Текст книги "Доктор Голубев"
Автор книги: Владимир Дягилев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 12 страниц)
22
Койка Сухачева была пуста. Простыня валялась на полу. Одеяла не было.
– В чем же он ушел? – спросил подполковник Гремидов. – У него нет ни тапочек, ни халата.
– Накрылся одеялом и ушел, – сказал Голубев, поднимая простыню с пола.
Пока все остальные врачи обсуждали вопрос, где же может быть больной, Голубев выбежал в коридор, осмотрелся. Мимо него в соседнюю палату прошло трое больных, и тотчас же там поднялся шум. На пороге появился больной в длинном, не по росту, халате, с возмущенным красным лицом.
– Безобразие! – крикнул он, направляясь к доктору. – Только отлучился в туалет – на мое место улегся какой-то незнакомый товарищ и не уходит.
Голубев бросился в палату.
С большим трудом Сухачева привели в чувство. Состояние его резко ухудшилось: дыхание участилось, стало поверхностным, пульс невозможно было сосчитать. Он метался на подушках, округлив глаза, испуганно смотрел по сторонам. На вопросы не отвечал.
Голубев долго разглядывал его посиневшие руки.
– Что ищешь? – шепотом спросил майор Дин-Мамедов.
– Тут где-то якорек был выколот. А теперь и не видно.
Вот как посинел!
Профессор Пухов, быстро и внимательно осмотрев больного, сделал заключение:
– Тампонада сердца. Срочно пункцию. Завтра с утра на операцию.
– Делайте, как сказал профессор, – распорядился начальник госпиталя.
Не успели, генералы уйти из палаты, как Сухачев, собрав последние силы, вновь попытался вскочить.
– Не дам… не дам… – выдохнул он и, обессилев, повалился в кровать.
К Голубеву подошел дневальный:
– Товарищ гвардии майор, вас к телефону.
Из проходной сообщали, что к больному Сухачеву издалека приехала мать и просит разрешения пройти к сыну.
Известие это было настолько неожиданным, что Голубев разрешил. Он положил трубку и подумал: «Откуда же она узнала о болезни сына? Зачем я ей разрешил пройти? Ему и без того плохо. Расстроится – будет еще хуже.
Голубев готов был позвонить в проходную, отменить свое решение, но по коридору протарахтела каталка. Сухачева повезли в процедурную…
Прасковья Петровна ожидала Голубева в ординаторской. Она неловко сидела в кресле, держа узелок с гостинцами на коленях, и внимательно осматривала каждого входящего.
Голубев еще из коридора через открытую дверь увидел Прасковью Петровку. Она сидела не шевелясь, слегка пригнувшись, в шерстяной кофте, в черном полушалке. Голубев обратил внимание на ее руки – большие, с широкой кистью, почти мужские, видимо много потрудившиеся на своем веку. Кожа на руках была розоватой, крепкой, привыкшей к ветрам, к работе на холоде, ладони твердые со следами земли в складках. Такие руки не боятся уколоться соломой, обжечься крапивой, они и вилы держали, и вязали снопы, и топором играючи могут исколоть добрую сажень дровишек, и вместе с тем они бывают удивительно ласковыми.
Голубеву вспомнилась деревенская изба, он, раненный, лежит на широкой деревянной кровати, и вот такая же простая женщина, с такими же рабочими руками, кормит его с ложечки и гладит по голове, приговаривая: «Ничего, соколик, поправишься. Оно ничего…»
Голубев стоял в коридоре и обдумывал, с чего начать трудный разговор. Он боялся слез, не переносил, когда женщины плачут.
Когда Голубев подошел к Прасковье Петровне, она привстала:
– Я к доктору Голубеву.
– Я и есть Голубев.
– А я – Прасковья Петровна Сухачева.
– Вы издалека приехали, Прасковья Петровна?
– Дорога дальняя. Из-за Омска. Только ведь я самолетом летела на старости-то лет. Это все наш председатель Игнат Петрович помог.
Глаза Прасковьи Петровны потеплели, в уголках губ мелькнула и погасла добрая улыбка.
– А откуда вы узнали о болезни сына?
– Так ведь телеграмму дали.
– Кто?
– Должно, начальник…
Прасковья Петровна полезла в карман, достала и развернула белую с красной полосой бумагу:
– Вот, Хохлов подписал. – Она насупилась и, не выдержав, спросила: – Как Павлуша-то? Шибко плохой?
– Ну что вы, Прасковья Петровна…
– Я понимаю, доктор. Ежели бы не плохой, так нешто стали бы меня «молнией» вызывать.
Голубев помедлил, взглянув на Прасковью Петровну. Она стояла выпрямившись, обхватив узелок обеими руками. Из-под черного полушалка выбился седой волос и блестел на свету.
– Ваш сын, Прасковья Петровна, совершил героический поступок – спас утопающего товарища, но сам при этом простудился. Болезнь у него тяжелая, но надежда на спасение есть.
И Голубев рассказал обо всем.
Прасковья Петровна не проронила ни слезинки, только плотно сжала губы и большими натруженными руками все мяла узелок, все мяла, будто искала что-то и не могла найти.
– К нему-то можно? – спросила она.
– Только вы его, пожалуйста, не расстраивайте.
– Постараюсь.
Голубев все-таки решил пойти в палату, подготовить больного.
Сухачев лежал высоко на подушках. После пункции ему стало лучше, дышал он ровнее.
– Как, Павлуша, себя чувствуешь?
Сухачев ответил не сразу, неохотно:
– Ничего.
– А я тебя порадовать хочу. К тебе…
Голубев не успел договорить. Сухачев вздрогнул, открыл рот, точно собирался крикнуть, но не крикнул, только прошептал еле слышно:
– Ма-ма…
– Лежи, Павлуша. Ложись, мой родной. Прасковья Петровна большими, надежными руками взяла сына за плечи, осторожно уложила на подушки, наклонилась, поцеловала. Несколько минут они разглядывали друг друга и ни о чем не говорили…
Прасковья Петровна вышла из палаты через сорок минут. Голубев посмотрел на часы. Никто не знал, о чем она говорила с сыном. Вид у нее был усталый, как после тяжелой работы. Черный полушалок свалился на плечи, и один конец тащился по полу. Она подошла к Голубеву и сказала:
– Так операцию-то, доктор, делайте. Он согласился.
– Правда, Прасковья Петровна? Ну, вот и хорошо!
Прасковья Петровна прикрыла лицо широкой рукой, между пальцами просочилась слезинка и медленно покатилась в рукав.
23
Петр Ильич Бойцов решил обязательно присутствовать на операции Сухачева.
Было воскресенье – впускной день. С утра возле проходной госпиталя толпились посетители с узелками и сумками в руках. Бюро пропусков еще не работало.
По мощенному булыжником двору, несмотря на ранний час, прогуливалось несколько больных в черных госпитальных пальто, сапогах и суконных шапках.
Когда Бойцов вошел в главный корпус, где находилось пятое отделение, старичок швейцар встал со стула и почтительно раскланялся:
– На операцию изволили прийти, товарищ майор?
– Да, на операцию.
– Дай бог, как говорится, благополучия, – пожелал швейцар, как будто Бойцов был врач и от него зависел успех операции.
Гардеробщица, увидев Бойцова, засуетилась, побежала за халатом и долго не возвращалась.
– Извините, – сказала она, протягивая Бойцову халат. – Искала получше. Там ведь чистота нужна.
Бойцов догадался, что она подразумевала операционную. «Всем известно, – подумал он, – все стараются хоть чем-нибудь помочь».
На лестнице Бойцов столкнулся с Кленовым. Николай Николаевич строго посмотрел на него поверх очков, взял за руку и молча повел к себе в отделение.
Дежурная сестра, заметив старшего хирурга, вскочила из-за стола, торопливо поправила косынку.
– Операционную сестру ко мне, – распорядился Николай Николаевич, проходя в свой кабинет.
Он был чем-то чрезвычайно расстроен. Бойцов никогда не видел его таким мрачным.
Хирург сел в кресло, указал Бойцову место напротив себя и, очевидно, чтобы успокоиться, придвинул к себе доску с шахматами, ссыпал фигуры на стол и аккуратно начал укладывать их в ящичек.
Бойцов смотрел на его оголенные до локтя, чистые, сильные, большие руки, густо покрытые рыжими волосками, и думал: «В этих руках жизнь человека».
– Доведут больного черт знает до чего, а потом нате, оперируйте, – сердито проговорил Николай Николаевич, со стуком закладывая черного короля.
– Что? Очень плох? – спросил Бойцов, поняв причину мрачного настроения Николая Николаевича.
– Плох. Хм… – хмыкнул Николай Николаевич, захлопывая доску. – Без пульса.
– Неужели нельзя спасти?
Николай Николаевич закрыл доску на крючок, спрятал ее в стол:
– Попытаемся.
Вошла операционная сестра – вся белая, намытая, с аккуратно заправленными под косынку волосами.
– Приготовьте все для операции на сердце, – распорядился Николай Николаевич, направив на сестру толстый, круглый палец. – Разведите пенициллин. Запаситесь сердечными…
Говорил он коротко, четко. Мрачность его исчезла, глаза сделались острыми, рыжеватые с проседью брови зашевелились. Сейчас его ничто не интересовало, кроме предстоящей операции.
Бойцов осторожно поднялся и вышел из кабинета. Обычно по воскресеньям в отделении было оживленно, Многие больные ожидали посетителей, готовились к встрече – брились, мылись, чистились. Палаты принимали праздничный вид. По нескольку раз больные переставляли койки, ровняли их, по-особому – ромбиком – укладывали подушки. Ходячие собирались в коридоре. В будние дни находиться в коридоре запрещалось, а в воскресенье сестры будто не замечали этого маленького нарушения. В выходной день в клубе показывали кино, для лежачих включали радио. А в будние дни радио разрешалось включать только во время передачи последних известий: шум мешал работе врачей.
Приходили посетители. Они были в каждой палате. Вместе с гостинцами они приносили новости; рассказывали о знакомых, о товарищах. Гостинцами после ухода посетителей больные делились со всей палатой.
Вечером в красном уголке негромко играл баян, и выздоравливающие, мужчина с мужчиной, наступая друг другу на ноги, упорно танцевали. А иногда нет-нет да прерывались веселые плясовые переборы и какой-нибудь выписной, удалый парень, дробно стуча пятками, выделывал «Барыню».
Бодрый, жизнерадостный шумок стоял в отделении по воскресным дням.
На этот раз Бойцов не узнал отделения. Не слышно было шума, не видно больных в коридоре. Радио молчало.
Бойцов прошел в сто седьмую гвардейскую. К его удивлению, здесь уже собрались все врачи отделения – Песков, Голубев, майор Дин-Мамедов, подполковник Гремидов. Они стояли полукольцом у койки больного, а сестра Ирина Петровна перекладывала подушки.
Сухачев страшно изменился за минувшие сутки. Его руки и лицо – особенно кончик носа и губы – были синие. Бойцова удивило, что Сухачев был в полном сознании – все понимал, всех узнавал. Он смотрел на собравшихся вокруг него врачей большими умными глазами, в которых не было прежнего лихорадочного блеска, но появилось выражение глубокой, осознанной боли, точно он хотел сказать: «Мне очень тяжело, и я знаю, что так должно быть, и вы тут ни при чем».
Это выражение испугало Бойцова. «Ну, браток, все», – подумал он и покосился на Голубева, стоявшего напротив него.
Голубев был хмурый и как будто чуточку бледнее, чем обычно.
Бойцов перевел взгляд на Пескова, Тот заметно волновался, покашливал.
– Переведите больного на хирургию, – приказал он Голубеву, не оборачиваясь, через плечо. – Гм… Случай перешел в хирургический.
– Слушаюсь.
Песков, ничего больше не сказав, повернулся и удалился из палаты шаркающей злой походкой.
Бойцов снова посмотрел на Голубева и уловил в нем какое-то сходство с Кленовым, отблеск той же сосредоточенности, собранности. Он не мог объяснить, в чем заключается это сходство, то ли в плотно сжатых, напряженных губах, то ли в слегка прищуренных задумчивых глазах, то ли в морщинке между бровей, но сходство определенно было.
– Павлуша, – сказал Голубев, подходя к изголовью. – Тебя придется на несколько дней перевести в хирургическое отделение. Ты потом вернешься в эту же палату, на эту же койку.
Сухачев не пошевелился, лишь поднял на Голубева глаза и ответил негромко и не сразу:
– Переводите… и поскорее… разрезайте…
И то, что больной, который вчера так отчаянно сопротивлялся операции, сегодня сам просит, чтобы его «резали», еще больше расстроило Бойцова, «Да, плохи дела».
Врачи ушли. Сухачева окружили товарищи. Они молчали, и он молчал.
Ирина Петровна привезла каталку.
– Помогите, пожалуйста, – попросила она Хохлова. Три человека бросились ей на помощь. Сухачева легко подняли и бережно положили на каталку. Он забеспокоился.
– Что с тобой, Павлуша? – спросила Ирина Петровна.
– Посадите… Мне тяжко… так…
Его посадили.
– Твои вещи, – сказал Кольцов, осмотрев тумбочку, и подал Сухачеву завернутые в носовой платок письма, записную книжку и бумажник.
– Сунь их… куда-нибудь, – выдохнул Сухачев. Ирина Петровна укутала его одеялами и, поддерживал за спину, велела Хохлову везти каталку, Сухачев слабо махнул рукой:
– Прощайте… друзья…
Бойцов притянул к себе старшину палаты, шепнул:
– А ну, веселей, не устраивайте панихиды.
– Нет, нет, не прощаемся, – зашумели вокруг. – До свиданья. Ждем тебя обратно.
За каталкой вышла в коридор вся сто седьмая гвардейская. И из других палат высыпали больные.
Каталка отдалялась, вот она исчезла за дверью. Еще минуту слышалось, как она тарахтела на площадке. Затем все смолкло.
24
В небольшой светлой, крашенной белой масляной краской комнате, называемой предоперационной, Бойцов снова увидел Кленова. Николай Николаевич стоял у крана и не спеша, тщательно мыл руки до самых локтей. Он делал это с таким серьезным видом, как будто в мытье рук и состояла основная цель его жизни. Услышав шаги, он обернулся и, увидев Бойцова, приветливо пошевелил бровями:
– Решили посмотреть?
– Да, если разрешите.
– Прошу, дорогой товарищ, прошу.
Бойцов заметил, что настроение у хирурга изменилось Николай Николаевич оживился, стал разговорчив, снова нарочно старался отвлечься, не думать о том серьезно и опасном деле, которое ему предстояло выполнять.
Кстати, дорогой товарищ, это может быть примером к вашему выступлению на последнем партийном собрании, – проговорил Николай Николаевич, оттирая маленькой щеткой кончики толстых пальцев. – Вот вы сравнивали авиацию с медициной. Неправильно сравнили. В авиации, насколько я понимаю, конструктор с помощью многих людей создает новый самолет. Сперва это делается на бумаге, затем испытывается множество раз, выверяется, и только потом, после десятков испытаний, исправлений, уточнений, дается наконец заключение: машина годна в производство. – Он энергично смывал мыло, и клочья пены отлетали на пол. – В медицине, дорогой товарищ, испытывать не всегда есть время, тем более – исправлять. Привезли «острый живот» – вот и решай, что делать; причем самолет можно разобрать, заглянуть внутрь без опасений. А у нас черта с два, не так-то это просто. – Он подошел к белому эмалированному тазику, наполненному какой-то жидкостью, и снова принялся энергично намывать руки. – Самолет все переносит, не жалуется, и температура у него не поднимается. А конструктор – вот это другое дело. Бывает, конечно, что и мы «даем козла». Не знаем, что у больного, и делаем так называемую пробную лапаротомию – вскрываем живот и смотрим.
Николай Николаевич придвинулся ко второму тазику, взял щеточку и начал тереть ею порозовевшие руки.
«Как ему не надоест? Как у него кожа терпит? – И вдруг Бойцов подумал, что эти руки будут оперировать Сухачева, прикасаться к его сердцу. – Тогда мойте их чище, не жалейте!»
– Всякое бывает, – продолжал Николай Николаевич дребезжащим, хрипловатым баритоном. – Иногда вскроешь живот и ничего не найдешь. А то найдешь такой рачище, что его и оперировать нельзя. Вздохнешь и зашьешь. – Не меняя интонации, он выпрямился, позвал: – Мария Игнатьевна!
Вошла операционная сестра. Бойцов в первый момент не узнал ее. Она была в длинном халате и поэтому казалась выше своего роста, на голове косынка, на лице до самой переносицы марлевая маска, на ногах белые чулки.
«Как запечатанная», – подумал Бойцов, поддаваясь чувству уважения ко всему, что делали хирурги.
Мария Игнатьевна подошла к столику в углу, открыла круглую коробку и большими блестящими щипцами, похожими на ножницы, подала Николаю Николаевичу марлевую салфетку. Николай Николаевич вытирал руки длинными, необычными, плавными движениями – от кистей к локтю. Сестра протянула ему стерильный халат. Николай Николаевич развернул его на весу, надел, но не завязал, а, повернувшись спиной к сестре, поднял пояс так, чтобы концы висели, и подошедшая санитарка, не задевая его халата, подхватила эти концы и завязала сзади.
«Асептика и антисептика», – вспомнил Бойцов.
Николай Николаевич надел маску, поправил ее перед зеркалом.
– Одевайтесь, – официальным тоном сказал он Бойцову, давая понять, что разговор окончен, высоко поднял голову и, неся перед собой руки, неторопливо, широко шагая, вошел в раскрытую для него дверь операционной.
В большой и светлой операционной было много свободного места, воздуха и мало предметов: всего несколько столов и под ними эмалированные тазики.
Сухачев лежал на столе. Над ним склонились доктора. Они были все одинаковые – в белых халатах, шапочках и масках.
Приглядевшись, Бойцов стал узнавать врачей. Спиной к нему стояли майор Дин-Мамедов, подполковник Гремидов; за ними, вполоборота к Бойцову, – высокий, прямой, с белыми лохматыми бровями Песков; по другую сторону стола – Голубев, Николай Николаевич, второй хирург. А это кто? Бойцов увидел из-под халата широкие красные лампасы. Начальник госпиталя. И он здесь.
Сухачев застонал:
– Так… тяжело… так… плохо…
– Поднимите выше подголовник, – распорядился Николай Николаевич. – Потерпите, потерпите. Это недолго.
Бойцов вновь увидел его глаза, как бы говорившие: «Я знаю, что так должно быть, но все-таки мне больно».
Сухачева укрыли белыми простынями, отгородив лицо, оставляя открытым лишь небольшой участок груди с синими карандашными отметками. Когда Сухачева укрывали, кто-то из врачей взялся за его ноги. Бойцов заметил, что после этого на ногах так и остались отпечатки пальцев – неглубокие ямочки.
– Понимаешь? Отеки. Сердечная недостаточность, – зашептал майор Дин-Мамедов.
Бойцов не ответил. Ему вспомнился тысяча девятьсот сорок второй год. Его привезли из-под Пулкова с тяжелым ранением в живот. Страшно хотелось пить. Во рту горело. Язык распух, стал тяжелым и непослушным. Прямо из машины Бойцова пронесли в перевязочную. Дальше память сохранила только одну картину: закутанные в белое люди накрывали его чем-то белым. Сейчас, наблюдая за происходящим в операционной, Бойцов представил себя на этом столе.
Так вот как это было!
Открытый участок груди Сухачева смазали йодом. Запахло лекарствами.
Все отступили в сторону, давая место хирургам. Голубев встал к изголовью, положил руку на лоб Сухачева.
Было слышно, как потрескивали зажимы, которыми второй хирург обкалывал простыни вокруг предполагаемого разреза.
Николай Николаевич, не оборачиваясь, поднял руку, я тотчас в ней оказался шприц. Он набрал из белого стаканчика новокаин, пустил вверх пробную струйку, предупредил больного:
– Уколю.
«Это, кажется, местная анестезия», – вспомнил Бойцов. Было тихо. Слышалось тупое постукивание шприца о стаканчик.
– Скальпель.
Бойцов взглянул на врачей. Глаза всех были устремлены на кончик блестящего скальпеля.
Николай Николаевич уверенным легким движением сделал разрез.
Бойцов стоял позади врача и не видел крови, но заметил, как на белом чистом халате Николая Николаевича появились разной величины красные пятнышки.
Николай Николаевич отрывисто произнес что-то. Операционная сестра подала ему блестящие изогнутые ножницы.
Что-то захрустело. Сухачев застонал.
Бойцов приподнялся на носки и из-за головы майора Дин-Мамедова разглядел красное пятно между белыми простынями.
Второй хирург промокнул рану марлевыми тампонами, расширил ее металлическими крючками. Бойцов снова привстал на носки и увидел сердце.
Живое сердце Сухачева!
Бойцов подался вперед, наваливаясь грудью на плечо майора Дин-Мамедова.
Сердце не билось – оно слегка вздрагивало.
Николай Николаевич осторожным, скользящим движением подвел руку под сердце и, вероятно, хотел вытянуть его из груди.
Но сердце не далось – выскользнуло.
– Что вы делаете? – крикнул Сухачев.
По тому, как побледнел Голубев, Бойцов понял: случилось что-то страшное. «А я что говорил?» – можно было прочесть во взгляде Пескова. Но затем его глаза беспокойно забегали.
– Потерял сознание, – сказал Голубев глухим голосом, – дыхание остановилось.
– И пульса нет, – оказал майор Дин-Мамедов, тщетно стараясь отыскать пульс.
Бойцову показалось, что и сердце Сухачева на мгновение остановилось, перестало вздрагивать.
Николай Николаевич прикрыл рану марлевой салфеткой и еще не успел проговорить ни слова, как Голубев подскочил к блестящей коробке, схватил шприц, уже наполненный желтоватой жидкостью, надел иглу и сделал укол в руку больного.
Все замерли. Второй хирург хотел поправить простыню, задел скальпель, он упал и долго подпрыгивал, позванивая, на каменном полу.
Бойцов стиснул зубы, ему казалось, что звенит у него в голове.
Прошло несколько секунд. Сухачев порывисто вздохнул – простыня у него на груди колыхнулась.
Голубев взял подушку с кислородом, приложил черную маску ко рту больного. Раздалось легкое шипение. Сухачев вздохнул еще, еще раз.
Тогда Николай Николаевич снял с его сердца марлевую салфетку.
Сердце все так же вздрагивало.
Николай Николаевич поднес скальпель, помедлил.
«Ну!» – чуть было не выкрикнул Бойцов, невольно сжимая кулаки.
Он не уловил, что произошло дальше.
Сухачев охнул, из сердца полилась густая, зеленоватая масса.
– Лоток. Так… Теперь пенициллин будем вводить, – сказал Николай Николаевич. – И вытрите меня, сестрица. – Он обернулся. Лоб и брови его были покрыты крупными каплями пота.
А сердце Сухачева лежало на большой руке Николая Николаевича и уже не вздрагивало, а билось. Билось с каждым ударом все сильнее, все энергичнее, все веселее!
