Текст книги "Доктор Голубев"

Автор книги: Владимир Дягилев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 12 страниц)

Послышались шаги и голос сестры:

– Доктор, вас вниз вызывают.

Еще с лестницы Голубев увидел Прасковью Петровну. Она натягивала концы полушалка, словно хотела завязать его потуже, и, заметив доктора, застыла в напряженной позе.

– Успокойтесь! – крикнул Голубев издали, – Операция прошла благополучно.

Руки Прасковьи Петровны зашевелились, затеребили концы платка.

– Все благополучно, – повторил он. – Хирург у нас замечательный.

Голубев приветливо-ласково улыбнулся Наташе, давая понять, что ему нужно прежде всего поговорить с Прасковьей Петровной. Наташа стояла поодаль, прижимая сумочку и сверток к груди. По усталому виду мужа она догадалась, что дело обстоит совсем не так блестяще, как он рассказывает Прасковье Петровне.

– …Сейчас Павлуша спит. И вы поезжайте спать, – говорил Голубев.

– А поглядеть-то на него можно, хоть в окошечко?

– Утром, Прасковья Петровна. Сейчас не нужно. – Голубев почувствовал, как она насторожилась, и поспешил успокоить: – Все обошлось неплохо. Но он в другом отделении, в хирургическом. А я там не хозяин.

– Конечно, неудобно, – вмешалась Наташа. – А утречком мы приедем.

Она взяла руку Голубева и тихонько пожала. И Голубев понял ее пожатие: «Я догадываюсь, что не все хорошо. Но будет лучше, только не отчаивайся».

– Я тебе кушать принесла, – сказала Наташа, подавая ему сверток.

– Я сыт.

– Утром съешь. Это пирожки твои любимые, с капустой.

Голубев хотел поблагодарить, но постеснялся Прасковьи Петровны и только попросил:

– Поезжайте. Поздно. Да и дети одни, как бы не напугались.

Он вызвал санитарную машину и на ней отправил Наташу и Прасковью Петровну домой. От проходной донесся протяжный, тревожный гудок, и стало тихо.

29

Сухачев таял на глазах. Температура не снижалась. Пенициллин не помогал.

По инициативе Пескова у койки больного был срочно собран консилиум. Он подтвердил то, что было ясно еще вчера: у больного «расцвела» двусторонняя пневмония, сердце не выдерживает, вновь появились отеки на ногах – признак недостаточности кровообращения.

Песков, обросший, осунувшийся, но необычно энергичный, окинув врачей оживленным взглядом, заключил:

– Итак, совершенно очевидно, что при создавшейся ситуации все наше внимание должно быть обращено на сердечно-сосудистую систему. Да-с. Больного следует камфарить через каждые три часа. Очень хорошо, что появилась мокрота. Если выдержит сердце – пневмония разрешится. Для того чтобы ускорить этот процесс, я рекомендовал бы увеличить дозу пенициллина.

– Действуйте, дорогой товарищ, – одобрил Кленов. – Вам и карты в руки.

Голубев заметил, что Николай Николаевич с таким же, как и он, удовлетворением относится к неожиданной перемене в Пескове. И на подполковника Гремидова, и на майора Дин-Мамедова, вероятно, повлияли не столько предложения, внесенные Песковым, – в них, в сущности, не было ничего необыкновенного, – сколько его непривычно деятельный вид.

У входа в отделение с врачами встретился начальник госпиталя.

– Как дела? – спросил он, отвечая общим коротким поклоном на приветствия.

– Сейчас консилиум собирали, товарищ генерал, – ответил за всех майор Дин-Мамедов.

– И что же?

– Наметили целый ряд мер.

– А больному-то легче?

– Больному пока плохо, товарищ генерал.

Генерал размашистым, стремительным шагом направился прямо в палату Сухачева. Врачи, как полагается, последовали за ним. Генерал посчитал пульс больного и, ободряюще пожав его руку, стремительно вышел из палаты.

– Необходимо вызвать профессоров, – произнес он, отыскав глазами Голубева. – Нам с этим случаем, пожалуй, не справиться. Так и нужно доложить: трудно – помогите. Или… или будет поздно. Об этом я уже говорил вчера вашему начальнику, но, вероятно… Впрочем, я сам…

Действительно, часа через два приехал громоздкий толстый человек с добрым лицом и серыми молодыми глазами, в которых вспыхивали задорные искорки, точно он про себя говорил: «Не знаю, как вы, а я считаю, что жизнь очень неплохо придумана. Прошу и вас так считать». Это был известный академик Розов. Он сразу понравился Голубеву. С ним пришли начальник госпиталя и профессор Глебкин, в пенсне на черном шнурочке, с гладким яйцевидным лысым черепом. Профессор приблизился к Голубеву мягкими, крадущимися шагами и, натянув на лицо привычную приветливую улыбку, поздоровался. Голубев ответил сухо. Он знал Глебкина еще по академии и не любил его.

Опять Сухачева стали слушать, выстукивать, щупать, заставляли поворачиваться то на один, то на другой бок, то садиться, то ложиться, то вновь садиться. С помощью Василисы Ивановны он выполнял все с редким терпением, безропотно и покорно, только иногда останавливался, чтобы сдержать кашель. Было видно, что он ничего не ждет от врачей, ничего не просит, точнее – просит об одном: чтобы его оставили в покое. Сухачев с мольбой смотрел на Голубева, зная и веря, что его доктор может посочувствовать и помочь ему.

Но Голубев не замечал его взгляда. Он прислушивался к тому, что говорил толстый старик. Сухачев тоже прислушался. Из всего сказанного непонятными медицинскими словами он уловил и понял лишь одно: надо, чтобы что-то разрешилось. И если это что-то разрешится, то ему станет легче, а если нет, то будет еще хуже. И он принялся молить про себя, чтобы это что-то разрешилось.

Толстый старик встретился с ним взглядом и тотчас зажег в своих глазах задорные искорки, как бы приглашая: «Давай приободрись. А ну, вместе». Сухачев попробовал улыбнуться, но в груди кольнуло, и он протяжно, сдержанно застонал.

Академик Розов окончил осмотр. Его место занял профессор Глебкин. Приветливо улыбаясь, он потер холеные белые руки:

– Будьте любезны лечь пониже. Еще, пожалуйста. Очень прошу, еще.

Его приторно-сладкое обращение еще более углубило чувство антипатии, которое он вызывал у Голубева. А когда Глебкин, нарочито оттопырив мизинец, принялся постукивать по груди Сухачева не как все врачи, а одним указательным пальцем, Голубев саркастически подумал: «Актер».

Давно уже прошло время, когда Голубев воспринимал каждое слово и движение всякого профессора как нечто выдающееся, необыкновенное, данное немногим избранным. Давно уже прошли те дни, когда Голубев считал всякого профессора почти магом, а его трубку – волшебной Палочкой. С той поры, как он сам стал врачом и приобрел опыт работы с больными, он начал убеждаться в том, что не все профессора – профессора: есть Розовы и Пуховы. Но есть и Глебкины. И Глебкины подчас знают меньше простого опытного врача, но умеют ловко играть свою роль. Именно играть, как актеры.

– Будьте добры, скажите: раз-два, – произнес профессор Глебкин вполне серьезно и таким тоном, как будто от этого «раз-два» все зависело, и приложил к груди больного свою руку с аккуратно подстриженными блестящими ногтями.

«В чем же состоит успех его игры? Чем он действует на больного? – размышлял Голубев. – Прежде всего он умеет «подать» себя. У него отдельный, прекрасно оборудованный кабинет – мягкие кресла под безукоризненно белыми чехлами, какой-нибудь блестящий прибор или аппарат на первом плане. Главное – больше блеску, это режет глаз – впечатляюще действует на больного. Такой профессор непременно произносит страшно ученые слова, и подле него обязательно вьется какой-нибудь молодой коллега, желающий покрасоваться в лучах чужой славы. Вроде нашего Брудакова. И оттого, что рядом с профессором стоит кто-то и внимательнейшим образом слушает его, и удивляется, и восхищается им, – больному и самому начинает казаться, что этот профессор – выдающаяся личность в медицине и ему, больному, не может не быть легче. Просто неудобно, если ему не будет легче».

Словно в подтверждение этих мыслей профессор Глебкин повернул к Голубеву сосредоточенное лицо и многозначительно изрек:

– Симптомы… – он произнес латинские слова, – положительные.

Голубев сделал вид, что не расслышал. «Вот так и рождается слава. А чем он, собственно, берет? Он назначает сложнейшие обследования, каких никогда не назначит из-за их ненужности простой врач, он выписывает длинные рецепты на специальных бланках со штампом: профессор такой-то или клиника такая-то. И больной убежден, что от этого длинного, замысловатого рецепта, написанного на особом бланке со штампом, ему обязательно станет лучше. Самое же главное, что создает славу такому Глебкину, – осмотр. Осматривая больного, такой профессор пользуется пристрастием некоторых больных «подробно осматриваться», и делает это с таким серьезным убеждающим, самоуверенным видом, в который нельзя не поверить. Просто ни у кого язык не повернется сказать, что этот пожилой, солидный, именитый человек – всего-навсего ловкий актер. Он и смотрит вас не так, как обычные врачи, а нет-нет да что-нибудь выкинет: то заставит повернуться таким образом, каким никакой доктор еще не заставлял, то велит так дышать и так покашлять или так не дышать и так не кашлять, как до него никто не велел».

Но Голубев знал, что если отбросить кабинет, блеск, мудреные фразы, длинные рецепты – все, чем пользуется такой профессор, то ничего от него и не останется.

Он знал и убедился на опыте, что у такого профессора бывает не меньше ошибок, чем у простого врача, только эти ошибки стараются прикрыть прихлебатели, порхающие в лучах его славы.

И сейчас Голубев с иронией наблюдал за ужимками Глебкина, за его рассчитанными на эффект движениями. В конце концов Голубева стала раздражать вся эта игра: осмотр длился слишком долго, Сухачев измучился. Когда Глебкин в пятый раз заставил больного сесть и сказал: «дышите», Голубев едва удержался, чтобы не прервать осмотра.

«Когда же все-таки ударят по этим ученым мужам, добывшим высокое звание чем угодно, только не умением лечить человека?» – подумал он с негодованием.

Наконец профессор, последний раз постукав больного по выступающим ключицам, поднялся. Голубев облегченно вздохнул и поторопился к выходу.

– Тяжелое, неприятное сочетание заболеваний, – сказал Розов, беря под руку Голубева и заглядывая ему в лицо.

Несмотря на эти мрачные слова, глаза его, казалось, говорили: «Не будем отчаиваться. Всякое бывает».

– Ничего не могу добавить, – продолжал он, – разве что посоветую сделать посев мокроты.

«По крайней мере просто и прямо, – подумал Голубев, высоко оценивая откровенность академика. – Послушаем, что скажет актер».

– Видите ли, уважаемые товарищи, – начал Глебкин издалека, – случай, безусловно, можно отнести к разделу казуистических…

«Так я и знал. Одни пышные фразы», – подумал Голубев.

– Я предлагаю, – заключил профессор, – взять анализы крови на холестерин, на остаточный азот, на белковые фракции, на…

– А это поможет больному? – не удержался Голубев. Генерал Луков, почувствовав, что может произойти неприятный разговор, прервал Голубева:

– Вы свободны. Пошлите ко мне Кленова и Пескова.

– Слушаюсь.

На миг тяжелое чувство сжало его сердце. «Зачем я ломлюсь в открытую дверь? Зачем пытаюсь доказать невозможное? Воспаление легких, осложненное гнойным перикардитом, потом гнойный перикардит, осложненный воспалением легких, – да разве это можно перенести?»

Как только Голубев вошел в отделение и встретил вопросительные взгляды больных, как только он увидел глаза Цецилии Марковны, он тотчас понял, что не имеет права распускаться, колебаться, не верить в успех дела…

Сто седьмая гвардейская, прослышав, что Сухачеву снова плохо, волновалась. Одни предлагали пойти к Голубеву и расспросить обо всем, другие считали неудобным «дергать доктора, – у него и так забот полон рот». После долгих споров решили поручить Хохлову переговорить с Ириной Петровной и разведать, что и как…

Хохлов несколько раз проходил мимо палаты, где лежал Сухачев, и все не решался войти.

Наконец Ирина Петровна сама выглянула из палаты:

– Хохлов, что вы здесь делаете?

– Да так, случайно шел…

– Вы почему не показываетесь, обиделись? Тогда идемте, мне как раз помощник нужен.

Сухачев будто не заметил Хохлова. Он смотрел в угол палаты страдальческим взглядом и протяжно, жалобно стонал.

Увидев Сухачева, Хохлов чуть не отшатнулся – так изменился он за эти сутки: под рубашкой отчетливо проступали ключицы и ребра, лицо сделалось костлявым, маленьким. И весь он стал меньше почти наполовину, точно это был не Павел Сухачев, а кто-то, отдаленно напоминавший его.

Хохлов хотел сказать ему что-нибудь ободряющее, но не нашел слов.

– Давай, Павлуша, укольчик сделаем, – предложила Ирина Петровна, подходя к кровати со шприцем в руках. – Хохлов, помогите ему повернуться.

Хохлов ловко подхватил Сухачева и осторожно переложил на живот. «Легкий-то какой стал», – удивился он, опуская Сухачева на подушки.

Сухачев словно не почувствовал укола. «Видно, боль от укола пустяк по сравнению с той болью», – рассудил Хохлов.

– Который раз укололи? – послышался голос Голубева.

– Усиленный, третий, – ответила Ирина Петровна. Голубев ждал, пока Сухачева снова уложат на спину и он успокоится. Его укладывали долго, все ему было неудобно, все не так.

Наконец уложили. И тотчас он начал просить своего Доктора:

– Ну помогите же… хоть чем-нибудь помогите.

Голубев с минуту колебался, что-то решал.

– Я попробую, подожди.

30

В юности Голубев страстно увлекался шахматами. В школе, бывало, оставался после уроков со своим другом Федей и играл, покуда уборщица не просила выйти из класса. Тогда друзья переходили в коридор, устраивались на подоконнике, играли в вестибюле или в раздевалке. Играли, где только можно. А если негде было расставить шахматы – играли вслепую, по дороге домой, в трамвае, даже на уроках, записывая ходы на промокашке. Это была своеобразная «шахматная болезнь». Давно уже прошла эта болезнь, но в памяти Голубева на всю жизнь сохранился один эпизод. Разыгрывалось первенство школы по шахматам. Он и Федя имели равное количество очков. Жребий свел их в последнем туре. От исхода этой партии зависело, кто будет чемпионом школы. Играли шесть часов. Позиция получилась острой и очень сложной. Один неверный ход мог привести к проигрышу. Ход был Голубева. Он сидел и думал. Болельщики начали возмущаться: «Тугодум. Да ты что – уснул? Ходи!» А он все думал, стараясь рассчитать многочисленные варианты. Но рассчитать все возможные варианты было вне человеческих сил.

Тогда какой-то внутренний голос подсказал Голубеву, что нужно ходить королем. И он пошел королем. Это был неожиданный, так называемый тихий ход, и он оказался правильным. Голубев выиграл и стал чемпионом школы. Позже он узнал, что внутреннее чувство, подсказавшее ему правильный ход, называется интуицией.

Сейчас, стоя у койки Сухачева, перебирая в голове десятки возможных вариантов и мучась своей беспомощностью, Голубев, так же как тогда за партией, вдруг почувствовал, что решение должно быть неожиданным и вместе с тем простым.

«В самом деле, – рассуждал Голубев, – пенициллин не помогает. Мы пробуем применять его и в больших и в малых дозах – не помогает. Но ведь пенициллин действует только на определенную группу микробов – на кокковую инфекцию. А бывают же пневмонии, вызванные другими возбудителями? Например, бациллами Фридлендера. Не напрасно этот умный и добрый старик Розов советовал сделать посев мокроты. Пенициллин не действует на бациллы, Фридлендера. Но зато на них действует стрептомицин. Черт возьми! Это же ясно. Как я раньше до этого не додумался?»

Голубев направился в лабораторию – узнать результаты посева мокроты.

Врач-лаборант – черноволосая, черноглазая, с черными усиками женщина – ответила на его вопрос довольно сухо:

– Высеяли грамм – положительный стрептококк.

– А бациллы Фридлендера не высеяли?

– Высеяли только то, что я сказала.

– Не может этого быть. Я вас попрошу повторить анализ.

«Во всяком случае, стрептомицин не повредит, – решил Голубев. – Его можно применить, как это называется, ex juvantibus – для пробы».

Голубев почувствовал, что ему нужен совет, толковое слово опытного человека. К кому же обратиться? Ближе всех был Песков. Тотчас вспомнилось все неприятное, связанное с ним. «Но Песков теперь как будто не тот. Или он хитрит? В конце концов, что я теряю?»

И Голубев пошел за советом к Пескову.

Пескова в отделении не оказалось. Никто не знал, куда он ушел. Это было странно. Обыкновенно начальник, уходя из отделения, говорил сестре ответственного поста, где его найти.

Голубев нервничал. Начальник был ему необходим. Без него нельзя предпринять ни одного шага: ни выписать стрептомицин, потому что без подписи Пескова рецепт но подпишет начальник медицинской части, ни идти к генералу, потому что «через голову» не положено обращаться. А между тем дорогое время летит.

Голубев оглядел все палаты, зашел в рентгеновский кабинет, затем сел к телефону и принялся звонить по отделениям – Пескова нигде не было.

Голубев бросил трубку на рычаг и, кусая губы, стал думать. Что же теперь предпринять?

Он не заметил, как подошел Брудаков:

– Приветствую вас, коллега.

– Вы начальника не видели? – спросил Голубев.

– Имел удовольствие.

– Где же он?

– В медицинской библиотеке сидит. – Аркадий Дмитриевич саркастически улыбнулся. – Книгами обложился. Что-то пишет. Прямая угроза нашей науке.

Голубев больше не слушал. Он чуть не бегом пустился в библиотеку. Аркадий Дмитриевич увязался за ним, продолжая болтать:

– И все вы, вы его подзадорили. Дали ему жизни с этим больным. Старика не узнать – так изменялся. Вся поправка после отпуска пошла насмарку.

Голубев недовольно покосился на Брудакова. Ему надо было сосредоточиться, обдумать предстоящий разговор.

– Но и вы устали. Понимаю. Нелегко воевать с таким печенегом.

Голубев поморщился, ускорил шаги.

– Я его достаточно узнал. На себе испытал. Если хотите – я первая его жертва, – не успокаивался Аркадий Дмитриевич.

Аркадий Дмитриевич наслышался о блестяще прошедшей операции и по настроению в госпитале понял, что Голубев снискал всеобщую симпатию. Он решил, что ему выгодно сблизиться с Голубевым.

– Хотите, я вам дам добрый совет? – спросил он, стараясь заглянуть Голубеву в лицо.

– Может, потом? Мне сейчас некогда, – сказал Голубев, едва «сдерживая накипавшее раздражение.

– Именно сейчас. Это вам пригодится.

– Только поскорее.

Они остановились на лестнице. Мимо них проходила группа больных. Аркадий Дмитриевич подождал, когда они останутся одни, и вкрадчивым тоном сообщил:

– Запомните, Леонид Васильевич: всякая кривая около начальника – короче прямой.

Голубев посмотрел ему в глаза. Аркадий Дмитриевич угодливо улыбнулся. Однако, заметив сердитый взгляд, тотчас стал серьезным.

– Эго вы к чему, Аркадий Дмитриевич?

– Не сердитесь. Я хочу вам посоветовать… Я на вашей стороне… морально, – добавил он после небольшой паузы.

– Стало быть, вы меня учите подхалимству.

– Не совсем так… видите ли…

– Ну так вот, – оборвал его Голубев. – Идите вы к черту! Ясно? – и, не оглядываясь, побежал по лестнице.

Песков сидел спиной к двери, один в пустом зале. Склонив голову набок, он что-то писал, придерживая левой рукой раскрытую книгу.

«Рассердится, что я оторвал его от работы», – подумал Голубев.

Он помедлил, вздохнул и решительно направился к столику Пескова. Песков обернулся. Голубев увидел его удивленно-растерянный взгляд. Начальник поспешно захлопнул тетрадь: у него был такой вид, будто он только что совершил нехороший, недостойный поступок.

– Извините, – сказал Голубев, – вы мне очень нужны. Одно мгновение, как показалось Голубеву, Песков не мог побороть смущения и досады, но затем изобразил на лице нечто похожее на улыбку:

– Гм… если нужно, пожалуйста. Прошу садиться.

– Сухачеву плохо, вы уже знаете, – начал Голубев, приближаясь к столу. – Мне пришла мысль применить стрептомицин, и вот почему… – Он поторопился объяснить, боясь, что Песков перебьет его.

Песков, однако, не перебивал и слушал внимательно, сохраняя спокойствие. Только глаза его из-под нависших бровей смотрели неприязненно, враждебно.

– Я прошу вас поддержать мое предложение и подписать рецепт на стрептомицин, – закончил Голубев не совсем уверенно.

«Пусть попробует. Теперь все равно, коли пошли по пути экспериментов, – подумал Песков. – А начну возражать – упрекнут в косности и прочих грехах».

– Что ж, действуйте, – сказал Песков.

– Вы понимаете, мы ничего не теряем, а логика на нашей стороне, – принялся было доказывать Голубев, еще не веря, что все уладилось так быстро и легко.

– Пожалуйста, гм… разве я возражаю!

Голубев побежал в отделение – оформить выписку стрептомицина.

Когда Голубев ушел, Песков долго сидел неподвижно, сжав голову руками…

Утром он узнал, что на завтра назначается служебное совещание. Будут разбирать случай Сухачева, начнут говорить о старом и новом, о косности, рутине, об авторитетах, да мало ли еще о чем. Он чувствовал, что ему не поздоровится, и поспешил в медицинскую библиотеку вооружиться к предстоящему «бою».

Голубев подписал рецепт и, обрадованный удачным началом, отправился в медицинскую канцелярию.

Начмеда в канцелярии не оказалось, он был в тринадцатом отделении. Голубев не стал ждать – пошел туда.

Полковник Саляревский – сутулый, суетливый старик, своей фигурой издали напоминавший вопросительный знак, – приветливо поздоровался с Голубевым:

– Привет, старина! Слушаю.

Голубев коротко объяснил суть своей идеи и протянул на подпись историю болезни Сухачева и рецепт.

Саляревский привычным движением выдернул из нагрудного кармана красный граненый карандаш и пробежал глазами рецепт.

– На-на-на… – бормотал он, – так, так, так.

Голубев следил за карандашом – от его взмаха зависел дальнейший ход дела. Карандаш повисел в воздухе, остановился, приблизился к рецепту.

– Нет, не могу.

Саляревский сунул карандаш в карман.

– Почему, товарищ полковник?

– Стрептомицина сегодня в аптеке нет.

– Не может быть.

– Я лучше знаю, что у меня есть и чего нет.

– Но как же так, товарищ полковник?

– Я тут ни при чем. Во избежание недоразумений зайдемте со мной в аптеку.

Начальник аптеки – лысый, высокий, приятный на вид человек – при входе Саляревского встал:

– Привет, старина! Как дела?

Начальник аптеки начал докладывать, Саляревский перебил:

– У нас стрептомицин есть?

– Нет, товарищ полковник. Вчера кончился. Через день получим.

Саляревский повернулся к Голубеву:

– Видите…

– Товарищ полковник, человек умирает, Стрептомицин может его спасти.

Саляревский развел руками:

– Что есть, товарищи, то пожалуйста…

Голубев решил идти к генералу. Но для этого необходима санкция начальника отделения. Голубев снова направился в библиотеку.

– Товарищ начальник, черт знает что получается… – И он рассказал Пескову о заминке со стрептомицином.

Песков пожал плечами: – Тут уж я не виноват.

– Да не может быть, чтобы его не было. Ну, нет на окладе, есть «энзе».

– К сожалению, это не в моей власти. Да-с.

– Тогда разрешите обратиться к начальнику госпиталя?

– Обращайтесь, – сказал Песков.

Генерал был занят, Саляревский, желая подчеркнуть, что он готов сделать все, что может, зашел к генералу и через минуту позвал Голубева.

– Вы по поводу стрептомицина? – спросил генерал.

Голубев снова повторил суть своего предложения, объяснил, что стрептомицина нет в настоящее время в аптеке и на складе, но, вероятно, есть «энзе» и он просит начальника госпиталя ходатайствовать о предоставлении медикамента из неприкосновенного запаса.

– Нельзя медлить, товарищ генерал. Больной очень плох.

– А вы уверены, что стрептомицин поможет?

– Я не могу так сказать, товарищ генерал, но логика…

– Логика? Логика вещь хорошая, но в нашем деле нужна точность.

– Я понимаю, товарищ генерал. Я для вас, наверно, не авторитет, только, честное слово, я прав. Честное слово, – твердым голосом повторил Голубев.

Генерал посмотрел на него пристально – лицо его оживилось, по-молодому сверкнули глаза, и он приказал Саляревскому:

– Напишите ходатайство на имя начальника лечебного отдела.

– Слушаюсь.

Когда вышли из кабинета, Саляревский проговорил:

– Я – пожалуйста. Прикажут – сделаю. Мне нетрудно…

В коридоре Голубева ожидал шофер начальника госпиталя.

– Товарищ гвардии майор, – отрапортовал он, – генерал приказал вас подвезти.

– Спасибо, служба. Поехали.

В медицинском управлении был неприемный день. Однако не меньше чем три десятка офицеров хотели попасть на прием. Все они толпились в бюро пропусков – кто ждал у окошечка, кто на скамейке, в ожидании, толковал с приятелем, кто стоял в очереди к телефону.

Прежде чем попасть на прием, надо было вынести длинную и нудную процедуру: узнать номер телефона лица, к которому надлежало обратиться, позвонить этому товарищу, попросить позволения пройти к нему и, если он разрешит, подождать, пока спустят заявку на пропуск, получить пропуск и только после всего этого пройти по неотложному делу.

Голубев не бывал раньше в медицинском управлении и не знал этого. Быстрым шагом он подошел к окошечку, протянул удостоверение личности.

– Вам к кому? – спросил дежурный, остроносенький сержант, не принимая удостоверения.

– К начальнику лечебного отдела.

Сержант полистал какие-то бумажки, покачал головой:

– Вас нет.

– Как нет? – не понял Голубев.

– Вы что – первый раз? Надо пропуск заказать. Позвоните «два-два, шесть-шесть».

Голубев торопливо подошел к телефону, встал в очередь. Офицеры выходили из телефонных кабин злые.

– Терпеть не могу сюда ездить! – ругался один. – Они все больше бумажками заняты.

Голубев не понимал причины возмущения.

– Безобразие! Третий раз звоню, все заявки спустить не могут, – сказал худой высокий капитан, почему-то обращаясь к Голубеву:

– Вы успокойтесь. Немного подождите, и все будет в порядке.

– И-и, товарищ майор. Посмотрим, что вы скажете.

Минут через десять подошла очередь Голубева. В трубке послышался неприветливый голос. Его спросили, кто он, по какому поводу прибыл, обязательно ли ему надо пройти сегодня. Голубев терпеливо отвечал на все вопросы.

– Хорошо. Ждите, – сказал неприветливый голос, и трубку повесили.

Голубев вышел из кабины, сел на скамейку рядом с капитаном.

– Заказали? – спросил капитан.

– Да.

– Теперь часа два подождите.

– Что вы! У меня неотложное дело. Капитан слегка присвистнул:

– И-и, им нет дела до вашего дела. Вот увидите. Прошло полчаса, Голубев подошел к окошечку, подал удостоверение. Остроносенький сержант полистал бумаги и молча возвратил удостоверение.

– Слушайте, я по срочному делу.

– Позвоните «два-два, шесть-шесть», – монотонно произнес сержант, не глядя на Голубева.

Снова Голубев встал в очередь к телефону. Теперь, прислушиваясь к возмущенным голосам, он уже не удивлялся – сдерживал себя и молчал.

Опять тот же недовольный голос задал Голубеву те же вопросы.

– Я уже вам все объяснял. Я из госпиталя. Дело мог требует немедленного решения.

Голубева не стали слушать:

– Заявка будет. Ждите.

Голубев сел, кусая губы, подумал: «Вот что гробит любое живое дело».

– И-и, ждете? – спросил капитан.

– Жду, – Голубев посмотрел на часы, – Жду еще пятнадцать минут.

– И-и, не уложитесь.

– Посмотрим.

Однако он не высидел пятнадцати минут, подошел к окошечку.

– Вы к кому? – Остроносенький сержант даже не повернул головы.

– Во-первых, товарищ сержант, извольте смотреть на человека, а не в бумаги, когда с вами разговаривают, – произнес Голубев негромко, сквозь зубы, но отчетливо, точно вколачивая слова. – Во-вторых, я подхожу к вам третий раз, и вы должны были запомнить меня и помочь в срочном деле. В-третьих, делаю вам замечание за формальное отношение к своим служебным обязанностям.

Остроносенький сержант вначале очень удивился, вылупив глаза на грозного посетителя, потом медленно начал подниматься из-за стола.

– Слушаюсь, – сказал он покорно, – только ведь я ни при чем.

– Не болтайте. Скажите номер телефона начальника управления. Нет, лучше члена Военного совета.

Сержант водил пальцем по стеклу, под которым лежал список телефонов, и с перепугу никак не мог найти нужный номер.

– Ну, скоро вы?

– Сейчас, сейчас. «Двадцать ноль один».

Голубев подошел к очереди у телефона. Он не заметил, что в бюро пропусков наступила тишина, – все смотрели на него. Капитан вытягивал и без того длинную шею, стараясь, чтобы Голубев увидел его ободряющую улыбку.

– Товарищи, – сказал Голубев, обращаясь к очереди, – у меня срочное дело – человек умирает. Разрешите?

– Проходите, что за вопрос!

Прежде всего Голубев набрал старый номер. Вновь ой услышал знакомый голос.

– Простите, кто со мной говорит? – спросил Голубев.

– А что вы хотели?

– Я хотел бы знать, кто со мной говорит. Моя фамилия Голубев, гвардии майор.

– Подполковник Тыловой.

Голубев помедлил и, пристукивая пальцами по стене кабины, проговорил:

– Так вот что, товарищ подполковник Тыловой. Я к вам звоню третий раз. Если вы сейчас же не спустите заявку и у меня умрет человек, отвечать будете вы. Жду пять минут и обращаюсь к члену Военного совета.

Тыловой разъярился:

– Что это за угрозы? Прошу вести себя как положено. Вы знаете, где находитесь?

Голубев повесил трубку и вышел из кабины.

– С такими только так и разговаривать, – одобрили стоявшие в очереди офицеры.

– Засиделись! В часть бы их на разминку.

– Действительно, человек умирает, а они бюрократию разводят.

Ровно через пять минут в руках у Голубева был пропуск.

Лечебный отдел – большая светлая комната, заставленная столами, шкафами, шкафчиками, и всюду бумага – папки, подшивки, таблицы.

Несколько человек в военной форме и несколько в гражданской одежде сидели за столами с серьезный и неприступным видом.

Ближе всех к двери, у телефона, восседал человек с вытянутым вперед и как бы сплюснутым лицом. Очевидно, это и был подполковник Тыловой.

Когда Голубев вошел в комнату, Тыловой покосился на него и, вытянув мизинец с длинным заостренным ногтем, указал на дверь.

– Подождите там.

Голубев, стараясь побороть неприязнь к этому человеку, сказал сквозь зубы:

– Мне нужен начальник лечебного отдела.

– Его нет. Подождите там.

– Тогда скажите, где он.

– Не знаю. Он мне не докладывает.

Сидевший напротив Тылового подполковник с седой, клинышком, бородкой неодобрительно покачал головой и вежливым тоном сказал:

– Он в командировке.

– Как же быть? Мне стрептомицин срочно нужен. Скажите, как пройти к начальнику управления?

– И он и заместитель – все уехали. Будут завтра в десять ноль-ноль. Приезжайте, пожалуйста. А требование оставьте.

Голубев подал бумагу.

На выходе с Голубевым повстречался капитан. Он, вероятно, только что получил пропуск.

– И-и, как дела?

Голубев безнадежно махнул рукой.

– Что я говорил! Вот вам и «я волком бы выгрыз бюрократизм».

– Ничего, капитан. Выгрызем.

Голубев со злостью потряс кулаком и пошел, сам не зная куда.

Он вспомнил мизинец с длинным заостренным ногтем, указующий на дверь. «И он еще меня гонит! Я для него – чернорабочий от медицины. Зачем волноваться за больного, бороться с Песковым, доказывать свою правоту? Зачем не спать ночей, бежать по вызову, терпеть капризы боль но го, слышать кашель, стоны? Зачем, если здесь в канцелярии гораздо спокойнее, приятнее и выгоднее: и чины идут, и положение видное – у начальства на глазах? Всегда можно путевку схлопотать и для себя, и для жены насчет звания напомнить кому следует. Красота! А медицина – черт с ней! Пусть ею Дин-Мамедовы, Гремидовы и прочие докторишки занимаются. Ну, нет. Эта «красота» скоро кончится».