Текст книги "Танкисты (Повесть)"

Автор книги: Владимир Баскаков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 13 страниц)

– Эй, проснись! – окликнул его Горобец.

Солдатик встрепенулся и выставил вперед автомат.

– Стой, стрелять буду!

– Ладно, – снисходительно сказал старшина. – Запоздал, брат. Немцы тебя уже пришили бы. Где командир расчета?

Командир – высокий, ладный сержант – оказался в сарае. Он не спал, сидел у окошка и зашивал прореху на шинели. Боев и Горобец узнали, что «катюша» сама по себе исправна, снаряды имеются, но вот мотор у автомашины поврежден осколком. Починить нельзя, надо менять.

– Ну, а примерно вот по тому лесу ты вдарить сможешь? – спросил Горобец.

– Прицельно не могу, надо развернуть машину. А так, для острастки, могу. Но без приказа не буду.

– Так вот, – старшина снова принял привычную за долгую армейскую службу стойку «смирно», – от имени начальника гарнизона полковника Лебеденко приказываю вам по сигналу ракеты произвести залп по лесу.

Сержант с удивлением посмотрел на Горобца. Чудак! Какой здесь может быть начальник гарнизона? Ну а если действительно немцы сунутся в село, почему не пугнуть.

– Ладно, – сказал сержант и сел, чтобы закончить свою починку. – Ладно, говорю, сделаем.

Старшина понял, что пререкаться с ним не следует. Парень, видать, надежный, боевой: сказал «сделаем», значит, сделает.

– Шагом марш! – скомандовал Горобец своему немногочисленному отряду.

Боев наблюдал за старшиной, не вмешиваясь в его действия. Горобец преображался на глазах. Из заведующего корпусными прачками за какие-нибудь четверть часа превратился в подтянутого, волевого младшего командира, которыми гордилась Красная Армия довоенных лет и которые в большинстве своем полегли в первых приграничных боях.

Каждодневное общение со многими военными людьми уже выработало у Боева профессиональную зоркость. Он научился сразу и без ошибки определять, кто перед ним: кадровый или из запаса. И не только по выправке, по манере держаться, но прежде всего по голосу. Конечно, он знал многих командиров из запаса, которые хорошо справлялись со своими обязанностями, а вот так называемый командирский голос им никак не давался. Боеву нравились кадровики. Может быть, это объяснялось тем, что сам он был человек сугубо гражданский. А скорее всего потому, что уж очень ловко все у них получалось, особенно в тех случаях, когда возникала неясная, запутанная, сопряженная со многими опасностями обстановка.

Горобец как раз из такой породы. Смотри ты, сумел уже собрать отряд человек в тридцать. И даже шоферы – этот, в общем-то, не больно покладистый народец – послушно идут за ним с автоматами на груди, давно перестали ворчать, что какой-то невесть откуда взявшийся старшина столь бесцеремонно распоряжается ими.

На площади у церкви полковника не оказалось. Но машина его стояла у самой ограды памятника времен первой мировой войны – бронзового солдата в каске и с винтовкой наперевес.

– Полковник там, на колокольне, – сказал Горобцу водитель.

Почти в тот же миг Лебеденко сам показался из церковных врат, отряхивая перчаткой полы шинели.

– Привели? – спросил он, оглядывая разношерстную команду – кто в ватнике, кто в шинели, кто даже в трофейном эсэсовском плаще. – Не густо. Ну и на том спасибо, пусть располагаются за ближайшими домами. Огонь – по моему сигналу. – И после некоторой паузы: – Немцев действительно порядочно. И танки у них есть, и бронетранспортеры имеются.

– Разрешите доложить? – Заученным движением Горобец оправил ремень на полушубке.

Полковник влез на сиденье машины.

– Слушаю.

– Может быть, «катюшей» по ним вдарить?

– Это не даст результата.

– Попугаем зато.

– А энергия? Где взять ток? Мотор-то у них вдребезги.

– Другую машину подгоним. Или, скажем, из редакции движок подтащим. Я с ребятами говорил, сделают. Сержант при «катюше» толковый.

– Тогда действуйте, старшина, – спокойно сказал полковник и занялся подошедшим к машине высоким, плотным, в чистом белом полушубке старшим сержантом из орудийного расчета. – Выкатывайте орудия за церковную ограду, к обрыву. Оттуда хорошо видна дорога. Огонь – без команды, при появлении вражеских танков.

– Слушаюсь! – ответил старший сержант и направился к орудиям.

Горобец тоже отошел от машины. Кивнув Боеву, сказал:

– Вам бы, товарищ капитан, неплохо на колокольню залезть. Для наблюдения за противником.

– Хорошо, – согласился Боев.

4

Бомбежки в этот вечер не было, и Гитлер проводил совещание не в бункере, а в большом зале – кабинете имперской канцелярии. Известия с фронта шли скверные. Вся линия обороны по Висле и западнее реки рухнула. Русские танковые армады вышли на оперативный простор, перерезая коммуникации. Пути уже перерезаны – маневр резервами невозможен. Он уповал на Гиммлера, направив его на восточный фронт, но оказалось, что и эта мера ничего не дала. Русское наступление продолжается с нарастающей силой. Фронт Жукова и фронт Конева приближаются к Одеру и Нейсе и выходят на коммуникации, ведущие прямо в Берлин.

Совещание, которое Гитлер решил провести, было узким, – только Геринг и новый, назначенный вместо Цейтцлера начальник генерального штаба генерал-полковник Гейнц Гудериан, танковая знаменитость, который так успешно начинал восточный поход, потом не оправдал его, Гитлера, доверие под Москвой, не сумел взять большевистскую столицу и был отозван из действующей армии и отправлен на покой. Позже Гитлер назначил его инспектором бронетанковых войск, но и здесь произошла осечка – новые танки и самоходные установки – «тигры», «пантеры», «фердинанды», которые, по заверению Гудериана, должны были создать перелом на фронте, не смогли выполнить своей миссии. Операция «Цитадель» на Курской дуге провалилась. После военных неудач в 1944 году и «генеральского заговора» Гитлер решил снова выдвинуть Гудериана – его назначили начальником генерального штаба вместо Цейтцлера.

На большом столе были разложены карты. Геринг сидел. Гитлер наклонился над картами. Гудериан стоял, распрямив по-военному плечи. Они обсуждали сегодня опаснейший прорыв двух советских танковых армий, прошедших через всю Польшу.

Все совещания у Гитлера всегда велись под стенограмму. В углу за небольшими столиками сидели два стенографиста и стенографировали все, о чем говорилось в кабинете. Это был приказ Гитлера – будущие историки, по его замыслу, должны получить точный документ его «стратегического гения». Но вот уже два года шло одно поражение за другим, но стенограммы велись по-прежнему. Правда, их теперь никто не читал.

Стенографисты записали весь разговор между Гитлером и Гудерианом.

«Фюрер: Я бы хотел в ближайшие дни получить ясную картину того, что известно на данный момент о развертывании. Я имею в виду положение противника в целом, предположительные направления ударов и районы развертывания. От этого зависят наши контрмеры.

Гудериан: Так точно. Во всяком случае, уже ясно, что здесь, в районе вокруг Позена, развертываются войска 1-й гвардейской танковой армии.

Фюрер: Сколько корпусов?

Гудериан: Все ее корпуса. Их четыре. <…> Между этими пунктами находится крепость Позен, она еще держится. Из радиограмм противника следует, что пехота противника в основном привязана к железной дороге, проходящей из Накеля на юг, в направлении Ярочина, через Гнезен.

Фюрер: Чем больше они будут охватывать этот район, тем сложнее будет со снабжением.

Геринг: Железные дороги полностью в исправности, они и ездят по ним без всяких забот.

Фюрер: Надеюсь, наши составы и локомотивы там не остались…

Гудериан: Видимо, был сильный затор. Все увести не удалось. Далее к северу 2-я гвардейская танковая армия со всеми своими корпусами. Здесь сейчас обстановка тоже несколько осложнилась. Противник ведет усиленную разведку из района Чарникау, преодолевая реку Нетце, и оказывает давление на пункты Шенланке, Шлоппе и Филене. Сегодня он атаковал Шнайдемюль. Этот плацдарм в районе Уш еще сегодня утром был в наших руках. Однако противник его обошел с фланга и форсировал Нетце.

Фюрер: Река Нетце – не преграда.

Гудериан: К тому же она сейчас подо льдом».

Гитлер еще раз сердито взглянул на карту, поморщился и молча вышел из кабинета в комнату отдыха.

Стенограф прервал запись.

5

Полковнику Лебеденко возникшая в деревне ситуация не показалась особо опасной. В его боевой службе случалось и не такое. Даже сейчас, в последнюю военную зиму, в преддверии полной победы над врагом, он не мог забыть того, что происходило с ним, и не только с ним, в то первое военное лето, когда каждый день и каждый час возникали ситуации, опасные не для него одного и не для тех, кем он командовал, а для судеб всего сущего на земле.

И сейчас на основе собственного опыта полковник смог ощутить состояние командира-гитлеровца, который с потрепанной своей частью хочет вырваться из окружения. Почему он не попытался сделать это ночью, когда в деревне все спали, не было даже приличного караула? Разве боевой части, имеющей оружие, даже танки, так трудно было перестрелять или хотя бы напугать все эти разрозненные подразделения и команды, столпившиеся здесь? Как человек военный, Лебеденко понимал, что действовать следовало именно ночью, и притом решительно, сразу после возвращения разведки, загубившей беззащитную прачку. Так почему же немец-командир упустил такую возможность? По военной неграмотности? Или из-за трусости? Едва ли. За долгую эту войну Лебеденко хорошо узнал немецких офицеров – профессиональная их подготовка была достаточно высока, и в личной храбрости им не откажешь. Видимо, причина в другом. Лебеденко понимал: немцев, что сгруппировались в лесу, мучает неясность общей обстановки на фронте, они еще не вышли из шока после разгрома на Висле. Все карты спутала неудержимая лавина советских танков, уже достигшая берегов Одера и Нейсе. Движение ее осуществлялось в таком немыслимом темпе, что германское командование потеряло управление своими отступающими войсками. Отрезанные части и даже соединения метались из стороны в сторону, но спасения не было нигде.

Всего три дня назад Лебеденко с передовым отрядом своей бригады – танковый батальон, мотострелковый батальон, батарея противотанковых орудий – ворвался в городок на Нейсе, немногим больший, чем эта деревня. В январе здесь темнеет рано, и дома различались трудно. Только в окна сквозь маскировку пробивались полоски электрического света. Это было удивительно: электрического освещения в домах танкисты не видели давно – в белорусских и польских деревнях горели каганцы. Даже Варшава, куда Лебеденко впервые попал ночью, лежала в кромешной тьме.

А тут, в этом крохотном немецком городке, горел настоящий, можно сказать, довоенный электрический свет. Лебеденко с группой танкистов подошел к крыльцу одного из домов. Командир батальона Савичев – молодой кряжистый сибиряк – рванул дверь. Она оказалась незапертой, сразу распахнулась, и на танкистов, слепя глаза, вылился почти осязаемый поток света.

Танкисты прошли в большую, жарко натопленную комнату. Там горела хрустальная люстра. Под ней – богато сервированный стол.

«Да тут, видать, пировали», – удивился Савичев, с улыбкой осматривая початые пузатые коньячные бутылки и закуски, разложенные по тарелкам.

Лебеденко тем временем заметил, что на резном комоде светился зеленым светом глазок массивного радиоприемника «Телефункен». Он пошевелил ручку настройки. Радиоприемник сперва затрещал, потом полилась музыка: сладкий баритон напевал нечто лирическое.

На диване валялся серый офицерский китель с орденскими планками и эсэсовский кинжал в золоченых ножнах.

– Мы их тут чуть было тепленькими не взяли, – сказал Савичев.

Лебеденко про себя прикинул: в этой квартире эсэсовцы были, пожалуй, двадцать-тридцать минут назад. Сидели за столом, выпивали, слушали радио. Значит, прорыв советских танков оказался для них полной неожиданностью: ведь даже линия электропередачи не выключена.

В другой комнате, похожей на служебный кабинет, со шкафами, заполненными аккуратными желтыми папками-скоросшивателями, и забытыми на столе казенными бумагами с имперским орлом в левом верхнем углу, зампотех Соколов обнаружил телефон. Поднял трубку, в ней загудело. Значит, телефонная линия тоже не выключена.

Им тогда не было времени вникать во все обстоятельства, копаться в этих бумагах. Комбат Савичев уже через пять минут скомандовал: «По машинам!» – и передовой отряд бригады с ревом вырвался из городка, помчался по шоссе дальше, к Одеру. А теперь вот Лебеденко задумался над увиденным, стараясь постичь нерешительность того немца-командира, который сидит перед ним в лесу и что-то выжидает. Черт его знает, что у него на уме!

Лебеденко уже знал силы противника. Специально посылал на разведку сержанта-артиллериста, бывалого парня, воевавшего в корпусе еще на Калининском фронте, и двух бойцов с пораненной «катюши». Вернувшись, разведчики доложили, что немцев в лесу до двух сотен, что у них там двенадцать бронетранспортеров с тяжелыми пулеметами и семь танков. Сила порядочная, если ее сравнить с гарнизоном Химмельпфорта.

Полковник сел на переднее сиденье своей машины, развернул карту, карандашом нанес обстановку.

Скрипя сапогами, подошел старшина Горобец.

– Так что, товарищ полковник, все вроде бы в порядке.

– Сигнальную ракету достали?

– Достал, будь она неладна. Нашлась тут у поваров. И на кой ляд им ракетница?.. Припрятали, говорят, на всякий случай…

– Ну хорошо, Горобец, ступайте к артиллеристам, а я здесь побуду пока. Водителя своего подожду. Послал его к танкистам – проведать, как они там…

6

Танк стоял поперек улицы, чуть наискось, так, что проехать здесь было невозможно. Его приволок сюда, в деревню Химмельпфорт, тягач – тоже танк, только без башни – и втиснул между двумя нешироко расставленными рядами совершенно одинаковых двухэтажных домиков с черепичными крышами.

Танкисты вытащили из машины все, что было съестного, и варили в садике в круглом казане пшенный концентрат с мясными консервами.

Командир танка, маленький чернявый татарин Ахметов, лежал на жалюзи танка, подложив под спину брезент и накрывшись двумя шинелями: недавно его здорово контузило, и чувствовал он себя неважно.

– Тебе сюда принести? – спросил Ахметова механик-водитель старшина Кононов, добродушный здоровяк из сельских трактористов.

– Не надо. Я встану.

Лейтенант Ахметов сбросил с себя шинель, осторожно соскользнул с брони и пошел в садик.

Ели прямо из котла, обжигаясь горячим кулешом.

– Может, и пацана позовем? – спросил Кононов.

– Зови.

– Эй, Фриц! – позвал Кононов мальчика лет десяти, стоявшего у крыльца дома.

Тот не ответил.

– Его не Фрицем, его Гансом зовут, – сказал Мальцев. – А фамилия Шиллер. Так соседские пацаны мальчонку кликали, я слышал.

– Ганс! – снова позвал Кононов.

Мальчик повернул свою тонкую шею.

– Иди сюда.

Тот, видимо по жесту, понял, чего от него хотят, и несмело подошел к танкистам.

– Садись, хлебай, – сказал Кононов и протянул мальчику ложку. Мальчик взял ее как-то очень уж осторожно, двумя пальцами.

– Давай, давай, не бойся.

Мальчик опустил ложку в горячее варево. Обжигаясь, потянул суп губами.

– Ну вот и пошло, – лукаво подмигнул ему Кононов.

– Вас? – сказал тихо мальчик и опустил ложку.

– Ешь, ешь, – продолжал старшина, показывая рукой, что надлежит делать мальчику. – Загребай погуще, загребай.

Мальчик снова принялся за суп с заметным аппетитом.

На крыльцо вышла женщина в синем длинном пальто с острыми широкими плечами; из-под пальто виднелись лыжные брюки, заправленные в крепкие солдатские ботинки. С испугом посмотрела на сына, который ел вместе с русскими прямо из котла, а те весело пересмеивались, похлопывали его по спине, видимо, подбадривая. Убедившись, что сыну ничем это не грозит, женщина успокоилась. Эти русские вели себя спокойно. Один из них, худенький, с острым носом, запел красивым голосом что-то мелодичное и, в общем, даже приятное.

– Ганс! – осмелев, позвала женщина.

Мальчик повернул к матери голову, но не поднялся с земли.

– Ком хир.

Мальчик продолжал сидеть.

Старшина обернулся к женщине:

– Оставь, фрау, пацана, пусть питается.

Женщина не поняла его слов, но догадалась, что они обращены к ней, и, робко улыбнувшись, скрылась за дверью.

– Пойдем посмотрим, как они там живут, – предложил стрелок-радист Иващенко. Это он только что пел «Дивлюсь я на небо…»

– Да чего там смотреть, – отмахнулся Кононов, – их житье известное.

– Пойдем, – не унимался Иващенко.

– Ну ладно, пойдем, – согласился Кононов.

Они встали, Ахметов остался у котла; он почувствовал себя еще хуже. Мальцев сидел рядом с командиром.

Мальчик, увидев, что двое русских идут в их дом, тоже поднялся и заспешил вслед за ними.

В доме пахло сыростью и еще чем-то непонятным, но было чисто. В первой комнате стоял стол, покрытый цветастой скатертью, и два плюшевых кресла с уже потертой обивкой. На стенах – картинки в металлических рамках: домики, мельница, парусный кораблик среди бушующих волн.

Через дверь была видна вторая комната, спальня.

– Ничего себе, нормальное житье, – заключил Кононов. – И война их тут не тронула, живут.

– А хозяйства во дворе никакого, – ответил Иващенко. – Учителка, что ли?

– Почему учителка? Книг-то не видать.

Женщина стояла у окна и молча разглядывала вошедших парней. Она успела снять пальто, но оставалась в лыжном костюме и байковом переднике.

– А она ничего себе бабенка, – усмехнулся Иващенко. – Лет тридцати, пожалуй.

– Поболе.

– Ну, может, тридцать пять.

Женщина уловила, что говорят о ней, и опустила глаза.

– Кафе? – спросила она тихо.

– Чего? – не понял Иващенко.

– Кофия предлагает, – пояснил Кононов.

Иващенко хихикнул:

– Не, нам этого не требуется. Покрепче бы чего.

Женщина как-то сжалась. Мальчик подошел к ней, затеребил передник.

Кононов присел в кресло. Оно слегка скрипнуло.

Иващенко расположился на диване, облокотившись на плюшевый валик.

Помолчали. Потом опять заговорил стрелок-радист:

– Слушай, Кононов, давай Булата здесь положим. Пусть отдохнет. И тепло и при бабе.

– Это, пожалуй, дело. Сдает наш командир.

Иващенко вынул из кармана пачку «Беломора», выразительным жестом испросил разрешения у хозяйки, чиркнул спичкой и закурил.

– Будешь? – протянул папиросы Кононову.

– Неохота.

Женщина пристально следила за струйкой дыма, поднявшегося к синему абажуру.

Иващенко протянул пачку ей.

Та осторожно взяла папиросу, с удивлением осмотрела ее бумажный мундштук и сунула в рот. Иващенко подал ей спичечный коробок. Женщина закурила.

– Смотри, привычная, – удивился Иващенко.

– Они это дело любят, – спокойно пояснил старшина. – У них так заведено.

Немка курила с жадностью, пуская аккуратные колечки.

Иващенко вышел из дома и очень скоро вернулся. За ним шел Ахметов – бледный и хмурый.

– Полежи тут, лейтенант, – сказал Кононов. – На диване-то лучше. А мы к машине пойдем. – И кивнул радисту: – Погрелись, поболтали, а теперь и за дело.

Ахметов лег на диван, Кононов укутал его полушубком. Лейтенанту сразу стало тепло и уютно. Потом он почувствовал, что под голову ему кто-то кладет подушку. Он выглянул из-за воротника полушубка и увидел женщину-немку. И, собственно, сейчас, а не тогда, когда вошел в дом, он оглядел комнату. Просторная, обои в полоску, какие-то картинки в рамках, цветы на окнах, рыбки в аквариуме, синий абажур. Такой абажур, только оранжевый, висел и у них в Казани в новой квартире, которую перед самой войной получил его отец от завода. И цветы – кактусы, и рыбки у них тоже стояли на окне. Мама любила цветы, а он, приходя из техникума, кормил рыбок. А здесь кто любит цветы? Эта женщина, что принесла подушку? Каким-то нелепым и кощунственным даже было сравнение ее с матерью. Ведь, наверное, ее сын… нет, пожалуй, не сын, она молодая, а муж воюет с нами; может быть, стрелял тогда по нашему танку, но попал неточно, и болванка, царапнув броню, отскочила прочь.

С того самого дня Ахметов и почувствовал себя неважно: прикосновение болванки к броне почти у самой его головы, правда с внешней стороны танка, вызвало контузию. Теперь он быстро устает, его тошнит, перед глазами все время летают какие-то мушки. Вот и сегодня почти ничего не делал, а устал, как после боя или трудного марша. Может быть, и прав Кононов, советуя наведаться в санбат, порошки какие-нибудь взять или еще чего. Конечно, если сказать о контузии – сразу отправят в госпиталь, а зачем это ему? Тем более сейчас, когда корпус вышел на Одер и танк почти исправен – надо только тяги сменить…

А женщина все не уходила. Она смотрела на лейтенанта спокойными, немного грустными глазами.

«Чего она смотрит на меня? Мужа, наверно, вспоминает. Фашиста своего. Вихрастый рыжий мальчишка, что ел с нами, поди, отца не помнит, если тот с начала войны шурует… Ведь вот живут, в общем, небогато, жрать и то, видно, нечего – мальчишка-то как уписывал кулеш! Не буржуи какие-нибудь, а полезли на нас. Полезли, сволочи! И фрау эта, поди, мужу говорила: возвращайся с победой. Наверняка говорила. А теперь вот рассматривает меня как диковинку: нс предполагала увидеть в своем доме советского лейтенанта».

– Wo ist ihr Mann?[2]2
  Где ваш муж?


[Закрыть] – произнес вдруг Ахметов.

Женщина вздрогнула. Она не думала, что этот русский офицер говорит по-немецки.

– Im Kriege. Der letzte Brief war aus Weißrußland[3]3
  На войне. Последнее письмо было из Белоруссии.


[Закрыть],– ответила женщина очень спокойно.

«Ишь ты, Белоруссия. Выходит, что был на нашем пути. И отец там погиб – в Белоруссии, где-то у Минска, в первые дни войны, когда фашисты и ее муж, наверно, считали себя победителями…»

Ахметов задремал, но ненадолго. Открыв глаза, снова оглядел комнату. Женщина ушла куда-то, мальчика тоже не было. Пусто.

Под боком скрипнула пружина. Сообразил, что лежит на диване. Пожалуй, впервые с того самого дня, как вызвали его в Казанский горвоенкомат. На Калининском фронте, где он был еще старшиной, механиком-водителем, спали в землянках, на земляных же лежаках, а то и прямо в танке. На Курской дуге доводилось спать и в домах, но дома те негородского типа – мазанки со скудной мебелью: стол, сундук, железная кровать, деревянные скамьи вдоль стен. В Белоруссии воевали летом – было жарко и спали на улице, в дома заходили редко, да и домов враг оставил немного; где были села, только гарью пахло и еще чем-то очень неприятным. В Польше, перед броском за Вислу, стояли на окраине маленького городка Сточека. Экипаж Ахметова разместился тогда в крестьянском доме, очень похожем на украинские и белорусские деревенские дома. По ночам старшая дочь хозяина, красивая, круглолицая Ледя, сидела за прялкой при тусклом свете каганца. Другая дочь – со странным для русского слуха именем Иванка – по ночам не работала. Она, единственная в семье, была грамотна и ходила в гимназию: родители, крестьяне с усталыми лицами, берегли ее, готовя ей какую-то иную судьбу. Хозяин в хате не спал – он по ночам сторожил в хлеву корову и лошадь: не ровен, дескать, час, время лихое. По воскресеньям вынимались из сундуков праздничные одежды, сапоги с высокими голенищами, и вся семья шла в костел. Добрые, хорошие люди. За два месяца, что жили танкисты в этой семье, как-то даже сроднились. Когда уезжали, Ледя плакала и хозяин тоже смахнул слезу, сказал по-русски: «В добрый путь». Он служил в царской армии…

Приятные эти воспоминания прервал тревожный оклик:

– Подъем, товарищ лейтенант!

Кто это? Кононов?

Старшина сдернул полушубок, которым сам же укрыл Ахметова.

– Немцы атакуют, – пояснил Кононов.

– Откуда?

– Из леса. Пехота и танки.

Ахметов надел полушубок и побежал во двор. У калитки услышал выстрел и сразу определил: стреляет танковая пушка, бронебойными, вдоль улицы.

Верхний люк их танка был открыт. Оттуда высунулся Мальцев с биноклем.

Ахметов вскочил на броню, сказал Мальцеву, чтобы тот спускался на свое место и, придерживая полы полушубка, протиснулся в башню. Они уже давно, с самого Бреста, без слов понимали друг друга. Ахметов очень уважал Мальцева, знал его сложную судьбу и старался держаться со своим новым подчиненным дружески, часто говоря ему: «Не мне, а тебе надо было командовать». «Ладно, лейтенант, – отвечал Мальцев, – неважно, кто командует. Важно, что вместе фашистов бьем. И точка».

В телескопический прицел Ахметов ясно увидел выползший из леса на опушку немецкий танк.

– Подкалиберный! – скомандовал лейтенант.

Мальцев послал снаряд в казенник.

Ахметов тщательно прицелился. Ему мешали эти вечные мушки перед глазами, но он сработал почти автоматически – как-никак трехлетний опыт – и выстрелил. Снаряд пробил броню немецкого танка, и тот застыл на месте. Правда, не загорелся.

За первым шел второй немецкий танк. И тоже остановился. Ахметов понял: проселок узок, объезда нет.

Но этот второй танк все же попытался обогнуть первый. Ахметов увидел через прицел, как он скособочился и выбрасывал одной гусеницей снопы мокрой земли. В то же время башня его разворачивалась, и пушка готова была выплюнуть осколочный снаряд.

Лейтенант поспешно нажал на спуск, сразу поняв, что и на этот раз не промахнулся. И одновременно почувствовал, что сейчас что-то должно случиться.

Треск брони и свет, заполнивший башню, – это то, что почувствовал Ахметов, теряя сознание.

Снаряд скользнул по башенной броне и унесся в сторону домов.

Ахметова оглушил удар – на прежнюю контузию наслоилась новая.

За деревней, скособочившись, пылал немецкий танк T-IV; языки пламени бегали по его темно-зеленой броне с желтыми разводами.

Кононов и Мальцев вытащили лейтенанта через передний люк и положили его на скамейку у ограды дома, набросив полушубок и шинель.

– Булата надо в санбат отправлять, – сказал механик-водитель Кононов. – А ты, Мальцев, принимай командование экипажем.

– Ладно. Давай – в машину. Будешь подавать мне снаряды.

Мальцев занял командирское место и прильнул к прицелу.

Танк снова открыл огонь, теперь уже осколочными снарядами, по бронетранспортерам, пытающимся выползти на шоссе.

С колокольни деревня выглядела совсем не так, как она представилась Боеву, когда он шел по утренним ее улицам. Тогда деревенские дома казались поставленными как попало, вразброд. Теперь же, оглядывая деревню с колокольни, Боев установил, что все улицы лучами сходятся К церковной площади, а крепкие, приземистые дома с черепичными крышами выгнулись полукружием в сторону леса. Между деревней и лесом – неширокое поле, ров, какие-то полуразвалившиеся башни. «Наверное, остатки старой крепости, – подумал Боев. – Ее могли поставить здесь, у Одера, польские короли из династии Пястов или немецкие крестоносцы, а может быть, какой-нибудь магнат семнадцатого века, когда Польша воевала со шведами».

Горобец по-своему оценил этот ров и эти развалины. На край рва, в прогалины между крепостными руинами, он выдвинул три орудия и разместил там же всю свою «пехоту», вооруженную автоматами и винтовками.

А полковник Лебеденко все еще сидел в «виллисе», углубившись в карту. Боев видел, как старшина несколько раз подходил к нему, что-то докладывал, получал дополнительные указания и опять шел к стенам развалившихся башен или на ту улочку, где стояла «катюша».

Появление из леса немецкого танка не показалось Боеву неожиданным. Он так и рассчитывал: что-то должно произойти, именно сейчас, когда совсем рассвело и перестал падать снег, выбеливший за ночь все вокруг.

Капитан перегнулся через железную решетку и крикнул вниз полковнику:

– Немецкий танк на дороге!

Полковник кивнул в ответ, что-то сказал, но слов его слышно не было.

Через минуту этот танк замер: его пронзил снаряд, выпущенный откуда-то с улицы; разглядеть, откуда, Боеву мешал трехэтажный дом, что стоял против церкви.

Из леса выполз второй танк и тоже загорелся. Над ним высоко поднялся столб черного дыма, а из верхнего люка нелепо свешивалась объятая пламенем человеческая фигура. «Вот тебе и ворота в небо. Рвался в небо, а повергнут головою вниз, к земле», – подумал об этом немецком танкисте Боев.

На площади что-то с треском лопнуло, и колючий кусок земли больно ударил капитана в подбородок. Боев опять перегнулся через перила и увидел все тот же «виллис», а в нем полковника Лебеденко – сидит как сидел, уткнувшись в свою карту.

В небо взвилась желтая ракета, и сразу раскатисто загремела «катюша»; огненные ее пунктиры понеслись над домами.

Боев десяток раз наблюдал залпы «катюш», и всегда эти раскаты, эти огненные пунктиры, прорезающие небо, вызывали у него чувство причастности к чему-то особенному, пожалуй планетарному. Сейчас стреляла лишь одна реактивная установка, но и ее залп был красив, как праздничный фейерверк.

С короткими интервалами ударили пушки у крепостных стен. Кто-то дал несколько автоматных очередей.

«Наверное, повара, – решил Боев, – благо немцы далеко. А может, и наш Проценко воюет».

Немцы молчали.

Снова ударила пушка. Затарахтели автоматы.

И тут перед Боевым развернулась довольно неожиданная картина. Из леса не вышли, а, скорей, вывалились люди в черных комбинезонах и серых шинелях, с поднятыми руками. Они вязли на вспаханном поле, спотыкаясь, падали в грязь, чуть припорошенную снегом, но руки опустить остерегались.

По дороге шагал офицер с палкой, на которой болталась белая тряпка. За его спиной следовал другой, повыше ростом, в кожаном черном пальто.

Орудия молчали, автоматные очереди прекратились, потому что немцы были без оружия. Это отчетливо увидел Боев.

– Сдаются! – громко крикнул он и, прыгая через две ступеньки, пустился по крутой каменной лестнице вниз, выскочил к самому «виллису».

– Товарищ полковник!..

Полковник сидел в какой-то странной, застывшей позе, папаха его уперлась в ветровое стекло машины. Правый глаз смотрел неподвижно, а левый заплыл кровавой массой.

Иван Лукич Лебеденко был мертв.

Через площадь к машине полковника спешил старшина Горобец в распахнутом полушубке, с автоматом в руке. За ним едва поспевали два солдата в ватниках. Один из них – толстый Проценко.

Боев рванулся им навстречу.

– Полковника убили!

Старшина молча подошел к машине, встал по стойке «смирно», сняв с головы шапку. Постояв так с минуту, приказал солдатам:

– Надо пока отнести товарища полковника в помещение… Ну хоть бы в церкву эту. Потом мы его похороним здесь же, на площади.

И Боеву:

– Вам, товарищ капитан, придется пойти пленных принять. Мы их, я так полагаю, покамест вот в том курене (он показал пальцем на трехэтажное строение) расположим. Забирайте всю кухонную команду и принимайте капитуляцию честь по чести. А я – к артиллеристам. Для порядочка…

7

В деревне снова тихо. Над домами курятся сизые дымки. И хотя собаки по-прежнему не лают, напуганные войной, деревня сейчас такая же, как десять и сто лет назад. Будто бы стараясь оправдать красивое ее название, сомкнулись над дорогой кронами большие, белые, в ажурном инее деревья.