Текст книги "Доктор Голубев"
Автор книги: Владимир Дягилев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 12 страниц)
19
Ветер утих, и к вечеру подморозило. Тучи нависли над самыми крышами. Ни звезд, ни луны. Валил густой лохматый снег. Он был пушистый и разлетался из-под ног в стороны. По главной улице проносились покрытые снегом машины. Они поднимали снежные вихри. В пучках света мелькали серебристые снежинки.
– Чудесно, – сказала Наташа, плотнее прижимаясь к руке мужа.
– Неплохо, – сдержанно подтвердил Голубев.
Наташа покосилась на него, Леонид был сегодня необычно молчалив и задумчив. Что-то волновало его. И Наташе очень хотелось отвлечь мужа от тревожных дум.
Голубев нарочно уговорил Наташу идти в театр пешком. Ему необходимо было собраться с мыслями. Но мысли путались. Разговор с Песковым не то чтобы поколебал его желание бороться за операцию, нет. Но он оставил в душе неприятный осадок. Особенно запомнились слова: «Ах, это тот Голубев, у которого умер больной. Не желал бы я у него лечиться».
«А что, если начальник прав? У него многолетний опыт. Возможно, он из самых благородных побуждений предупреждал меня. Я же действительно рискую своей врачебной репутацией. Что же делать? Отступать, бить отбой? Сказать завтра: товарищи, извините, я не продумал свое предложение. Я его снимаю. Нет, доктор Голубев, взялся за гуж – не говори, что не дюж. Чего ты напугался? Ответственности, риска? А Сухачев?..»
Голубев живо представил себе осунувшееся, покрытое золотым пушком лицо Сухачева, лихорадочный блеск его глаз, пересохшие синие губы, которые он беспрестанно облизывает, повторяя одно и то же: «Пить». «Нет, отступать нельзя. Чего бы это мне ни стоило, я должен спасти больного. Я должен даже рискнуть своей репутацией. Да и вообще я не смею думать о себе и должен думать только о нем».
– Леня, что-нибудь случилось? – не выдержала Наташа.
– Нет, Тата. – Заметив ее встревоженный взгляд, Голубев подумал: «Не нужно, чтобы она волновалась». Ему вспомнилось, как на фронте в дни боев Наташа присылала записки из медсанбата, умоляя беречь себя. – Все хорошо, – успокоил он.
– Давай посидим, еще есть время, – предложила Наташа.
Оли свернули в городской садик. Голубев смахнул со скамейки легкий пушистый снег, усадил жену.
– Красота какая, – сказала Наташа, зная, что Леонид любит зимние пейзажи. – Как у нас в Сибири.
В саду было тихо. Поток людей и машин остался в стороне. Земля, укрытая снегом, была на редкость белая и чистая. По ней еще никто не ходил, снежок лежал нетронутым ровным слоем. Разлапистые высокие деревья стояли, не шевеля ни единой веточкой. А снег все падал. Возле фонарей кружились снежинки.
– Как у нас в Сибири, – повторил Голубев, с восхищением разглядывая и деревья, и фонари, и решетку, и этот снег.
– Но с некоторых пор я больше люблю весну. Ты помнишь, Леня?
– Еще бы!
Голубев ясно вспомнил, как они стояли в прифронтовом лесу, прислонившись к сосне. Молчали. Над головами в небе плыли наши бомбардировщики. Когда их гул стих, неожиданно послышалась заливистая трель соловья. Они посмотрели друг на друга и счастливо улыбнулись. И улыбками, взглядами сказали все. До этого вечера они прятали свою любовь, считали ее неуместной на войне – ведь вокруг умирали люди. А соловейка вдруг разрешил все сомнения. Он пел несмотря ни на что…
Голубев взглянул на Наташу. Ее шапочка, воротник шубы были густо присыпаны снегом, брови были белые, и лицо казалось молодым, чистым, красивым. Она была сейчас такая, какой он помнит ее с начала знакомства, с первого курса. Голубев наклонился и поцеловал Наташу в холодные, упругие губы.
– Идем.
Он взял ее под руку и осторожно, точно она могла упасть, повел к театру.
– Ну, а теперь расскажи, что случилось? – спросила Наташа, заглядывая ему в глаза.
– В театре расскажу.
Они вошли в зал, сели в мягкие, покрытые красным бархатом кресла.
– Так вот, Тата, – сказал Голубев, беря ее за руку. – Завтра на одиннадцать ноль-ноль назначен второй консилиум. Если он разрешит оперировать, тогда, может быть, Удастся спасти Сухачева.
– Ох, Леня, это ответственно. Ты все продумал?
– Продумал, и прочитал все, что есть по этому вопросу и посоветовался с кем надо…
– Тогда нечего волноваться, – уверенно сказала Наташа.
Голубев усмехнулся:
– Как же не волноваться? Неизвестно, чем все кончится. В моей практике это впервые.
– Но ведь ты уверен, что прав?
– Если бы от моей веры все зависело! Ты знаешь, что мне сегодня сказал начальник?
Наташа укоризненно покачала головой:
– Что может сказать оппонент, да еще такой, как ваш начальник? Как ты этого не поймешь? Просто поражаюсь.
– Но он из добрых побуждений…
– Выбрось все его побуждения из головы. Думай только о своих доводах и о больном… Честное слово, Леня, не стоит из-за этого расстраиваться, – проговорила она мягко и проникновенно.
Голубев ничего не сказал, только пожал ее руку крепко-крепко, как мог.
В зале погас свет, раздвинулся занавес.
20
К вечеру, после второго прокола, Сухачеву стало хуже. Он понял: пункция – не спасение. И то, что к нему приходило больше докторов, чем к другим больным, и то, что они что-то такое решали и, как видно, не могли решить, и то, что возле него все время находилась нянечка или сестра, – все подтверждало: его дела плохи. Товарищи по палате старались не шуметь, проходили мимо на цыпочках. Сухачев не раз замечал, что, войдя в палату с улыбкой, товарищи, посмотрев на него, гасили эту улыбку, и он как бы читал в их взглядах: «Как он? Жив еще?»
Хохлов, подсаживаясь на край соседней койки, встряхивал рыжей головой и обязательно говорил что-нибудь вроде: «Терпи, казак, атаманом будешь» или: «Даже плохая жизнь лучше хорошей смерти».
И нянечка Василиса Ивановна – круглая, добрая нянечка, своей простотой и обходительностью напоминающая мать, – смотрела на него жалостливо и очень старалась угодить ему.
В смерть Сухачев не верил. Как ни тяжко ему было, он все-таки не мог себе представить, что это конец. Ему всего-навсего двадцать лет. Он еще не жил по-настоящему. И как же так вдруг умереть? Ему, который так любит жить. Любит выезжать ранним весенним утром в поле на тракторе, когда солнце только-только выглянуло из-за леса, когда над землей начинает клубиться легкий парок; любит уставать на работе, слушать песни, плясать «русскую»; любит Настю…
На грудь наваливалось что-то тяжелое, не хватало воздуха. Сухачев протяжно стонал:
– Сынок, что с тобой?
«Нянечка, Василиса Ивановна. Какой у нее задушевный голос! Ради такого голоса надо жить. Надо жить…»
– Поднимите меня… повыше, – просил Сухачев, борясь с одышкой.
– Выше некуда.
– Поднимите…
Василиса Ивановна приподнимала Сухачева, поправляла подушки и укладывала его на то же самое место.
«Хорошо бы выучиться на механика. Работать в МТС. Или на электрика. Теперь у нас своя электростанция… А если умру?» Он совершенно сознательно задал себе этот вопрос и сам же деловито ответил: «Нельзя».
«А как же мать? Разве я могу оставить ее одну? Сестренка вот-вот выйдет замуж: Ванька Терентьев пороги обивает. Не могу. Когда отец уходил на фронт, он наказывал: «Помогай матери. Гляди, не бросай ее…»
Всю ночь, весь день и вторую ночь бредил, стонал, боролся с мыслями о смерти Сухачев. Утром двадцать первого октября он услышал звук баяна, открыл глаза, увидел перед собой что-то белое, большое, долго всматривался, наконец узнал нянечку, глубоко, прерывисто, со стоном вздохнул и проговорил:
– Есть… хочу…
Василиса Ивановна выскочила из палаты, вернулась с сестрой, рыженькой Аллочкой.
– Больной, вы есть хотите? – спросила сестра строго и официально.
– Хочу.
Он съел тарелочку вкусной рассыпчатой гречневой каши с маслом, выпил полстакана молока, утер полотенцем губы. Сил как будто прибыло. Голова работала ясно.
«Никакой смерти. Совсем о ней не думать. Боевой приказ: не думать о смерти».
– Василиса Ивановна!
– Слушаю, сынок.
Василиса Ивановна склонилась над ним, посмотрела в глаза – они были сегодня особенные, горящие внутренним, решительным огнем.
– Я вам… секрет… вот… я жить… жить буду… – Будешь, сынок, будешь.
Василиса Ивановна часто заморгала белесыми ресницами и поспешила отвернуться.
Неожиданно к Сухачеву пришел незнакомый врач. Он назвал себя хирургом и, осмотрев Сухачева, сказал, что необходима операция. «Разрезать сердце».
– Зачем? – выкрикнул Сухачев.
– Нужно, – сказал хирург. – Для вас нужно.
Он ушел. А Сухачев все никак не мог успокоиться. Операция ему представлялась чем-то страшным, невыносимым. «Как же сердце резать? Разве это возможно?»
Над дверями переплетались провода; гнездо маленьких белых изоляторов напомнило ему семейку грибов – боровиков, которых так много в верховьях Знаменки. Сухачев попробовал считать и пересчитывать изоляторы, больше ни о чем не думать, успокоиться. Но это не помогло. «Как же сердце резать?» – тревожила его тяжелая мысль…
Ни свет ни заря в сто седьмой гвардейской появился Песков. Больные еще заправляли койки, умывались, готовились к завтраку. Начальник отделения был необыкновенно приветлив, с каждым перекинулся словечком, спросил о здоровье, о настроении, осведомился, нет ли претензий, жалоб, вопросов. Затем подозвал к себе Кольцова и не приказал, а попросил, чтобы в палате сегодня был «особый порядок». Кольцов поглядел на утомленное лицо начальника и ответил, что «порядочек» в палате всегда соблюдается, сегодня они «также не подкачают».
Больные отправились на завтрак. Песков подошел к Сухачеву, попросил оставить его с больным наедине. Сестра и няня поспешно вышли из палаты.
– Ну-с.
Песков пододвинулся поближе к больному. Сухачев, не поворачивая головы; покосился на «белого старика» и снова отвел взгляд в сторону. В глазах у него стояли слезы.
– Как живем, Павел Данилович? – мягко спросил Песков.
К удивлению Сухачева, «белый старик» улыбался – щеках и возле ушей кожа собралась гармошкой, клочки бровей разошлись к вискам, показались тусклые зубы:
– Замеча… тельно, – с трудом выдохнул Сухачев вдруг всхлипнул и отвернулся от Пескова.
– Что такое? А? Ну-ка, говорите.
– Был хирург… предлагал… операцию…
– Какую операцию?
– Сердце… сердце резать. – Сухачев беззвучно заплакал.
Песков возмутился: тревожат больного… всякие «новаторы»… черт знает что!
– Какая там операция? – сказал он удивленно. – Зачем такому молодому операция? У вас и так дело пойдет на поправку.
Сухачев застонал, стискивая зубы, и замотал головой: – А он… он говорит… нужно.
– Гм… говорит. Он просто с вами посоветовался, хотел узнать ваше мнение. Да-с.
– Где? – прохрипел Сухачев. – Где мой доктор?
– Придет ваш доктор. Не волнуйтесь.
– Где мой доктор? – повторил Сухачев и попытался было сползти с кровати.
– Хорошо. Я вам его пришлю, – сказал Песков, удерживая Сухачева на подушках. – А вы успокойтесь, все будет нормально.
21
Все в это утро были напряжены, все ждали прихода начальства, разговоры не клеились, истории болезней не писались. Ординаторы ежеминутно поглядывали на дверь. Цецилия Марковна то и дело прижимала кулачки к груди и вздыхала.
– Помолчи, пожалуйста, – попросил майор Дин-Мамедов. – Регулируй дыхание.
Даже доктор Талёв поддался общему настроению. Он ходил по ординаторской, заложив руки за спину.
Голубев сидел за своим столом, рисовал на промокашке маленькие фигурки. Чернила расплывались, фигурки выходили уродливыми. Он зачеркивал рисунок жирной чертой и начинал новый. Очень хотелось посмотреть на часы. Но он сдерживался – не смотрел.
Протяжно гудел гудок – на соседней электростанции выпускали пар. Гулко хлопали двери – кто-то входил или выходил из отделения, – рука с пером всякий раз замирала, на бумаге оставалась клякса. Голубев делал над собой усилие: не поднимая глаз, продолжал рисовать.
Скрипнула дверь кабинета. Показался Песков. Все утро он сидел запершись, что-то писал. Вероятно, готовился к консилиуму.
Ординаторы встали. Песков поздоровался не общим поклоном, как всегда, а с каждым за руку.
Голубев стоял и ждал – подойдет начальник или нет, подаст руку или пройдет мимо?
Песков подошел, подал руку, Оба внимательно взглянули друг на друга.
Первым явился на консилиум майор Бойцов. Затем – Николай Николаевич Кленов со вздернутыми на лоб очками. Раскланиваясь, он направился прямо в кабинет.
Ровно в одиннадцать ноль-ноль в ординаторскую вошли два генерала, – из-под их халатов виднелись широкие красные лампасы. Впереди бодро шагал Сергей Сергеевич Пухов. За ним – пышущий здоровьем начальник госпиталя.
Подвижной, сухонький генерал показался Голубеву знакомым. «Где же я его видел?» – старался он припомнить.
Через несколько минут в кабинет пригласили доктора Талёва, подполковника Гремидова, Брудакова и Голубева.
– Разрешите мне? – попросил майор Дин-Мамедов.
– Гм… Нельзя.
Майор Дин-Мамедов заговорил нарочито громко, чтобы услышали в кабинете:
– Почему нельзя? Учиться надо…
Дверь закрылась перед самым его носом. Но не успел майор Дин-Мамедов выругаться с досады, как дверь приоткрылась и Песков недовольным голосом сказал:
– Войдите. Начальник госпиталя разрешил.
Майор Дин-Мамедов вошел в кабинет и, спросив разрешения, сел в кожаное кресло, в стороне от остальных.
За столом начальника сидел генерал Луков. Он о чем-то совещался с Песковым, повернув в его сторону свою серебристую красивую голову. Слева от генерала Лукова сидел профессор Пухов – он оживленно беседовал с Бойцовым, похлопывая его по колену; справа – откинувшись в кресле, Николай Николаевич Кленов, ближе к двери, на диване, – Голубев и Гремидов; на другом диване – доктор Талёв и Аркадий Дмитриевич Брудаков.
Гремидов пощипывал ус, молчал. Голубев был выбрит, свеж и бодр.
– Товарищи, – сказал генерал Луков, окидывая взглядом присутствующих, – я собрал вас для того, чтобы решить один важный и весьма срочный вопрос. У нас лежит тяжелый больной, Сухачев, с гнойным перикардитом. Лечащий врач выдвинул смелое предложение. Предложение это рискованное, еще у нас не проверено на практике. – Он повернулся к Пескову, тот одобрительно закивал головой. – Нам следует решить: принять его или отвергнуть?
Майор Дин-Мамедов заерзал в кресле. От него не ускользнули ни благосклонность генерала к Пескову, ни одобрительные знаки Пескова. «Нехорошо», – подумал он.
– Но прежде, – продолжал генерал, – познакомимся с больным. Прошу вас, гвардии майор, доложить.
Майор Дин-Мамедов подался вперед, выжидающе и настороженно уставился на Голубева, как бы собираясь при первой необходимости броситься к нему на помощь.
Голубев поднялся, подошел к столу, взял историю болезни Сухачева и, не заглянув в нее, заговорил спокойно, только немножко тише и медленнее, чем обычно. Он рассказал о больном и хотел перейти к сути своего предложения.
Генерал остановил его:
– Быть может, будут вопросы?
– Скажите, – Кленов слегка приподнялся, – с каким диагнозом прибыл больной и какой диагноз был поставлен в нашем приемном покое?
Голубев вытер ладони о халат и ответил недрогнувшим голосом:
– Поступил больной с диагнозом «пневмония». В приемном покое был поставлен диагноз «центральная пневмония». Этот диагноз выставил я как дежурный врач. Этот диагноз неточный. Правильный диагноз установил полковник Песков.
– Бывает, – быстро отозвался Сергей Сергеевич Пухов. – Не ошибается тот, кто не работает.
Он быстрым движением взял историю болезни со стола и одобрительно кивнул Голубеву.
– Я знал, что сердце задето, но в чем, собственно, дело, я не знал, – сказал Голубев.
– Доложите о вашем предложении, – велел генерал. Голубев помедлил, одернул халат.
– Я предлагаю: вскрыть сердечную сорочку, выпустить гной и ввести пенициллин в больших количествах.
Майор Дин-Мамедов заметил, как после этих слов Песков неодобрительно покачал головой.
– Почему я это предлагаю? – продолжал Голубев. – Потому что пункция не дает желаемого эффекта, операция же, как всем известно, приводит к образованию панциря. Стало быть, нужно искать новые средства. – Он достал из кармана стетоскоп и принялся разглядывать его. – Мудрая врачебная заповедь говорит: не вредить. Пенициллин не повредит больному. – Голубев обратился к профессору, точно сдавал экзамен: – Я только что прочитал монографию по антибиотикам. Теоретически пенициллин должен помочь больному.
Профессор ничего не сказал.
– Хирурги, например, – Голубев повернулся к Кленову – Николай Николаевич вертел в руках очки и был, казалось, поглощен этим занятием, – хирурги применяют пенициллин при перитонитах с хорошим результатом. Так почему бы и нам в данном случае не применить пенициллин? Мне кажется, он не даст панциря. – Голубев сделал шаг к столу, произнес громче и резче: – Я считаю, что нам нужно действовать смелее, иначе мы не сдвинем нашу терапию с места.
– Правильно, – поддержал Бойцов.
– У вас есть еще что-нибудь по сути предложения? – спросил генерал.
– Нет.
– Тогда садитесь. – Генерал повернулся к Пескову: – Иван Владимирович, ваши соображения?
Песков вытащил из кармана какие-то бумажки, торопливо стал их перебирать и все никак не мог найти того, что ему было нужно. Наконец, не вытерпев, он заговорил без шпаргалки:
– Уважаемые товарищи. Перед нами банальным вполне ясный случай. – Песков сделал паузу, взглянул на начальника госпиталя, на профессора, проверяя, какое впечатление производят его слова. – Наш высокоуважаемый начальник госпиталя, – продолжал он с подчеркнутым пафосом, – собрал этот консилиум motu proprio [1]1
По собственной инициативе (лат.)
[Закрыть]. И мы ему весьма благодарны за внимание.
– Говорите о деле, – прервал генерал. Песков учтиво наклонил голову.
– Итак, перед нами банальный случай, но имеется предложение молодого коллеги. – Песков развел руками. – Собственно, я не вижу никаких доказательств, которые бы убедительно говорили за это предложение. Да-с. – Он иронически улыбнулся. – Кроме разве пылкости молодого коллеги. Благие порывы свойственны молодости. К сожалению, этого недостаточно. Нужны убедительные аргументы. А их-то и нет. Да-с, нет. В самом деле, уважаемые товарищи, что нам предлагают? Операцию. Это не ново. Ввести пенициллин? Но терапия пенициллином находится in statu nascendi, в состоянии зарождения.
– С бородой, – заметил профессор Пухов, быстро оборачиваясь к Пескову. – Ваш младенец с бородой. Да, да. Пенициллин применяется уже без малого десять лет.
Песков нахмурился, покашлял:
– Прошу извинить, Сергей Сергеевич. Но я что-то не слыхивал, чтобы его применяли при гнойных перикардитах. В нашем госпитале не применяли. Быть может, Леониду Васильевичу удалось наблюдать такой случай, он помоложе, порасторопней. Но и он не порадовал нас таким сообщением.
Майор Дин-Мамедов заметил, как по лицу Аркадия Дмитриевича Брудакова скользнула недобрая улыбка. «Забьют они его», – подумал Дин-Мамедов, крепко сжимая кулаки.
– Нас уверяли, – продолжал Песков, – что пенициллин не повредит больному. Что ж, в это можно поверить, Гм… Но это еще не значит, что он поможет больному.
– А что может помочь? – спросил Бойцов.
– К сожалению, на этот глубокомысленный вопрос я ответить не могу. Скажу лишь, что решать вопрос о применении нового лекарства надо не у койки больного, а в лаборатории. Мне, по крайней мере, так кажется. А молодежь у нас любит пошуметь, да только от шуму-то у больных голова болит.
– Разрешите, товарищ генерал? – Голубев резко поднялся. – Какой же тактики предлагает придерживаться товарищ начальник?
Песков свел брови на переносье:
– Гм… Врачебной, Леонид Васильевич. А она говорит: семь раз отмерь – один раз отрежь.
– Но вы же признали, – заметил Голубев, – что пенициллин не повредит больному. Стало быть, осторожничать тут незачем?
– Пусть даже не повредит, но, повторяю, неизвестно еще – поможет ли он? Так зачем же, объясните мне, травмировать больного? Ведь операция – глубокая травма.
– В данном случае, – сказал Голубев, – она единственный путь к спасению больного.
Песков повысил голос:
– Я не думаю, чтобы уважаемый консилиум составил мнение, что я враг больному, а вы его единственный спаситель. Я тоже хотел бы помочь ему. Да-с, хотел бы. Но, простите меня, не таким легкомысленным способом… Да и есть ли средства помочь в данном случае?
Генерал Луков постучал карандашом по столу:
– Иван Владимирович, успокойтесь, пожалуйста. Песков поклонился генералу, сел.
– Кто желает высказаться?
– Сперва давайте больного посмотрим, – предложил Кленов.
– Мне кажется, принципиально вопрос можно решить без больного, – вставил Песков, – к тому же вы, Николай Николаевич, его уже смотрели и даже операцию предлагали.
– Нет, извините, я у больного еще не был, к сожалению. С утра – срочная операция. Был мой ординатор.
– Позвольте мне? – попросил слова Аркадий Дмитриевич.
Он встал, заложил руки за пояс халата, слегка приподнялся на носках:
– Я скажу «несколько слов. Как совершенно справедливо заметил здесь товарищ начальник, опробовать новые лекарства следует в лабораториях, я бы добавил – в клиниках и научно-исследовательских институтах. Это – аксиома. В отношении шума я тоже вполне согласен с товарищем начальником. Шуметь нечего. Шум, как нам известно, это отрицательные эмоции. Но, с другой стороны, я не могу не обратить вашего внимания на смелость и, я бы сказал, оригинальность предложения моего коллеги, Леонида Васильевича Голубева. Ввести пенициллин в больших количествах прямо в полость перикарда – это, товарищи, весьма интересно. Поможет ли это больному? Я думаю, что наш консилиум разберется и, безусловно, вынесет свое мудрое решение.
– А ваше мнение? – поинтересовался Сергей Сергеевич и круто повернулся в сторону Брудакова.
– Мое мнение? – Аркадий Дмитриевич несколько раз приподнялся и опустился на носках. – Мое мнение – сделать все от нас зависящее, чтобы спасти больного.
Глаза Сергея Сергеевича лукаво блеснули.
– Не надо сбивать человека, – буркнул Песков.
– Еще кто желает?
– Давайте посмотрим больного, – повторил Кленов.
– Я не понимаю, к чему спешить? – возразил Песков. – Надо же прежде решить, с чем мы идем к больному.
– Когда посмотрим, тогда и решим, – сказал Кленов.
– Не понимаю, гм…
– Я тоже считаю, лучше обсуждать вопрос после того, как узнаешь больного, да, да, – поддержал Сергей Сергеевич.
– Тогда попрошу всех в палату, – сказал генерал Луков.
Майор Дин-Мамедов поднялся с кресла и подскочил к Голубеву.
– Наступай, – шепнул он ему, – энергичнее действуй.
Сто седьмая гвардейская с подъема готовилась к приходу начальства. Песков распорядился выдать старшине вне очереди новые простыни и наволочки. Он же приказал старшей сестре снять санитарок со всего отделения и «привести палату в божеский вид».
К одиннадцати ноль-ноль сто седьмая гвардейская была намыта, натерта до блеска. Койки стояли ровными, как по ниточке, рядами. Наволочки и простыни были настолько белоснежными и так наглажены, что жаль было на них ложиться. Больные, побритые, одетые в новенькие белые костюмы, сидели на табуретах, каждый возле своей койки. Кольцов прохаживался около дверей, ожидая начальства.
За стеклянными дверями показались доктора. Впереди всех маленький седой старичок. Кольцов вытянулся, чтобы представиться. Старичок замахал руками:
– Сидите, пожалуйста.
Увидев под халатом старичка красные лампасы, Хохлов ткнул старшину в бок и прошептал:
– Генерал.
Вошли начальник госпиталя и Бойцов.
– Ты смотри, Никита, второй генерал!
– А что тут особенного? Когда мой братишка в госпитале лежал, к ним маршал приходил. А ты что думал?
Доктора встали полукольцом у кровати больного. Голубев им что-то рассказывал. Сухачев лежал с закрытыми глазами. Голубев положил ему на лоб руку. Сухачев открыл глаза, пригляделся, будто из темноты попал на свет, узнал своего доктора, брови у него дрогнули, и он неожиданно для всех заплакал.
– Что с тобой?
Сухачев посмотрел на Голубева с укором, хотел что-то сказать, но не мог и заплакал еще горше. Крупные слезы медленно текли по щекам, сползали на подбородок, на шею. На подушке виднелись большие мокрые пятна – видно, плакал он не в первый раз.
– В чем дело? – спросили сразу несколько человек.
– Понятия не имею.
Голубев взял полотенце, вытер лицо Сухачеву, участливо спросил:
– Что случилось, Павлуша?
Сухачев ткнул себя пятерней в грудь, выдавил сквозь слезы:
– Не хочу, чтобы… сердце резали…
– Позвольте-ка, я им займусь, – вмешался Сергей Сергеевич.
Он привычным жестом подхватил поданный ему табурет, сел, быстро потер свои маленькие руки.
– Давайте-ка отдохнем от слез. Видите, сколько здесь врачей? Все к вам пришли, чтобы помочь, вылечить. Да, да. Здесь начальник госпиталя, генерал. И я – тоже генерал. Вот! – Сергей Сергеевич откинул халат, показал лампасы и дружески подмигнул больному. – Операция необходима. Да, да. Чтобы вас быстрее вылечить.
Сухачев прерывисто вздохнул, размазал ладонью слезы по лицу, упрямо заявил:
– Резать… не дам…
Консилиум возвратился в кабинет. Генерал Луков сел за стол и сказал:
– Продолжим работу.
Голубев встал и повторил свое предложение, только в более настойчивой форме.
– На чьи работы вы можете сослаться? – прервал его Песков.
– Работ по этому вопросу я пока что не читал.
– Видите! Их нет! – воскликнул Песков.
– Надо пробовать, дерзать – вот вам и будут работы, – сказал Бойцов.
– Что вы-то лезете? – со злостью сказал Песков. – Вы же профан в медицине…
– Такие работы есть, – заметил Сергей Сергеевич. – И давайте не будем о профанах…
Лицо Пескова побелело, он вскочил и заговорил громко и быстро:
– Больной не выдержит этой операции. Да-с. Не выдержит. К тому же вы видите, как он настроен, этого тоже нельзя не учитывать.
– Это не принципиальный вопрос, – сказал Сергей Сергеевич. – Если мы решим оперировать, больного нужно уговорить.
– Почему вы соглашаетесь с Голубевым? Он же диагноза правильно поставить не может, – возмущался Песков.
– У вас тоже бывают ошибки. Ух какие ошибки! – закричал майор Дин-Мамедов, вскакивая с кресла и размахивая руками.
Генерал Луков поднялся, властным тоном сказал:
– Тихо! Майор Дин-Мамедов, я вам разрешил присутствовать здесь, но кричать не разрешал. Прошу выйти.
Майор Дин-Мамедов неохотно покинул кабинет. Песков сидел опустив голову.
– Я прошу высказываться спокойно и неторопливо, – говорил генерал Луков, – и, главное, по существу дела.
Поднялся Сергей Сергеевич:
– Я, уважаемые товарищи, за операцию и за введение пенициллина. Доказывать не буду. Сошлюсь на работы Сысоева и Петрова, вышедшие в прошлом году. Так что работы по этому вопросу есть, почтеннейший Иван Владимирович. Непонятно, почему вы с ними незнакомы?
– Я категорически возражаю, – произнес Песков. – Я не могу мучить больного и не подпишусь под этим консилиумом. Да и не я один…
Он посмотрел в сторону доктора Талёва и Аркадия Дмитриевича. Доктор Талёв дремал. Аркадий Дмитриевич рассматривал ногти.
Генерал Луков обратился к Кленову:
– Ваше слово!
Врачи замолчали. От того, что скажет Кленов, зависело все: ведь оперировать должен был он.
Николай Николаевич вышел из-за стола и неожиданно протянул свою мясистую, покрасневшую от частого мытья руку Голубеву:
– Извините, дорогой товарищ. Вчера я был не прав. Признаться, я вас заподозрил в не совсем благовидном поступке. Извините. Больного нужно оперировать.
Песков поднялся и официально заявил:
– Товарищ генерал, прошу с сегодняшнего дня не считать меня начальником отделения, так как мои слова…
– Вы военнослужащий, – строго оборвал его генерал Луков.
Дверь распахнулась, в кабинет влетела взволнованная, раскрасневшаяся Аллочка. Она, видимо, никого не замечала, кроме Голубева.
– Доктор! – крикнула она, и голос ее сорвался. – Бальной сбежал!
– Как сбежал? Куда?
– Не знаю. Ничего не знаю. Все ушли на обед. Нянечка тоже. Я на минутку отлучилась… а его нет.
Врачи вскочили и, обгоняя друг друга, бросились в сто седьмую палату.
В кабинете остался Песков. Он стоял у стола и медленно рвал на мелкие клочки тезисы своего выступления. Впервые в жизни консилиум принял решение вопреки его воле.
