Текст книги "Доктор Голубев"
Автор книги: Владимир Дягилев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 12 страниц)
13
По палате кто-то прошел, громко шлепая туфлями. Кольцов проснулся. Сомнения быть не могло: так шлепают столько «ни шагу назад».
«Ни шагу назад» – больные называли туфли без задников. В таких туфлях действительно нельзя было сделать назад ни одного шага: туфли немедленно оставались на полу.
«Ни шагу назад» в сто седьмой гвардейской носил Хохлов.
Кольцов удивленно покосился на кровать своего соседа. Постель была пуста. Хохлов, всегда любивший поспать, в это утро поднялся раньше всех.
Кольцов оделся, заправил койку и, укладывая подушки, обратил внимание на то, что наволочки сегодня очень белы. Да и в палате необыкновенно светло.
Кольцов подошел к окну. Чистый первый снег лежал на ветвях, на скамейках в госпитальном саду, на кабине дежурного «ЗИСа». На скульптуре бойца, стоявшей у фонтана, была надета снежная шапка. Дорогу пересекали черные полосы – следы колес: кто-то приехал в офицерский корпус. Через сад несли завтрак. Ни свет ни заря на дворе появился ранний лыжник – парнишка лет восьми. На стене склада белое пятно: кто-то запустил снежком. На крыше соседнего корпуса снег, и дальше, куда ни посмотри, всюду снег. А между тем в саду из-под снега выглядывает зеленая трава, высокие могучие тополя еще в зеленой листве, деревья помоложе, пониже сохранили багровые листья.
Кольцов постоял, полюбовался на белый пушистый снег и вышел в коридор. Здесь было пусто. Сестры сидели за своими столиками, записывая утреннюю температуру. Из столовой доносился стук тарелок, перезвон ложек.
Хохлова нигде не было.
Пришла методистка по лечебной физкультуре – стройная, загорелая девушка с секундомером в руке. Будто по условному знаку, сестры встали из-за своих столиков, прошли в палаты, объявили подъем. И сразу все ожило, зашумело, зашевелилось. Из палат донеслись голоса, смех… Только в сто седьмой гвардейской было тихо. Больные поднимались и молча выходили в коридор на утреннюю гимнастику.
Заиграл баян. Веселый, бодрящий «Марш летчиков» разлетелся по отделению.
– С левой ноги, на месте, шаго-ом марш! – сочным голосом скомандовала методистка.
В тот же миг Кольцов услышал знакомый шепот:
– Сухачева от нас переводят.
Рядом стоял Хохлов. Неизвестно, когда и откуда он появился.
Друзья едва дождались, когда кончится гимнастика, отошли в сторону, и Хохлов, тряхнув рыжей головой, торопливо заговорил:
– С вечера ты уснул, а я еще долго не спал, все слушал, как он стонет да просит, чтобы его подняли повыше. Надоело лежать. Вышел я из палаты и случайно услышал разговор сестры по телефону. Понял – насчет перевода. А потом она и сама сказала: «Странно, почему он так торопит?»
По коридору затарахтела каталка. Друзья замолчали, насторожились.
Ирина Петровна с усталым, недовольным лицом толкала перед собой каталку. Толкала медленно, с большим трудом, точно на каталке была по меньшей мере тонна груза. И с каждым шагом Ирины Петровны Хохлов чуть-чуть подавался вперед. Когда каталка поравнялась со сто седьмой гвардейской, Хохлов сорвался с места и в два прыжка очутился возле сестры.
– Стойте! – крикнул он. – Стойте! Каталка неисправна.
– Фу, сумасшедший! – Ирина Петровна схватилась за грудь, вздохнула: – Напугал.
– Неисправна. Человека можно уронить.
Хохлов оттащил каталку к стене, засучил рукава и принялся крутить какую-то гайку.
– Видите, туда-сюда ходит. Не догляди – и рассыпалась бы по дороге.
– Только вы поскорее, – сказала Ирина Петровна.
– Поскорее нельзя, руками не завернешь – ключ надо.
Кольцов наклонился над Хохловым, будто наблюдая за его работой, прошептал:
– Это ты устроил?
Хохлов лукаво скосил глаза. Кольцов неодобрительно покачал головой.
– Товарищи, поскорее. Начальник будет ругаться.
– А вы не волнуйтесь, – успокоил Хохлов, погасив лукавую улыбку, – аварии даже и здесь бывают.
Ирина Петровна заметила улыбку, догадалась: «Товарищи не хотят, чтобы Сухачева от них переводили».
– Этим не поможешь, голубчики мои. Придется нести на носилках. Идемте, старшина, за носилками.
Они повернулись, сделали два шага и остановились, Перед ними стоял Голубев.
Бойцов столкнулся с Голубевым в коридоре. Голубев рассеянно поклонился и, не задерживаясь, прошел мимо.
– Товарищ гвардии майор, а я как раз к вам. Был у вас вчера в палате, – сказал Бойцов.
– Мне докладывали. – Голубев продолжал думать о чем-то своем.
– Как тот больной? Говорят, плох.
– Сухачев?
У Голубева дрогнули губы, он сердито ответил:
– Он уже не у меня.
– Умер?
– Да нет! – Голубев с досадой махнул рукой: – Переводят его. Видно, мне не доверяют.
– Ну-ка, расскажите.
Бойцов взял Голубева под руку и отвел в сторону, к окну. С минуту Голубев молчал, будто решая – стоит рассказывать или нет. Бойцов терпеливо ждал, не торопил, не расспрашивал. С крыш падала капель. Было слышно, как капельки, позванивая, ударяются о железный карниз. Спокойствие Бойцова подкупило Голубева. Он рассказал все, как было.
– …Или ему не нравится мое предложение, или он не доверяет мне, – закончил Голубев, – Но я-то хочу только одного – спасти больного.
– А ночью он ничего не сказал относительно перевода?
– Ничего не сказал. Правда, он возражал против моего предложения, но проводил меня словами: «Утро вечера мудренее».
– Идемте, – позвал Бойцов.
Песков в своем кабинете подписывал свидетельства на комиссию.
– Разрешите, товарищ полковник?
– Прошу.
Песков встал, не спеша, с достоинством протянул Бойцову костлявую руку, бросил колючий взгляд на Голубева: «Так и есть. Уже пожаловался: затирают его».
– Прошу садиться. Я сейчас закончу.
Песков не был подчинен Бойцову и никак не зависел от него. Но Бойцов был партийным руководителем госпиталя, то есть тем человеком, от которого во многом зависит общественное мнение. И поэтому Песков всегда держался с ним подчеркнуто внимательно и любезно. Закончив дело, Песков потер руки и спросил:
– Чем могу служить?
Голубева удивил голос, которым был задан этот вопрос. Он бы никогда не подумал, что у начальника может быть такой голос – певучий, грудной баритон, словно Песков разговаривал не с секретарем партийного бюро, а с молоденькой девушкой.
– Я, товарищ полковник, – сказал Бойцов, – интересуюсь тяжелыми больными. В частности, меня интересует состояние больного Сухачева.
– Ваша забота заслуживает всяческого одобрения. Признаться, у нас еще не было такого парторга. Гм… Что касается этого Сухачева, то у него гнойный перикардит. Положение тяжелое. Да-с. Prognosis pessima, что значит… – Песков помедлил. Он хотел сказать: «Прогноз безнадежный», но сообразил, что парторг может расценить такой ответ как слишком пессимистический, и сгладил перевод: – Будущее чревато последствиями. Но мы сделаем все, что в наших силах-. Уже установлен индивидуальный пост, вводится пенициллин…
– Я слышал, вы его переводите в другую палату? – как бы между прочим спросил Бойцов.
Песков покраснел, брови ощетинились. «Еще истолкует это как подкоп под молодого врача».
– Вас неправильно информировали, – пророкотал Песков. – Сухачев у нас в сто седьмой палате. По-моему, у вас, Леонид Васильевич?
– Да… но… мне передавали, что вы распорядились.
– Кто… гм… передавал?
– Дежурная сестра. Если приказ, я, конечно…
– Вздор.
– Говорят, вы звонили по телефону.
– Ересь. Да она все перепутала. Я интересовался Сухачевым и просил показать его дежурному врачу – Аркадию Дмитриевичу Брудакову, как человеку опытному…
Голубев почувствовал, что его дурачат, и ничего не мог поделать. Он смотрел на лохматые брови, на дряблые щеки, на большие уши Пескова и молчал.
– А как с операцией? С введением пенициллина в сердце? – будто ничего не замечая, спросил Бойцов.
– Обсудим… коллегиально. Мысль весьма интересная. Песков отогнул халат, вынул из нагрудного кармана кителя потертые карманные часы:
– На десять ноль-ноль я назначил консилиум. Если угодно присутствовать…
– К сожалению, не могу. Ко мне приедут из политотдела. Прошу извинить за беспокойство.
– Пожалуйста. Всегда рады вас видеть.
Песков протянул руку, пряча в уголках губ довольную улыбку.
14
Врачи, находившиеся в этот утренний час в ординаторской, оторвались от работы и посмотрели на Голубева. Молодящаяся Цецилия Марковна Раздольская, взмахнув загнутыми кверху крашеными ресницами, взглянула на него с нескрываемым любопытством. Старый, полысевший на работе, молчаливый и сонный доктор Талёв раздул по привычке щеки. Подполковник Гремидов, подкрутив длинные буденновские усы, ободряюще кивнул Голубеву. Тучный, круглолицый майор Дин-Мамедов многозначительно произнес «м-да» и сердито покосился на закрывшуюся дверь кабинета начальника.
Голубев сел за свой столик, покрытый зеленой скатертью, зажег настольную лампу, взял первую попавшуюся под руки историю болезни.
Предстоял консилиум, необходимо было собраться с мыслями, но мыслей не было. Была глубокая обида, она Подавляла все остальные чувства. «Зачем он унизил меня перед секретарем, показал лгуном? – думал Голубев. – Зачем обманул Бойцова? Ведь он все же давал команду о Переводе больного. Почему он так злится на меня? Разве я делаю что-нибудь плохое? Разве мое беспокойство вредит больному?»
Голубев листал историю болезни, не замечая, что листает ее с конца, что из-под абажура на него с любопытством смотрят черные глаза Цецилии Марковны, что майор Дин-Мамедов не работает, а выбирает момент, чтобы заговорить с ним, что в ординаторской стоит особая тишина – слышно, как дышит, засыпая, престарелый доктор Талёв.
– Зачем голову повесил? – наконец не выдержал майор Дин-Мамедов. – Почему не думаешь? Думать надо, Мысль врача больных, лечит. Так мой учитель говорил.
– А я и не унываю, – бодро сказал Голубев, чувствуя в словах соседа поддержку. – Я думаю.
В дверях показался Аркадий Дмитриевич Брудаков.
– Здравствуйте, коллеги! – прокричал он еще с порога.
«Коллеги» сдержанно поздоровались. Доктор Талёв вскинул голову, посмотрел вокруг мутными глазами и опять задремал. Аркадий Дмитриевич подошел к Голубеву, протянул толстую книгу:
– Это вам. Здесь чудесно сказано о пенициллине, Я просматривал ее во время дежурства.
– Большое спасибо.
– Очень рад вам помочь.
Дверь кабинета начальника приоткрылась, послышался раздраженный голос Пескова:
– Александр Александрович!
Доктор Талёв, Сан Саныч – так его между собой называли врачи, зевнул, поднялся и с безразличным выражением лица, на ходу отдуваясь, пошел в кабинет. Дверь за ним плотно закрылась.
– Консилиум оформляет, – шепнул Голубеву майор Дин-Мамедов. – Да, да. По себе знаю. Так же в прошлом году со мной было.
Следующим был приглашен в кабинет Аркадий Дмитриевич Брудаков.
– Малый хурал собран, – прошептал майор Дин-Мамедов, иронически передернув толстыми губами.
Затем в кабинет вызвали подполковника Гремидова. Он на секунду задержался возле Голубева, разгладил усы, сказал шутливо:
– С начальником вздумали спорить, а? – и добавил серьезно: – Ничего.
Голубев подошел к окну. Небо на востоке горело алым светом. Крыши домов, покрытые первым снегом, блестели особенно ярко. Из высоких труб электростанции валил черный дым. Меж двух труб висело солнце – раскаленный огненный шар. И, глядя на солнце, на снег, на залитый багрянцем город, Голубев вдруг почувствовал в себе силы. «Ничего, – повторил он слова Гремидова. – Я все-таки попробую доказать свою правоту. Только бы поскорее. Чем больше медлить, тем труднее будет спасти больного. Если он в самом деле не доверяет мне, пусть скажет, пусть переведет больного к другому врачу. Черт с ним, с моим самолюбием! Важно, чтобы операция состоялась, чтобы человек поправился».
Наконец и его вызвали к начальнику.
– Ну, – наказал майор Дин-Мамедов, – говори убедительно. Как можно убедительнее и смелее. Налетай, как орел на ягненка. Песков этого не любит. Он привык, что его слово – закон. А ты не бойся.
Голубев одернул халат и с решительным видом вошел в кабинет.
Сто седьмая гвардейская торжествовала: Сухачева оставили в палате.
– Наш доктор – правильный человек, – рассказывал Хохлов. – Как только мы ему доложили, он раз – и к майору Бойцову, два – и к начальнику.
Дальнейшее всем было известно. Да и представить себе никто не мог, чтобы Сухачева вдруг перевели в другую палату. За трое суток к нему привыкли. Попечение о нем и дежурство около него все считали своим долгом. Но товарищей теперь огорчало другое – состояние Сухачева. Просыпаясь, они спрашивали друг у друга: «Ну, как он?» и первый делом спешили к его кровати.
Сухачев полулежал на подушках, дышал часто и шумно, губы пересыхали, он облизывал их и просил пить.
Кольцов отдал ему свое брусничное варенье. Всю ночь Сухачева поили кисленьким чаем, а утром из столовой принесли графин морса. Василиса Ивановна разрешила ему не более двух глотков:
– Нельзя, сынок, не полагается.
Сухачев закрывал глаза, стонал и на короткое время забывался. Ему представлялись родные места. По дороге на Прохоровку, у высокой сосны, прямо из горы бьет ключ. Вода студеная – зубы ломит.
– Пить… пить…
– Нельзя, сынок, не полагается.
– А что, Никита, если нам письмо написать? – шепотом спросил Хохлов.
– Куда это?
Хохлов кивнул в сторону Сухачева.
– Может, мать вызвать! Тяжеловат парнишка.
– Поправится.
Хохлов спорить не стал, но взял из тумбочки блокнот и уселся за письмо.
Дверь в палату распахнулась. Показалась группа врачей все в белоснежных халатах.
Сухачев открыл глаза. Несколько секунд он смотрел, ничего не понимая, затем остановил взгляд на Пескове, откинул голову и замахал перед лицом рукой, точно рассеивая дым.
– Боится, бедняга, – посочувствовал Хохлов.
К больному подошел Голубев, положил ему руку на лоб, что-то сказал. Сухачев успокоился, обмяк, безразлично дал себя выслушать.
Первым слушал доктор Талёв.
– Ишь, отпыхивается, словно чай пьет, – Хохлов недовольно шмыгнул носом.
Аркадий Дмитриевич Брудаков начал осмотр с улыбок: одна – начальнику, другая – Голубеву, никого не обидел. Потом он постучал пальцем по груди больного, будто поклевал его легонько, приложил трубку к сердцу – и готово. Снова улыбка Голубеву, деликатный поклон начальнику.
– Балерина, – прошептал Хохлов.
– Да, этот через игольное ушко пролезет. Подполковник Гремидов слушал больного дольше всех.
Он просил нянечку повернуть больного на бок, посадить. Сухачев морщился: усы щекотали грудь, но он терпел, почувствовав твердую хватку опытного врача.
Песков не стал выслушивать больного. Он что-то буркнул себе под нос и повернулся к выходу.
– Нет, Никита, – решительно произнес Хохлов. – Надо не письмо, телеграмму надо давать.
Консилиум гуськом прошел через ординаторскую и скрылся в кабинете начальника. Дверь плотно закрылась.
Майор Дин-Мамедов остановился возле столика Цецилии Марковны, спросил:
– Что, если я туда ворвусь? А?
– Что вы, что вы! – Цецилия Марковна прижала кулачки к груди. – Это было бы ужасно!
– Ух! – Майор Дин-Мамедов хотел с досады треснуть кулаком по столу, да так и замер на мгновение с поднятой рукой.
Из-за двери послышался визгливый крик:
– Ересь! Болтовня-с! Да, да, да!
Голос Голубева, громкий, но сдержанный:
– Если мы будем бояться, то никогда ничего не откроем.
– Вздор!
– И люди не простят нам трусости…
– Садитесь.
Наступила тишина. Молчали и в кабинете и в ординаторской. Майор Дин-Мамедов слегка присел, наклонясь вперед, словно приготовился к прыжку. Цецилия Марковна, навалившись грудью на стол, прислушивалась.
То, что они сейчас услышали, было непостижимо. Начальник, всегда такой уравновешенный, подчеркнуто официальный, – кричал. Да еще как кричал!
Прошло несколько минут. Часы пробили одиннадцать. За дверью раздались голоса более спокойные, едва слышные.
Дверь открылась. Первым показался Голубев. Он шел прямо, сжав губы, слегка прищуря глаза. Не проронив ни слова, он взял папку с историями болезней и медленной походкой направился в свою сто седьмую гвардейскую палату.
15
В дверь негромко постучали.
– Нельзя! – крикнул Песков.
Он сидел откинувшись в кожаном кресле, разглядывал свои костлявые, утолщенные в суставах пальцы и бурчал себе под нос:
– Зря… Зачем?
Он был недоволен собой. Очень недоволен. «Зачем было кричать, показывать, что волнуешься, что на тебя действует этот мальчишка? Сколько лет держал себя в руках, был уравновешенным, спокойным, и на тебе – сорвался. Подумают, что стар. Это бы ничего. А то подумают, что не прав и потому кричу, пользуюсь правом старшего. Еще разговоры пойдут».
Разговоров Песков боялся больше всего. Они могли бросить тень на его авторитет, а он им в последние годы очень дорожил. Все считали Пескова прекрасным терапевтом. Так когда-то и было. Иван Владимирович имел большую практику, отлично ставил диагнозы, удачно лечил больных. Слава о нем разлетелась по всему военному округу. К Ивану Владимировичу привозили больных на Консультацию, его приглашали на консилиумы, с ним советовались даже профессора. Теперь Иван Владимирович уже не тот, каким был прежде. Но его все еще окружали ореолом славы; непременно выбирали в президиум, если заболевал кто-нибудь из начальников – вызывали только Пескова, он председательствовал на всех терапевтических заседаниях. Песков привык к почету. Он не представлял свою жизнь иначе. Когда Песков понял, что отстает, он особенно тщательно стал охранять свой авторитет. А между тем молодые врачи как будто почувствовали слабость своего начальника. В прошлом году был такой же консилиум и борьба с майором Дин-Мамедовым. Но майор Дин-Мамедов оказался чересчур эмоциональным. Он первый не выдержал борьбы, вспылил и в горячке сам же запутался в своих доводах… Кроме того, он оказался недостаточно настойчивым, после поражения скис, замолчал, успокоился.
«А этот карьерист как будто и не намерен утихомириться. Крепкий характер», – думал Песков.
Он посмотрел на портрет старика в позолоченной раме, висевший против него на стене. Глаза старика, умные и молодые, встретились с его глазами. В памяти Пескова возникли картины далекого прошлого. Военно-медицинская академия. Он – молодой, сильный, пышноволосый, полный надежды и веры в будущее – слушал лекции Ивана Петровича Павлова. Иван Петрович учил молодежь смелости и терпению, учил дерзать и наблюдать.
Слушая его лекции, молодой Иван Песков мечтал о славе, о большом пути в медицине. И вот прошла жизнь, Он остановился где-то на полдороге, перестал учиться, стал только учить.
Песков отвернулся от портрета, передернул плечами, поежился.
«Еще скажут, что я консерватор, зажимаю молодежь. А-а, пусть попробуют свой дурацкий пенициллин. Не так уж это опасно и не так больно».
Песков кинул недовольный взгляд на портрет, поднялся, тяжело опираясь на подлокотники, и заспешил из кабинета…
В сто седьмой гвардейской стояла тишина. Больные сидели на табуретах у своих коек и молчали. Они дожидались обхода врача. Хохлов снял «ни шагу назад» и ходил по палате в одних носках.
Возле Сухачева дежурила Аллочка. Она сидела опустив голову, глядя на руку больного с синим якорьком. И рука лежала неподвижно поверх байкового одеяла. Иногда пальцы сжимались в кулак так, что белели суставы, затем медленно распускались, как у засыпающего человека.
По палате пролетел легкий шумок. Аллочка обернулась.
– Здравствуйте. Сидите, пожалуйста, – негромко сказал Голубев.
Больные сели, и снова наступила тишина.
Голубев прошел к столу, положил папку, стоя принялся просматривать анализы, будто это сейчас было самым необходимым. Нужно было подойти к Сухачеву, но Голубев не был уверен, что сдержит себя, не выдаст своего волнения. Ну что он ему скажет? Чем успокоит? Он ничего для него не добился, ничего не смог доказать. «Значит, стоять, не зная, чем помочь, и смотреть, как больной мучается».
Медлить дольше было неудобно: больные начали переглядываться.
Голубев отложил папку, подошел к Сухачеву. Тот часто дышал, с шумом вбирая воздух. Голубев взял его руку, принялся считать пульс. И как только он дотронулся до руки больного, все его волнения будто отодвинулись, исчезли. Врачебная струнка, заложенная в нем, зазвенела, заиграла, наполнила все его существо чувствами, знакомыми всякому человеку, любящему свое дело.
«Раз, два, три, четыре», – считал Голубев частый, сбивчивый, слабый пульс, думая только о том, чтобы не упустить ни одного удара, сосчитать как можно точнее.
– Гм… Сколько? – услышал Голубев знакомый хрипловатый голос.
– Девяносто четыре, – ответил он, выпуская руку больного и поворачиваясь к Пескову.
– Вы вот что, – сказал Песков тем необычным для него певучим баритоном, которым утром разговаривал с Бойцовым. – Везите-ка больного в процедурную. Мы введем ему пенициллин в полость перикарда. Да-с. Попробуем.
Голубев был так удивлен этим неожиданным приказанием, что только и сумел ответить:
– Слушаюсь.
В коридоре стояли подполковник Гремидов и Аркадий Дмитриевич Брудаков. Низенький Гремидов пощипывал себя за ус и, приподняв голову, смотрел на Брудакова. Аркадий Дмитриевич говорил, оттопыривая мизинец на левой руке и помахивая им перед носом Гремидова:
– Поймите, коллега, я принципиально не против. Но позвольте! Нужны солидные научные доводы. Нужны авторитеты. Если я в своей диссертации говорю о гастрограммах как о методике исследования, так я же ссылаюсь на работы видных ученых. А тут? Какой-то петушиный наскок. Надо пощадить нашего старика.
Заметив подходившего к ним Голубева, Аркадий Дмитриевич тотчас повернулся в его сторону и восторженно воскликнул:
– Браво! Браво! Вы смелы, коллега. В ваших словах много оригинального.
Голубев приостановился, рассеянно слушая Аркадия Дмитриевича, видимо плохо понимая, о чем тот говорит.
– Нет, честное слово, в вас есть божья искра. Гремидов покачал головой и, махнув рукой, пошел в ординаторскую.
На противоположной стороне улицы строили огромный, многоэтажный дом. Голубеву было видно, как подъемный кран опускал свой длинный железный хобот, подхватывал и тащил наверх добрую сотню кирпичей, уложенных в штабеля, и вновь безотказно, послушно опускался вниз. С другого конца здания по бесконечной широкой ленте кирпичи поднимались на второй этаж и как будто сами шли в руки каменщику. На секунду кирпич задерживался в умелых руках мастера, а затем навечно прирастал к своему месту в стене. И уже новый кирпич ждал своей очереди. Миг – и он пристраивался к первому. Стена росла буквально на глазах.
– Не понимаю, – тихо произнес Голубев и медленно потер лоб. – Нет, не понимаю. Полчаса тому назад он кричал, он отклонил мое предложение, он готов был растереть меня в порошок.
– Что случилось, коллега?
Голубев резко повернулся к Аркадию Дмитриевичу:
– Вы понимаете, он сам, сам предложил сделать больному пункцию и ввести в полость перикарда пенициллин. Правда, пункция – не операция, но все же это шаг вперед.
– Позвольте, коллега, дать вам дружеский совет, – услужливо предложил Аркадий Дмитриевич. – Зачем вам самому лезть в это дело? – Он покосился на дверь ординаторской и зашептал: – Вы обратитесь к старшему хирургу. Знаете Кленова? Так вот, поговорите с ним. Он человек активный, любит оперировать.
– Это – мысль! – воскликнул Голубев и, схватив рук Аркадия Дмитриевича, энергично тряхнул ее.
