Текст книги "Разорванный круг"
Автор книги: Владимир Попов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 19 (всего у книги 20 страниц)
Дни, небогатые событиями, очень похожи один на другой. Трудно восстановить в памяти, чем отличалась минувшая среда от четверга, а пятница – от понедельника. Но этот день Брянцеву запомнился надолго. Он начался неожиданностями и неожиданностями закончился.
Первым в кабинете появился Целин с торжественно-загадочным выражением лица.
«Что-то новое принес. И очень интересное, – подумал Брянцев, делая вид, что углубился в бумаги. – Пусть сам начнет, а то привык, что одно его появление вызывает интерес».
Целин покружил по кабинету, приглядываясь к Брянцеву, – изучал настроение, ждал привычных вопросов: что нового, как дела? Но терпения у него хватило не больше, чем на три минуты.
– Собираюсь вас в одну авантюру втравить, – сказал он, усаживаясь в кресло.
– Еще из этой не выпутались.
– А как бы вы хотели? В творческом коллективе ступенчатости быть не может, – горячо возразил Целин. – По-вашему, значит, сначала нужно одну проблему решить, потом другую? А если проблем множество?
Брянцеву было не до проблем. Пошел девятый день, как он вернулся из Симферополя, а от Елены ни звука, и это безмерно угнетало его.
– Так что же – проблема или авантюра? – с полным безразличием осведомился он.
– Авантюрная проблема. Но со смыслом. И – вопреки многим установившимся представлениям.
– О, это уже интересно! – оживился Брянцев и отодвинул папку с бумагами. – Слушаю вас.
Однако Целин не торопился. Сердито посапывал, оглядывался по сторонам, словно проверяя, не подслушивает ли их кто, и начал говорить лишь тогда, когда увидел, что Брянцев теряет терпение.
– Я тут одну шину запустил на стендовые испытания. На принципиально новой основе.
– Без резины, что ли? – язвительно спросил Брянцев, раздраженный медлительностью Целина.
Целин сразу помрачнел.
– Ну, ну, – подбодрил его Брянцев. Однако Целину не очень хотелось раскрывать свои карты до завершения эксперимента, а теперь и подавно прошло всякое желание.
– Опять секретничаете? Дорого нам обошлись ваши секреты, Илья Михайлович! Ярославцы давно испытали бы ИРИС-1, если бы знали его состав.
Упреки в свой адрес Целин выслушивал не раз, это ему надоело.
– Хватит шпынять меня одним и тем же, если больше шпынять нечем! – закричал он. – Стоит рассекретить – и заграница сразу уворует. Сами небось бесплатно ничего не дают.
– Но я же на заграницу не работаю, – съязвил Брянцев.
Целин будто и не услышал его слов.
– Мы с Кристичем втихую одну опытную шину изготовили, – уже миролюбиво сказал он. – Но состав держим от всех в секрете, пока не запатентуем. На стенд поставили. Сколько обычно на стенде шины держатся?
– Пять-шесть суток.
– А наша десять!
– Что-о?
– Десять! И еще не думает разрушаться.
– Ну, а зачем вам я?
– Нужны средства на дорожные испытания.
– Средства? Что ж, отпущу, – пообещал Брянцев. Новый эксперимент заинтересовал его. Он может сулить большие перспективы.
Почувствовав, что директор необычно податлив, Целин сказал, что давно разослал антистаритель на ряд заводов, чтобы всесторонне испытали, и просит дать ему командировку. Письма – письмами, а личные контакты гораздо действеннее.
Брянцев разрешил поехать, только спросил, как можно сделать это, когда испытывается новая шина.
– А кому известно, сколько она еще пробегает? – с безразличным видом, за которым с трудом пряталась гордость, бросил Целин. – На испытательной станции уже взвыли. Прозвали ее знаете как? «Чертовым колесом». У них ведь тоже свой план в штуках. Пора уже ставить третью, а эта все вертится и вертится.
Днем пришел Василий Афанасьевич, принес письмо от Елены, которое Брянцев уже не чаял получить.
Алексей Алексеевич разорвал конверт. Короткое письмо, но нежное и бодрое. Нежности он поверил, а в бодрости усомнился. В письмах Елена умела бодриться. Внизу трогательная приписка: «Прости, что испортила встречу. Сдали нервы. Они, оказывается, и у меня есть».
Брянцев долго шагал по кабинету. Столько раз представлял он себе разговор с женой, представлял со всеми подробностями, с вопросами и ответами, со слезами и утешениями, что ему казалось, будто этот разговор уже состоялся. И все же в те минуты, когда он думал о будущем объяснении, он внутренне холодел. А как она переживет разрыв, как воспримет потерю привилегий, которые дает ей положение жены директора? Чем будет жить? И не ляжет ли грех, который возьмет он на душу, тяжелым, несмываемым пятном, не омрачит ли счастья с Еленкой?
Как на беду, Таисия Устиновна с каждым днем становилась внимательнее, заботливее, предупредительнее. Даже в голосе ее, низком, грубоватом, прорезывались ласковые нотки. На нее не за что было даже рассердиться, и Алексею Алексеевичу становилось тошно при одной мысли, что рано или поздно придется сразить ее беспощадным сообщением. Мучительно жить с человеком в ожидании той минуты, когда нанесешь ему такой удар.
Глупо было заводить этот разговор задолго до того, как представится возможность положить конец их отношениям – совместная жизнь в одной комнате стала бы тогда обоюдной пыткой, – но и тянуть эту лямку не менее мучительно. Спасало только то, что виделись они очень мало, – утром, когда он торопился на работу, и поздно вечером, когда возвращался с завода. Даже в воскресенье они не оставались подолгу с глазу на глаз – проверял, как идет ремонт агрегатов, и присутствовал при запуске цехов в ночь на понедельник. Знал, что хорошо организованный запуск решает судьбу всей недели.
…Поздно вечером, когда Алексей Алексеевич возвращался домой, шофер спросил его:
– У вас эта, что в Москве, как: для приятного времяпрепровождения или… с расчетом на будущее?
Брянцева даже повело от такого вопроса в лоб. От Василия Афанасьевича, скромнейшего человека, он такого выпада не ожидал и потому не сразу нашелся, что сказать.
– Почему это вас обеспокоило?
– Да так, по-человечески, – уклончиво ответил Василий Афанасьевич и добавил уже определеннее: – Нельзя всю жизнь между двух берегов плавать. Надо к какому-то прибиться…
«Давно пора», – подумал про себя Брянцев.
Василий Афанасьевич долго ожидал, что скажет Брянцев, но так и не дождался.
– Вы подберите другого человека, чтобы письма получал, – сказал он сердито, но тут же, устыдившись своей резкости, миролюбиво добавил: – Кто-то пронюхал, что я для вас письма получаю. Одно письмо у нас выдернули. Мне девушки сказали, что выдали по доверенности какому-то Харахардину.
– Харахардину? Когда? – встревоженно спросил Брянцев.
– Незадолго до вашей поездки в Симферополь.
Брянцев зло выругался. Вот куда делось письмо, в котором Елена сообщала о переходе в другой институт. Мучительно было думать, что кто-то чужой читал письмо. Потом проснулась тревога: это сделано неспроста, не из пустого любопытства, здесь что-то кроется. Но кто и для чего?
А дома – новая неожиданность: празднично накрытый стол. Салат, марокканские сардины, морской гребешок, пухлый пирог с капустой, графинчик с водкой, настоянной на апельсиновых корочках, и бутылка вина. А в центре стола – две астры.
– Сегодня ты именинник, – объяснила Таисия Устиновна и заулыбалась, довольная тем, что приятно озадачила мужа.
Это было тоже неожиданно. Никогда его именины не отмечались, и только отец напоминал о них поздравительной телеграммой.
Брянцева особенно заинтересовало вино. Жена его не покупала, считая это ненужным расточительством. Взял бутылку в руки. Раздорское, розлива новочеркасских подвалов.
Ее предупредительность сыграла неожиданно роковую роль. Алексей Алексеевич выпил стакан вина, слабенького, кисленького, того самого, которое они так любили с Еленкой, и в голове завертелся хаос из обрывков воспоминаний, далеких и близких, вызвав такую сумятицу чувств, что за несколько мгновений он испытал и злость на себя, и стыд перед Еленой, и боль за Таисию. Но острее всего было отчаяние от мысли, что вот так, все откладывая и откладывая объяснение с нею, выбирая удобную ситуацию для разрыва, истощит душевные силы и не сможет сделать решительного шага.
И вдруг, не раздумывая более, не размышляя и не взвешивая, он произнес те самые слова, которые давно собирался произнести, и удивился тому, как легко они выскочили:
– Тася, нам придется расстаться. Я не могу жить с тобой.
Лицо Таисии Устиновны окаменело. В складках губ, в ямке подбородка проступила бледность, стала расползаться. Она не отвела взгляда, по-прежнему смотрела на мужа, и хотя глаза ее сделались стеклянными, ничего не выражали и, казалось, ничего не видели, ему стало не по себе. Он ждал вспышки гнева, слез, упреков, но только не этого страшного оцепенения, когда не поймешь, что человек сделает в следующую минуту. Она пошевелила губами, пытаясь что-то сказать, но голос отказал ей. Наконец-таки выдохнула:
– За что?
Вот к этому вопросу он не был готов. К любому, но не к этому. Действительно: за что? Она ведь не изменилась, она оставалась такой, какой была, застряла в своем развитии где-то на пятнадцати годах и так и пребывала в этом блаженном возрасте. Но в ту пору, когда он сам был юнцом, эта инфантильность казалась даже милой. Но когда подвалило под сорок…
– Чужие мы с тобой, – только и смог произнести он.
– Это ты стал чужой…
Что правда, то правда. Последние годы между ними все ширилась полоса отчуждения, и в этом опять-таки был виноват он. Только он.
– Мы всегда были чужими, Тася.
– Об этом надо было сказать раньше… это надо было делать раньше… а теперь… Куда я теперь? – Глаза Таисии Устиновны все еще смотрели стеклянно и оставались сухими.
Брянцеву до боли стало жаль ее. Она опять права. Ошибки молодости надо исправлять в молодости, а не перекладывать на более поздний возраст. Раньше ей было проще устроить свою судьбу. Не просто, но все-таки проще.
– Странно получается в жизни, – пришибленно сказала Таисия Устиновна. – Идут люди по одной дорожке, не оглядываются, а спохватятся – и видят: по разным дорогам пошли. И уже так далеко друг от друга, что зови не дозовешься, кричи не докричишься… Впрочем, я той же дорогой иду. Это ты отбился…
– Но мог же я, предположим, умереть, – невпопад сказал Брянцев.
Глаза у Таисии Устиновны вдруг стали видящими и ненавидящими, а черты лица обрели твердость, жесткость.
– Мне было бы легче, если бы ты умер. Легче быть вдовой, чем… разведенкой. Легче. Сраму не было б. И все-таки пенсия… – Таисия Устиновна запнулась, поняв, что сказала лишнее.
«Ах вот как. Такой выход ее больше устроил бы. Да-а, вот и вскрылся человек», – подумал Брянцев, но сказал другое:
– Я буду помогать тебе.
Она горько усмехнулась.
– Откупиться хочешь! Знаем мы эти посулы сгоряча… А мне ведь и родителям помогать надо, и брату… Без стипендии он…
Этот переход от лирико-драматических переживаний к практическим рассуждениям невольно притупил душевную боль у Брянцева.
– Уточним в другой раз, – холодно сказал он. И добавил: – Что касается обстановки, возьми все.
Она согласно кивнула головой, но было видно, что ей не терпится выяснить еще какой-то вопрос.
– Что? – пришел ей на помощь Брянцев.
– Сберкнижка как? – сказала и замерла.
Брянцеву стало противно до омерзения. Мучался, Елену мучал, создавал в воображении препятствия, которых в действительности не было, приносил жертву, которая никому не нужна. Так глупо растратить годы, по крайней мере, последние три года. Это немного для юности, у которой все впереди, но для его возраста… И грустно и обидно, когда вторую половину жизни приходится тратить на то, чтобы исправить ошибки первой.
– Что сберегла, то твое, – ответил он и невольно подумал, что жену лучше узнаешь не тогда, когда живешь с ней, а когда расходишься.
Таисия Устиновна помягчела.
– Как же ты один будешь? Другие мужчины и сготовить себе умеют, и брюки выгладят, а ты…
– А почему ты решила, что я останусь бобылем? – спросил Брянцев, чтобы одним махом покончить со всеми неясностями.
Вопрос явно озадачил Таисию Устиновну.
– Да ты так себя вел… будто ты… будто тебе… уже никто не нужен.
– Друг мне нужен! Душа нужна! Человек рядом! – простонал Брянцев.
– И ты уже нашел… душу? – Черты лица Таисии Устиновны снова стали жесткими.
– Нашел.
– Небось лет восемнадцати?
– Зачем, нашего возраста.
– Здесь?
– Нет.
Таисию Устиновну словно встряхнули.
– Так вот почему ты так часто в командировки мчишься! – закричала она. – А я-то, дура, сокрушалась: заработался Алеша, света божьего не видит. Нет, голубчик, это тебе так не пройдет! Никуда я отсюда не уйду и никуда тебя одного пускать не буду. Ты забыл, что я тебе жизнь спасла? Что ты в долгу неоплатном?!
Таисия Устиновна повернула так круто, что Брянцев оторопел. Он смотрел на искаженное гневом лицо, грубое, мужеподобное, и думал только об одном: не надерзить, не уподобиться ей. В этом тоннеле, по которому он так долго брел, наконец показался свет. И это самое главное.
Но не удержался, чтобы не подпустить яду.
– За свою жизнь я тебе полжизни отдал. Надо же и себе что-то оставить.
– Оставить? Брак, по-твоему, что, игрушка? – продолжала бушевать Таисия Устиновна. – Женился – значит, до гроба. Иначе я тебя в бараний рог согну! Я в завком пойду, в партком пойду, в горком! Я тебя, миленького, перед всем народом разоблачу. На партийную конференцию прорвусь, с трибуны ославлю.
Брянцев поднялся и, захватив с собой портфель, вышел.
Долго металась по комнате разъяренная Таисия Устиновна, разрабатывая план мести. Она устроит ему зеленую жизнь! Каждый день будет встречать на улице. Входит в заводоуправление – скандал, выходит – опять скандал. Не такой, чтобы в милицию забрали, но громкий. Может, даже со слезами. Только где слез взять? Плакать она сроду не плакала. И попрут его как миленького с завода, если сам не уйдет.
Только перебесилась – и одумалась. Переведут на рядовую работу – денег с него не получишь. Детей нет, здоровье у нее как у лошади. А по доброму согласию высылать будет. Здесь она, конечно, не останется. Сочувствие и ухмылочки одинаково ранят. И в Темрюк возвращаться одной, к разбитому корыту… А почему одной? Что, если попытаться прихватить Василия Афанасьевича? Он давно оказывает ей знаки внимания. Правда, возможно, это пока она мужняя жена, да к тому же директорша. Нет, нет, он явно к ней неравнодушен. Вот с ним было б не одиноко и не скучно. Разносторонний человек, не то что Алексей, сухарь. В голове только шины да машины. И веселый. Свежий анекдотик у него всегда в запасе. Отсюда он тоже давно норовит уехать, – к теплу, к морю, говорил, тянет. Что ж, продаст свой домик, «москвича» купит. И она не без приданого.
Глава двадцать восьмаяНа собраниях и совещаниях Брянцев выступал редко, но всегда с чем-нибудь существенным, с новыми мыслями, с конструктивными предложениями. Он не был мастером говорить ради того, чтобы говорить, и его удивляли люди, которые могли распространяться сколько угодно по любому поводу и в итоге не сказать ничего. Его возмущали штатные ораторы, умеющие из одних и тех же примеров и общих мест, изрядно всем надоевших, строить разные выступления. Речь такого не перескажешь – все давным-давно известно, все давным-давно переговорено, и произносится она только затем, чтобы напомнить о себе и увидеть потом свое имя в газете в списке выступавших. Эти ораторы напоминали Брянцеву детей, которые из одних и тех же брусочков составляют несложную мозаику.
На районной партийной конференции заговорили вдруг… и о Таисии Устиновне. Ее вытащили как козырный туз, когда речь зашла о внимательном отношении к людям, о проявлении чуткости. История с предоставлением квартиры Заварыкину была подана самым неожиданным образом. Выходило так, что он, директор, обманул рабочего, обошел его, а его жена исправила ошибку, отдала обиженному человеку две лучшие комнаты в своей квартире. Таисия Устиновна выглядела этаким ангелом с крылышками, а Брянцев – чинушей и бюрократом.
Последующие ораторы ухватились за этот пример и в противовес ему стали рассказывать о том, что жены некоторых руководящих работников действуют иначе: требуют привилегированного к ним отношения, устраивают чехарду с обменом квартир, вымогая все лучшие и лучшие.
Брянцев не стал развеивать миф о прекраснодушии своей жены. Всякое его оправдание прозвучало бы сейчас фальшиво. К тому же признаваться в том, что Таисии за его спиной удавалось провернуть свои дела, унизительно. Можно было, разумеется, вскрыть истинную роль Карыгина в этой истории, но руководителя не украшает в подобных случаях ссылка на действия своих подчиненных. Каждый вправе спросить его: «А ты куда смотрел?», «А тебя для чего поставили?» Происходило бы это на заводском партийном собрании, он дал бы несколько справок, не ограничивая себя никакими соображениями. Но эти люди знают его гораздо меньше. И как-то уж так принято: что бы ни говорили в пику начальству, это считается критикой и одобряется.
Обвинение в задержке пуска новых вулканизаторов, выдвинутое против него, тоже трудно было опровергнуть. Предусмотрительный Гапочка постарался нейтрализовать возможные возражения, заявив, что директор, конечно, сошлется на плохое качество агрегатов. Но куда он смотрел, принимая их, за что платил деньги? Гапочка даже привел сочную украинскую поговорку: «Бачилы очи, що купувалы, ишьтэ, хочь повылазьтэ». И аудитория поддержала его смехом и аплодисментами.
Настроение в зале к тому моменту, когда Брянцеву дали слово, было далеко не в его пользу. Но он решил высказать все, что считал нужным и полезным.
– Меня беспокоят три вопроса, – размеренно начал он. – Прежде всего – это помощь шинному заводу. Удельный вес его в промышленности города очень велик, он выпускает ценную продукцию. И естественно, стоит заводу чуть-чуть захромать, – и сразу начинают усиленно помогать. Чем? Как? Направляют на завод поток различных комиссий. Причем делают это обычно в конце месяца, когда минута дорога. И каждой комиссии обязательно нужен директор или в крайнем случае главный инженер. И не на час, а на день, на два, на три. Так вместо помощи создаются помехи. А вот вникнуть, в какой именно помощи мы нуждаемся, никто не пытается. Мне хочется довести до вашего сведения следующее: в основном все наши беды происходят по вине поставщиков – сажевого завода и «СК» – завода синтетического каучука. На эти предприятия я и просил райком и горком партии обратить особое внимание.
В зале раздались голоса:
– Что, мы мало даем сажи?
– Разве мы не выполняем план по каучуку?
– Подводите вы часто и с ритмом поставки, и особенно с качеством. Поймите же, качество переходит в количество!
– Как это понимать? – насторожились в президиуме.
– Очень просто. Повысить качество шин, вдвое увеличить ходимость – это все равно что вдвое увеличить их количество. А с точки зрения экономики – даже еще лучше: затрат меньше, – объяснил Брянцев. – Я понимаю, конечно, что выступление мое не самокритично. Но что толку бить себя в грудь и каяться: у меня это плохо, у меня то нехорошо. Знаешь, что плохо – устраняй, а не плачься. А вот внешние беды мы сами устранить не можем и потому просим вашей помощи. Теперь второе. Как нам поднять качество сажи и каучука? Никакие временные комиссии тут не спасут. Нужен постоянно действующий фактор – организованное и направленное творчество масс. Нужны такие общественные институты, как наш.
Брянцев подробно рассказал о поисках и находках рабочих-исследователей, назвал фамилии лучших, привел цифры достигнутой экономии. Не много цифр, но они впечатляли.
Его слушали с напряженным вниманием. Многие думали, что он будет отвечать на нападки, оправдываться, но он обманул ожидания.
– Товарищи эсковцы, – обратился он к делегатам завода «СК», – разве вы не знаете, что каучук быстро стареет, что через три-четыре месяца хранения на складе он теряет половину своих драгоценных свойств? И других нерешенных проблем у вас тьма. Так почему бы вам не создать институт, подобный нашему? И первая поисковая тема напрашивается сама собой – разработка антистарителя для каучука. Неужели это вас не вдохновит?
И снова реплики из зала:
– Это задача первейшей важности!
– Неисчерпаемая тема!
– Вы знаете, кто нам помог найти антистаритель для резины? Нефтяники. Они и вам помогут. А мы передадим опыт создания общественного института. Может быть, вы такую форму работы не приемлете? Может, считаете, что только на шинном заводе собрались гении, а вы творчески бесплодны? Нет же! Так за чем дело стало? Вы думаете, мы не жаждем получить от вас защищенный нестареющий каучук? А разве другие заводы не ждут его? Ждут. Или остается в силе древнее изречение: «Нет пророков в своем отечестве»? Вдумайтесь: сотни общественных институтов организовались в разных концах страны, а здесь, в городе, где родилось это замечательное движение, – один институт. Наш. Почему? Зависть заела? Вторыми быть не хочется? Лавров первооткрывателей не достанется? Да разве в лаврах дело? Создайте нестареющий каучук – и вам памятник поставят!
Тихо в зале. Только нет-нет да переглянутся люди. В самом деле: почему в городе никто не подхватывает этот почин?
– Я считаю, что необходимо создать общественные институты на крупнейших предприятиях. Насаждать в приказном порядке не стоит. Если у людей есть вера в свои творческие силы, рабочая гордость, желание искать новое – сами создадут. А тем, кто ждет указаний сверху, могу открыть секрет: есть такие указания.
– Кем они даны? Когда?
– Двадцать вторым съездом партии, принявшим новую Программу партии.
Брянцев взял стакан с водой, стал пить мелкими глотками. В президиуме перешептывались, до его слуха донеслось:
– Хитер. Ишь как повернул… Вместо обороны в наступление пошел.
И похвала:
– Хорошо повернул, по большому счету.
– Но самое главное, из-за чего я поднялся на трибуну, – продолжал Брянцев, – это и самое грустное: мы допустили диспропорцию в развитии зависимых друг от друга предприятий. Нефтеперегонный завод дает мало газа каучуковому, а тот, в свою очередь, мало каучука шинному. Цепь рвется по звеньям. И как ее поскорее соединить, никто не знает. У меня создалось впечатление, что в горкоме ждут, пока этим займутся те, кто повыше. Но верхам тоже нужно подсказать снизу – снизу кое-что виднее. А мы с вами сейчас ничего подсказать не можем, так как проблемами химии в нашем городе серьезно не занимались. Пора городскому комитету партии мобилизовать инженерно-техническую общественность на решение этой узловой проблемы. Если не удастся найти выход, то надо, по крайней мере, бить тревогу. Мы же знаем, что производство шин должно возрасти почти вдвое, и к решению этой задачи надо приступить немедленно.
Секретарь горкома все-таки всыпал Брянцеву за отсутствие в его выступлении самокритики, добавил еще и за то, что на заводе только один коллектив коммунистического труда, и то не цех, а общественный институт. Но выступление его было сдержанным. Он учел, что всякая горячность может быть истолкована как личная обида. А в конце выступления перечеркнул все свои нападки, сказав:
– У Брянцева стало правилом постоянно расширять круг своих забот. Он всегда думает и беспокоится о большем, чем это определено его служебными обязанностями. Работал начальником смены, а думал о реконструкции цеха; работал начальником цеха, а воевал за автоматизацию всего завода. Сейчас, на посту директора, его беспокоят проблемы всего промышленного узла. Все это можно выразить в двух словах: государственный подход.
Много новых друзей приобрел сегодня секретарь горкома. Обрушился бы он на Брянцева с критикой за критику или безоговорочно согласился с ней – и то и другое вызвало бы у людей внутренний протест. Но этот выдержанный, рассудительный человек все разложил по полочкам. Что у Брянцева плохо – то плохо, что хорошо – то хорошо.
В перерыве к директору подошел Гапочка. Он был встревожен тем, что после выступления Брянцева отношение делегатов к директору заметно улучшилось.
– Ты на меня не сердись, Алексей Алексеевич, – тоном осознавшего свою вину человека сказал он. – Это я так, для оживления, чтобы не сказали, будто на шинном зажим критики и все под директором ходят.
Гапочка был в обычной своей роли: нападал при людях, а один на один вилял хвостом. Даже если понимал, что обвиняет несправедливо, удержаться от того, чтобы не блеснуть своей смелостью, не мог – ценил и поддерживал репутацию человека независимого. Но смелости у него хватало лишь на выступление. Потом начинал зализывать нанесенные им царапины.
Брянцев ценил Гапочку как работника, педантичного, напористого, неутомимого, но как человека не терпел.
– Для оживления аудитории я тоже мог бы многое о вас рассказать, ничего не преувеличивая, – ответил Брянцев. – Хотя бы о том, как вы мешали рабочим-исследователям. Только к шутовским приемам я не прибегаю – щажу авторитет людей, с которыми работаю рядом. А вас кто за язык дергает? Знаете прекрасно, что принимали мы эти агрегаты в ящиках согласно акту авторитетной комиссии и иначе не могли принять.
Гапочка выдавил из себя подобие, улыбки.
– Обиделись, Алексей Алексеевич?
– А почему бы и нет? Лягнул бы справедливо – другое дело. Но для чего так, потехи ради? Нехай, мол, и он мое копыто знает!
Гапочка надулся, распушил усы и собрался ретироваться, но не тут-то было. К нему стремительно подошел Кристич.
– Знаете, как вас за глаза называют? – спросил он.
– Не интересуюсь.
– Королем пустословия.
– Как ты смеешь!..
Кристич прикинулся простачком.
– Не я смею, Павло Иванович, – люди. Говорят, окаянные, что сегодня вы это в полную меру доказали! – И вдруг сбросил дурашливый тон: – Недостатки в сырье прежде всего вас касаются, а вы о них ни слова.
– Ладно, поговорим в цехе, – угрожающе произнес Гапочка и отошел.
Но Кристич не отставал от него, шел рядом и что-то без конца говорил, отчаянно жестикулируя.
Когда перерыв кончился, Брянцев увидел Карыгина. Он, как обычно, появился в зале, когда все уже были на местах. Важно шел по проходу к сцене, горделиво неся убеленную сединой голову, отмечая каждый свой шаг стуком палки. Всеми манерами полновластного хозяина он привлекал общее внимание, пока не уселся в первом ряду, где всегда были свободные места.
Огласили список рекомендуемых в состав районного комитета партии. Председатель спросил, есть ли отводы. Брянцев встал и сделал себе самоотвод.
Потребовали, чтобы он объяснил причину.
Что он мог объяснить, да еще после такого панегирика в адрес Таисии? Что расходится с женой? Нет, пусть он остается рядовым членом партии и не кладет тень на состав райкома. И он сказал самые ординарные слова, которые говорят люди, не умеющие или не желающие мотивировать свой отвод:
– Чувствую себя неподготовленным…
Едва он опустился на стул, давая тем самым понять, что больше ни о чем говорить не собирается, как поднялся Карыгин.
– Я очень уважаю товарища Брянцева за целый ряд несомненных достоинств, которыми он обладает, – начал он густым, нарочито приглушенным голосом, заставившим повернуть к нему головы. – И я лично всячески поддерживал его авторитет хозяйственника, хотя знаю, что идеальных руководителей нет, что мы оцениваем человека в зависимости от того, что в нем преобладает, – плюсы или минусы. Я, признаюсь, не собирался прийти сюда – у меня разболелась нога, и я отсиживался в кабинете, не будучи в силах подняться.
«Опять куда-то гнет». – размышлял Брянцев и пожалел о том, что, выступая, не отдал должного «заслугам» Карыгина, чтобы тем самым пресечь возможность всяческих выпадов с его стороны.
– Пожалуйста, поменьше о себе и своей ноге, – нарушая прерогативы председателя собрания, раздраженно сказал Тулупов.
– Я буду краток, – повысил голос Карыгин, но продолжал развивать свои мысли не спеша. – У нас установились разные критерии оценки руководителей хозяйственных и руководителей партийных. К партийным требования повышенные. Исходя из этого, я считаю, что товарищ Брянцев до роли члена райкома КПСС не дорос. Во-первых, по политическим признакам. На заводе, которым он руководит, нет цехов коммунистического труда. И не потому, что нет достойных. Нет удостоенных. Директор завода препятствует тому, чтобы партийная и профсоюзная организации присвоили это почетное звание цеху, которым руководит товарищ Гапочка. Почему? Гапочка человек принципиальный, он всегда резко, но неизменно справедливо критикует директора, в чем вы убедились и сегодня, и потому любовью у него не пользуется. Вот Брянцев и вставляет палки в колеса и ему, и всему коллективу. Не достоин Брянцев чести быть членом райкома и по признакам моральным. Он не научился держать слово, данное рабочим. Пример? Пожалуйста. Обещал на собрании дать квартиру великолепному каландровожатому, фронтовику Заварыкину, который жил в землянке, а отдал другому человеку, хотя тот дважды проштрафился. Вот на основании всего этого я и отвожу кандидатуру товарища Брянцева.
Брянцев поднял руку, чтобы дать справку, но председатель жестом остановил его и предоставил слово Василию Афанасьевичу.
– Не знаю, что там насчет цехов коммунистического труда, – в этом пусть райком разбирается, – а вот насчет моральных качеств нашего директора могу сказать. – Василий Афанасьевич откашлялся, как показалось Брянцеву, многозначительно. – Нет человека на заводе, который бы тверже держал слово, данное рабочему, чем Брянцев. А Заварыкина оставил без квартиры не Брянцев, а помощнички. За это он дал им нахлобучку, своими ушами слышал…
– Так чего ж он в рот воды набрал! – выкрикнул кто-то.
– Не привык прятаться за своих подчиненных, – ответил Брянцев и признательно посмотрел на Василия Афанасьевича.
Поддержал Брянцева и Пилипченко.
– Мы хорошо сделали, что не спешили присваивать цехам столь высокое звание, – сказал он. – Мне кажется, мы стоим на более правильном пути, чем те, кто легко присваивает это звание и дискредитирует его.
Тем временем в зале поднимался шумок. Брянцев видел, что в президиум из ряда в ряд передавали какие-то фотографии. Передавали, предварительно просмотрев, и каждый, вручая фотографии впереди сидящему, искал Брянцева глазами. Удивление, смущение, гнев, иногда злорадство читал он на лицах, и постепенно любопытство сменилось у него тревогой. Наконец фотографии добрались до первого ряда, и человек, сидевший неподалеку от Карыгина, передал их в президиум.
У членов президиума тот же калейдоскоп выражений на лицах.
– Пусть Брянцев объяснит, что это значит! – потребовали с последнего ряда.
Поднялся Тулупов.
– У меня есть предложение, – сказал он, – самоотвод товарища Брянцева принять. Поручить заводскому партийному комитету разобраться в этой ерунде, – он указал на фотографии, лежавшие на столе.
– Пусть сейчас объяснит! – закричали в зале.
