни-ка, может, и вправду они нам подойдут.

Леня, сначала неохотно, потом все больше увлекаясь, начал рассказывать о комплексных бригадах, потом вытащил из кармана спецовки даже газету:

– Вот, если что я не так сказал, – и на внимательный взгляд Шпортько простодушно сознался: – Хотел парторгу или Дудке показать.

– Эх, Леня, Леня… Рано ты свой коллектив-то начал обходить… А ты бы перед тем, как идти, скажем, к Дудке, по-комсомольски, душа в душу поговорил с ребятами, растолковал им это дело, да так, чтоб живинку в душе задеть – думаешь, хуже так-то было бы, а?

– Да что вы, Роман Михайлович, на меня так…

Леня отвернулся и вдруг воскликнул:

– Смотрите-ка! Довженко!

Действительно, по двору стройки шел, присматриваясь к группам работающих, секретарь райкома комсомола Довженко. Вот он подошел к Вихрецову, что-то спросил у него, тот указал рукой на подъезд, куда совсем недавно прошли Виктор с Леней.

– Вас, видно, нужно ему, – предположил Шпортько, обращаясь к Виктору. – А может, и тебя, Леня. Давайте-ка, встречайте начальство, а я тем временем газетку почитаю, да и за дело.

Но Леня сослался на срочную работу и ушел. Виктор спустился вниз. Довженко он нашел еще в вестибюле. Тот разговаривал с Чередником, не перестававшим прибивать плинтуса. Увидев Виктора, Чередник густо покраснел и наклонил голову, делая вид, что примеряет планку.

– Ага! – блеснул глазами Довженко, пожимая Виктору руку. – На ловца, как говорится, и зверь бежит. Ты-то мне, Лобунько, и нужен. Не забыл наш разговор о вечере отдыха?

– Нет, конечно, – улыбнулся Виктор, радуясь встрече с Довженко. Дня три назад они долго говорили в райкоме комсомола о культурно-массовой работе в общежитиях. Тогда-то и договорились, что комсомольцы стройки примут участие в вечере молодежи механического завода.

– Ну так вот, в райкоме решили отдать поселок Михеевку вам и механическому заводу. Комсоргом у них Вася Скосырев, не знаешь? Вам надо познакомиться. Я с ним уже говорил утром по телефону, он согласен. Одним словом – действуйте в поселке совместно и чем быстрее – тем лучше. А на стройке как дела?

– Не блестящие, – отвел взгляд Виктор, словно это была его личная вина перед Довженко.

– Знаю, – сказал Довженко и вдруг вспомнил: – Да, вот что! Я нигде не заметил у вас ни Доски показателей соревнования, ни молний или «Боевых листков». Неужели не о чем рассказывать? Есть, конечно. Почему же никто этим не займется?

– Да все как-то… – покраснел Виктор. – С общежитиями пока занят сильно. Там есть газеты, – и подумав, что Довженко поймет это, как желание выгородиться, торопливо добавил: – В ближайшие дни займемся. Надо с парторгом и Рождественковым поговорить.

– Поговори, поговори, пожалуйста, – согласился Довженко и неожиданно добавил: – Знаешь, что я подумал? Если бы ты сказал, что на стройке дела идут неплохо, я бы тебя сразу уличил. Знаешь как? Не угадаешь!

– Из разговора с рабочими? – неуверенно сказал Виктор.

– Э-э, нет! – отмахнулся Довженко, – гораздо проще… По внешнему облику стройки! Понял?

– Не совсем…

– Чутье, Лобунько, такое выработалось. Я ведь часто на стройках бываю – и на хороших, и на плохих. Вот и заметил, что даже внешне плохая стройка от хорошей отличается. С трудом, например, разыщешь «Доску показателей», не говоря уже, скажем, о лозунгах и плакатах. Кстати, у вас ведь и художник неплохой есть. Этот, как его, – он повернулся к Череднику, возившемуся над подгонкой плинтуса. – Чередник, как фамилия твоего друга, ну того, который стенгазету оформлял?

– Киселев, – буркнул Михаил, не отрываясь от работы.

– Да, да, Киселев. Вот его и привлечь выпускать «Молнии». Он где работает сейчас?

– Он… сегодня не на работе, – тихо сказал Чередник, кинув быстрый взгляд на Виктора.

– В отпуск, что ли, пошел? Ну тогда…

– Пьянствовал он вчера, – зло сказал Виктор. – И вообще… Комсомольского билета лишится, наверное. Прогульщик, лодырь, пьяница….

Довженко нахмурился:

– Хм… А парень, как я знаю, способный, – и помолчав, тихо добавил: – Из комсомола не торопитесь гнать, лучше помогите человеку на ноги стать, больше вашей заслуги будет. Не в этом задача, Лобунько, чтобы отмахнуться от лодыря, пьяницы, вора – дескать, с тобой коммунизм не построишь, а в том, чтобы воспитать из них строителей общества будущего. Отмахиваемся же мы от них зачастую знаешь почему? Да потому, что не всегда знаем, как вызвать и укрепить в нем те новые черты характера, без которых человек будущего просто немыслим. Воспитывать нового человека – это не педагогическая работа в пансионе благородных девиц… Это творчество, творчество высшего порядка, вбирающее в себя постоянно новейшие достижения психологии. – Довженко умолк, вприщур поглядывая на Виктора, и тут же добавил:

– Сумеешь сделать так, что душа каждого из них будет для тебя ясна как на ладони – считай, что первую половину своей воспитательной задачи выполнил. А вот когда почувствуешь, что ты сознательно, изо дня в день, сможешь направлять каждого из этих вот людей туда, куда захочешь – тогда я первый признаю, что ты стал настоящим воспитателем. Ну, ладно, – Довженко взглянул на часы: – Я ведь попутно к вам, в институте меня ждут. Хотел тебе вот о чем напомнить… Ты читал во вчерашней газете о комсомольских постах на некоторых стройках? Мы через недельку собираем специальное совещание в райкоме. А сейчас вам вот что надо сделать, как мне кажется… Создайте своего рода штаб, куда бы стекались к концу каждого дня все сведения о тех, кто тормозит работу. А на следующее утро во время наряда на работу – кратенькая информация дежурного штаба.

Разговаривая, они медленно двинулись по территории стройки, Довженко то и дело кивал на приветствия ребят, иногда останавливался с кем-нибудь, и Виктор невольно подумал, что у секретаря райкома очень много знакомых на стройке.

– Ну, желаю успеха! – прощаясь, оказал Довженко.

«Успеха, успеха», – мысленно повторил Виктор, глядя, как секретарь райкома крупно, размашисто шагает к воротам стройки, и вспомнил Михаила Чередника. На душе стало невесело: только хотел доверить человеку интересное дело, а он напился пьяным.

«И все-таки еще попробую! – с какой-то упрямой настойчивостью решил Виктор: – Уж если начал – доведу до какого-то конца: или втяну Чередника в нормальную жизнь стройки, или… Что ж, и на это надо решиться».

Михаил привычными движениями прибивал плинтуса к полу.

«Ну, теперь будет, – зло усмехнулся Чередник. – Этот Лобунько постарается наделать шуму. Не сдобровать нам с Петькой. А-а, черт с ним. Были бы руки – работа везде найдется… Вот только билет бы комсомольский не отобрали».

– Михаил!

Чередник обернулся, да так и застыл, напряженно глядя на Виктора. Он почему-то никак не ожидал увидеть Лобунько именно сейчас, когда думал о нем. Но тут же взял себя в руки, мгновенно подумав: «Ну вот, начинается…»

– Видишь ли, вечером поговорить нам не удастся, – спокойно, почти равнодушно сказал Виктор, и этот тон удивил Чередника, ждавшего презрительных, полных негодования фраз. – Давай будем говорить коротко… Есть у тебя желание быть библиотекарем в мужском общежитии?

– Библиотекарем?!

Всего ожидал Михаил, но к этому он не был готов. Он растерянно смотрел на Виктора.

– Ну да, – подтвердил Виктор, уловив замешательство во взгляде Чередника. – Коменданту трудновато, работы у него и без этого хватает, да и к тому же заведовать библиотекой нужно человеку, любящему книги, а Груздев – ты сам это знаешь – не очень-то жалует их. Подумай, и если согласен, принимай библиотеку. Ну, а если не хочешь – неволить не буду. Хорошенько подумай, позднее скажешь мне, ладно? А вечером или завтра днем мы с тобой обсудим, с чего начать.

– Там… видно будет, – только и нашелся ответить Чередник, но его хмурый вид не обманул Виктора. Лобунько понял, что его предложение чем-то задело Чередника.

«Будешь, будешь работать, – радостно дрогнуло сердце Виктора, но он тут же упрекнул себя: – Рано, рано радоваться. Это лишь начало, что дальше будет – вот о чем надо подумать».

Виктор поднялся на второй этаж, чтобы поговорить с Леней Жучковым и Надей о сегодняшнем вечере. А Михаил Чередник долго еще обеспокоенно размышлял о том, что ему сказал Виктор, но все больше приходил к мысли, что в этом предложении вовсе нет никакого подвоха со стороны воспитателя, как подумалось сначала. Но… значит, простил Лобунько вчерашнюю пьянку?

Михаил усмехнулся. Нет, не таков Лобунько, чтобы пойти на это. В чем же тогда дело?

Впрочем, теперь, когда стало ясно, что воспитатель ничего плохого не замышляет, уже не очень-то и хотелось доискиваться причины. Михаил стал думать о той интересной работе, что предложил ему Лобунько.

Вернувшись в общежитие после работы, увидел, что Петро Киселев, помятый, припухший, все еще валялся на койке. Но Михаил ничего не рассказал своему товарищу о разговоре с воспитателем, заранее представляя кислую гримасу на лице Петра.

– Башка трещит, Мишка, – пожаловался тот. – И денег – фью!.. Опохмелиться бы…

Михаил после раздумья молча протянул Петру двадцатипятирублевую бумажку.

– О, вот это здорово! – глаза Киселева заблестели. Он вскочил с койки и, торопливо одеваясь, бросил Михаилу: – Ты живей умывайся, да и пойдем.

– Не пойду я, – поморщился Михаил. – Некогда… Да и не хочу…

– Брось, Мишка, – махнул рукой Петро. – От водки еще никто не отказывался.

– Нет, нет, не пойду, – перебил Чередник. – А ты иди…

Да, ему не хотелось, чтобы Петро был в общежитии сейчас, когда вот-вот зайдет воспитатель и заговорит с ним, Чередником, о библиотеке. Потому и отдал последние деньги, не оставив себе ни копейки, хотя получка – только послезавтра.

«Как-нибудь обойдусь», – решил он, когда Петро скрылся за дверью, и облегченно вздохнул, подумав, что ему и действительно не хочется идти сегодня с Киселевым выпивать.