Текст книги "Доктор Голубев"

Автор книги: Владимир Дягилев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 12 страниц)

– В самом деле, – произнес он вслух. – Коммунист я или нет? Действовать надо, поехать к члену Военного совета.

Он свернул на остановку, подождал трамвай и поехал в штаб округа. Члена Военного совета на месте не оказалось. Голубев написал ему подробное гневное письмо и отправился в госпиталь.

По дороге, рассеянно глядя на мелькавшие за окошком троллейбуса витрины магазинов, рекламы кино и театров, он как будто успокоился, отвлекся. Но когда Голубев увидел высокие светло-коричневые корпуса госпиталя, растянувшиеся на целый квартал, сад с ветвистыми тополями, санитарную машину у проходной, у него снова стало гадко на душе.

«Что же я скажу Сухачеву? Буду стоять как дурак и смотреть на его мучения?»

Была секунда, когда Голубев собирался повернуть обратно. Но он взял себя в руки, бегом поднялся на крыльцо, вошел в вестибюль.

В вестибюле на скамейке сидели Наташа и Прасковья Петровна.

Голубев сначала оторопел, потом обрадовался: «Вот оно – лекарство! Мать! Она ободрит. Она умеет».

Он подскочил к Прасковье Петровне, схватил ее за плечи, быстро проговорил:

– Прасковья Петровна, как хорошо, что вы здесь! Раздевайтесь и пройдите к сыну.

Прасковья Петровна, не двигаясь, молча смотрела на него испуганными глазами.

– Не бойтесь… Ему нужна ваша помощь.

Прасковья Петровна заспешила к вешалке. Голубев сел возле Наташи.

– Плохо ему. Помереть может, – сообщил он с грустью и тревогой в голосе.

Наташа придвинулась к нему, положила руку на плечо. В вестибюле было мрачно и пусто. У телефона-автомата стоял больной и, то и дело продувая трубку, кричал:

– Алло… алло… фу, фу… Я говорю, алло… фу…

– К вечеру подскочила температура, – рассказывал Голубев, – немедленно начали вводить пенициллин – без результата. Вероятнее всего, стреляем не по той цели. Я уверен, что возбудитель – бацилла Фридлендера. Понимаешь? Это значит, что пенициллин ни к чему, нужен стрептомицин.

– Алло… фу, фу… Алло, Саша… фу, фу, – старался больной.

– Я убедил начальника в необходимости применить стрептомицин и с его ходатайством ездил в управление без толку. Там такой бюрократизм, Наташа!

– Алло, алло, Саша… фу… Я говорю, алло, Саша… фу, – не унимался больной.

– Товарищ! – крикнул Голубев раздраженно. – Сколько можно фукать? Повесьте трубку.

– Ты не злись, – посоветовала Наташа. – Этим не поможешь. Подумай, может быть есть выход.

– Без стрептомицина ничего нельзя сделать.

– Не может быть, чтобы ты не нашел выхода, – сказала Наташа, заглядывая ему в глаза и ободряюще улыбаясь. – Ты только соберись, подумай. Ты же все можешь.

– Успокаиваешь, как ребенка.

– Нет, я серьезно верю, что все будет хорошо. – Наташа опустила голову, продолжала совсем тихо: – Я так переживаю, точно это мой больной. Даже ночью просыпаюсь и вижу его перед собой – как он шевелит губами, просит лить… А ведь я его ни разу еще не видела… А уже и план наметила, как бы я поступила на твоем месте… В общем, так же…

Голубев посмотрел на нее, и тут только понял, как тяжело Наташе без работы, как она любит свое врачебное дело, тоскует без него. Голубев встал, прижал голову Наташи к своей груди и, так ничего и не оказав ей, отправился в отделение.

31

Сухачев никак не мог понять, почему в палате две Ирины Петровны. Он пытался (сосредоточиться, но, сколько ни вглядывался, перед ним были две Ирины Петровны. Потом все исчезло. Он очутился в кузнице. Гулкие удары молота по наковальне – бум-тук, бум-тук – отдавались у него в голове. И жарко стало, словно стоял он у самого горна, Сухачев попробовал отскочить, вздрогнул. И опять появились две Ирины Петровны…

– Успокойся, Павлуша. Постарайся уснуть, голуб чик, – сказала Ирина Петровна мягким, ласковым голосом.

– Кузницу… уберите…

– Какую кузницу?

– Жарко мне… уберите…

Беззвучно открылась дверь. Сестра обернулась. В дверях стояла Прасковья Петровна. Не замечая сестры, она не отрываясь смотрела на сына.

Было слышно, как шумно, с тихим, коротким стоном дышит больной.

– Что же вы?.. Уберите… Разве не видите?.. Некому помочь… Вот мама бы… помогла…

Прасковья Петровна подошла к кровати. Сухачев смотрел на нее и, не узнавая, продолжал бредить:

– Не вытерпеть… этакой жары… железо и то… э… некому… Маму… Мать позовите.

– Я здесь, Павлушенька. Я тут, родной мой.

Прасковья Петровна склонилась над сыном. Он перестал стонать, узнал, всхлипнул.

– Мама… ой, мама… Как же так…

– Пройдет, Павлушенька. Потерпи маленько. – Прасковья Петровна гладила его по голове. – Пройдет, моя кровинушка.

Сухачев вздрогнул, отвернулся и, снова потеряв сознание, начал стонать и метаться на постели…

Подходя к палате, Голубев увидел Хохлова и Кольцова. Они стояли у дверей, не решаясь войти. По их взглядам Голубев понял – больному совсем плохо. Все ждут врача, надеются на него, Голубеву сделалось стыдно, словно он обманул товарищей, возвратившись с пустыми руками.

– Что вы здесь делаете? – спросил он, останавливать. – Идите в свою палату.

Из-за двери доносился быстрый, отчетливый голос Сухачева. Казалось, он рассказывает что-то очень интересное и веселое и боится, чтобы его не перебили:

– Мне огня… не страшно… только жарко… водой бы… облиться. Позовите… доктора моего… Он мне всегда помогает.

Голубев вошел в палату. Сухачев полулежал на подушках, слегка закинув голову, и, не переставая, перекладывал ее с одной стороны на другую. Щеки его были румяны, губы ярко алые, на лбу и на верхней губе капельки пота, над ним склонились сестра и Прасковья Петровна.

В их взглядах Голубев уловил ожидание и надежду виновато отвел глаза. Особенно стыдно было глядеть на Прасковью Петровну.

– Пенициллин вводите? – спросил Голубев.

– Ввожу, – ответила Ирина Петровна. И Голубев понял, что она разочарована его вопросом. Совсем не этого сдала от него сестра.

С тяжелым чувством он подошел к больному, взял его на руку и начал считать пульс. Этого можно было сейчас не делать, но Голубев не мог оставаться в бездействии под вопрошающими, укоризненными взглядами.

Сухачев перестал метаться, остановил на Голубеве расширенные невидящие глаза. Минуту он смотрел на Голубева, как слепой, потом в его глазах мелькнул живой огонек.

– Что же… вы! – выдохнул он с болью и упреком. Голубев не мог больше оставаться здесь, повернулся и вышел из палаты.

– Держите на кислороде, – бросил он на ходу.

– Как поступить? У кого просить помощи? Он решил зайти в лабораторию.

– Что высеяли? – спросил он, едва открыв дверь.

– Все то же. Ничего нового, – неторопливо отозвалась Черноволосая, с черными усиками врач-лаборант.

Ее хладнокровный тон возмутил Голубева. Он считал, что сейчас все должны волноваться за судьбу Сухачева, помнить о нем. Ведь остаются последние часы, быть может минуты, когда еще можно его спасти. – Разрешите, я сам посмотрю.

У него был такой воинственный вид, что лаборантка, не сражая, уступила место.

Голубев сел за микроскоп и долго не мог «настроить» взял ее за локоть, кивнул на дверь. Аллочка, недовольно передернув плечами, ушла.

Сухачев лежал неподвижно, глядя куда-то поверх головы Пескова. Лицо его казалось серым, а глаза особенно, будто из глубины, блестели. Его дыхание напомнило Голубеву всхлипывание ребенка во сне. Возле кровати, не двигаясь, уставившись расширенными глазами в стену, сидела Прасковья Петровна.

– Анютке передай… чтоб замуж… погодила… выходить… – заговорил Сухачев негромко, но отчетливо, с правильными интонациями.

Видимо, он говорил и до этого, потому что никто не удивился его словам. Все молчали и слушали. Сухачев сделал длинную паузу, собрался с силами, продолжал:

– Пусть еще… приглядится к Ивану… Да и тебе… одной оставаться… неладно одной…

По спине у Голубева побежали мурашки. Он сжал кулаки.

Громко всхлипнула Цецилия Марковна. Глаза у нее были красные, краска с ресниц размазалась, и по щекам текли черные слезы. И это не было смешно.

По коридору протарахтела каталка – кого-то провезли из перевязочной. Затем послышались торопливые шаги, В палату с торжествующим лицом вбежала лаборантка. Она отыскала глазами Голубева и, не сдержав радостной улыбки, закивала ему головой:

– Доктор! Есть! Нашла бациллу Фридлендера.

Голубев молча бросил на нее строгий взгляд и подумал: «Какое это имеет теперь значение?»

Лаборантка поняла, что тут происходит, смутилась, прижалась плечом к косяку.

– Насте передай… чтобы… – Сухачев сделал паузу, – нет, сперва скажи… любил, мол… я… жениться думал… – Сухачев говорил ровным голосом.

Но Голубев уловил этот переход от «чтобы» к «нет, сперва». За «чтобы» должно было следовать: «…Настя была свободна и поступала, как ей захочется», – в «нет, сперва» теплилась еще слабая надежда. Это открытие окрылило Голубева.

– Ты, Павлуша, сам увидишь свою Настю, – сказал Голубев как можно увереннее. – Слышишь?

Сухачев замолчал. Врачи зашевелились. Голубев поймал на себе недоуменно-насмешливый взгляд Аркадия Дмитриевича.

– Товарищи, больной очень устал, – сказал Голубев требовательным тоном.

Врачи вышли из палаты.

– Введите через нос катетеры и все время держите на кислороде, – приказал Голубев сестре и отправился вслед за врачами.

Они стояли группкой у окна и молчали. Николай Николаевич молчал потому, что досадовал на неудачу и не хотел высказывать сейчас своей досады. Песков молчал, потому что все-таки умирал его больной. Подполковник Гремидов молчал, потому что по характеру своему был молчалив. Аркадий Дмитриевич – потому, что боялся, как бы не высказать чего-нибудь такого, что уродило бы его в глазах начальников отделений. Все молчали потому, что умирал человек, и каждый в разной степени чувствовал сейчас свое бессилие, и всем было тяжело.

– Да-а, – с горечью произнес наконец Николай Николаевич, обращаясь к Голубеву. – Это, дорогой товарищ, мой четвертый случай.

– Нет, товарищ полковник, если бы стрептомицин…

– Вряд ли, – вставил Песков.

– Почему вряд ли? Вы слышали – высеяли бациллу?

– Гм… Это теперь несущественно.

– Существенно, – перебил Голубев, улавливая в тоне Пескова недобрый подтекст.

– Быть может, вы внесете еще одно предложение? – спросил Песков.

Голубев посмотрел на обрюзгшее, покрывшееся красными пятнами лицо Пескова и вдруг понял, что Песков остался прежним.

Голубеву хотелось ответить ему дерзостью, но он взглянул на дверь палаты, в которой умирал больной, и ничего не сказал. Круто повернувшись, он пошел из отделения, все убыстряя шаги.

32

Он шел через коридоры, через лестничные площадки, сам me зная куда. Хотелось кричать, ругаться. Было жаль Сухачева. Такой славный парень, так терпеливо переносил свой тяжкий недуг. Было жаль себя – столько потрачено сил, и все попусту.

Голубев подошел к окну, обхватил голову руками и так стоял, может быть, минуту, а может быть, час. На улице смеркалось. Зажглись огни. Стал накрапывать мелкий дождь. По стеклу поползли дождинки. Ветер относил их в сторону и затем швырял в окно, как тогда, в ночь его первого дежурства.

Хлопнула дверь. Раздались громкие, твердые шаги.

– Вот вы где! – донесся рокочущий басок Бойцова.

– Петр Ильич, вы мне так сегодня были нужны. Вы понимаете?..

Бойцов остановил его:

– Не будем терять время. Приехал профессор Пухов.

Голубев заметил на лбу Бойцова красную полоску.

«Это от фуражки – он ездил за профессором».

Они подоспели как раз вовремя. Осмотр больного кончился. Врачи стояли в дальнем конце коридора и, судя по их разгоряченным лицам, спорили. Голубев услышал конец фразы, брошенной Песковым:

– …любой prognosis pessima. Да-с, безнадежный.

– Я не согласен, – сказал Голубев, кланяясь профессору.

– А? Похвально. Ваше мнение? – проговорил Сергей Сергеевич и, сложив руку лодочкой, сунул ее Голубеву.

– Я думаю, – сказал Голубев, осторожно пожимая руку профессора, – если врач заранее считает, что больной должен умереть, толку от такого эскулапа не жди.

Его бесило, что Песков рассуждает о живом еще человеке с такой безнадежностью. Нервы у Голубева были напряжены. Он ощущал, что в нем развернулась какая-то сдерживающая пружина. Легко отпустить пружину и значительно труднее сжать ее. И Голубеву стоило колоссальных усилий сдерживать себя.

– Я внес предложение, – продолжал Голубев приглушеннее и медленнее, чем всегда.

– Еще одно, – вставил Песков. – Вы и так уже замучили больного.

– Да, да, расскажите, – живо проговорил Сергей Сергеевич, наклоном головы показывая, что он с интересом слушает Голубева.

Они стояли друг против друга, а Песков рядом.

– Я предлагал начать вводить стрептомицин, – объяснил Голубев.

Ему стоило огромных усилий говорить спокойно.

– Зачем – один бог ведает, – перебил Песков.

– Так как пенициллин не действует, – видимо, возбудитель не специфический, – продолжал Голубев, глядя на Сергея Сергеевича и делая вид, что пропускает мимо ушей реплики Пескова.

– Доказательства, – не унимался Песков.

Голубев заметил, как Сергей Сергеевич прищурил глаза и поджал губы, – его, очевидно, тоже начинали раздражать реплики Пескова.

– Высеяна бацилла Фридлендера.

– Это ничего не значит. Да-с. Тут комбинация двух заболеваний.

Сергей Сергеевич резко повернул голову и обратился к Пескову:

– Иван Владимирович, почему вы так настойчиво возражаете?

– Простите, но я начальник отделения. Я имею право поправлять своего ординатора.

– Мне кажется, сейчас ваши поправки некстати.

– Да и отделение это не ваше, а мое, дорогой товарищ, – вмешался Кленов. – Вы же сами распорядились перевести больного ко мне.

Песков смешался…

– Так, слушаю вас. Пожалуйста! – сказал Сергей Сергеевич, обращаясь к Голубеву.

– Я ездил в управление, – продолжал Голубев. – Стрептомицина не получил.

– Вот безобразие! Что же вам сказали?

– Сказали! – иронически воскликнул Голубев. – Сказали, что будет завтра. Как будто больной может ждать!

И Голубев, все больше волнуясь, начал рассказывать, как он ездил в управление.

– Подождите, – перебил его Сергей Сергеевич и быстро пошел к выходу. – Может быть, я помогу вам.

Голубев и Бойцов двинулись было за ним.

– Нет, нет. Я один. Вы подождите.

Они все же проводили профессора до гардероба. Бойцов взял Голубева под руку:

– Идемте ко мне…

Они зашли в партбюро, зажгли свет. Бойцов пододвинул стул, сел так, что колени его касались колен Голубева, успокоительно произнес:

– Не волнуйтесь. Сергей Сергеевич привезет лекарство.

– Вы уверены?

– Безусловно.

Бойцов поморщил нос, отчего лицо его приняло задорное выражение. И это выражение еще больше расположило Голубева к нему. Он почувствовал необходимость поделиться с Бойцовым своими неприятностями и размышлениями – всем, что накопилось на душе:

– Ах, жалею я, что вас не было со мной в медицинском управлении! Вы бы посмотрели там на одного типа. Он больше часа продержал; меня в бюро пропусков, а потом разговаривать не захотел.

– Вы хоть фамилию записали этого чиновника? – спросил Бойцов, мрачнея.

– Я письмо члену Военного совета написал. Да разве этим дело поправишь? Вы знаете, сколько у нас в медицине недостатков?

Голубев не усидел и начал быстро ходить по комнате.

– В медицине иногда получается, как у того шофера, которому приказали «пулей лететь» туда-то и туда-то, но в то же время нагрузили машину так, что она еле-еле тронулась с места и на первом же подъеме забуксовала. Чтобы выполнить приказ, пришлось выбросить груз. Медицину тоже совершенно необходимо разгружать от лишнего груза, если, конечно, мы думаем «пулей лететь» вперед, в кратчайший срок преодолеть отставание.

– Это интересно, – сказал Бойцов. – Я, признаться, был другого мнения о медицине. А сейчас столкнулся с ней, и многое меня возмущает.

– Вот-вот! – воскликнул Голубев. – Вы понимаете, что у нас получается? Практические врачи в амбулаториях, поликлиниках, больницах, госпиталях тратят больше половины своего времени, как это ни парадоксально, не на больного человека, а на писанину. Они заполняют десятки бумажек – карточек, сводок, сведений, бюллетеней, журналов, отчетов, пишут невероятно длинные истории болезни, удлиняя их записью не столько того, что есть у больных, сколько ненужным – тем, чего нет. Так прямо и пишут: того-то не обнаружено, таких-то симптомов нет.

– Вот безобразие! – возмутился Бойцов и заерзал на стуле.

– Вы слушайте дальше. – Голубев убыстрил шаги, начал говорить отрывисто, сердито: – Если врач перевернул страницу в истории болезни, он обязан переписать заново все назначения. Почему? Зачем? Говорят, так принято. Но ведь, кроме истории болезни, имеется еще тетрадь назначений, и в ней вполне возможно вести контроль, а в истории отмечать только то, что вновь назначил или что отменил. Так нет же! А дневники? Это – целая эпопея! Снова каждый день упоминается все, что найдено у больного и чего нет и не может быть. И всем ясно, что этого не нужно делать, но по какой-то глупой традиции врач обязан это писать. Говорят: «История болезни – документ. На всякий случай вы можете…» Одним словом, если умрет больной, то вы можете доказать, что он умер не по вашей вине. Вот, оказывается, для чего нужна вся эта писанина. Ну, разве это мудро? – Голубев все более горячился, словно спорил с кем-то. – Масса времени идет на ненужное дело, и вследствие этого врач не имеет возможности наблюдать и изучать больного. Волей-неволей практические врачи – самое важное звено медицины – работают в четверть силы, не дают того, что могли бы дать. И таких врачей – семьдесят пять процентов. – Голубев в сердцах хлопнул рукой об руку. – Какая армия сможет успешно наступать, если семьдесят пять процентов ее личного состава усадить за столы и заставить писать приказы?

– Что же вы молчите? – спросил Бойцов. – Значит, довольны.

– Нет, Петр Ильич, я не знаю еще такого врача, который был бы доволен этой пожирающей время, тормозящей дело писаниной. – Голубев взглянул на часы: – А мы не опоздаем?

– Нет, еще рано.

Голубев снова принялся ходить из угла в угол.

– Или вот еще. Научные работы. Неправильно они у нас ведутся, кампанейски, формально. Я понимаю, что не каждый может заниматься наукой. Но тогда зачем же составлять планы, поручать эту работу тому, кто не может ею заниматься? У нас в госпитале, например, по плану чуть ли не половина врачей должна заниматься научной работой. На самом же деле занимаются наукой единицы. Зато отчеты пишут в сто листов. А работы не выполняются, переносятся из года в год, из плана в план. Я вспоминаю клинику, академию. Там тоже не все благополучно. Большинство диссертаций – так называемые теоретические. Слов нет, нужны и такие диссертации, но основное – наука должна помогать практике. А этого-то как раз и нет. Чаще всего адъюнкт защищает диссертацию тишь для того, чтобы получить звание кандидата медицинских наук. И выходит: кандидатов много, а медицине от этого не легче. Вон Брудаков, наверно, тоже будет кандидатом. А толку-то что?! Ах, Петр Ильич! Идемте все-таки, а то я разговорился – не остановишь.

– Вы говорили в общем-то о нужных вещах.

– Волнует меня это. Поймите. Быстрее должна развиваться наша медицина, лучше лечить.

Бойцов поднялся, погасил свет:

– В ваших словах, по-моему, есть рациональное зерно. Я хотел бы вас просить, чтобы на одном из партийных собраний вы по этому поводу выступили. Согласны?

– Если это поможет делу, я готов выступить где угодно. Только ведь не понравится мое выступление.

– Не будем загадывать…

На площадке второго этажа они увидели Сергея Сергеевича. Он быстро и ловко, мелкими уверенными шажками поднимался по лестнице. Голубев заметил в правом его кулаке блестящую головку флакончика и кинулся к профессору:

– Достали?

Сергей Сергеевич, не говоря ни слова, протянул флакончик со стрептомицином. Голубев схватил его обеими руками и, забыв поблагодарить профессора, побежал в палату, где все так же толпились врачи.

– Ирина Петровна, быстрее шприц! – крикнул Голубев.

Врачи оглянулись. Николай Николаевич неодобрительно покачал головой.

«Они еще не знают», – подумал Голубев.

– Товарищи, вот! – сказал он, поднимая над собой флакончик с блестящей головкой. – Достали! Сергей Сергеевич достал.

Он заметил, как ожили глаза Николая Николаевича. Песков как будто сделался меньше, сгорбился.

«Он увидит, он поймет свою ошибку», – подумал Голубев, чувствуя сейчас любовь ко всем людям.

Лишь Прасковья Петровна сидела неподвижно, все в той же позе.

– Прасковья Петровна, – сказал Голубев, – стрептомицин достали. Теперь все должно быть в порядке.

Прасковья Петровна не пошевелилась.

«Ничего, она увидит». Голубева охватила небывалая жажда деятельности. Он чувствовал себя в пять, в десять раз сильнее. Казалось, не существовало в мире такой преграды, которой он не мог бы сейчас преодолеть. Ему на терпелось самому ввести первый кубик лекарства.

– Ну, как там шприц? – спросил он. – Готовьте!

– Пусть лучше сестра введет, – посоветовал кто-то из врачей. – Вы слишком возбуждены.

– Не беспокойтесь!

Он побежал мыть руки. Вернувшись, протянул Ирине Петровне флакончик.

– Разведите, пожалуйста.

Ирина Петровна обтерла руки спиртом, взяла флакончик, сняла с него блестящую головку, обнажив резиновую пробку, набрала из второго пузырька светлую жидкость, проколола пробку флакончика со стрептомицином, и впустила туда светлую струйку. Все это она проделывала, как казалось Голубеву, очень медленно.

«Это к лучшему. Надежнее будет. Потерпи», – сдерживал и успокаивал он себя.

Наконец Голубев взял в руки шприц. Он был еще горя чий, металлическая часть слегка обжигала руки. Как только он взял шприц, радость и возбуждение как бы отодвинулись, уступив место сосредоточенности.

– Переверните его, – приказал Голубев, подходя к «кровати.

Кто-то быстро выполнил его приказание. Сухачев протяжно всхлипнул, и наступила тишина. Такая жуткая тишина, точно в палате никого не было. На Голубева вдруг нашел страх. «А что, если уже поздно? А что, если и стрептомицин не поможет? – подумал он и услышал, как торопливо и тревожно колотится его сердце. – Надо ввести побольше. Ударную дозу». И тотчас он справился со страхом и выключил себя из всего, что было лишним. Он наклонился над Сухачевым, обтер его кожу спиртом, пустил вверх пробную струйку. «Чтобы все хорошо было, чтобы все хорошо было», – прошептал он про себя и сделал укол.

Когда Голубев распрямился и протянул шприц сестре, он почувствовал, что рубашка его прилипла к спине.

– Что это здесь так много людей? – раздался торопливый голос. – Давайте, товарищи, отсюда! Не будем тревожить тяжелого больного.

Перед Голубевым стоял полковник Саляревский, еще больше напоминавший знак вопроса, – видимо, к вечеру он согнулся еще и от усталости.

– Ездил в окружной склад, – сказал Саляревский, протягивая Голубеву небольшую коробку. – Что от нас зависит – всегда пожалуйста.

Это был стрептомицин. Целая коробка стрептомицина!

«Какие они все замечательные люди», – подумал Голубев, и чувство радости снова переполнило все его существо. Он тряс руку Саляревскому, не замечая, что тот уже морщится от боли.

– Что от нас – пожалуйста, – повторил Саляревский, высвободив руку и помахивая ею в воздухе. – Был в лечебном отделе – там переполох. Подполковник Тыловой валерьянку принимал. Нашего генерала срочно вызвали к члену Военного совета. Это не вы там устроили?:

– Нет, что вы! – ответил Голубев, на радостях позабыв о своем письме.

Они вышли из палаты и чуть было не налетели на начальника госпиталя. Генерал Луков был сердит.

– Привезли? – спросил он отрывисто и строго. – Фигура Саляревского мгновенно вытянулась, приняв вид восклицательного знака.

– Так точно, товарищ генерал.

– Вы свободны. Гвардии майор, идемте со мной! «Какой он хороший, – думал Голубев, шагая рядом с генералом, – специально ездил в штаб, заботился».

– Вы в управлении были? – спросил генерал, не поворачивая головы и не останавливаясь.

– Был, товарищ генерал.

– И что же?

– Они лекарства не выдали. Они сказали… – Голубеву хотелось как можно мягче рассказать о том, что было в управлении. В конце концов они поняли, выдали, оказались хорошими людьми. – Они отложили это дело до завтра. Не было начальника…

– Так зачем же вы поехали к члену Военного совета? – сердито перебил генерал, остановившись и смерив Голубева взглядом. – Почему сначала не доложили мне?

Голубев был настолько возбужден и переполнен радостью, что гнев генерала истолковал по-своему: «Он, очевидно, сам собирался сделать то же. Он обиделся, что я его обошел».

– Я поспешил, товарищ генерал. Я к вам заходил…

– Шуму наделали на весь округ, – сказал генерал несколько мягче, – Завтра после совещания зайдите ко мне.

– Слушаюсь.

Начальник госпиталя увидел в коридоре профессора, окруженного врачами, и подошел к нему.

– Пришлось, знаете, помочь, – быстро проговорил Сергей Сергеевич.

– Благодарю, Сергей Сергеевич. Мы краснеем за нашу нераспорядительность, – сказал генерал.

– А мне остается извиниться, товарищ генерал, за своего подчиненного. – Песков сделал легкий поклон. – Теперь вы сами убедились, какой у него характер.

Генерал покосился на Пескова, потом бросил добродушный взгляд на Голубева и сказал:

– Характер ничего, подходящий. – Он взял профессора под руку и направился к выходу. – Двенадцатый час, всем пора на отдых.

– Что он? – спросил Бойцов, отводя Голубева в сторону. – Очень ругал?

– Нет, Петр Ильич. Он – замечательный человек.

– Я никогда еще не видел его таким свирепым. Видно, дали ему почувствовать.

– Кто дал?

– Член Военного совета. Вы же сами ему писали.

Тут только до Голубева дошло, что стрептомицин получен благодаря срочному вмешательству члена Военного совета.

– Какой, должно быть, великолепный человек член Военного совета, – проговорил Голубев с чувством. – Все узнал, и понял, и помог.

– Идемте спать, – сказал Бойцов.

Голубев спать не пошел. Разве мог он сейчас уснуть? Он вернулся в палату и велел Василисе Ивановне принести кресло, но не сел, а принялся бесшумно и бесцельно ходить по палате. Его мучила жажда деятельности, а делать было нечего.

Сестра и нянечка вполне справлялись с уходом за больным. Прасковья Петровна продолжала сидеть неподвижно. Голубеву оставалось ждать.

– Кислорода хватает? – поинтересовался он, беря s руки подушку и открывая кран.

Струя кислорода холодком обожгла лицо.

– Два баллона в запасе, – ответила Ирина Петровна, вытирая стерилизатор.

«Какая она прекрасная женщина! Труженица. Она, кажется, не отдыхала несколько дней. Вид у нее утомленный».

– Вас кто утром сменяет? – спросил Голубев участливо.

– Наверное, Аллочка.

Он вспомнил, что Аллочка на плохом счету. Это она недоглядела, когда Сухачев убежал из палаты. Но Голубеву тут же захотелось оправдать ее.

– Что ж, Аллочка – славная сестра. Она стала лучше работать, – сказал он с тем желанием восхищаться всеми людьми, которое появилось у него сегодня. – А вам необходимо отдохнуть, отоспаться.

– И вам, доктор.

Голубев пожал плечами, подошел к столику, осмотрел иглы, шприц. Все было в порядке. Шприц разобран, в иглах торчали тонкие волоски.

Нет, ему решительно нечего было делать. Голубев сел в кресло, откинулся на спинку и положил ногу на ногу, Сухачев все так же лежал с открытыми глазами и глухо постанывал. Прасковья Петровна опустила руки на колени.

– Прасковья Петровна, вы бы отдохнули, – предложил Голубев.

Прасковья Петровна взглянула на него и ничего не ответила.

Послышался несмелый стук. Василиса Ивановна приоткрыла дверь, высунула голову, с кем-то пошепталась.

– Вас просят, доктор.

Голубев обрадовался, – есть какое-то занятие.

В коридоре, прижавшись спиной к стене, стоял среднего роста человек с вытянутым вперед, как бы сплюснутым лицом. В первую минуту Голубев не узнал его – такой он был невзрачный и жалкий.

– Слушаю вас, – сказал Голубев приветливо, стараясь ободрить этого жалкого человека.

– Вы меня извините. Уже поздно. Я, быть может, некстати, – проговорил тот, робко улыбаясь.

– Нет, нет, пожалуйста.

– Я из управления. Вы, очевидно, меня не узнаете. Я – Тыловой.

Как ни великодушно был настроен Голубев, эта неожиданная встреча рассердила его.

– Что вам угодно? – спросил он сухо и официально.

– Собственно говоря, получилось так… со всяким может… – сбивчиво заговорил Тыловой.

– Короче, пожалуйста, – попросил Голубев, ощущая растущее раздражение.

– Я пришел, собственно говоря, извиниться перед вами. Получилось действительно не очень… И попросить…

– Вас, вероятно, вызывал начальник и ругал? – спросил Голубев.

– Собственно говоря, да, и даже больше. Меня пообещали снять…

– Что же вы хотите? – прервал Голубев.

– Возьмите свой рапорт обратно.

– Какой рапорт?

– Члену Военного совета. Мы с вами коллеги. Если встретимся, в долгу не останусь.

Голубев почувствовал, что с трудом владеет собой. Необходимо было как можно быстрее кончать разговор.

– Слушайте, вы, коллега, идите отсюда!

– Товарищ Голубев, – произнес Тыловой, видимо забывшись, тем надменным тоном, каким он разговаривал в управлении.

– Немедленно уходите!

Вернувшись в палату, Голубев долго не мог успокоиться: «Нет, все-таки каков! И как переменился! Когда он был там, в своем кресле, среди бумаг, а я внизу, в телефонной будке, он разговаривать со мной не желал. Но стоило вытряхнуть его из кресла, приподнять за шиворот из-за стола – куда девались его спесь и важность?»

До Голубева долетел какой-то шепот. Прасковья Петровна слегка подалась вперед, исстрадавшееся лицо ее ожило. Она смотрела на сына посветлевшими глазами.

– Уснул, – повторила она.

Голубев взглянул на Сухачева и увидел, что тот в самом деле закрыл глаза и как будто задремал: дыхание сделалось ровнее, верхняя губа, покрытая капельками пота, чуть заметно вздрагивала. И Голубев тут же забыл о неприятном разговоре с Тыловым. Радостное возбуждение вновь нахлынуло на него и уже не покидало до утра.