Текст книги "Доктор Голубев"
Автор книги: Владимир Дягилев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 12 страниц)
10
К вечеру Сухачеву стало хуже. Появились одышка и прежние боли в груди. Около него установили индивидуальный пост – это означало, что к больному прикрепили сестру и няню – Ирину Петровну и Василису Ивановну. Им помогали выздоравливающие больные.
Вечером дежурил Лапин – смуглолицый паренек. Он сидел у изголовья, смотрел в противоположный угол палаты и монотонным голосом рассказывал о прелестях родной крымской природы. Кроме него и няни, в палате никого не было. Свет погасили. Только синяя лампочка горела над дверью. Было тихо, по коридору проходили больные в синих госпитальных халатах да иногда быстрым шагом пробегала сестра.
Сухачеву вспомнились детство и родные края. Он так ясно видел свое село, словно шел по его широкой улице, протянувшейся вдоль извилистой бойкой речушки Знаменки. Вон школа, в которой он учился семь лет. Перед самым его уходом в армию школу покрыли железом. Он вместе с другими ездил за железом на станцию. Напротив школы новенький клуб. Его отстроили только этой весной к Первому мая…
– А море!.. Ты видел море? – слышится голос Лапина. «Нет», – хочет ответить Сухачев и не успевает. Лапин продолжает говорить, точно рассказывает не ему, а себе. Течет, переливается, как ручеек, его напевный, приятный голос:
– Море очень большое, очень красивое, на горизонте оно встречается с небом. Море темнее – синее, небо светлее – голубое. Граница между ними ровная-ровная. А сколько оттенков в море! То оно стального цвета, то светло-зеленое у берегов, светло-синее вдали, все в золотых переливах…
Сухачеву показалось, что он покачивается на волнах. Вспомнилось открытие клуба. Шла картина «Кубанские казаки». Он сидел рядом с Настей, взяв ее за руку. Рука у Насти была горячая, и тепло от нее передавалось ему и расплывалось по всему телу. В тот вечер он собирался ей сказать, что любит ее и женится, вот только отслужит срочную. Да не сказал. Не выбрал удобной минуты… Сухачев видит, как его провожают в армию. Он едет с первым красным обозом. На улице полно народу. Играет баян. Весело, шумно. Девушки поют частушки. Никто не плачет. Лишь мама стоит в сторонке и утирает глаза концами черного полушалка. А Настя, поглядывая в его сторону, звонко поет:
Взяли милого в солдаты,
Взяли ягодиночку,
Раскололи мое сердце,
Как на речке льдиночку.
Сухачев открыл глаза и тотчас зажмурился: зажегся свет. В палату вошел доктор. Сухачев его знает. Его зовут Леонид Васильевич. Сухачев ему приветливо улыбнулся. Леонид Васильевич не ответил – или не заметил, или улыбки у Сухачева не получилось.
Голубев в сопровождении сестры быстрым шагом подошел к Сухачеву, наклонился над ним, пожал его руку повыше локтя:
– Как себя чувствуете?
Утром Сухачеву было очень плохо. Он начал бояться своей болезни, думал: «Все. Конец тебе, Павел». Но потом ему сделали прокол – доктора называли это пункцией, – и стало лучше. Теперь, хотя ему опять стало хуже, он уже не боялся своей болезни, он знал: есть пункция – средство облегчения. Поэтому на вопрос своего доктора он ответил шутливо: оторвал от кровати руку – рука была необычно тяжелой – и показал большой палец.
– Молодец, – похвалил Голубев, обрадованный тем, что дух больного не сломлен.
Он приступил к осмотру. Движения его были быстрыми и уверенными, не такими, как в приемном покое: они должны были убедить больного в том, что доктор знает все, что ему надо делать, и поэтому не может быть никакого сомнения в благополучном исходе болезни.
– Все хорошо, все хорошо, – сказал Голубев, окончив осмотр, что-то шепнул сестре и вышел из палаты так же быстро, как и появился.
Хотя он и ободрял больного, мысли Голубева были нерадостными. Тяжелое заболевание, которым страдал Сухачев, должно было окончиться печально. Гной между мышцей сердца и оболочкой в конце концов сдавит сердце, и выход будет один – операция. Обычно в таких случаях вскрывают перикард, выпускают гной и таким образом спасают больного от смерти. Спасают, но ненадолго. Вскоре после операции больному начинает грозить новая, не меньшая опасность: между мышцей сердца и его оболочкой образуются плотные спайки, сердце покрывается как бы панцирем – в медицине оно так и называется: «панцирное сердце». Панцирь сдавливает сердце, не давая ему работать в полную меру, в ту меру, которая необходима для нормальной жизни человека. Клетки и органы тела недополучают кровь, наступают явления, именуемые недостаточностью кровообращения. А затем – смерть. Мучительная, медленная, но верная смерть.
«Неужели медицина наша так бессильна и так немощна, что не может помешать болезни? – думал Голубев. – Нет, нет. Нужно что-то сделать».
Ему казалось, что он упускает время, необходимо действовать немедленно. Голубев решил позвонить Пескову, посоветоваться. Послышался кашель, хрипловатый голос сказал:
– Слушаю.
– Докладывает гвардии майор Голубев.
Голубев рассказал о состоянии больного, о своих сомнениях, попросил совета.
– Гм… Делайте так, как я написал, – недовольным голосом отозвался Песков.
– Но больному хуже, мы упускаем дорогие часы…
– Не поднимайте паники, не беспокойте больного лишний раз… Да-с…
И трубку повесили.
Паники? Нет, Голубев не поднимает паники. Странно, почему начальник не желает его понять? Почему он сердится? «Делайте так, как я написал». Голубев полистал историю болезни, прочел запись начальника. Ничего особого, ничего нового: пенициллин внутримышечно, сердечные, кислород, разгрузочные пункции…»Действительно, не сделать ли ему разгрузочную пункцию? Надо будет поговорить с хирургами».
И Голубев направился к хирургу.
Старший хирург Николай Николаевич Кленов – высокий, крепкий старик в роговых очках, в белой шапочке на бритой голове – только что закончил операцию. Лицо его еще было прикрыто маской, руки – в йоде. Он стоял в предоперационной и разговаривал со своим ассистентом.
Голубев остановился в стороне, ожидая, когда они закончат разговор. Он слышал, о чем они говорили.
– Можете не беспокоиться, дорогой товарищ, – говорил Николай Николаевич своим дребезжащим баритоном. – Можете не беспокоиться. Пенициллин, дорогой товарищ, замечательное средство. Кокковую инфекцию он глушит…
Ассистент, видимо, что-то хотел возразить. Николай Николаевич не дал себя перебить, направил свой толстый, круглый палец, похожий на ствол пистолета, в грудь ассистенту и продолжал:
– Я вот… Я говорю, я вот неделю тому назад оперировал точно такого же. Вскрыл брюшину, а там – гной. Перитонит, дорогой товарищ. Перитони-ит! – протянул он и поднял палец вверх, словно готовясь выстрелить. – Промыл. Влил туда пенициллин и… Вы посмотрите, больной в одиннадцатой палате как огурчик…
«А почему бы и нам не попробовать то же?» – мелькнула у Голубева новая мысль. Он хотел немедленно бежать к себе в отделение, к своему больному, но его остановил Кленов:
– Чем могу служить? Извините, руки не подаю – еще не мыл после работы…
– Я, видите ли… Я, товарищ полковник, по такому делу…
Николай Николаевич мизинцем поправил очки, попутно сдернул с лица марлевую маску и, вероятно спутав Голубева с кем-то, начал энергично отказываться:
– А? Вы о занятиях? Я же сказал, что не могу. Занят по горло, дорогой товарищ.
– Нет, нет. Я по вопросу о пенициллине.
– Ах, о пенициллине. – Николай Николаевич, сразу подобрев, взял Голубева за локоть и потянул в кабинет.
Кабинет старшего хирурга был забит таблицами, диаграммами, рисунками. Они висели на стенах, были сложены на диване, торчали из-за шкафа. Всюду – на подоконнике, на этажерке, на шкафу – стояли стеклянные банки, в которых хранились заспиртованные препараты – дело рук Николая Николаевича. В углу стоял скелет человека. На столе были расставлены шахматы. Увидев шахматы, Голубев удивился. Так на первый взгляд не вязались рисунки, препараты в банках и скелет с аккуратно расставленными старенькими шахматами.
– Слушаю вас, дорогой товарищ, – сказал Николай Николаевич, когда они сели за стол друг против друга.
Голубев ударил себя кулаком по колену, что бывало у него в минуты волнения.
– Я хотел спросить: при гнойных перикардитах вам не приходилось применять пенициллин?
Николая Николаевича, видимо, удивил этот вопрос. Он снял очки, держа их перед собой, не сразу ответил:
– Не пробовал, дорогой товарищ.
– А как вы считаете, в принципе можно попробовать? – подаваясь всем корпусом вперед, спросил Голубев. – Даст он такой же эффект, как при перитоните?
– Насчет эффекта не знаю. Я же сказал – не пробовал. А в принципе… – Николай Николаевич роговой дужкой очков почесал за ухом, поморщился. – В принципе почему же нет?
Голубев машинально взял с шахматной доски фигуру, повертел ее в руках, задумался и, твердо решив про себя, что Сухачеву нужно вскрыть перикард, выпустить гной и влить туда пенициллин точно так же, как это делает Николай Николаевич при перитонитах, – со стуком поставил фигуру на место.
– Вы играете? – оживляясь, спросил Николай Николаевич, заметив в руках Голубева фигуру.
– Немножко.
Голубев сказал это, думая совсем о другом. В выражении лица Николая Николаевича сразу появилось что-то молодое, задиристое, и не успел Голубев опомниться, как он уже сделал первый ход.
Николай Николаевич играл с юношеским азартом, разгоревшиеся глаза его так и бегали по доске, в руках он крутил очки.
«Раз в принципе правильно, – думал Голубев, – значит, нужно попробовать. Только быстро. Дорог каждый день, каждый час».
– Ваш ход, – поторапливал Николай Николаевич, – очень долго думаете, дорогой товарищ.
«Все взвесить, – рассуждал Голубев, поспешно делая очередной ход, – посоветоваться с Песковым…»
– Черные, черные, ваша очередь.
Николай Николаевич впился глазами в доску. Большая, оголенная до локтя рука с собранными в щепотку пальцами висела над фигурами, и, как только партнер делал ход, он на несколько секунд задумывался, все не опуская руки, потом решительно, рывком переставлял фигуру и вновь начинал торопить партнера.
«А что, если начальник не согласится? – Голубев вспомнил недавний неприветливый разговор по телефону. – Нет, нет. Почему не согласится? Все равно больному грозит смерть. А тут хоть какая-то надежда».
– Ход, ход.
Николай Николаевич наклонился над доской так низко, что носом едва не касался фигур. Он, казалось, готов был сам сделаться фигурой и стать на свободную клетку.
– Ага! – закричал он восторженно, хватая в кулак черную пешку. – Пешечка есть! – и засмеялся счастливым смешком. – Пешечки – не орешечки.
«Надо ехать. Сейчас же, немедля, – решил Голубев. – Надо уговорить начальника. Это единственный шанс на спасение…»
– Извините, товарищ полковник, я сдаю партию.
– Что вы, дорогой товарищ, еще игры вагон!
– Не могу. После дежурства голова плохо соображает.
Голубев встал:
– Благодарю вас, товарищ полковник.
– Это за что же? – спросил Николай Николаевич, смахивая с доски шахматы и опять становясь старым и скучным.
– За идею.
11
Часы пробили сердито и отрывисто двенадцать раз. Песков из-под нависших бровей посмотрел на циферблат и вновь склонил голову набок, точно прислушиваясь к чему-то. Он, так же как и прошлой ночью, сидел над статьей о гастритах, так же скрипел пером, бурча под нос, перечеркивал написанное, сердился и все больше и больше начинал понимать, что статья не получится, сколько ни бейся. Выход один: отложить ее, ознакомиться с последними работами о гастритах и, опираясь на эти работы, разобрать случаи, которые он собирался описать. Но для этого требовалось много времени, а журнал торопил, статью надо было отправить через три дня.
Вот и мучился Иван Владимирович, и в душе ругал себя за то, что не сумел отказаться от предложения редакции. Работа над статьей еще раз доказывала: он отстал от жизни. Это началось незаметно. Как-то так получилось, что однажды он поленился, понадеялся на свой опыт, решил отдохнуть лишний часок, не прочитал последний медицинский журнал. В следующий раз не пошел в терапевтическое общество. Так и потянулась цепочка – одно звено влекло за собой другое. Жизнь стремительно неслась вперед, а Иван Владимирович все жил прошлым. Иногда его мучила совесть. Он думал: «В отпуск поеду – догоню». Но приходил отпуск, и опять почему-то все оставалось по-старому. В конце концов он привык, что не поспевает за временем, не следит за журналами, за работой товарищей, научился прятать это от всех, опирался только на то, что ему было давно и хорошо известно, на свой многолетний врачебный опыт. Правда, это мешало ему, мешало видеть и понимать новое, но Иван Владимирович на это и не претендовал. С годами он привык пользоваться старыми, испытанными методами лечения. Так было спокойнее. Впрочем, об этом никто не знал. Иван Владимирович был болезненно самолюбив и умел держаться, казаться маститым врачом…
В передней раздался звонок. Он был необычным для квартиры Песковых: все знакомые звонили осторожно, коротко, а это был протяжный, смелый, веселый звонок.
«Кого это в такой поздний час принесла нелегкая?» – сердито подумал Песков. Он хотел выйти и встретить непрошеного посетителя, но дверь уже открыли. В передней дочь с кем-то разговаривала. Песков прислушался. Сквозь толстую дверь его кабинета, обшитую войлоком и клеенкой, ничего нельзя было услышать.
– Как в автоклаве, ни одной щели, – заворчал Песков.
– Папа! – крикнула Ольга из-за двери. – К тебе. Песков мелкими шажками, шаркая по полу валенками, подбежал к столу, торопливо прикрыл свою работу газетой и лишь тогда сказал:
– Да, войдите. Вошел Голубев.
Голубева поразил вид этого кабинета со множеством запыленных книг на полках, со старинной мебелью, с поблекшими от времени коврами. Ему казалось, что он попал в архив или куда-то в прошлое, известное лишь по книгам и картинам. И этот-старик посредине кабинета, в поношенном халате, в валенках, был похож на архивариуса, на старосветского помещика, на кого угодно, только не на начальника отделения современного советского госпиталя.
Все эти мысли промелькнули в голове его в течение каких-нибудь секунд, а затем Голубев освоился. Перед ним был его начальник, полковник медицинской службы Песков. И это рабочий кабинет начальника. Голубев приехал специально для того, чтобы говорить о спасении жизни тяжелого больного. Песков был удивлен не менее Голубева. Кого-кого, а Голубева увидеть сейчас, в полночь, в своем кабинете он никак не ожидал. «Однако как назойлив юноша», – с раздражением подумал Песков.
– Рад, Леонид Васильевич… гм… весьма, – произнес он, садясь в кресло и указывая Голубеву на старинный, покрытый цветным чехлом диванчик.
Голубев в упор посмотрел на Пескова:
– Прежде всего прошу извинить, за поздний визит. Он вызван необходимостью.
Песков уставился на блестящую пуговицу кителя Голубева и еле заметно кивнул головой.
– Я был в госпитале, Сухачеву опять хуже, – продолжал Голубев сдержанно и ровно. – Появилась одышка, цианоз, боли в области сердца усилились. По моему мнению, необходима операция.
Песков сидел не шевелясь, не проронив ни единого слова. Казалось, ему скучно и неинтересно слушать все это.
«Все я знаю, молодой человек, – рассуждал он про себя, – и не понимаю, зачем вы надоедаете мне».
– Я приехал за советом. – Голубев сделал паузу. – У меня есть план: вскрыть перикард, выпустить гной, ввести пенициллин.
– Гм… Ново… весьма, – хмыкнул Песков.
– Это единственный шанс спасти больного, – спокойно продолжал Голубев. – При перитонитах, например, применяют пенициллин, и он дает хороший результат. Почему бы и нам не попробовать?
«Неужели этот юноша не понимает, что больной все равно умрет, – думал Песков, сдерживая в себе накипающее раздражение. – Зачем же больного лишний раз травмировать? Дайте ему спокойно умереть».
Голубев замолчал, ожидая ответа.
– Что вы в конце концов хотите? Изложите яснее, – сказал Песков.
Голубев внятно повторил:
– Я предлагаю при операции применить пенициллин. Местно, внутрь сердца.
Песков поднялся, прошелся по дорожке от стола к часам. Голубев ждал, не сводя с него глаз.
– Я не могу этого разрешить.
– Но больной, если не сделать такую операцию, умрет.
– Что же прикажете? – Песков развел руками: – К сожалению, медицина – наука не точная, не арифметика… гм… не таблица умножения.
Голубев встал, заговорил горячо:
– Но почему вы не хотите попробовать? Я беседовал с полковником Кленовым, он применяет пенициллин при перитонитах…
– Почему, почему? – прервал Песков. – Потому… Если он умрет, так умрет. А если мы вмешаемся… Одним словом, я не могу позволить экспериментировать на живом человеке.
– Товарищ полковник, но это странно… Чего тут бояться?
Песков круто повернулся, и Голубев увидел его глаза – злые, бесцветные глаза.
– Я подумаю, – сказал Песков неожиданно мягко. – Утро вечера мудренее, Леонид Васильевич.
Голубев ожидал сейчас чего угодно – что начальник на него накричит, обругает, выгонит вон – и был внутренне подготовлен к этому, – но только не такого перехода.
– Простите. Но, товарищ полковник… – попробовал он продолжать разговор.
– Утро вечера мудренее… Да-с…
Оставаться после этого было невозможно. Голубев молча поклонился и вышел из кабинета.
Песков некоторое время смотрел на дверь, за которой скрылся Голубев, и рассуждал вслух:
– Экспериментатор!.. Диагноза правильно поставить не может. Гм… Ему бы только пошуметь, порисоваться…
Неприятная догадка пришла на ум Пескову: «Да-с, безусловно. Этот молодой человек желает завоевать авторитет новатора. Карьеру, так сказать… Ну, нет… Не позволю…» Песков подбежал к телефону, торопливо набрал номер отделения и закричал в трубку:
– Гудимова! Алло! Гудимова, что вы там, спите? Утром перевести больного Сухачева в сто девятую палату, Да-с, к майору Брудакову. Что? Мест нет? Поменять… Что? Очень тяжелый? Вот я и перевожу его к более опытному врачу… Не болтайте.
Он бросил трубку.
12
– Снежок выпал! Снежок выпал! – услышал Голубев звонкий голос Наденьки и проснулся.
Комната была как будто светлее, стены и потолок, точно после ремонта, сияли белизной. Утренняя, зимняя, бодрящая свежесть наполняла комнату. Эта белизна и эта свежесть были знакомы Голубеву с детства. Двадцать два года прожил он в Сибири и хорошо помнит радостное ощущение первого снега, понимает всю важность и значимость этого события для Наденьки.
«Снежок выпал» – это значит, кончилась распутица, сковывающая детей, когда летние игры уже невозможны, – грязь и слякоть не дают развернуться, – а зимние забавы недоступны. И как ждешь этого первого снега! Как по утрам прямо с постели бежишь к окошку, заглядываешь на крыши соседних домов, а с вечера, перед тем как лечь спать, смотришь на небо и гадаешь: «Выпадет – не выпадет?» – и про себя молишь: «Хоть бы выпал!» Как жадно вслушиваешься в разговоры взрослых и ловишь приметы, по которым завтра быть снегу! Как он снится тебе во сне!
«Снежок выпал»» – это детский праздник. Кончилось безделье. Начинается горячая пора. Да здравствуют санки, лыжи, коньки, снежки и снежная баба!
Сколько приятных, щемящих сердце воспоминаний тотчас возникло в памяти Голубева. Вот он, мальчишка, сидит у горящей печи. Ветер подвывает в трубе. Гудят за окном провода. Огонь скользит по поленьям, потрескивают дрова, поплевывают красными угольками, и сколько простора для детской фантазии! Чего-чего не увидишь в огне! То кажется, что красные мужички в красных опоясках пляшут какой-то дикий, невероятно быстрый танец, присвистывают, подпрыгивают, еще убыстряют темп, шатаются от усталости, напрягают силы и все пляшут, пляшут, не уступая один другому, и наконец в изнеможении все сразу валятся с ног. И тотчас им на смену выбегает хоровод девушек. Они кружатся все быстрее и быстрее, мелькают, переплетаются голубые и алые ленты. И вдруг девушки, словно испугавшись, разбегаются. Появляется косматый старик с рыжей бородой и зелеными волосами… И еще, и еще, покуда не прогорят дрова, в огне возникают все новые сказочные видения. А когда дрова прогорят, прямо на горячие угли отец бросает картошку. Печеный на углях картофель называли «печенка». Его ели тут же, у печи, с черным хлебом, густо посыпая солью, ели с большим аппетитом, обжигая пальцы и губы…
Голубев почувствовал голод – засосало под ложечкой, засмеялся и вскочил с кровати.
Девочки в одних рубашонках, босые, стояли у окна.
– Вы чего это, гуси-лебеди, босиком стоите? Простынете, – весело сказал Голубев, подхватывая их на руки.
Девочки взвизгнули и затараторили.
– Папочка, а на санках сегодня кататься можно? – кричала Наденька.
– А ты мне лыжи купишь? – спрашивала Валя. – Ты обещал.
– А снежок больше не растает?
– А в валенках идти можно?
– Все куплю, все можно, все хорошо, – сказал Голубев, прижимая девочек к себе и кружась с ними по комнате.
И тут он услышал, как у девочек стучат сердечки – быстро и радостно, и сразу вспомнил про Сухачева, про его сердце.
«Утро вечера мудренее», – сказал вчера Песков. Сейчас утро, и надо что-то решать.
Голубев посадил девочек в свою кровать и начал одеваться.
– Ты уже уходишь? – спросила Наташа, увидев его одетым.
– Да, нужно скорее в госпиталь.
– А завтрак?
– Я не хочу. Заверни мне что-нибудь с собой.
– А я блины завела.
– Не обижайся. Хочешь, завтра в театр пойдем?.. Нет, нет, не возражай. Конечно, идем.
Голубев обнял жену и вышел из комнаты.
