Текст книги "Разорванный круг"

Автор книги: Владимир Попов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 20 страниц)

Глава восьмая

– Вам не кажется, Алексей Алексеевич, что директор, распоряжения которого не выполняют на заводе, может легко перестать быть директором? – спросил Самойлов, едва Брянцев переступил порог его кабинета.

Такая встреча смутила Брянцева. Он ответил не сразу – когда внутренне вспыхивал, придерживался мудрого правила: сосчитать до десяти. На десятой секунде ответил, но так, чтобы выгадать время:

– Нет, не кажется.

– А почему? – живо спросил Самойлов, удивленный спокойствием Брянцева.

– Видите ли, в Программе партии точно сказано о развитии общественных форм работы. Мы открыли одну из таких форм – институт рабочих-исследователей. Оказывается, это могучая сила. Приходится не только управлять ею, но и считаться с ней, а иногда и подчиняться ей. Это совершенно ново, и это нужно уметь понять.

Ответ озадачил Самойлова. Он любил поразмышлять, обобщить факты, сделать выводы. И в других уважал эту способность.

Самойлов взглянул на часы. Два. Коллегия начнется в три. Материалы у него подготовлены. Есть время поговорить, тем более что надо как-то определить свое отношение к происшедшему.

– Садитесь, подумаем вместе, – неожиданно миролюбиво предложил он.

Все больше нравился Брянцеву этот человек. Он шел сюда, как на бой, вернее, на избиение, – случай-то из ряда вон выходящий, даже конфузный случай, – а его не только не уничтожают, но даже не пытаются сломать.

– Не совсем себе представляю, как вы вернетесь на завод, – сказал Самойлов.

– После того, как люди не выполнили моего распоряжения?

– Вот именно. Или вы привыкли к этому?

Брянцев снова сосчитал до десяти.

– Нет, такое у меня впервые. Может быть, потому, что впервые отдал такое нелепое распоряжение. И, честно говоря, мне было бы тяжелее возвращаться, если бы люди выполнили его.

– Почему?

– Это означало бы, что коллектив плохо воспитан и выполняет любое распоряжение, даже то, во вредности которого убежден. Представьте себе положение машиниста тяжеловесного состава. Он вывел состав на крутой подъем, а теперь, на спуске, вагоны мчат уже сами и даже толкают паровоз. Разве может машинист сразу дать задний ход? Или хотя бы круто затормозить? Вот точно так и у нас. Три года я подогревал людей, поощрял их, прививал вкус к исследовательской работе. Они уже сами идут и зачастую подталкивают меня. Я говорю это не смущаясь, с гордостью. Подталкивают и моих помощников, и даже секретаря парткома. И вдруг на полном ходу – стоп, братцы, поворачивай назад! Началась цепная реакция творческих поисков, реакция неудержимая, пока плохо управляемая. Она не укладывается в привычные понятия, в бюрократические рамки, ломает их. И этому не препятствовать – радоваться надо. Вот я и радуюсь. И вы радуйтесь.

– Но вы сами этого не ожидали? – спросил Самойлов.

– Признаюсь, не ожидал. Привык, что мне подчиняются, недооценил возросшую сознательность.

– Еще вопрос. Вы лично тоже убеждены в неправильности вашего, то есть, простите, моего распоряжения?

– Убежден.

– Так какого же черта вы мне не сказали об этом! – вскипел Самойлов. – Почему сразу сдались?

– Я ведь тоже человек, а не кибернетическая машина. Когда на голову обрушивают такое, как эти изъеденные образцы, поневоле голова закружится.

– А у меня какое мнение создалось? – сердито проговорил Самойлов. – Один убежден в своей правоте, а другой поплыл, как… – Он удержался от сравнения.

– Поплывешь, когда тебе преподносят подобный сюрприз. Я был предупрежден и то…

– Кем? – неожиданно жестко спросил Самойлов.

– Это не важно.

– Очень важно. Меня интересует, кто нарушил мое требование – никому ни одного слова.

– Я не могу вам этого сказать. – Брянцев поднялся. – Можно идти?

– Сядьте.

Усевшись, Брянцев закурил папиросу. Какое-то безразличие овладело им. Будь что будет. Снимут – тем лучше. Уедут они с Еленкой куда-нибудь на край света и будут жить потихоньку. Была бы шея – работа везде найдется. Вот и случай представится разорвать тот круг, из которого не вырвешься.

Затянулся раз, второй. Вспомнил о заводском институте, об искателях, которые так нуждаются в его поддержке, чтобы стать прочно на ноги, и стыдно стало. Ну разве можно оставить их на полпути! Нет, не раньше, чем он расхлебает эту историю с антистарителем. Только долго придется ее расхлебывать. Сегодня прилетит Целин, привезет покрышки. Послезавтра машина с их покрышками уйдет в путь и будет колесить месяца три. А молодцы все-таки ребята на заводе – заартачились. И Бушуев проявил неожиданную прыть…

Самойлову и нравился Брянцев, и вызывал у него раздражение. Раздражала не строптивость директора, а его непоследовательность. Он все же основательно подвел, и как сейчас выходить из положения – не придумаешь. Неудобно перед Хлебниковым. Сначала стал на его сторону и возмутился: случай беспрецедентный – директор самовольно изменил ГОСТ и выпускает бракованную продукцию. Это совсем не просто в таком производстве, где каждая шина грозит аварией, человеческими жертвами. А шин уже более двадцати тысяч. Потом принял, Самойлов был в этом убежден, самое правильное решение – вернуться к старой технологии до выяснения вопроса. А теперь, выходит, склоняется на сторону Брянцева. В каком свете он, Самойлов, выглядит? Что подумают о нем Хлебников и тот же Брянцев? И как ему дальше вести себя с ними? По сути дела, нужно было бы настоять на своем решении. Но это не так просто – надо сломать волю коллектива, да и Брянцева второй раз не сломаешь. Очевидно, Хлебников хорошо знает этого упрямца, если настаивал на тактике неожиданности. Личным самолюбием можно было бы и поступиться, но авторитет комитета, тем более только что созданного, подрывать нельзя.

– Как вы мотивировали свое распоряжение на заводе? – осведомился Самойлов.

Брянцев понял ход его мыслей.

– На комитет я не ссылался. Сообщил о позиции института.

Самойлов удовлетворенно кивнул головой, но тотчас спросил:

– Значит, рабочие на вашем заводе воспитаны в неверии к науке?

– Ну зачем так? – укоризненно произнес Брянцев. – Им известно, что резина – детище науки; сложнейшие конструкции шин, которые они производят, разработаны научными институтами, составы, которыми пропитывают корд, – тоже. Куда же им без науки? Но они трезво допускают возможность ошибок и технических заблуждений, вот как в этом случае. Они ведь прекрасно понимают резину даже на ощупь, чувствуют ее, предугадывают ее свойства. У них высокая степень мастерства. Кроме того, они испытывали шины с антистарителем и в лаборатории, и на стенде, и, главное, на дороге, видели шины, выставленные на крыше, подвергшиеся действию озона воздуха и солнечных лучей. Незащищенные – трескались и гибли, а сдобренные нашим, как говорит Хлебников, «снадобьем» лежат как новенькие. Третий год лежат. Рабочие верят тому, что видят, и никакими данными, полученными в лабораторных условиях, весьма далеких от естественных их не переубедишь.

– Хорошо, будем ждать результатов испытаний ваших шин, – сказал Самойлов и выразительно взглянул на часы. – Но учтите, Алексей Алексеевич, и не подумайте, что я вас запугиваю, просто такова ситуация: если ваш антистаритель окажется липой, что неоднократно случалось с новшествами, и вы навыпускаете уйму брака, административным взысканием не отделаетесь. Вас привлекут и к партийной ответственности, и к уголовной. Подумайте: не слишком ли велик риск?

– Нет, невелик, – беспечным тоном, удивившим Самойлова, ответил Брянцев. – Завалюсь – одного директора не досчитаетесь, в общем масштабе потеря незаметная. А если выиграю – вся резина, выпускаемая в стране, не только шинная – и кабельная, и шланговая, – вся без исключения будет жить в три раза дольше. Есть из-за чего рискнуть!..

Ясный день. Нарядная, шумная, согретая щедрым в этом году апрельским солнцем толпа на улицах резко контрастировала с настроением Брянцева. Угнетало сознание еще одной допущенной ошибки: как он мог согласиться на проведение испытаний своих шин в институте Хлебникова? Любой шофер, настрой его соответственно, лучшие шины уходит так, что они и треть срока не прослужат. Но сказать об этом – значит выразить Хлебникову недоверие. А какие к тому основания?

Проходя мимо «Метрополя», посмотрел на афиши. Закатиться бы с Еленкой на два сеанса подряд, выключиться из круговорота. Нет, все знакомое. Придется сидеть дома, пережевывать события. Утомительно, но Еленка умеет это делать не без пользы. У нее тонкая и точная реакция на людей и всегда ясное понимание ситуации. От ума это, от жизненного ли опыта или от непостижимой женской интуиции – понять трудно. Но о людях она судит безошибочно. Она знает многих на его заводе, знает не хуже, чем он, а то и лучше. Во всяком случае, правильно предвидит, как поведет себя человек на крутых поворотах. И насчет Целина она сказала: «Ну что ты мучаешь человека на административной работе? Его призвание – изобретательство. Выдумай ему какую-нибудь должность, которая позволила бы свободно думать. Он – человек неограниченных творческих возможностей, и свою зарплату оправдает сторицей». Взвесил – и согласился. Только должности сразу подобрать не мог. А когда организовался общественный институт, вопреки всем мнениям и желаниям, назначил Целина своим заместителем по институту. Ему говорили, что это несуразно: в общественном институте вдруг платная должность. Но всех же не ублаготворишь. Кое-какими воплями приходится и пренебречь.

У витрины гастронома Брянцев остановился. Утром они с Еленой позавтракали: она по-московски – стакан кофе и бутерброд, он – по-заводски, плотно, как человек, который не знает, когда удастся поесть в следующий раз. Но нервные встряски не приглушали, а возбуждали у Брянцева аппетит, и сейчас ему невероятно захотелось есть.

Зашел в гастроном, взял коньяку, пражских колбасок, которые так понравились ему в Чехословакии, маслин.

А рядом, в парфюмерном магазине, внимание его привлекли большие зеленые флаконы с шампунем для ванн. Купил. Еленка любит оригинальные вещицы и будет довольна этому проявлению внимания. Кладя флакон в карман, с невозмутимо серьезным видом спросил у продавщицы:

– Девушка, это для внутреннего употребления или наружное?

Продавщица посмотрела на него исподлобья и решила проучить шутника.

– В зависимости от умственных способностей покупателя.

Брянцева рассмешила такая молниеносная реакция, и, рассмеявшись, он вдруг почувствовал, что все не так уж мрачно.

Поднялся на девятый этаж гостиницы «Москва», где со вчерашнего дня его ожидал забронированный номер. По вестибюлю метался истерзавшийся от тревоги и длительного ожидания Целин. Большой щит, наспех обернутый бумагой и небрежно перевязанный веревками, стоял прислоненный к стене, нарушая торжественность обстановки.

Целин со всех ног бросился к Брянцеву:

– Ну как? Ну что?

– Успокойтесь. Будем работать по нашей технологии.

Достав платок, Целин вытер пот. Сегодня он не похож на замученного работой изобретателя – со вкусом одет, подтянут.

– Ух! – шумно выдохнул он. – А у нас решили бог знает что. Даже Кристича со мной командировали.

– Зачем?

– Как же, ведущий рабочий, исследователь. И дали наказ: в случае чего – прямо в ЦК.

– Вы ели?

– Нет.

– Поедим вместе. Пошли.

Осторожно, как драгоценную картину, внес Целин в номер щит, поставил в угол, где, по его мнению, он должен был находиться в полной безопасности, и только тогда снял шляпу, сбросил пальто.

– Крепко жали? – спросил он, усаживаясь.

Брянцев рассказал обо всем.

– Ух! – снова выдохнул Целин. – А теперь поедем в институт к Хлебникову. Жажду воочию увидеть Чалышеву, показать ей щит, наши материалы и посмотреть, какое у нее будет выражение лица.

– А покрышки?

– Их прямо с самолета повезли в НИИРИК. Своей машиной встречали. Эх, Алексей Алексеевич, надо было бы все-таки, чтобы нейтральная организация их испытывала. Вы еще не знаете, что такое честь мундира.

Когда пообедав, они грузили щит в ЗИЛ, подбежал Кристич.

– Что нового? – спросил он.

– Все по-старому, – только и ответил Брянцев и указал на заднее сиденье. – В институт с нами поедешь?

– А как же! Всю жизнь мечтал настоящий институт посмотреть. Храм науки. Для кругозора. И потом… доругаться нужно.

Брянцев обернулся, строго посмотрел на него:

– Высажу.

– Нет, нет, доругиваться не буду, – пообещал Кристич. Он знал характер директора – и мягкий и крутой.

Чалышева не ожидала такого нашествия и с любопытством смотрела, как вносили в ее лабораторию какой-то щит, как развязывали веревки, снимали бумагу. Когда упаковка была снята, ее взору предстала не особенно тщательно сделанная заводским плотником некрашеная рама, на которой были укреплены растянутые полоски резины.

– Я хотел бы пригласить сюда и Олега Митрофановича, – сказал Брянцев.

Чалышева повела плечами, показала на телефон.

– Приглашайте.

Хлебников попробовал сослаться на занятость, но вскоре явился, и не один, а с человеком в черной спецовке, с военной выправкой.

– Знакомьтесь, – сказал Хлебников, – Иван Миронович Апушкин, шофер-испытатель, бывший танкист.

Лицо у Апушкина суровое, смелое, честное, – лицо солдата. И руку он подавал приятно, повернув ладонью кверху, – так радушные хозяева приглашают дорогих гостей.

Целин и Кристич удовлетворенно переглянулись – хорош, мол, мужик, такой на разные фокусы не пойдет.

– Для чего притарабанили эту фисгармонию? – спросил Хлебников, взглянув на щит с натянутыми пластинами-»лопатками», действительно напоминавший деку какого-то музыкального инструмента.

Пропустить бы издевку мимо ушей, но это было не в характере Целина.

– Это гроб вашему гробу! – резко ответил он, показывая в сторону озоновой камеры, которая стояла в простенке между большими окнами.

– Ого! – усмехнулся Хлебников.

– Каковы вопросы – таковы ответы. – Брянцев заставил себя улыбнуться. – Но, может быть, для этой встречи мы выберем другие интонации?

Целин был слишком взволнован, чтобы вести разговор, и на помощь ему пришел Кристич.

– На этом стенде мы испытываем антистарители разных марок, – спокойно заговорил он. – Поскольку резина стареет от воздействия озона воздуха и солнечных лучей, мы и подвергаем наши образцы воздействию и того и другого в естественных условиях. Вы, конечно, понимаете, Олег Митрофанович, что это промежуточный этап наших исследований. Стенд у нас стоит на крыше и все время находится на солнце, а у нас солнечных дней в году столько, сколько в Кисловодске. В покрышке резина испытывает переменное напряжение. К сожалению мы не сумели сделать стенд с переменной нагрузкой, наша резина работает только на растяжение.

– Кто этот товарищ? – ни к кому не обращаясь, спросил Хлебников.

– Александр Нестерович Кристич. Рабочий – резиносмесильщик, – не без гордости ответил Брянцев.

– Я понимаю, что он трудится на рабочем месте. Но по образованию он… инженер?

– Десятилетка, – бросил Кристич и по выражению лица Хлебникова понял, что тот ему не поверил. – Теперь посмотрите образцы первого ряда. Это незащищенная резина, она почти разрушилась. Образцы второго ряда, с суперлюксом, дали трещины. Все остальные, с разным количеством нашего антистарителя ИРИС-1, неизменны.

– Ого, уже и фирменный знак обозначен! – не выдержал Хлебников.

Кристич будто и не слышал его замечания.

– Резина с содержанием одного процента ИРИС-1 лучше, чем незащищенная, но все же стареет. Два процента дают большую стойкость, три – великолепную, гораздо лучшую, чем суперлюкс, четыре – еще лучшую, но механические качества резины стали незначительно снижаться. Оптимальное содержание мы установили в размере три и одна десятая процента…

– Какой техникум кончили? – быстро спросил Хлебников, уверенный, что ему под видом рабочего подсунули квалифицированного специалиста.

– Три года в ИРИ в качестве исследователя.

Хлебников усмехнулся:

– ИРИ? Что это такое?

– Институт рабочих-исследователей, – пояснил Кристич.

Внимательно следивший за Кристичем Апушкин сдержанно улыбнулся. Ему решительно нравился этот рабочий парень лет двадцати трех – двадцати пяти с виду, но, судя по ухватке, старше, с болезненно бледным, нервным лицом. «Зубастый. Такому палец в рот не клади».

– А если потребуются более полные сведения – пожалуйста.

Кристич достал из портфеля, который не отдавал Целину, зная его способность терять все, кроме собственных брюк, два тома в коленкоровых переплетах и положил их на стол.

Хлебников прочитал тисненную золотом надпись: «Общественный институт рабочих-исследователей».

– Все всерьез, как у взрослых, – с улыбкой сказал он. – Но только почему институт? Написали бы «Академия». «Академия рабочих-исследователей». Здорово!

У Целина иссякло терпение.

– Гораздо серьезнее, чем у взрослых! – закричал он так, словно в комнате были глухие. – Гораздо! Во сто крат! Неизмеримо!

Брянцев остановил его, бесцеремонно толкнув в бок.

– Мы эту дискуссию перенесем на другое время, когда вернется из поездки товарищ… товарищ…

– Апушкин, – подсказал Апушкин. – Ударение на «А».

– Ладно, перейдем к делу, – согласился Хлебников и повернулся к шоферу. – Вот, Иван Миронович, какой вопрос вам придется решать. Я очень доволен, что вы теперь, как говорится, в курсе дела. Только наши данные о качестве резины совсем другие. Ксения Федотовна, покажите… нет, нет, не фотоснимки, а образцы.

Целин, Кристич и Апушкин принялись рассматривать наклеенные на картон образцы, остальные наблюдали за ними.

Апушкин почесал рукой затылок и многозначительно хмыкнул.

– Все понятно? – спросил Хлебников. – Я боюсь, что три процента, которые они туда насовали, вызовут расслоение каркаса и отслоение протектора. Так что смотрите, никаких лихачеств. Норму не перевыполнять. А то все вы домой торопитесь.

– Как же не торопиться! Жена, двое детей. Соскучишься – ну и жмешь на всю железку. Особенно последние дни, когда душа изболится. – Помолчав, Апушкин добавил: – Может, холостяка послали бы.

Ему явно не хотелось приниматься за испытание этих шин. Было только неясно, что отпугивало – качество резины или длительность поездки.

– Командировка будет недолгой, – успокоил его Хлебников. – Эти шины много не пройдут. А вот насчет опасности… Разрешаю снизить норму до четырехсот километров в сутки, хотя дорог каждый день, потому что товарищи шинники отстояли право выпускать свою, с позволения сказать, продукцию до вашего возвращения.

– А если эта дрянь на полном ходу разлетится на куски, да еще на передке? Играть в кювет?

Хлебников развел руками:

– Они уверяют, что не разлетится.

– Вы едете один? – спросил шофера Кристич.

– Пока один. Второго дадут на месте, на автобазе.

– Алексей Алексеевич, разрешите, я с ним поеду, – взмолился Кристич. – Я ведь права имею, правда, на легковую. И веселее ему будет, и помогу чем-нибудь…

Брянцев взглянул на Хлебникова: не истолкует ли тот просьбу Кристича как заранее продуманный маневр посадить в машину своего соглядатая?

Хлебников так и понял.

– Я не возражаю, – сказал он. – По крайней мере, потом никаких нареканий не будет. Тем более что маршрут тяжелый – Средняя Азия. Если испытывать солнцем, будем испытывать на трассе Ташкент – Джизак.

Когда выходили из института, Брянцев тихо сказал Целину:

– В другой раз на всякие такие разговоры я буду не вас, а Сашу Кристича с собой брать. У него и выдержки и такта гораздо больше.

– У него кожа целая, – зло бросил Целин. – А я давно уже без нее хожу…

Глава девятая

В глубине души Брянцев верил, что на свете есть судьба, как ее ни назови: стечением ли обстоятельств или игрой случая. Но верил в нее по-своему. Он был убежден, что все обуславливает твоя способность решать жизненные задачи, только задачи эти ставит перед тобой судьба. В его представлении вся жизнь человека походила на шахматную партию. С одной стороны – ты, с другой – судьба. Исход зависит от того, насколько ты умен, искусен, терпелив, прозорлив. Но случается порой, что судьба дает тебе мат в два хода. Так произошло с ним четыре года назад.

Он решил отказаться от путевки в санаторий и поехать к своему фронтовому другу, который давно звал его к себе в гости, в станицу Федосеевскую.

«Ну что санаторий? – писал друг. – Не надоела ли тебе жизнь по расписанию? На заводе – по гудку, в санатории – по звонку. Приезжай ко мне. Вставать будешь с зарей, на Хопре рыбки половишь, днем, в жару, передремлешь в саду под яблонями, а вечерком – опять на Хопер. Если в августе приедешь, на вечерний перелет ходить будем. Ружья у меня есть, только патронов захвати побольше. Ну чем тебе не райскую жизнь обещаю?»

Брянцев не устоял перед искушением. Сел на самолет – и махнул в Ростов. Но, прежде чем отправиться в Федосеевскую, решил заглянуть к отцу, в город своей юности Новочеркасск.

Не был он в этом городе лет пятнадцать. Отец не часто навещал сына – невзлюбила старика Тася. Будь он хилым, болезненным, нуждайся в ее помощи и доброте, она относилась бы к нему, как к родному отцу. Но хотя Алексей Георгиевич здоровьем не отличался – какое уж там здоровье у человека шестидесяти пяти лет, прошедшего империалистическую, гражданскую и Отечественную войны, – держался он подчеркнуто бодро, ни на какие боли не жаловался и не особенно утруждал других заботами о себе. Даже белье норовил постирать себе сам, чему обучило его вдовство, и злился, когда за это бралась невестка. Да и уезжать из города, где родился, где долгие годы работал на чугунолитейном заводе, где знал каждого третьего, не хотел. В праздничные дни надевал старик свои регалии – два солдатских «Георгия», орден Красного Знамени за гражданскую, да за Отечественную ордена Кутузова и Суворова, и горделиво расхаживал по улицам.

Хотя Алексей Георгиевич был из иногородних, называл он себя казаком и по старому обычаю носил бороду. Это выручало Тасю. Очень у него большое сходство с сыном, а значит, и с Тасей. Соберутся втроем – будто на одну колодку сшиты.

Невзлюбил Тасю и Алексей Георгиевич, но молчал, не вносил разлада в семью. Только раз, выпив лишнего, сказал Алексею:

– Откуда ты это золото выкопал? Ей бы бороду нацепить – мужик мужиком!

– Жизнь мне спасла… – коротко бросил сын, растерявшись от такого неожиданного выпада.

– Она многим спасла, однако никому такая блажь в голову не стукнула. Мне в первую войну унтер жизнь спас, так что я, должен был жениться на нем, что ли? Или до конца дней в услужение пойти? Если бы все твоему примеру следовали, то на фронте и сестер не осталось бы.

Старик уехал и три года не показывался. На письма сына отвечал коротко, открытками: жив, здоров, собираюсь жениться.

Жениться он собирался уже много раз, но разочаровывался в своем выборе еще до женитьбы. Некоторое время ходил безмерно довольный тем, что не влип, а потом снова начинал подыскивать подходящий объект.

Вот Брянцев и решил навестить отца, чтобы не обижать его, хотя особой тоски по нему не испытывал. Был Алексей Георгиевич суров и неразговорчив и жил в своем мире, отгороженном от сегодняшних дней, в мире воспоминаний о войнах. Все остальное, включая и жизнь сына, проходило как бы мимо него, не радовало и не огорчало. Только строительство нового электровозного завода в степи за Тузловом разбередило душу. Вот бы где поработать! «Литейка там – объедение», – писал он сыну, и чувствовалось за этими строками желание не сдавать позиции старости, которая для каждого рабочего человека начинается с того дня, когда он оставляет утомившее, но привычное и любимое дело.

Маленький, но тяжелый чемодан с патронами Алексей Алексеевич оставил в камере хранения на Ростовском вокзале, другой повез с собой в такси.

Города нашей юности… Как часто встреча с ними разочаровывает нас. Хочешь видеть их такими, какими оставил, какими сохранила твоя память, потому что только неизменившиеся они способны разворошить самые глубинные пласты твоей памяти. И то, что радует человека, живущего в этом городе, вдруг огорчает тебя. Появился асфальт на главной улице – и он тебе режет глаз: ты бегал здесь по булыжной мостовой, мыл босые ноги в лужах, слышал цокот лошадиных копыт. А теперь укатанная до блеска лента асфальта, по которой бесшумно катят машины, делает улицу чужой. Разросшиеся деревья скрывают фасады знакомых домов. И уже нужно напрягать память, вызывая воспоминания, вместо того чтобы воспоминания сами рождались на каждом шагу.

Или вдруг вырос дом на углу, большой, многоэтажный, с огромными окнами. Он радует каждого, но только не тебя. Здесь стоял маленький трехоконный деревянный домик, где жил мальчишка, твой первый друг, доверенный всех твоих тайн. Здесь, на этом углу, столько было передумано и перемечтано! Но вспоминаешь ты об этом с трудом и далеко не все. А сел бы на скамеечке у ворот того, уже не существующего дома, и вспомнил бы не только мысли, которые бродили тогда в тебе, но и чувства, которые испытывал, и даже настроение. И как-то неловко становится, что ты, в отличие от других, грустишь, видя, как хорошеет твой город.

Нечто подобное испытал Брянцев в родном городе, о встрече с которым давно мечтал. Новые дома, магазины, трамвай. В ту пору, когда он жил здесь, о трамвае только говорили. Теперь же весело постукивали на стыках рельсов новые, ярко окрашенные вагончики. Только они показались ему чем-то чужеродным. Новая улица, длинная-предлинная, витрины магазинов, вывески. Затейливые вывески. «Сюрприз». Это, наверное, магазин подарков. «Лакомка». Конечно, кондитерская. «Силуэт». Это что? А, фотография. И когда увидел просто «Книги», подумал с иронией: «Нужно уж было выдерживать стиль. Не «Книги», а «Мудрость», и не «Аптека», а «Здоровье» или, допустим, «Антиболезни». И вдруг мелькнуло старое, характерное для этого города здание бассейна питьевой воды. Те же красные кирпичные стены, полого выложенные у подножья камнем, обросшие мохом и травой. Вот с этих склонов катался он мальчишкой на санках, которые за неимением другого железа были подбиты обручным, от бочек. Первые санки не доставили особой радости – они почему-то заносили в сторону. Тогда он придумал другое, более азартное занятие: становился перед бассейном на улице в том месте, где санки брали наибольший разбег, и, дождавшись, когда лицо мчавшегося мальчишки почти касалось его ног, подпрыгивал, как козел, пропуская санки под собой.

Не баловал отец сына игрушками, Лешка мастерил их сам – и санки, и лыжи, и ружья, и сабли.

Брянцев так ушел в воспоминания, что чуть было не проехал Почтовую, на которой решил выйти, чтобы немного пройтись пешком.

Поставил чемодан на землю, огляделся. Все без перемен. То же остроугольное здание аптеки на углу, куда он бегал покупать лекарства для матери. Только тогда здание казалось ему большим-большим, а теперь оно словно вдвое уменьшилось. Та же малолюдная, заросшая травой Покровская. Только среди травы поблескивают отполированные рельсы. И по Почтовой улице, впритык к аллее, местами разросшейся, а местами поредевшей, тоже трамвай, и ветви деревьев хлещут пассажиров, сидящих у окон.

Свернул на свою Тихую, которую переименовали в улицу Революции.

Отцу не раз предлагали квартиру в центре, но он прижился здесь, отсюда и покойницу жену увез на кладбище.

Брянцев подошел к калитке и остановился – почувствовал, что волнуется. Нет, негоже с отцом, как мальчишка, встречаться. У них давно уже отношения сдержанные.

Отец всегда с восхищением рассказывал, как после боя командир казачьего полка обходил раненых, снесенных в одно место и уложенных в ряд. У каждого останавливался на миг, говорил: «Благодарю, казак, за службу», – и шел к следующему. И позором считалось, увидев среди раненых сына или брата, хотя бы и при смерти, задержаться возле него дольше, чем возле остальных. Так он и сына воспитывал.

Алексей Алексеевич распахнул калитку. Заросший травой дворик, шпалеры винограда с крупными, но еще зелеными гроздьями, дом во дворе с бурой от ржавчины крышей, но белыми, свежевыкрашенными оконными рамами. На участке ближе к улице вырос флигелек. Какая-то собачонка, рыжая от въевшихся в шерсть репьев, залилась злобным лаем, но держалась поодаль.

На двери дома висел замок. Брянцев остановился озадаченный: «Ушел или уехал? Если ушел – не страшно, можно подождать».

Из флигелька вышла женщина в переднике, заслонилась от солнца вымазанными тестом руками.

– Родненький, да вы, никак, сыном будете! – зачастила она и, не дожидаясь подтверждения, стала объяснять: – А батюшка ваш только утром уехавши. Когда вернется, не знаю. В Красный Сулин подался. – И засмущалась: – Все сватается…

«Вот неугомонный чертяка… – добродушно подумал Брянцев. – А мне поделом. Ишь решил отцу сюрприз сделать…»

Странно как-то в родном городе устраиваться в гостинице. Но другого выхода не было, и Брянцев потащил чемодан до автобусной остановки.

В гостинице, которая помещалась там же, где и до войны, на углу Платовского проспекта и проспекта Ленина ему предложили люкс. Он взял его, надеясь выкупаться после дороги, но ванны не оказалось – номер отличался от остальных только непомерной величиной.

Сняв пиджак и усевшись на диване, Брянцев почувствовал, что больше всего хочет спать. Разделся и быстро, чтобы не передумать, юркнул в огромную, как катафалк, кровать – явное наследие какого-то купчины.

Проснулся, когда уже догорал вечер. Выглянул в окно. Улица полна гуляющих. Пошел и он побродить.

Тоскливо одному в чужом городе, а в родном еще тоскливее. Не было бы войны, наверняка нашел бы он товарищей. Но война разметала людей, и трудно было рассчитывать увидеть знакомое лицо. И все же он вглядывался в каждого, кто встречался на пути. Потом понял, насколько это нелепо. И почему он ищет приятелей среди молодых? Ведь и приятелям-то давно за тридцать.

Зашел в первый попавшийся магазинчик. За прилавком – бочонки, на них золоченые барельефы львиных голов. В оскаленных пастях краны. «А, вот это откуда: «Мы пили вино из пасти львов…» – подумал он, воспроизведя запомнившуюся своей непонятностью строчку, и попросил стакан донского сухого. Вино, прозрачное, как янтарь, с легким ароматом ладана, с мягкой кислинкой, утоляющей жажду, понравилось ему. Он взял еще стакан и выпил медленно, наслаждаясь каждым глотком. Только такое вино водилось в их доме, и только такое он считал эталоном вина.

Сколько воспоминаний может вызвать глоток вина! Сюда он как-то уговаривал зайти Еленку, но девочка постеснялась. Тогда он вынес стакан с вином на улицу. Пользуясь темнотой вечера, выпили его. Да, это было то же самое вино, с легкой примесью ароматного ладанного винограда.

С этого мгновения образ Лены не оставлял его, и Брянцев стал бродить по «заветным» местам. Вот «Угол встреч» за два квартала от ее дома. Здесь они не опасались попасться на глаза ее родителям, явно недолюбливавшим парня с резкими манерами и чересчур решительным лицом. Вот «Аллея дум», по которой бродили часами, разговаривая, размышляя, а вот «Угол расставаний». Здесь они прощались в тени тополя. Да, у этого самого тополя. Жив еще старик, только верхушка его высохла, и ветви походили на протянутые к небу руки.