Текст книги "Крестная мать"
Автор книги: Владимир Ераносян
Жанр:
Триллеры
сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 19 страниц)
Глядя на все со стороны, можно было предположить, что Кабан, это создание с открытым ртом, переваривал все сказанное без малейшего проблеска мысли. Но тут он неожиданно быстро завершил мыслительный процесс и, хлопнув челюстью, буркнул:
– Дело говорит. Мы с попом не договаривались на двойнят, а?! Седой?
Седой по-своему понял, к чему клонит Борис. Он повел себя иначе – вытащил из кармана финку. Бряцнула кнопка… Седой пошел на Бориса лезвием вперед, выпучив глаза и приговаривая:
– Ты, падло, меня за фраера держишь. Думаешь, я как этот дебил поверю в твои сказки? Расскажи это прохожему, на себя похожему! Говори, где двойнята, говори, а то перо в пузо, сука! – Седой орал как сумасшедший.
Кульминация произошла до того, как Седой успел докричать. Кабан огрел его сзади своим пудовым кулаком. Когда Седой очнулся, а это произошло не совсем скоро, то не поверил, что это был всего лишь неоснащенный никаким тяжелым предметом кулак, но потом согласился, ведь это был кулак Кабана. А Боря был доволен. Сработало. Недаром он считал, что немножко разбирается в людях.
* * *
А ведь слово надо было сдержать. Сказать всегда легко. Три дня. Борис сам выбрал срок. Выпотрошить Симеона было делом чести. Епископу не удастся свалять дурака, и в этот раз он не сможет отмахнуться от неопровержимых фактов… Постращать его оглаской и надавать как следует по морде? Борису не спалось, он ходил по саду и смотрел на звездное небо. Он раздумывал над предстоящей операцией: «Если Симеон так дорожит своим местом, то выложит столько, сколько ему скажут. А вдруг нет?»
Чревоточило сомнение. Вдруг включит дурика и снова станет нести бред, с пеной у рта доказывать, как все вокруг пытаются его вербовать, а он верой и правдой… Да! Задача… Но это единственный выход достать деньги. По крайней мере, он идет к Симеону не с одними эмоциями, как в прошлый раз. Есть компромат на бородатого. Есть свидетели, которых епископ почти сделал соучастниками преступления. Правда, от Седого с Кабаном толку мало. Они, как бывало, опять будут отсиживаться в роли сторонних наблюдателей. Все приходится делать самому. А может, это к лучшему! Нужно, чтобы Симеон не усомнился в том, что его бывшие компаньоны, которым он отвалил аванс, уполномочили его, Бориса, говорить от их имени. Прошлый визит к Симеону был продиктован соблазном начистить тому физиономию, теперь нужно было вести себя иначе, расчетливо и спокойно. «Ну, если эта гнида будет все отрицать, я не сдержусь, – думал Борис. – Ладно, утро вечера мудренее. Тянуть больше нельзя, завтра же отправлюсь в гости к Симеону».
Хотелось спать. Одолела зевота. Борис почти все обдумал, утром надо быть свежим и бодрым. А потому – отбой. Он пошел в свою лачугу, бормоча себе под нос возможные фрагменты завтрашней беседы с Симеоном. Этот разговор с самим собой перебил скрип калитки. Борис увидел вошедшего на территорию прихода человека в странном одеянии. Поверх церковной рясы была ветровка с капюшоном. Человек передвигался трусцой по аллейке. Разгребая ногами опавшие листья, Борис двинулся навстречу.
– Вы кого-то ищете? – крикнул он издалека. Заметив Бориса, человек направился к нему. Борис на всякий случай приготовился встретить незваного гостя хуком правой и уже сжал кулак, но когда человек приблизился, Борис разжал пальцы – перед ним стоял старый прислужник кафедрального собора, с которым Борису уже довелось познакомиться и который, по мнению садовника, был немножко не в своем уме. Прислужник трясся от нетерпения что-то сказать, но скорее всего не знал, с чего начать. Его отечное лицо, казалось, застыло в обреченном вопле, на усеянном темными пятнами лбу проступили капельки пота, он кряхтел и учащенно дышал, не в силах вымолвить что-либо связное; это состояние продлилось недолго, прислужник, рассмотрев лицо Бориса, мгновенно оживился и на одном вдохе выпалил:
– Слава Богу, хорошо, что я сразу вас нашел… Как же… Это… Как же это так? Как так могло случиться?
– В чем дело? – Борис был в недоумении.
– Как вы могли допустить, чтобы епископ Симеон получил такой пост? За какие подвиги его повысили? – вопил прислужник, словно его задели за нерв, он задыхался от негодования.
«Похоже, этот чудак до сих пор уверен, что я агент КГБ, – подумал Борис, – но то, что он говорит, очень любопытно».
– Объясните все толком, без паники, – потребовал Борис, решив до поры до времени играть ту роль, в которой его хотят видеть.
– Как? Вы не знаете? Этот вероотступник празднует с утра свое назначение. А вы не знаете… – сбиваясь, бормотал прислужник, – он пил шампанское, я своими глазами видел. Он плевать хотел на всех, восторжествовала великая несправедливость. Тлетворное чрево подступило к сердцу патриархии. Синод пригрел змею на своей груди. Патриарх не знает… Надо срочно сообщить Патриарху, кто скрывается за личиной благочестивца. – Прислужник, округлив глаза, произнес шепотом: – Прислужник ада. То, что писали про него здешние газеты, – все правда. Чистая правда. Но… – Он на секунду замолк, чтобы перевести дыхание. – Товарищ майор, вы должны, вы можете остановить чудовищное надругательство над верой. Мы должны ниспровергнуть лживого епископа, обокравшего веру. Сейчас вы увидите его без маски. Пойдемте, я покажу вам такое, от чего волосы встанут дыбом!
Борису пришлось изменить свои планы, обстоятельства сложились так, что разговор с Симеоном надо было перенести. То, что можно сделать сегодня, не стоит откладывать на завтра… Обстоятельства вынуждали четко следовать этой пословице.
По дороге в кафедральный собор Борис, отбросив покрывало излишних комментариев и эпитетов, которыми прислужник плотно укутал суть происшедшего, смог вычленить главное. Из Москвы пришло уведомление Патриарха о высочайшем назначении епископа Симеона с требованием прибыть немедленно в Киев для принятия должности. Прислужник брался показать Борису какую– то самую сокровенную тайну Симеона, в результате обнародования которой это назначение сорвется и епископа отлучат от церкви. Что именно имел в виду прислужник, Борис пока не знал, язык старика не поворачивался сказать об этом. Тем заманчивее была интрига. Что скрывает Симеон?
Спустя полчаса они подошли к собору. Боря не сразу сообразил, почему прислужник провел его мимо центрального входа. Когда они приблизились к невысокой часовне, что стояла с тыльной стороны собора, Боря заметил, как его проводник, который вызвался добровольцем в этом походе за секретом Симеона, начал пятиться назад и в итоге был уже за спиной Бориса.
– Ты хочешь сказать, что Симеон в этой часовне? – спросил Боря.
– На чердаке, только по ступенькам старайтесь идти без скрипа. А то спугнете… Он с малышком из церковного хора, – прислужник перекрестился. Затем, понурив голову, он стал читать губами молитву. Он весь дрожал. Сегодня он перешел свой рубикон, но не хватило духа на последние метры. Наверное, трусость. Ему не доведется посмотреть в глаза Симеону, уличенному в срамном грехе. Из-за трусости он так долго молчал. «Господи, спаси душу мою грешную», – молил он Бога.
А Борис медленно поднимался по винтовой лестнице, пробираясь на цыпочках на чердак. Раза два он чуть не упал, в этой кромешной тьме ориентироваться приходилось вслепую. Перила сохранились лишь на половине пути…
Несмотря ни на что, Борис миновал лестницу почти без скрипа. Сквозь щель в проржавевшем люке пробивался свет. Борис резко отодвинул люк и просунул голову в верхнее помещение. Переполох не заставил себя ждать. На чердаке сразу все загремело и забегало. Под аккомпанемент шума и грохота Борис влез на чердак. От увиденного его стошнило.
…Очумелый от ужаса епископ издал трубный звук. Совершенно голый он спрыгнул с кушетки в угол и, свернувшись калачиком, завопил:
– Не убивайте! Не убивайте!
Борис брезгливо посмотрел на этот уродливый животный комок, который и сам-то себя в эту минуту не считал человеком.
На кушетке стоял в ночной рубахе маленький мальчик, лет десяти, с взъерошенным рыжим чубом. Его голубые глазки заволокло мутью, ротик вспух и расплылся кляксо-образным красным пятном по всему лицу. Он пребывал в беспамятстве, разбитый и расклеенный, руки и ноги словно болтались на растянутых резинках, как у куклы. Мальчик громко рыдал; глаза и носик выпрыскивали реки слез и слизи.
– Прекрати сопеть, сказал! А ну, марш отсюда! Бегом! — повелителько произнес Борис. Мальчик, опасаясь, что дядя может передумать, рысью бросился к люку. Но возле люка он стал копошиться. Мальчик не решался спускаться, не веря, что его не тронут. – А ну, быстро отсюда! – подогнал Борис. – А с этим «Апполоном» мне надо разобраться. – Мальчик перестал плакать. Дядя подтвердил, что отпускает его, значит, он не погонится. Пацан шмыгнул в люк и был таков.
Симеон еще крепче поджал колени. Он хныкал как младенец. Сегодняшний день так прекрасно начинался. Такая весть пришла из Москвы. Он даже выпить себе позволил. И вот за долгие недели воздержания и ущемления себя во всем, за все эти переживания и мытарства он чуточку расслабился, осмелился последний раз «немножко согрешить». Когда еще доведется в Киеве, на новом месте. Мысленно он уже был там. Неужели все насмарку? Этот человек преследует его, чтобы убить. Борис заговорил. Симеон превратился в одно большое ухо.
– Ай да Симеон, ай да универсальная машина, ай да гнида! Что молчишь, язык в зубах застрял? Поздравить тебя пришел, как теперь тебя величать, Ваше блаженство.
– Не убивай… все отдам! Все, что хочешь, сделаю! Все деньги свои отдам, не убивай. – Вылупив глаза, Симеон снова принял свою излюбленную, как полагал Борис, позу. Он встал на четвереньки.
– Ты находишь возможным в такой ситуации со мной торговаться, мразь? – сказал Борис, но призадумался. А что, этот компромат куда выигрышнее всех остальных. Тут есть над чем поработать. – Дело пахнет скандалом, – прибавил он. – Интересно, какие песни будет исполнять церковный хор мальчиков-сирот из России в редакции газеты «Экспресс» под натиском репортеров. Уверен, их не раз попросят на «бис».
– Умоляю, не губи, я сделаю все, – бормотал сквозь слезы епископ.
– Но ведь ты ничего не умеешь делать, да и я не работодатель. – Стараясь разговаривать с Симеоном спокойно, Борис не был уверен, что его рука сама, наперекор усилиям воли, не приложится к физиономии епископа. – В качестве сексуального маньяка ты можешь пригодиться разве что как пособие для студентов мединститута.
– Не убивай! – что было мочи заорал Симеон.
– Что, заклинило? – цыкнул Борис, скривив губы в омерзении. – Сука, выполнишь все мои условия, если не хочешь быть подвешенным за яйца.
– Все, все выполню, все сделаю, любые условия… Что, что надо сделать? – с облегчением затараторил епископ, будто только что заново родился. А оказывается, не все потеряно, раз этому человеку что-то от него нужно. Значит, его не убьют прямо сейчас. Симеон застыл в нетерпении услышать требования шантажиста.
– Завтра все узнаешь, – фыркнул сквозь зубы Борис, – а сейчас я иду проблеватьея.
Борис уже собирался задвинуть за собой люк, но вдруг у него возникло ощущение, будто он что-то забыл. Борис отодвинул люк, подошел к Симеону и от всей души, не жалея косточек, врезал ему в лоб. Симеон потерял сознание. Боря сказал «до завтра» и отправился на выход. Его действительно тошнило.
* * *
Деньги сами плыли в руки. Но просто денег Борису было уже мало. Упустить такой шанс нельзя. Он дается один раз в жизни. Симеон, естественно, вывернет все карманы и отчалит в СССР, а там его не достать. Да и здесь грех медлить. Эта шельма раскопает малейшую возможность увернуться от возмездия. К тому же он наверняка уже сидит на чемоданах. Возьмет и уедет. Ищи ветра в поле. Борису не давала покоя одна идея. «Ограничиться деньгами? А не маловато ли для этого извращенца? А что если… Это неимоверный риск, – по коже пробежали мурашки. – Что, слабо – устроить свою собственную жизнь, жизнь Лены и ее детишек». Раздумывать было некогда. Он пошел к епископу требовать выполнения условий, ввергших Симеона в такой ужас, который по мощи можно было сравнить лишь с тем состоянием, что постигло епископа во время ночного визита Бориса в часовню. Однако Симеон выполнил все, как и обещал…
Что касается денег. Сумма, запрошенная Борисом, превышала плату Седому и Кабану, которая причиталась этим жуликам за похищение новорожденного, не в три, как было условлено с ними, а в четыре раза. Она равнялась сорока тысячам шиллингов. У епископа не оказалось столько денег, поэтому часть из них, а не хватило пятнадцати тысяч, он выплатил иконами, списанными задним числом. Это доставило Борису особое удовольствие. Ведь роли теперь переменились.
Перед глазами стояла та злополучная икона, с которой все началось. Теперь Симеон был самым что ни на есть вором. Стоимость икон взялся определять сам Борис на глаз, и, рыская в загашниках кафедрального собора, Борис самолично выбирал иконы, которые, на его взгляд, подходили для расчета.
Борис отобрал семь икон, сказав взопревшему Симеону, присутствовавшему на процедуре отбора: «Этого будет достаточно, чтобы покрыть недостачу в пятнадцать тысяч». Когда покончили с деньгами, Борис изложил очередные требования. Он сказал:
– Не тешь себя иллюзиями, что общаешься со мной в последний раз. Я намерен ехать в Киев вместе с тобой. Ты возьмешь с собой Елену Родионову и своих родных детишек.
Услышав это, Симеон забыл, как дышать, и поперхнулся собственной слюной. Ему вдруг подумалось, что спасательной соломинкой может стать здравый смысл его шантажиста. Глотая слова, он произнес:
– Вы же прекрасно понимаете, что я не могу иметь детей и не могу взять их с собой. Это то, что никак не утаить. Это сразу бросится в глаза. Где они будут жить? И вы… Кем я вас представлю в Киеве…
– Буду жить с тобой, папаша, – перебил Борис. – И я буду рядом. Меня устроит какой-нибудь пост в управлении экзархата.
– Что?! – Растерянность сменилась безысходностью. Симеон понадеялся на другой довод. – Как я могу все это устроить, минуя КГБ? Вы же даже не кончали Духовной семинарии. Я уже не говорю об академии. Да вы просто не справитесь. Абсурд.
– С тобой же справился, – Борис был непреклонен. – Препятствия, которые видишь ты, – твои проблемы. Детишки и Лека тебя тоже стеснять не будут. Никто и не подумает считать ее твоей сожительницей. Даже наоборот, стоит тебе объявить, что ты приютил, взял на воспитание двух сирот из детского дома и разделил свой кров с глубоко верующей женщиной, пожелавшей стать крестной матерью бедным детишкам, и Ваше блаженство предстанет эталоном христианского милосердия. Лена на глазах у честного народа примет у тебя своих же собственных детишек, после того как ты окунешь их в купель, и будет считаться крестной. Лучше ничего не придумать, лучше омовение у всех на виду. Вряд ли кто сообразит, что вся эта церемония с крещением для отвода глаз. Ведь ты же артист, батюшка. Все сделаешь, как подобает.
– Вам не добиться этого! – испугавшись собственной смелости, воскликнул епископ.
– Тогда тебе не ехать в Киев, – жестко пресек его Борис. – Слушай внимательно. Тебе самому выгодно, чтобы я был рядом. Я ж с тебя пылинки буду смахивать. А если буду шалтай-болтаем неприкаянным, мало ли что мне в голову взбредет в отношении тебя, ты должен сделать так, чтобы не только ты, но и я был заинтересован в незапятнанной репутации. Усек? Так Что шевели мозгами. Ты же умный. Свяжи из всех своих извилин клубок, брось его перед собой, он тебе нужную дорожку укажет…
* * *
Избавиться от напросившихся попутчиков Симеон не смог, хотя очень хотел. Он ломал голову в поисках выхода, вплоть до самого отъезда. Но мозговые потуги не помогли ему псресечь границу налегке. Судьбу не обманешь. Нагрузка в четыре человека следовала в восточном направлении вместе с ним в одном вагоне. Симеона уложили на верхнюю полку. Боря устроился под ним, а Лена с детьми ехала в соседнем купе. Она не знала, что выйдет из этой страшной затеи Бориса, но все же решилась сыграть еще разок в кости с собственной жизнью. Борис снова раздул огонь ее затухающих грез… Да и сама Лена не в силах была подавить свое я. Даже Борис не ожидал, что Лена, которая осудила его за содеянное, так легко согласится оставить Европу. Он не уговаривал, здесь на нее давил даже воздух. Лена покидала древний город без капли жалости. Впереди был Киев.
* * *
Киев стал для Бориса воплощением его мечты о беззаботной в целом жизни. Он считал свое нынешнее житье– бытье таковым, потому что было достаточно способов не остаться нищим, не думать здесь о деньгах. Борис спрашивал себя, чего еще может желать человек, видя, что Лене мало этой обеспеченности. В первое время он объяснял пасмурность на ее лице адаптацией к новым условиям, но затем с удивлением для себя отметил, что Лена проявляет неподдельный интерес к изучению структуры экзархата, к финансовой деятельности и кадровой политике церкви, стал замечать, как она преображается, когда вникает в какой-нибудь интересующий ее вопрос, который касался то ли распределения денежных средств по епархиям, то ли интриг двух несносных архиереев, сцепившихся в драке за какую-нибудь должность, то ли претензий запрещенных конфессий на право иметь собственные приходы, или еще чего-нибудь заковыристого.
Борис не догадывался вначале, зачем ей все это надо, если это не было интересно даже ему, а ведь он досконально должен разбираться в таких вещах, хотя бы потому, что он занял-таки не последний пост в управлении экзархата. Да, Симеону удалось сделать невозможное. Фальшивые документы об окончании Духовной академии Борисом Сумцовым вовсе не были фальшивыми в смысле изготовления. Диплом, росписи, печать и аттестат – все было настоящим – комар носу не подточит.
Назначение его было воспринято в экзархате без закулисного шушуканья, которое часто оказывается громче пространных ораторий у всех на виду. Симеона по этому случаю охватила телячья радость. Владыко действительно уверовал в то, что ему самому выгодно держать Бориса на таком посту, ибо теперь Борис становится зависимым от его благополучия. Симеон был убежден, что теперь-то его шантажист не станет использовать свое оружие против него, так как от этого пострадает сам. Назначение Бориса сочли обычной сменой кабинета.
Расплодившиеся за годы тотальной шпиономании стукачи и не подумали доложить куда следует о новом человеке в управлении, зная, что Симеон не делает ничего без согласования с КГБ. В Синоде посчитали также и не стали утруждать себя проверкой.
Врут те, кто полагает, что не было проколов в КГБ. Начальник Киевского управления, зная о том, что Симеона повысили по указанию Лубянки, не придал значения замене клерков внутри экзархата, персона Сумцова его не волновала. Словом, никто не усомнился в том, что новый высокий сановник протащил своего человека с высочайшего ведома. С чьего конкретно, никого конкретно не интересовало. Спустя два месяца Симеон с облегчением вздохнул, он понял, что никто больше не заинтересуется. Борис же не переживал особо с самого начала. Его изворотливость с момента переселения в Киев пошла на убыль.
Главной причиной тому была депрессия. Лена, кроме чувства глубокой признательности, не испытывала к Борису ничего. Он не существовал для нее как мужчина. Но Борис еще верил в свое счастье, которое не видел для себя в отрыве от единственной женщины, которую он любил.
В 70-е годы, когда свобода совести была больше декларативной, нежели истинной, высокопоставленные бонзы по понятным причинам гнушались прямого общения с духовенством. Однако Председатель ЦК Компартии Украины на одном из официальных приемов, куда был приглашен экзарх УПВ, увидел в свите митрополита молодую женщину небывалой красоты. Он бросил своему председателю:
– Эту даму я хочу видеть на банкетах.
Блистательная Елена вышла в свет, обскакав Бориса, она была весела и легка в общении, заводила нужные знакомства. Борис никогда не видел в ней такой кипучей энергии, такой жажды жизни. Она окунулась с головой во все подряд. Он предполагал наличие в ней задатков организатора с авантюрными наклонностями, но он был ошеломлен, когда узнал, что Лена, не советуясь с ним, стала пользоваться известными только ей и Борису фактами, проливающими свет на двойную жизнь бисексуала Симеона. Она начала давить на епископа самостоятельно. Лена взялась за кадры. Ни одно новое назначение не обходилось без нее. Лене до всего было дело.
Влияние Лены на Симеона быстро усилилось и наконец стало безоговорочным. Нетрудно было спрогнозировать, что Симеон будет подчиняться ей более охотно, чем Борису, во-первых, потому, что все-таки чувствовал перед ней вину, во-вторых, Бориса он до сих пор боялся. Ну, а Борис был поражен. То, что раньше Лена считала большим грехом, в Киеве стало для нее способом самовыражения. Он пытался заговорить с ней об этом.
– Ты же полагала, что это грех – поступать так с Симеоном, – в его словах звучал упрек.
Она ответила:
– При жизни все привилегии у того, кто после смерти попадет в ад.
Но и после этих слов Борис еще не знал, чего ей надо.
Вскоре к Лене стали напрямую обращаться иные служители культа, выклянчивая себе более престижные места. Это произошло не сразу, а по истечении нескольких лет. Все знали, что Симеон ничего не решает, епископ Симеон превратился в живой труп. Все решала Елена Александровна, Матушка. Так с почтительностью называли ее архиереи. Ее завалили презентами и подношениями. Она принимала не от всех, брала, будто оказывала услугу, удостаивала чести. Тот, кто нес, боялся, что она не возьмет, для них это означало бы то, что Елена Александровна утратила к ним свою благосклонность и уважение. А она давала понять, чтобы несли лучше иконы да антикварные изделия, чем всякую белиберду, а лучше деньги.
– Ты не боишься? – спросил однажды Борис.
– Ты не боялся? – огрызнулась она.
Тогда он сказал:
– То, что я сделал тогда, я делал для тебя. Я хотел изменить твою жизнь, нашу жизнь. Я хотел, чтобы ты воспряла духом, чтобы жизнь на новом месте окрылила тебя. Ты же стала зарываться, зачем тебе это? Чем выше взлетишь, тем больнее падать, что ты о себе возомнила?
– Ты говоришь – новая жизнь окрылит меня? Крылья… Боря, я тебя очень уважаю, – снисходительно улыбнулась Лена. – Я благодарна тебе за то, что мы здесь. Ты дал мне крылья, но ты не пытался научить меня летать. К чему, скажи, мне крылья, сложенные за спиной. Со стороны они смотрятся как горб. Это уродство. Красота в расправленных крыльях, в свободном полете, в гордом парении высоко над всеми… Выше всех. Ради этого стоит рискнуть.
– Люди меняются, – покачал головой Борис.
И все равно до конца он не мог себе представить масштабов всех ее замыслов, глобальности ее амбиций, которые он считал лишь больным воображением женщины, заплатившей слишком большую цену за свои невостребованные мечты.
Главным для нее стало дело. Дело она трактовала по– своему. Были еще дети. Она очень любила своих Андрюшу и Милочку и отдавала им целиком материнское сердце. Сердце, но не время. Большую часть своего времени она посвятила делу. Ну, а с детьми она была тепла и приветлива. Сначала она морщилась, но затем привыкла к этому обращению – «крестная». Симеон по научению Бориса действительно учинил показной обряд. Детей крестили в Киево-Печерской Лавре при большом скоплении народа. Крещение мало походило на заурядный обряд, оно отличалось помпезностью и церемониальным лоском. Было объявлено, что епископ усыновляет сирот. Инсценировка удалась на славу. У многих очевидцев наворачивались слезы, и не было в этих слезах лукавства. Они искренне преклонялись перед гражданским мужеством Симеона, являвшего на примере любовь к ближнему своему. Неожиданно для себя Борис очень подружился с детьми, особенно с девочкой. И Мила души не чаяла в дяде Боре.
Все бы было гладко, если бы впоследствии не стала такой заметной та власть, какую Елена имела над епископом. Зацепка для злых языков была налицо. Остальное нанизали, как на шампур. Молва поползла по свободным ушам: «Да какая она крестная мать, она сожительница Симеона, а дети незаконнорожденные». Слухи о подобном сраме докатились и до Синода. Там развели руками, но поделать ничего не смогли, нет, не с Симеоном, а со слухами, дабы раз и навсегда оградить Владыку Симеона от непристойной крамолы, выгодной недоброжелателям православия. И все-таки сплетни резали слух, Симеон чах на глазах, он ходил опущенный. Борис успокаивал и подбадривал его. Настали времена, когда Борис не считал для себя зазорным похлопывать свою бывшую жертву по плечу. Теперь они стали вроде как сообщниками.
– Чего полы носом скребешь? – говорил ему Борис, – ничего тебе не грозит. Эти слухи – пустой звон без письменного подтверждения знающих людей вроде меня и Лены. Взять меня, так я ничего подтверждать не собираюсь, как, впрочем, и опровергать. Пусть себе треплются. Собака лает – караван идет. Так же, я уверен, считает Лена.
Елена Александровна вообще никак не считала, она была далека от этих мелочей. Ей исполнилось тридцать лет. В свои тридцать она ничуть не подурнела, даже расцвела. И тут произошло событие, которое послужило отправной точкой превращения Елены Родионовой в одну из самых богатых женщин Киева и всей Украины, за исключением, конечно, коррупционеров из верхних эшелонов партийной власти. К слову, с ними Родионова не собиралась конкурировать. Ей больше нравилось с ними дружить. В этот год к ней через посредников обратился человек, известный в преступном мире Киева, как король контрабанды Ростислав Строка. Как человек дальновидный и проницательный, он без особого труда разглядел в Родионовой ценного партнера. Глаз Ростислава Строки был наметан. В руках Родионовой он увидел ключ от сокровищницы, которая, по его расчетам, должна была приумножить его капитал.
Его бизнес схематично состоял из замкнутой цепочки. Из СССР Строка вывозил ворованные цветные металлы, реализовывал свой товар перекупщикам в Румынии и Польше. Те толкали товар дальше в Германию. На вырученную валюту, а платили Строке за каждый килограмм половину от его реальной мировой стоимости, он приобретал газовое и огнестрельное оружие и вез обратно, в СССР, где диктовал свою цену как монополист. К своему «экспорту» Строка хотел добавить еще одну статью… Партнеры за границей уже давно интересовались станковой культовой живописью, ранней иконописью русского православия, предлагали большие деньги за темпера на дереве с ликами святых.
Перед тем как обратиться к Родионовой, он узнал о ней очень много.
– Я пришел к вам по делу, – улыбнулся Строка, когда вошел в ее кабинет. Он не ошибся. Родионовой было по душе его предложение. Наконец ей подвернулось живое дело. Родионова формировала партии товара. Строка расплачивался наличными. Уже после первой ходки он не мыслил свой бизнес без Родионовой. Она наладила бесперебойный приток икон. Строка забросил контрабанду металлами и переключился на искусство. Клапан из СССР на Запад был открыт. Ценности стали уплывать рекой. Строка сам сопровождал груз. Он не признавал козьих троп, так как умел договориться с таможней. Так продолжалось четыре года. До тех пор, пока в приграничных юродах не появился рэкет.
Это случилось в тысяча девятьсот восемьдесят восьмом году.
Рэкетиры встретили грузовики на дороге. Строка погорячился, когда полез на рожон. Эти молокососы жили по своим понятиям. Щелкнув затворами, они предупредили, что не будут шманать колонну, если им заплатят, но если не заплатят, то они подожгут машины. Строка заплатил, пообещав вернуться. Рэкетиры в ответ улыбнулись.
– Когда будешь возвращаться, захвати портмоне. Шоб скорей тебя увидеть, придержим один грузовичок здесь.
По приезде в Киев Строка оставил ящики со своим импортом на хранение у Родионовой, а сам сколотил дружину из тринадцати человек, вооружил их до зубов и отправился на разборы в Чоп. Ему не суждено было вернуться. Стычка с рэкетирами была кровавой. В Киев вернулись восемь молодчиков Строки. И сразу же явились к Родионовой рассказать о случившемся; к тому моменту она уже знала, что в ящиках было оружие. Она не раздумывала над тем, кому оно теперь принадлежит. Коль Строка оставил нереализованный товар ей, то, следовательно, тут и думать не надо. Уголовникам Строки она сказала, что оставляет их у себя на содержании. Но охотники присвоить товар нашлись в лице клиента Строки – скупщика оружия. Подстрекаемый дружками, он хотел взять товар бесплатно, в случае отказа угрожал расправой.
Стоящая на довольствии у Матушки бригада уголовников понадобилась как нельзя кстати. После одной маленькой дырочки во лбу торговца оружия на товар больше никто не претендовал. Это было первое убийство, на которое Родионова дала санкцию, с этого дня ее жизнь стала подчиняться иным законам, далеким от гуманизма и христианских заповедей. Ни один мускул не дрогнул на ее лице, когда она впервые произнесла:
– Этого человека надо устранить.
Борис ужаснулся, когда услышал эти слова от нее. Он не стал говорить с ней при чужих людях, но сказал ей наедине:
– Ты что, спятила?! Ты же превратилась в убийцу. Это уже не игрушки, с тобой творится что-то неладное. С кем ты повелась? С урками…
– Пустота… – сказала она, – жизнь такая, будто это не моя жизнь, а я лишь созерцаю чью-то чужую жизнь со стороны, я не знаю, чем заполнить эту нишу.
– Твои жизненные искания отнюдь не мешают тебе влезать в г рязь.
– Человек хоть раз в жизни должен провернуть крутую аферу, чтобы почувствовать себя хозяином положения. Я ни от кого не завишу. Я освобождаю сама себя от всякой зависимости. Пусть провал, но я успею насладиться мгновением, увижу, на что я способна. А тебе не интересно, сможешь ли ты растревожить стоячее болото?
– Не будешь зависеть?! Ты всегда будешь зависеть от обстоятельств.
– Ты просто смирился с этими самыми обстоятельствами, а я не хочу. Этим отличается обыватель от творца. Я призналась сама себе, что в моей голове есть такие мысли и что я их не боюсь, а ты можешь признаться?
В голове Бориса не было таких мыслей, но и деваться ему было некуда. Чтобы быть рядом и по возможности оградить Лену от беды, Борис принял ее предложение стать советником.
Спустя некоторое время Матушка зашла слишком далеко, она увязла, а вместе с ней увяз Борис. На их жизненном пуги стали появляться личности, подобные Роланду Кутателадзе. Этот монстр был порождением времени.
* * *
Роланд Кутателадзе мог заставить сделать что угодно, кого угодно, мог выполнить любое поручение Хозяйки, если бы даже оно было сопряжено с десятками препятствий в виде человеческих жизней. Он не любил, когда ему мешают. Хозяйка держала его на привязи, как цепного пса, готового разорвать любого, кто осмелится встать на ее пути.