Текст книги "Разорванный круг"
Автор книги: Владимир Попов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 16 (всего у книги 20 страниц)
Не было на заводе человека, которого бы так удручало исчезновение Кристича, как Дима Ивановский. До организации общественного института они не знали друг друга. Институт не только познакомил их, но и сблизил. Они стали друзьями.
По характеру это были разные люди. Кристич – живой, подвижный, словоохотливый, с душой нараспашку, располагал к себе с первого взгляда. Дима Ивановский размерен в движениях, молчалив, собран. Нужно было как следует узнать этого парня, чтобы по достоинству оценить. Говорил он чрезвычайно мало. «Пять слов в неделю», – шутили товарищи. Но если уж что-то задевало Диму за живое, если добирался он до трибуны, у него автоматически включалась высшая скорость. Тогда только успевай слушать. Скромностью он отличался непомерной и недооценивал себя. В школе увлекался электротехникой, электроникой, радио, но заглянул как-то в курс электротехники для втузов, испугался сложности математических формул и решил, что это не для него. Посоветовался с приятелями – и пошел сборщиком на шинный завод, – работа замысловатая, интересная. Однако старое увлечение было живуче. Дима постоянно мастерил радиоприемники. Его аппарат занимал целый угол, но работал лучше, чем любой фирменный и по избирательности и по звучанию – три динамика, включенных одновременно, в совершенстве воспроизводили звук.
От скромности его лечили все, как от болезни. И мастер по сборке, у которого Дима освоил дело в фантастически короткий срок – через неделю он уже собирал шины самостоятельно, – и Целин, дававший ему самые сложные задания в институте, и Брянцев, не упускавший случая, чтобы похвалить его. Лечил и Саша Кристич – заражал друга своей уверенностью.
Похвалы на Диму действовали своеобразно. Он считал, что в них только половина правды, и лез из кожи вон, чтобы сделать их полной правдой.
Он не стеснялся, закончив смену, остаться в цехе и часами наблюдать за работой других сборщиков, подмечая все, что давало возможность экономить секунды. Поездив по заводам, освоил лучшие приемы лучших сборщиков, а научившись безукоризненно работать, сам стал учить других. И мало того, что учил показом, – составил подробнейшее описание отобранных им приемов. Так родилась книжка, небольшая, но емкая и очень полезная.
Последнее время Дима был одержим мыслью создать сборочный станок, в котором сочетались бы все достижения отечественной и зарубежной техники. Обдумывая его и разрабатывая за чертежной доской, он сосредоточивал максимум внимания на том, чтобы сборщик за станком не терял ни мгновения, чтобы доставал все необходимое, не делая и шага. Борьба за секунды для него уже давно кончилась, он искал способы экономить доли секунды.
Дима Ивановский и Кристич привыкли и отдыхать вместе. Под выходной садились на «москвича» и уезжали на озеро. Ловили рыбу, с одним ружьем на двоих бродили по осоке.
На рыбалке и родилась у Димы мысль, что нужно бы выпускать станки разной высоты.
– Представь себе, Саша, если бы вдруг стали делать костюмы только одного размера, – сказал он Кристичу, поясняя свою мысль. – Смех. Как быть тогда мне, коротышу, в костюме на средний рост? А долговязому Приданцеву? Никто пока не додумался до такой глупости – выпускать на разнокалиберных людей костюмы одного размера. Так почему же никто не додумался до такой умности как выпускать станки разного размера? Хотя бы двух размеров. Чтобы и длинный над ними спину не гнул, и низкорослый на цыпочках не вытягивался.
Не было на заводе человека, у которого исчезновение Кристича отнимало так много душевных сил. Каждый день, предварительно наведя справки у секретаря Брянцева о результатах поисков, он заходил к жене Кристича Яне и часами просиживал у нее.
Вот и сегодня, отработав смену, он с тягостным чувством отправился к Яне успокаивать ее, убеждать в том, чему сам не верил. Сердце его тоскливо сжималось от мысли, что вдруг Яна получила сообщение о смерти мужа. Должно же когда-то прийти такое известие…
Он вошел в коридор большой коммунальной квартиры, постучал в дверь справа.
– Войдите, – услышал голос Яны.
Вошел – и чуть не упал. Саша Кристич, исхудавший, почерневший, как головешка, сидел за столом и пил чай из большой фаянсовой кружки.
И, как это бывает зачастую, когда человек, причинивший много беспокойства, появляется живой и невредимый, Дима испытал вместе с радостью и раздражение.
– Где тебя черти носили, будь ты трижды неладен! – выкрикнул он в сердцах, хотя за минуту до этого готов был броситься на шею первому встречному, кто сообщил бы ему о возвращении Кристича.
– Нечего сказать, – усмехнулся Саша. – Хорошо встречаешь…
Дима опустился на стул, обессиленно свесил руки.
– Дать бы тебе по морде, да жалко – и так полморды осталось. Болел?
– Ладно уж… – засмущался Кристич. – Ни в чем я не виноват. Не знал, что стряслось. Я в Ашхабаде был.
– Почему произошла авария? – нетерпеливо спросил Дима.
Загадочная авария волновала многих на заводе, всех тех, кто дорожил его честью, для кого исследовательская работа стала главным призванием в жизни, кто близко к сердцу принимал дальнейшую судьбу общественного института и боялся возникновения преград на его пути.
– Думаю, не шины виноваты, – сказал Кристич, – хотя ничем этого подтвердить не могу. Исчезли они.
– А что же?
Кристич молчал.
– Да не тяни ты жилы!
– Я уверен, что заснул шофер. На него жара плохо действовала. Он отбояривался от этой поездки, но прямо сказать не решился: дисциплина у него на первом месте. Пока я с ним ездил – ничего. Я то балачки ему рассказывал, то за баранкой сидел. И режим держал строгий. А без меня… – Кристич замолчал, опустил голову. – Настоящий был мужик…
– А ты-то где пропадал?
– Я ж тебе сказал – в Ашхабаде. Узнали в гараже, на котором мы базировались, что на ашхабадской автобазе накрылись наши шины – отслоение протектора. Апушкин, водитель мой, встревожился как бы не сыграть в кювет. А у меня, сам понимаешь, какие мысли завертелись: горим со своим ИРИСом. Я и махнул в Ашхабад. А обратно не берут. Все с грузом: фрукты. Самого – пожалуйста, а с покрышками… Вот и засел.
– Ну и что выяснил?
– Я думаю, какая-то сволочь схалтурила. Протектор, наверное, попался длинный, ну и присобачил его сборщик ударами молотка. Получилась волна, а под волной воздушный пузырь. Как только шину покатили, этот пузырь тоже покатился внутри и отодрал протектор, как клин.
– Диагноз точный? – спросил Дима.
– Был бы я уверен, сразу телеграмму дал бы.
Кристич молча стал одеваться.
Посещение Кристичем Брянцева имело неожиданные последствия: директор отобрал у него пропуск, и «воскресшего из мертвых» три дня не пускали на завод, чтобы отдохнул и отоспался. Выпросив пропуск на четвертый день, Саша наконец перешагнул порог проходной.
Он сразу заметил изменения, которые произошли за последние два месяца на территории завода. Небольшого домика, где помещался институт рабочих-исследователей, не было и в помине. На его месте рыли котлован. Давно поговаривали о том, что институту дадут две большие комнаты в новом корпусе, куда должна была перейти и заводская лаборатория, но в это верилось и не верилось: слишком часто переселялись отделы в новых зданиях, и почему-то всегда так получалось, что отделу, занимавшему одну маленькую комнату, оказывалось тесно в трех больших, он начинал воевать, и все распределение нарушалось.
Кристич повернул направо, где высилось новое четырехэтажное здание. Чисто вымытые стекла, значит, уже заселено. Стал отыскивать помещение института, читая надписи на дверях: «Лаборатория истирания», «Динамические испытания», «Пластоэластические испытания», «Полярограф».
На третьем этаже, рядом с конструкторским бюро новых шин, нашел табличку: «ИРИ». Но о том, что институт помещался здесь, догадался раньше, чем увидел ее: из-за неплотно закрытой двери доносился гул голосов, перекрываемый визгливым тенорком Целина.
В просторной, с наклонным потолком комнате собралось человек тридцать. Все знакомые, все свои, наиболее активные ребята, на которых держался институт.
Кристич ожидал горячей встречи – как-никак считался пропавшим без вести, – но все уже знали, что он благополучно вернулся, и удивления не проявили. Закивали, подмигнули, заулыбались и тотчас позабыли о нем.
У окна, облокотившись на подоконник, сидел Приданцев. Его лицо выражало непривычное смущение. Приданцев отличался самоуверенностью и той заносчивостью, которая так характерна для людей, ничего за душой не имеющих, но изо всех сил стремящихся показать, что они что-то собой представляют. Сейчас от всего этого и следа не осталось. Четыре злополучные ашхабадские шины, распотрошенные вдоль и поперек, как это делают при самом пристрастном исследовании, красовались на стенде, а над ними висел плакат: «Позор бракоделу Приданцеву!»
– …в результате этой подлости, – кричал Целин, – именно подлости, иным словом этого поступка я назвать не могу, чуть было не рухнула работа, которую мы вели три года. Подумать только! Сотрудники НИИРИКа утверждали, что введение большого количества восков будет вызывать отслоение протектора – и нате, получите: в Ашхабаде отслоение протектора. Попробуйте доказать, не зная причины, что воска не имеют никакого отношения к этому случаю, что причина тут одна: подлость, подлость, подлость!..
Целин задохнулся от негодования, и Приданцев воспользовался паузой.
– А ты попробуй стань на мое место, – грубо сказал он. – То дадут протектор короче, чем надо, то длиннее. Что, стоять? А норма? А план? А заработок? У меня дети, их кормить надо.
– А Ивановский?! – выкрикнул Целин. – Для него качество превыше всего!
– Наплодит четверых – тоже перестанет о качестве думать, – огрызнулся Приданцев.
Как ни грубы, как ни элементарны доводы Приданцева, они все же заставили задуматься. Сборщики часто попадали в подобное положение. Слишком тонкое дело – производство протекторов. Отрезанная резина садится, сокращается по длине, и не всегда машинист шприц-машины может предусмотреть размер усадки. С этим злом боролись, но устранить его не могли.
– Так что же, значит, так и будем выпускать брак? – наседал Целин.
В ответ – молчание.
– Не знаю, как этот вопрос решать технологически, – подал голос Кристич, и все обернулись в его сторону, – но с таким, как Приданцев, я работать не буду. Честно говоря, многие нарушают технологию, но они все-таки имеют совесть – знают, что грубое нарушение – это прежде всего человеческая жизнь, а может быть, даже несколько жизней. Если бы мы делали галоши – там еще куда ни шло. Раньше износились или позже – плохо, конечно, но не так страшно, потребитель переживет. А вот когда переполненный автобус пойдет под откос… В общем, нужно отстранить Приданцева от сборки и за версту не подпускать.
Нет ничего тяжелее осуждения товарищей. Если корит и пробирает администрация – это не так доходит. Это одна из обязанностей руководителей, и многие ею злоупотребляют настолько, что нагоняи входят в привычку, к ним вырабатывается иммунитет. А вот когда твой брат, рабочий, не хочет с тобой стоять рядом, трудиться под одной крышей, когда с тобой перестают здороваться – такую кару не выдерживают даже самые толстокожие. Что такое наказание отчуждением, Приданцев испытал, когда вскрылась его проделка с профсоюзными взносами. Отчуждение было тем страшнее, что возникло не по сговору. Он чувствовал, что стал противен всем и каждому в отдельности. Прошлые его грехи одни забыли, другие простили, и только-только наладил он отношения с коллективом – снова такой провал. Вот почему после разящих слов Кристича он сжался и поник.
– Что с ним делать, пусть профсоюзная организация решает, – сказал Целин. – Меня другое волнует: как сделать невозможным такой вид брака?
– Есть одно соображение, – тихо, как всегда, произнес Дима Ивановский и настороженно посмотрел на Целина. Очень уж тот был распален и в таком состоянии мог оборвать, не дослушав.
– Выкладывай!
– Что если протекторы делать так, чтобы они ни в коем случае не были длиннее? Или по норме, или короче.
– М-да-а! – многозначительно произнес Целин. Только уважение к Диме удержало его от едкой реплики.
– А короткие зубами натягивать? – спросил кто-то из сборщиков.
– А если потом стык разойдется? – спросил другой.
– Дайте договорить, – остановил нетерпеливых Ивановский. – Под рукой у сборщика должны быть прокладки разного размера. Не сошелся протектор на сантиметр – сантиметровая, на дюйм – дюймовая.
– Значит, уже два стыка получится, – не выдержал Приданцев, смекнув, что даже его дельная реплика будет сейчас что-то значить.
– Наша резина, сдобренная восками, хорошо склеивается, – продолжал Ивановский. – На крупных станках итальянской фирмы Пиррели всегда протектор из двух половин, и ничего, мир не жалуется. – Он в упор посмотрел на Приданцева. – Кто не боится одного стыка, тому не страшны и два.
– Попробуем! – решительно сказал Целин. – Самый вредный страх у людей – страх опыта. Поручим это Диме.
– Лучший способ отбить охоту подавать идеи: сам подал – сам выполняй, – пошутил кто-то.
Поднялся Кристич.
– Я никак не пойму, что тут происходит. Занятие? Совещание? И почему среди нас все еще находится Приданцев? С ним закончено – и пусть катится отсюда подобру-поздорову. Я лично знать его не хочу!
Собравшиеся смотрели на Целина: что он скажет, как решит? А Кристич сверлил взглядом провинившегося сборщика. «Ну поднимись же, уйди, – говорил этот взгляд, – не заставляй брать тебя за шиворот!»
Однако Приданцев не двигался, будто прирос к стулу. Рвалась нить, соединявшая его с этими людьми. Его никогда не интересовало их расположение, он всегда ощущал себя над ними, но их неприязни боялся. У него мелькнуло было желание встать и демонстративно выйти, да еще дверью хлопнуть как следует, чтобы штукатурка посыпалась, – помирать – так с музыкой, но тотчас вспомнилась побасенка с моралью: «Если ты по шею в дерьме, то сиди и не чирикай». Решил не огрызаться.
Люди молчали. Понимали, что Приданцеву и так воздали должное, впереди у него еще административное взыскание, и выгонять его, как напрокудившего пса, не решались. У одних не хватало мужества, у других – жестокости, третьи раздумывали о том, как сами чувствовали бы себя, если бы случилось такое.
Кристич посмотрел на Диму Ивановского, посмотрел требовательно: помоги, мол. Тот только бровью повел как-то неопределенно. Не хотелось ему выступать против Приданцева, боялся, что заподозрят в личной неприязни, в зависти, – по выполнению нормы Приданцев шел одним из первых и всегда опережал Ивановского.
Разрядить обстановку решил Калабин.
– Пусть остается. Он нашими делами не болел, нашей жизнью не жил – все больше козла забивал да на огороде копался. Так пусть хоть напоследок узнает, чем его товарищи дышат, какие дела вершат.
Приданцев почувствовал, что разговор идет на полном серьезе. Злость закипела в нем. Захотелось выругаться, да так, чтобы тошно всем стало. Но снова остановил себя: не хотел сжигать за собой мосты.
Кристичу вскоре стало ясно, что попал он не на совещание и не на занятие. Просто собрались исследователи, как собирались часто, потому что всех взволновала история с ашхабадскими шинами. А раз уж собрались, то и пошли разговоры о том, о сем – что кого интересовало.
Салахетдинов рассказал о том, что активисты первоуральского трубного завода решили организовать у себя общественный институт, но обком профсоюза их не поддержал. Надо вмешаться, послать письмо в обком. И Салахетдинов зачитал составленное им письмо. Оно было горячее, едкое, убедительное.
– «Нас крайне удивляет ваша позиция, – звенел его голос. – Профсоюзы призваны развивать общественные начала в деятельности наших организаций, обобщать и распространять положительный опыт. Новое властно вторгается в нашу жизнь, и надо открывать ему зеленую улицу».
– Не слишком ли громко сказано? – поморщился Кристич, не любивший трескучих фраз.
– Ничего, ничего, для глухих можно и погромче, чтобы услышали, – возразил Салахетдинов и зачитал конец письма: – «Высылаем вам подробные материалы о нашем институте и надеемся, что вы измените свою точку зрения».
Дима Ивановский растроганно посмотрел на Салахетдинова. Казалось бы, какое дело резинщику до металлургов? Металлурги все время в центре внимания, о шинниках надолго позабыли и только недавно заговорили в полный голос. Сам Салахетдинов сколько раз сердился, читая сообщения о металлургах. А наскочил на заметку в «Труде» – и задело его за живое, захотел и металлургам помочь, и новому начинанию. Какое письмо написал!
– Ну так что, подпишем письмо? – спросил Целин, почему-то скосив глаза на Приданцева.
– А удобно ли? – подбросил осторожнейший и тишайший Калабин. – Что же получается? Профсоюзы нас должны учить, а выходит, мы профсоюзы учим.
– Учит тот, кто больше понимает, – лихо ввернул Кристич. – В этом случае мы понимаем больше и вправе вправлять мозги.
– Не профсоюз учим, а руководителя профсоюза, – уточнил Дима Ивановский. – Что, разве не может сидеть чинуша на таком месте? Может.
Поспорили, прикинули и так и эдак и решили не только подписать письмо, но для большей действенности копию его отправить в ВЦСПС. Пусть там знают, какой деятель подвизается у них. И пусть этот деятель зашевелится от такой припарки с двух сторон.
Вмешательство в чужие дела заставило заговорить о своих. Берутся других учить, а у самих тоже не все благополучно. Многие инженеры бегают от института, как от огня. А начальник центральной заводской лаборатории до сих пор относится к институту с недоверием. Норовит то одно, то другое исследование провести силами своих сотрудников, хотя есть указание директора, прямое и категорическое: без рабочих-исследователей никаких работ не проводить. Причем интересно получилось: когда организовывали институт, были и противники и такие, кто относился к этой затее равнодушно. Но противники, вроде Гапочки, давно уже перешли в разряд друзей, а равнодушные так и остались равнодушными. Их-то и нужно раскачать.
Однажды Дима Ивановский бросил в их адрес: «Легче человека идущего заставить идти в другом направлении, чем поднять лежащего и заставить идти». Особенно беспокоят его равнодушные из молодых инженеров, и сейчас он сосредоточивает внимание на них. Крепкие, здоровые, сил хоть отбавляй, а отработают свое – и баста. Больше ничем не интересуются. Спят. Не разбудишь – через несколько лет из них мещане с дипломами получатся. Он предлагает собрать молодых специалистов и поговорить с ними начистоту.
Эти сборища в общественном институте всегда возникали из необходимости – и не только в случаях чрезвычайных происшествий. Предложил один человек или группа рабочих что-то новое, интересное – идут в заветную комнату уточнять, выяснять, спорить. Высказывания здесь не регламентируются ни повесткой дня, ни временем, ни формой изложения. Говорит кто хочет, как хочет, о чем хочет. Если кто и «загнет», не спешат осмеять, опрокинуть, приклеить ярлык. Ведь даже из неправильной мысли, из ошибочного суждения можно извлечь полезное.
Правом безнаказанно «загнуть» воспользовался и Гольдштейн.
– Я до сих пор не могу понять, почему плановики требуют с шинников такой же экономии в зарплате, как, допустим, на кирпичном заводе. У шинников доля зарплаты в общей стоимости продукции минимальная – всего четыре процента, а у кирпичников – тридцать. У нас баснословно дороги каучук, сажа, химикалии. И главный резерв снижения себестоимости – не зарплата, а сбереженное сырье.
– А нас с кирпичниками стригут под общую гребенку, – пробасил Каёла. – Парикмахеру-то легче корнать всех под нулевку, чем для каждого клиента машинку подбирать.
– Надо, не стесняясь, подсказать это планирующим органам, – продолжал Гольдштейн. – Многое сегодняшнее виднее снизу, точно так, как многое завтрашнее виднее сверху.
Гольдштейна поддержали и поручили ему написать проект докладной записки в Госплан федерации.
Снова вниманием собравшихся овладел Целин. Решил посоветоваться с активом о плане работы института на будущий год. Странно, казалось бы: общественный институт – и план. Какое тут может быть планирование? Кто определит, что и в каком объеме принесет каждый? Однако планировать нужно. План составляется и на тех, кто что-то принес, и на тех, кто ничего не принес. Не беда, что не принес. Поразмысли, подумай над чужим. Чужое в наших условиях – тоже свое, идет на общее благо. Потом, чего доброго, и у тебя появится потребность думать, искать, гляди – и свое что-нибудь предложишь. А предложишь раз – примут, подбодрят – и ты уже заболел неизлечимой болезнью новаторства, ищешь новое и не понимаешь, как мог жить раньше спокойной, уравновешенной жизнью.
Целин, не торопясь, зачитывает план, дает по каждому пункту пространные разъяснения, отвечает на вопросы.
О многих работах Кристич знает. Но появились и неизвестные ему. Например, исследование органического активатора вулканизации.
– Откуда он взялся? – спрашивает Кристич.
Целин рассказывает, что на съезде Химического общества имени Менделеева встретил одного профессора. Тот проявил большой интерес к их поискам и предложил свои услуги. Прислал в пробирке образец своего препарата, здесь его попробовали и ахнули. Мельчайшая доза не только ускоряет процесс вулканизации, но и действует как противоутомитель. Сейчас рабочие-исследователи ищут способ быстрейшего получения этого препарата в промышленных масштабах.
Слушая Целина, Кристич радовался. Он боялся, что исследования на участке резиносмешения затихнут. Нет, оказывается, работы непочатый край. В плане исследование ИРИСа-7, ИРИСа-8, и так, наверное, будет без конца, потому что нет пределов для лучшего.
В числе сотрудничающих с институтом рабочих-исследователей появились новые научные организации – автодорожный и проектно-технологический институты и Кольский филиал Академии наук. Исследователи живо откликнулись на их просьбу проверить и реализовать несколько смелых замыслов.
– Удивительное дело, – размышляет вслух Кристич. – Чужие к нам тянутся, а НИИРИК бежит без оглядки, да еще гадить старается.
Реакция на реплику была неожиданно бурной: людей разобрал смех. Все уже устали и были рады внезапной разрядке.
Масла в огонь подлил и Целин.
– А я, ребята, решил поступить по-собачьи: в ту подворотню, где бьют, не заглядываю. К Хлебникову больше ни ногой. Мое прибежище теперь – шинный институт.
Когда расходились, Целин подошел к Кристичу, дружески обнял его.
– Намаялся?
– Голоднул напоследок. Возвращаться пришлось неожиданно, за неделю до получки, а денег только на билет оставалось. Натощак ехал.
– Знаешь, о чем мы тут с Брянцевым договорились? Надо нам молодежь, которая поступает на завод, – а в основном идут из десятилетки, – знакомить с нашим институтом. Сейчас как прием проводится? Казенно. Поступит парень ну хотя бы на вальцовку – и такой однообразной покажется ему работа, что бежит он с завода без оглядки. А парня хорошо бы сразу зажечь, показать, что входит он в интереснейший мир. И если это сделать умело – он наш, шинник до конца жизни. А не загорится – грош ему цена. Вот чем мы и займемся. Надо экспонаты наши показать и непременно поведать о великом таинстве рождения резины. И не я буду это делать, а рабочие-исследователи. Ты, Ивановский, Калабин. Пусть ребята сразу проникаются уважением к рабочему человеку. А то ведь многие из них на рабочие профессии свысока смотрят…
