Текст книги "Доктор Голубев"
Автор книги: Владимир Дягилев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 12 страниц)
6
Сто седьмая гвардейская палата, как ее с гордостью называли больные, – светлая и чистая. Благодаря широким окнам, сводчатому высокому потолку, нежно-голубой масляной краске, покрывавшей стены, палата казалась выше, вместительнее, воздушнее, чем была на самом деле, В палате десять коек: пять – слева от дверей, пять – справа. Между койками тумбочки, перед койками табуреты. Все выкрашено белой краской. И когда сюда заглядывает солнце, то все начинает сиять, лучиться, по стенам и потолку бегают золотистые зайчики, паркетный, натертый до блеска пол пересекает слепящая дорожка.
Жизнь в палате начиналась с шести тридцати утра, Приходила дежурная сестра, измеряла температуру.
Первым просыпался старшина палаты Кольцов – рослый, загорелый, с остроугольным шрамом на левой щеке. Он встряхивал головой, делал несколько резких движений руками – «разминался» – и садился на койке.
Так было и в это утро. Кольцов оглядел палату хозяйским глазом. Кровати стояли ровными рядами, как в строю, аккуратно свернутые синие госпитальные халаты лежали на табуретах. Только один халат был не свернут, а брошен комком. «Опять Лапин. Вот растрепа! – возмутился Кольцов. – Всё стишки в башке».
Тут старшина заметил новенького. Он лежал на груде подушек на крайней койке у дверей. Кольцов слегка ткнул в бок своего соседа:
– Семен, проснись маленько.
Хохлов лежал, накрывшись с головой простыней, и даже не пошевелился.
– Семен! – настойчиво повторил Кольцов.
Из-под простыни показалась рыжая голова, курносый нос в веснушках.
– Чего тебе-е? – сквозь зевоту протянул Хохлов.
– У нас новенький.
– Ну и пущай, я не возражаю.
Из другого конца палаты послышался приглушенный стон. Друзья вскочили и поспешили к новенькому. Тот дышал так, точно за ним кто-то гнался.
– Чего надо? – спросили друзья в один голос.
Оба кинулись к графину, налили воды. Новенький пил медленно, постукивая зубами по кружке. Пока он пил, друзья не отрывали глаз от его лица: оно было бледным, и золотистые брови особенно подчеркивали эту бледность, ввалившиеся глаза казались большими и горящими глубоким внутренним огнем.
Напившись, новенький отдал кружку, поблагодарил.
– Откуда прибыл, товарищ? – поинтересовался Хохлов.
– С Подъемной…
– А я с Гремино. Твоя как фамилия?
– Сухачев…
– А моя – Хохлов. А что у тебя болит?
– Грудь.
Хохлов крутнул головой и ободрил:
– Поправишься. У нас доктор мировой. Меня тоже на носилках привезли. Ревматизм прицепился. А теперь вот. – Он быстро присел у кровати и так же ловко поднялся. – Видел?
– Худо, – пожаловался Сухачев, пожаловался впервые за все дни болезни. Этот рыжий парень сразу вызывал симпатию.
– Ясно. Болезнь и поросенка не красит, – согласился Хохлов, – но это дело временное.
Кольцов, все время молчавший, взял друга за локти и слегка подтолкнул: дескать, иди, парню не до разговоров. Хохлов не обиделся, тряхнул рыжей головой, задорно улыбнулся Сухачеву и вернулся к своей кровати: А Кольцов склонился над новеньким, деловито сообщил:
– Я – старшина палаты. Ежели что нужно, обращайся ко мне.
– Спасибо…
Кольцов бросил взгляд по сторонам, склонился еще ниже:
– Брусничного варенья хочешь? Мне из дому прислали…
С подъема вся палата знала: прибыл тяжелый больной. Товарищи без лишнего шума выходили в коридор на физзарядку. «Разноса», который хотел учинить Лапину старшина, не получилось.
– Т-сс, – предупредил Кольцов. – В палате тяжелый. А впредь укладывайте халат как положено. Нянек здесь для ходячих нет.
В палате остались Кольцов и Сухачев. Сухачев тревожно поводил горящими глазами и спрашивал:
– Где он… где?..
– Кто?
– Старик.
Кольцов оглядел палату:
– Какой старик?
– Белый.
«Бредит», – подумал Кольцов.
– Никакого белого старика нет и не было. Это я – Кольцов. Слышишь?
Сухачев долго, пристально смотрел на Кольцова:
– Нет… был.
Пришла Василиса Ивановна, на деревянном подносе принесла завтрак.
– Бредит, – зашептал ей на ухо Кольцов. – Глядеть надо. Я пойду умоюсь.
Василиса Ивановна понимающе прищурила глаза. Лицо у нее было простое, доброе.
– Сынок, может, поешь? – спросила, она Сухачева. Сухачев отказался. Василиса Ивановна украдкой вздохнула.
– Ну, хоть умойся. Я оботру тебя.
Она взяла полотенце, смочила его теплой водой, обтерла больному лицо, шею, руки.
– Был он… или нет? – спросил Сухачев.
– Кто, сынок?
– Белый старик.
– Нет. Никакого старика нету. Прогнали его, сынок. Прогнали.
«Неужели бред? – подумал Сухачев. – Неужели начинает мерещиться?» Он сделал над собой усилие, поднял голову:
– Няня, давай… Есть буду…
– Ну, слава тебе… Слава тебе… – засуетилась Василиса Ивановна.
Обход в этот день начался раньше обычного. Гвардии майор, не приняв рапорта старшины, сразу прошел к Сухачеву. Он долго осматривал Сухачева, а остальные больные внимательно наблюдали за действиями врача. Никто не проронил ни звука.
Голубев, к удивлению своему, отметил, что сердце Сухачева стало как будто больше: границы его расширились, и новые карандашные метки не совпадали с теми, что он оставил ночью. Теперь и для него диагноз был вполне ясен: выпотной перикардит. Начальник прав. Между мышцей сердца – миокардом – и оболочкой, покрывающей эту мышцу, – перикардом – накапливается жидкость. Она капканом сдавливает сердце, не дает ему правильно работать, питать организм. Важно знать, какая это жидкость.
Подумать Голубеву не пришлось. Вошел начальник. Больные встали. Песков не обратил на них внимания.
– Давайте его в процедурную, – приказал он Голубеву.
Услышав его хрипловатый голос, Сухачев открыл глаза. В них был испуг и удивление. Перед ним, в длинном халате, прямой как свеча, стоял белый старик.
– Вы?
– Гм… я.
Сухачев замотал головой и застонал на всю палату.
– Знаешь, Семен, у меня появилась дельная мысль, – сказал Кольцов. – Давай устроим около него дежурство. Народ у нас на поправке. Время есть. А парню веселее будет, да и сестрам нужен помощник.
– Неплохо, – одобрил Хохлов. – Вот как народ? Дело добровольное.
Кольцов вышел на середину палаты:
– Есть такое предложение…
Он вызвал товарищей в коридор и сообщил, что он задумал.
– Кто против?
Против никого не было. И с этого дня возле Сухачева товарищи по палате установили добровольное дежурство.
7
Аркадий Дмитриевич Брудаков готовился стать кандидатом медицинских наук. Кандидатский минимум он сдал. Диссертацию написал. Оставались мелкие поправки и защита. Защиты он не боялся. К ней все было подготовлено. Оппоненты попались доброжелательные, у самого Аркадия Дмитриевича «язык был хорошо подвешен», так что он надеялся на полный успех. Все шло гладко. Все шло как нельзя лучше.
Защита была назначена на пятнадцатое сентября.
В начале июля, в один из ясных и теплых вечеров, после работы Аркадий Дмитриевич поехал в универмаг покупать зеленую велюровую шляпу. Аркадий Дмитриевич был убежден, что без зеленой велюровой шляпы кандидат – не кандидат. Это был первый пункт его «плана жизни» на ближайшее время: купить шляпу, а потом защитить диссертацию и жениться.
В троллейбусе было душно. Аркадий Дмитриевич решил пройтись по главной улице.
Настроение у Аркадия Дмитриевича было превосходное. Он запел вполголоса, что случалось с ним чрезвычайно редко, лишь в особые минуты подъема:
Что день грядущий мне готовит?
Та-та, та-та, готови-ит…
Паду ли я, стрелой пронзенный?
Та-та, та-та, пронзенный…
Он никогда не знал мелодии и вечно путал слова.
На мосту Аркадий Дмитриевич встретил знакомого врача. Он не помнил даже его фамилии. Они виделись раза два, сдавая кандидатский минимум.
– Ты ничего не знаешь? – спросил знакомый, хватая Аркадия Дмитриевича за рукав. – Тебе известно, что в Москве сейчас проходит объединенная сессия Академии наук?
– Конечно, коллега.
– А ты понимаешь, что это значит? Наша защита переносится. Ситуация! Необходима дополнительная работа в свете учения Ивана Петровича Павлова…
Он продолжал говорить, но Аркадий Дмитриевич его больше не слушал, в голове была только одна мысль: «Защита откладывается».
Знакомый сунул Аркадию Дмитриевичу руку и зашагал дальше, обдумывая, кому бы еще рассказать свою ошеломляющую новость.
Аркадий Дмитриевич долго стоял на мосту, навалившись грудью на перила, смотрел, как по реке плывут лодки с веселыми парочками, как блестят на солнце мокрые весла. Мимо проходила группа девушек. Они громко смеялись. Одна из них в цветастой легонькой косынке стрельнула глазами в сторону Аркадия Дмитриевича: – Рыбку подманивает?
Девушки еще громче засмеялись. Аркадий Дмитриевич бросил на них недружелюбный взгляд и поплелся к дому, Покупка шляпы отменялась.
Два дня Аркадий Дмитриевич переживал известие об изменении срока защиты диссертации. Советовался с товарищами, со своим начальником – Иваном Владимировичем Песковым, с оппонентами. Никто ничего толком не знал. Все были взволнованы не меньше его. Так прошел июль. В августе положение стало проясняться. Вернулись участники сессии, выступали с докладами, разъясняли смысл дискуссии. Между оппонентами начались споры о том, как перерабатывать диссертации в свете учения Ивана Петровича Павлова. Одни говорили, что надо все переписывать заново, другие – что достаточно внести поправки в текст и «перелицевать шапку».
Пока между оппонентами шли «методические споры», Аркадий Дмитриевич решил, что самое разумное – переждать, отдохнуть. В сентябре он взял очередной отпуск и уехал в Кисловодск.
Чисто выбритый, надушенный, аккуратно подстриженный, с лицом шоколадного цвета, явился Аркадий Дмитриевич восемнадцатого октября на службу. Отрапортовав начальнику отделения о прибытии, он старательно пожал протянутую руку и поставил на стол небольшой деревянный ящичек.
– Что это?
– Маленький подарочек, – пропел Брудаков. – С Кавказа, Иван Владимирович.
– Зачем? Что вы?
– Нет, нет, Иван Владимирович. Я очень прошу, – От усердия уши Брудакова покраснели. – Это ваше любимое. Груши.
Песков старался принять строгий вид, но нижняя губа его отвисала и вздрагивала в довольной улыбке.
– Гм… благодарствую. – Он еще раз подал руку Брудакову.
Они сели и долго болтали о погоде, о дороге, о пенах на фрукты. Говорили они с удовольствием, как два человека, понимающие друг друга.
– Как с диссертацией? – поинтересовался Песков.
– Необходимо внести павловские идеи.
– Каким образом?
– Есть тут один вариант, – ответил Брудаков небрежно, хотя не имел понятия, что станет делать. Но признаться в этом не пожелал. Начальник должен верить в его силу.
Песков одобрительно кивнул головой.
– А у нас прошлой ночью прибыл тяжелый больной. Молодой наш товарищ не разобрался, пришлось приехать.
– Кто же это?
– Майор Голубев.
– Я ведь его плохо знаю. Ну, как он тут?
– Гм…
Рассказать о новом ординаторе Ивану Владимировичу не пришлось: в кабинет вошел сам Голубев. Песков тотчас переменился, нахмурился, покосился на ящичек.
– Як вам, товарищ начальник, по поводу Сухачева.
– Что? Сухачева? – Голос Пескова стал суше и резче.
– Будем ему вводить пенициллин или нет?
– Все, что нужно, я записал в историю болезни. Ваше дело выполнять.
– Да, но после пункции…
Вбежала Аллочка:
– Товарищ начальник, вас просят в лабораторию. Песков встал и вышел из кабинета.
Несколько секунд ординаторы молчали.
– Я слышал, у вас тяжелый больной? – сказал Брудаков.
– Да, с выпотным перикардитом. Только что делали пункцию, получили гной.
Брудаков наклонился к Голубеву, покосился на дверь, посоветовал:
– Вы осторожнее, коллега. Старик не любит, когда его тормошат.
Голубев оглядел товарища: свежее лицо, пухлые губы, серые глаза и короткие бакенбарды.
– Не понимаю вас, – сказал он. – Я старика уважаю, приказы выполняю безоговорочно, но о лечении моего больного я могу иметь свое мнение и отстаивать это мнение?
– Дорогой коллега, я вам добра хочу. Я знаю старика как пять пальцев. Видите, он к вам не очень…
Вошел Песков. Голубев встал. Брудаков остался сидеть, положив ногу на ногу.
– Так что вы хотите? – бросил Песков через плечо, проходя к своему столу.
– Я хочу знать, товарищ полковник, будем вводить Сухачеву пенициллин или нет?
– Гм… – Песков пробурчал что-то невнятное.
– Простите, не понял.
– Я говорю, несите сюда историю болезни. Я подпишу.
– Слушаюсь.
8
Перед обедом сто седьмую гвардейскую навестил Петр Ильич Бойцов. Чувствовалось, что он не врач и не медицинский работник. Халат он надел задом наперед, так что спина была закрыта, а грудь открыта – виднелись начищенные пуговицы и орденские колодочки. Ходил он тоже не как медик – слишком шумно, хотя и старался ступать осторожно, на носок.
Тем не менее больные встретили его как старого доброго знакомого. Он приветливо улыбнулся, обнажая ровный ряд белых зубов, поздоровался. Потом подошел к койке Сухачева, подал руку Василисе Ивановне.
Сухачев дремал. Его лицо с заострившимися чертами было спокойным, большая мускулистая рука лежала на груди. Утром ему сделали укол в сердце. Что-то оттуда выкачали (врачи говорили – какой-то «пус»), и теперь стало немного легче – можно было забыться.
Почувствовав около себя человека, Сухачев открыл глаза.
– Разбудил я вас. Извините, – стараясь приглушить свой басовитый голос, сказал Бойцов.
– Нет, ничего. Я не спал. – А чего не спится-то?
– Болею.
– Плохо, да?
– Нет, получше.
Бойцов улыбнулся. Улыбка у него была приятная, задорная, посмотришь – и самому хочется улыбаться.
– Может быть, письмо домой написать? Сухачев отказался:
– Не хочу мать расстраивать.
– Тогда извините. Забежал с вами познакомиться.
Когда Бойцов попрощался со всеми и, громко стуча сапогами, ушел из палаты, Сухачев спросил Василису Ивановну:
– Кто это был?
– Это, сынок, секретарь партийный. Всего нашего госпиталя секретарь.
9
Дождь не прекращался. Он моросил вторые сутки подряд – мелкий, холодный, противный. Все вокруг помрачнело – дома, деревья с голыми ветвями, машины. И люди, казалось, тоже посерели, поблекли. Они спешили, шлепали по лужам, прикрываясь зонтиками, старались побыстрее спрятаться в домах, в подъездах, в троллейбусах и трамваях.
Лишь Голубев шел неторопливо, не прятался от дождя, Он находился под впечатлением прошедших суток. Весь день он чувствовал себя в чем-то виноватым. В палате с больными, в разговоре с начальником, с товарищами он еще как-то рассеивался. А сейчас, выйдя из проходной, он остался один на один с собственной совестью.
Чем кончилось его дежурство, которого он так ждал, к которому так готовился? Кончилось все тем, что он не установил диагноза тяжелому больному, не разобрался, недодумал.
И это было очень неприятно и досадно.
Домой Голубев приехал в сумерки. Обе дочки сидели за столом. Валя читала вслух, зажав уши ладонями. Наденька рисовала, покачивая головой и мусоля карандаш. Девочки были очень похожи друг на друга – обе курносые, обе с ямочками на щеках, одетые в синие платья в горошек, с красными бантами на русых головках. Отличались они лишь ростом и глазами. У Вали глаза были голубые, задумчивые, у Наденьки – карие, мамины, очень живые.
– Папочка! – крикнула Наденька и, бросив свое занятие, кинулась к отцу.
Валя заложила букварь линейкой и уж только потом подбежала к отцу. Из-за перегородки, разделявшей комнату пополам, вышла Наташа, в ситцевом сарафанчике, в домашних туфлях на босу ногу.
– Леня, что с тобой? – удивленно спросила она.
– А что?
– Ты же в халате и весь мокрый.
Голубев оглядел себя – под шинелью действительно был халат, он забыл снять его и оставить на вешалке.
– Устал, Тата.
Жена помогла ему раздеться, взяла шинель и фуражку, вынесла на кухню – посушить у газовой плиты.
Дочери облепили Голубева с двух сторон и, перебивая друг друга, принялись рассказывать о вчерашней телевизионной передаче. Устал не устал – с ними нужно заняться. Они ждали папу, им нет никакого дела до его настроения. Раз папа – будь папой: слушай, рассказывай, играй.
– Лошади ка-ак побегут! – кричала Наденька. Она всегда кричала, чтобы не дать говорить старшей сестренке. Валя и не пыталась перебивать ее: голос у Наденьки звонкий, все равно не перекричишь. – Злая баба ка-ак упадет! И Лушка тоже ка-ак упадет! Они нехоррошие, да, папа?
Наденька совсем недавно выучилась выговаривать букву «р» и теперь старалась применять свое умение где надо и где не надо.
Голубев погладил ее по русой головке, подумал: «Милые вы мои, ничегошеньки-то вы еще не знаете». Он сел, усадил дочек на колени:
– Постойте. Не нужно кричать. Расскажите спокойно, какая передача, как она называется?
Наденька не могла не кричать – и совсем замолчала, В разговор вступила старшая. Она встала, одернула платье и, поглядывая на телевизор, стоивший на специальном столике в углу, сказала:
– Передача называется «Чудесный колокольчик». Это мульти… мульти… – На ее курносом личике появилось такое смущение, что Голубеву пришлось срочно прийти на помощь:
– Мультипликационный.
– Вот-вот, – подтвердила Валя и облегченно вздохнула.
Рассказав свои впечатления, она снова забралась к отцу на колени. А Наденька теребила его за пуговицу и спрашивала:
– Папочка, а ты денежки заработал?
Это была детская хитрость: заработал денежки – значит, купи конфетку. Голубев не удержался от улыбки. Он вынул из кармана конфеты «Мишка на севере» и поднял руки вверх:
– Доставайте.
Наденька с визгом вскочила на ноги, прямо к нему на колени. Валя подставила стул и повисла у него на руке. Голубев встал:
– А ну-ка!
Поднялся шум, смех. Девочки карабкались на него, стараясь схватить за руки. Голубев увертывался. Он забыл про все неприятности, смеялся вместе с ними, потом схватил девочек в охапку и, крича и шумя не меньше их, принялся кружиться по комнате.
Появления Наташи никто не заметил. Она остановилась в дверях, полюбовалась на свое семейство и сказала негромко, но властно:
– Девочки, папа устал. Он есть хочет.
Девочки, получив по конфете, успокоились, уселись на диване и стали спорить, чей «Мишка» лучше.
Наташа накрыла стол. Голубев умылся, надел домашнюю лыжную куртку, причесал назад гладкие, блестящие волосы и сел на свой стул, спиной к окну. Наташа подсыпала ему в суп мелкие белые сухарики – он так любил – и молчала. По виду мужа она поняла, что на службе что-то произошло, но при детях не хотела расспрашивать.
Девочки, не слыша разговора взрослых, тоже приумолкли, насторожились, не понимая, почему папа и мама молчат – поссорились или что?
После обеда Наташа распорядилась:
– Девочки, папа будет отдыхать. Идемте отсюда.
– А на скрипке? – спросила Валя. Она первый год училась в музыкальной школе.
– Занимайся. Ты не помешаешь, – разрешил Голубев. Наденька пошла к соседской девочке играть в куклы.
Голубев лег.
После бессонных суток в голове у него шумело, тяжелые веки сами собой слипались, и вместе с тем острая мысль не давала покоя: «Да, я ошибся, черт возьми. Но что теперь делать?» Голубев закрыл глаза и ясно представил Сухачева – он тяжело дышит и просит: «Поднимите меня повыше».
Валя за перегородкой играла на скрипке и вполголоса подпевала:
…Савка и Гришка
Сделали дуду,
Ой, ду-ду, ду-ду, ду-ду,
Ой, ду-ду, ду-ду…
Пела она лучше, чем играла. Смычок попадал сразу на две струны, вытягивая нечистые, скрипучие звуки.
– Фальшивишь, – сказал Голубев.
Валя остановилась и после паузы заиграла старательнее, чище.
Голубев опять задремал. И снова перед глазами Сухачев: у него вздрагивают брови, синие губы шепчут: «Пить, пить…»
Голубев перевернулся на другой бок. Из-за перегородки донеслось:
…Ой, ду-ду, ду-ду, ду-ду…
– Фальшивишь! – крикнул он раздраженно. – Не скрипка, а немазаная телега.
Валя замолчала, послышалось тихое всхлипывание. «Зачем я на нее кричу? – осудил себя Голубев. – При чем здесь она?»
– Отдохни, Валюша, ты устала.
Донесся легкий звон (скрипку бросили на диван), радостный топот, хлопнула дверь – Валя убежала.
И тут Голубев подумал, что больной может погибнуть, если не принять срочные, какие-то особые меры.
Он быстро встал и оделся.
– Куда ты, Леня? – спросила Наташа, входя в комнату.
Он заметил беспокойство в ее глазах.
– Ничего особенного, Тата, – успокоил он. – Просто у меня тяжелый больной. Надо навестить его.
– Обязательно сейчас?
– Да, нужно.
Она притянула его за локоть, усадила рядом с собой:
– Ты правду говоришь?
– Правду.
Он взял ее руку и поцеловал. От руки пахло детским мылом. Она запустила пальцы в его волосы, спросила?
– Что же все-таки произошло?
– Ну, честное слово, ничего особенного. Он коротко рассказал о своем дежурстве.
– И это все?
– Да.
– Но ошибки могут быть у кого угодно. Тем более – при амбулаторном приеме.
– Не в этом дело, Татка. Ты сама врач и понимаешь, что такое гнойный перикардит… Если я недодумал ночью, то теперь-то я знаю диагноз и обязан вести себя решительно. Это дело моей врачебной совести.
– Но что ты можешь сделать?
– Еще не знаю. Но я хочу спасти больного, так хочу, как никогда в жизни. Меня это задело…
Наташа посмотрела на мужа завистливым взглядом и сдержанно вздохнула. Она очень хотела бы сейчас быть на его месте, так же переживать, волноваться, работать. Но вот уже второй год она не работает: после того, как уехала мама, ей пришлось бросить работу и заняться детьми. Наташа как будто примирилась со своей судьбой. Но этот разговор вновь растревожил ее.
Голубев надел фуражку, привычным жестом – ребром ладони – проверил, посредине ли звездочка, поцеловал жену и отправился в госпиталь.
